Текст книги "Кровью омытые. Борис и Глеб"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Ох, князь Владимир Святославович, медовые уста твои, коли б свершилось такое.

– Я ль тебя, Настена, когда обманывал? А что сладкие, так убедись, поцелуй. – Улыбнулся. – Боярина Блуда опасаешься? Так дозволь, сам тя расцелую. Сладка ты, Настенушка, давно подмечаю. Уж ли ты плод для меня недозволенный? И как за такого боярина замуж шла? – Помолчал, вздохнул. – Анну по сей день вспоминаю.

– Бог тебе ее дал, великий князь. Бог и забрал.

– Тем и утешаюсь, Настена, что сам за ней вскорости отправлюсь.

– Почто сказываешь такое? – отшатнулась боярыня. – Да ты, княже, на себя погляди, здоров, впору с молодками позабавиться.

Рассмеялся Владимир:

– С молодками – как сказать, Настенушка, а вот с тобой не грех, и в обиде не оставлю.

Зарделась боярыня, зажмурилась:

– Ох, Владимир свет Святославович, введешь ты меня во искушение. Отпусти, уж, не доведи Бог, прознает Блуд.

– Полно, Настенушка, семь бед – один ответ. Но знай, вдругорядь не отпущу…

* * *

Проснулся Борис от крика будильного петуха. Ему откликнулись по всему Ростову, по слободам. В сволоковое оконце едва пробивался рассвет. В опочивальной тишина, и только слышно, как за бревенчатой стеной завывает ветер да иногда пискнет мышь в подполье.

Ждали снега, а накануне донесло первую порошу и сдуло. Забирал мороз, и печи топили днями и ночами, однако мох, каким конопатили стены, от времени перепрел и плохо держал тепло. Княжеские хоромы давно требовали ремонта. Борис даже советовался с тиуном, и тот согласился с весны начать заготавливать камень и свозить бревна, строить новые хоромы.

Лежал Борис, укрывшись меховым одеялом, и глаза блуждали по потолку. На душе неспокойно. Князь знает отчего. На прошлой неделе получил из Киева весть, печенеги перебили валку Георгия. Погиб друг детства и отрочества, с ним Борис делил все. Не хотелось верить, что отныне нет рыжего Георгия и никто его не заменит. А еще собирался Георгий явиться в тот город, где будет княжить Борис…

На мысль пришла Улька, как-то восприняла она весть о нем?

Не пробудив спящего у двери отрока, Борис оделся и, пройдя через гридницу, где жила меньшая дружина, вышел на крыльцо. Ветер рванул полы шубы, залез под кафтан. Борис повернулся к ветру спиной. Нудно скрипело сухое дерево, ухнул сыч. От городских стен, нарушая вой ветра, донесся окрик дозорного:

– Ро-о-сто-ов!

Ему откликнулся другой, с противоположной стороны. И хотя далеко Ростов от степи и зима не время печенега, а караульные гридни зорко несут сторожу.

От поварни потянуло дымом, там зажгли печь, застучал топор, рубили мясо. На конюшне задавали корм, слышно, как перебирают копытами лошади. На посаде в кузницах ударили молоты по наковальням…

Поднял Борис глаза, небо в тучах, и ни проблеска. «Быть снегу», – подумал.

А от городских ворот донесся разговор, щелканье кнута, возгласы. День начался.

* * *

Блуд выжидал. Он сделал свое, уведомив Святополка. Путша передаст его слова туровскому князю, и тот будет помнить верную службу воеводы, когда сядет на великое княжение…

Владимир привечает Блуда, верит ему, и воевода старается не потерять расположения великого князя. Кто знает, сколько еще. жить Владимиру Святославовичу. Нынешним летом он приободрился, повеселел.

Настена сказывала, повстречался с ней, шутил, смеялся, о Георгии говорил, жив-де он.

Блуд боярыню выругал, к чему князю на глаза попадалась, однако спросил:

– Поди, любезен был?

– Улыбчив.

– Эко, одной ногой на том свете, а туда же, к молодкам с интересом, – разбрюзжался Блуд. – Недолго князю беса тешить, недолго, Перун зрит еще непотребство.

– Что это ты, боярин, плетешь? – вскинула брови Настена. – Чем князь те неугоден? Кажись, в старших боярах ходишь, воеводой большого полка значишься!

Блуд взъерепенился:

– Те ли, Настена, умствовать, меня вопрошать! Уж не сама ли князю на глаза навязалась? Уберись, боярыня, с очей моих, ино посох на спине обломаю!

Удалилась Настена, а Блуд долго ворчал, все припомнил, и даже то, что Владимира Бог сыновьями не обелил, ему же одного послал, да и того отобрал. Но пуще всего не мог воевода смириться, что Анна тоже двоих родила. И хоть были ее дети с Георгием дружны, воевода за глаза звал их волчатами. Отчего? Он и сам не знал…

* * *

Зима легла ровная, укрыл снег землю, не стращали морозы, и не раскалывались деревья. Ночами в тишине далеко слышалось. Особливо какие речи вели отроки на стенах. А речи у них все больше о молодках. Разговоры озорные:

– Че, Петруха, со стен-то выглядывать, в такую пору к девахе какой под бочок. Славно!

– Да уж не грех!

– Сладко потешиться…

И смеялись, словно жеребята резвились.

Свенельду не спалось, выберется из хором, прислушается, головой покачает, он ли, воевода, в их летах таким не был? Все пройдет, все минет, умчатся годы, и останутся одни воспоминания. Сколь наложниц имел он, а ни одну не назвал женой…

Издалека от леса разнесся волчий вой, и в сердце Свенельда пробудился охотник. Так и помчался бы воевода, послал стрелу в зверя, с копьем бы пошел на всю стаю…

Едва дождавшись утра, повел с князем речь:

– А что, княже, сам ты на ловы не ходишь, так позволь мне потешиться?

Борис удивился:

– Я ль держу? Ты, боярин, в своей жизни волен, к чему вопрошаешь?

– Потешимся с боярами, волков ноне слышал, стая гуляла.

– О чем разговор, зови бояр, сажай отроков на коней, и потешьтесь. А я тем часом Завет почитаю, ино и буквицы позабуду. Доведется с Варфоломеем повстречаться, спросит.

Борис улыбнулся.

– Воля твоя, княже, а меня вот вой достал. Ноне ничем не удержать. Кликнул бояр охочих, псарей пошлю в загон. Поди, Владимир Святославович не устоял бы, первым ринулся. В те, княже, видать, крови матушки, твоей Порфирогениты Анны, поболе. Та тоже все к книжной премудрости тянулась. На забавы ее князь Владимир чуть не силой вытягивал. А уж как потом довольна бывала, и у костра засиживалась, и мясо с дымком ела… Гридни молодшей дружины ее любили.

– А бояре?

– Что бояре? – замялся Свенельд. – Бояре не все. Ты как мыслишь, княже, к отцу твоему все с любовью? В глаза одно сказывают, за глаза иное…

Ну да ладно, пойду бояр на лов поднимать. Коли решишь с нами потешиться, рады будем, не все в книжицы заглядывать. У отца своего учись, его на все хватало в твои лета. Он на твоем месте ни одну ростовскую девку не пропустил бы, а ты, княже, не замечаешь их…

Сказал воевода, и не понять Борису, осуждает ли он его, одобряет.

– На Рождество брата Глеба хочу навестить, ты здесь на воеводстве останешься, – сказал Борис. – Ему ноне с уходом Ильи нелегко.

– И то так, княже. Не гадал я, что конец ждет Муромчанина. Думал, вечен он, как дуб могучий стоял на земле. А уж воин был в редкость. Таких, княже, народ в памяти долго держит…

Закрылась за Свенельдом дверь, грузно унес он свое тело. Глядя ему вслед, Борис подумал: забирает время богатырей отцовской дружины, кто заступит их место? Сколько помнит Борис, никто из воевод великого князя Владимира не засиживался в Киеве, не тешил сердце пирами, а проводил время на рубеже, отражая недругов, посягавших на Русь…

И неожиданно пришла ему в голову мысль – он отправится со Свенельдом и боярами на лов, а потом будет слушать их, сидя у жаркого костра. Боярам, каким по многу лет, есть о чем вспомнить, а ему, Борису, у них поучиться…

* * *

По первому снегу удалился великий князь в Берестово да там и задержался. Вечера с Предславой проводил, в горнице при свечах засиживался, днями если не по лесу бродил, то с тиуном планы строил, в хозяйство вникал.

Стряпуха Глафира уж так великому князю угождала, еду его любимую готовила, что Владимир как-то в шутку t заметил:

– А что, Глафира, ты, чать, мне так годишь, памятуя, что я твой кум?

Стряпуха зарделась, ровно цвет маковый, а великий князь ее обнимает, приговаривает:

– Да ты, Глафирушка, не красней. Эвон, что рябина заалела, я ведь не только кашку люблю, но и до молодок охоч. Вот сходим к крестнику нашему да и ко мне в опочиваленку свернем.

Подморгнет стряпухе, да той ли князя не знавать, понимала, когда он в шутку говорит, когда всерьез. Эвон, в серебре голова, но неспроста сказ: седина в бороду, бес в ребро…

Однажды за столом, когда сидели вдвоем с Предславой, накатила на Владимира тоска, цепко ухватила. Дочери сказал:

– Грудь давит, Предслава. Что-то мучает меня, гложет. Уж ли грехи тяжкие на мне, какие и поныне не прощены?

Предслава, как могла, пыталась успокоить отца, но он остановил ее:

– Не старайся, дочь, не все в жизни моей те ведомо. – Погладил ей руку. – Я о чем ноне подумал, призову-ка по весне в Киев Бориса, пусть при мне будет, в Ростове и Свенельда достаточно…

Утром позвал тиуна:

– В полдень в Киев отъеду, пора.

* * *

В полночь загорелось на Черном Яре. От одной избы пожар на другую перекинулся. Ударили в набат. Пока люд в подмогу сбежался, горела вся улица. Отчего пожар, одному Богу известно. Случись такое летом и в сушь, пол-Киева выгорело бы. Зимой спасибо снегу, искры, переметываясь, гасли в снегу.

Прискакал князь с молодшей дружиной, отроки на огонь налетели, баграми бревна раскатали, головешки снегом засыпали.

Собрался народ вокруг князя, сокрушается, а великий князь, с седла не слезая, подозвал тиуна:

– Люду пострадавшему помоги и лесом и гривнами.

Одобрительно загудела толпа, справедлив князь, в беде не оставил…

Следующим утром сошелся в Черном Яре народ киевский, принялись расчищать площадки под новые избы, а из города потянулся к лесу санный поезд с охочими людьми заготавливать бревна, чтоб по весне начать строительство.

* * *

К Рождеству готовились загодя. Не было того дома и избы, где бы не забивали свинью и не начиняли кишки мясом, колбасили. По всей Руси ждали праздника, начнутся колядки, и будут до самого Крещения бродить из дома в дом колядовщики, сеять-посевать, славить Христа, припевать:

 
Уродилась коляда накануне Рождества…
 

Собирали подарки, набивали торбы холщовые. Молодки ходили своими толпами, пели голосисто:

 
А вы, девки, не гуляйте, да идите коляду подбирайте…
 

Как Борис и решил, на Рождество он выехал в Муром. Хотел побыть с Глебом, повспоминать, как с Георгием колядовали и великий князь одаривал их щедро заморскими сладостями.

Дорогой до Мурома, в какой бы деревне ни останавливался князь, его сажали за стол, угощали знатно, а Борис одаривал детишек пряниками медовыми, орехами, а хозяев мелкими монетами, резанами.

Накануне Крещения крытые сани князя ростовского въехали в Муром.

* * *

Зимой Туров и все в округе заметают снежные сугробы. На припятском лугу, где с ранней весны туровские бабы пасут скот, сиротливо стоят придавленные снегом копенки сена. Чернеет вдали голый лес, где, по поверьям, обитают лешие.

Ночами, будоража тишину, перекликаются дозорные да пребрехиваются псы.

Долги зимние ночи. В подполье скребутся мыши, пищат. Их возня мешает спать пресвитеру Иллариону. Он лежит боком на жестком ложе, подсунув ладонь под голову. Мысли набегают одна на другую, они скачут…

Вот припомнилось, как призвал его митрополит Иоанн и велел отправляться в Туров духовником к князю Святополку. При дворе туровского князя Илларион воочию увидел, какие сети плетут латиняне вокруг Святополка.

Воспитанник афонских монахов Илларион люто ненавидел латинскую веру, видел в ней отступление от православия. Вот почему и считал Илларион своим долгом уведомлять обо всем князя Владимира, дабы Святополк не отшатнулся от православной веры.

Неустойчив туровский князь, ко всему епископ Рейнберн козни плетет, и княгиня Марыся тянет Святополка в латинскую веру. И ежели князь поддастся им, то быть ему слугой короля Болеслава, а не русским князем. Все, что ни станет говорить король ляхов, пойдет не на благо Руси.

Илларион поднялся, достал из печи огонек, вздул, зажег лучину. Потом раскрыл рукописное Евангелие, долго читал. Запели вторые петухи за темным оконцем, отвлекли пресвитера от книги. Он вздохнул, произнес громко:

– Прости мне, Господи, прегрешения мои.

И снова подумал: «Когда боярин Путша скажет князю Владимиру, что Святополк жену свою к королю посылал, то-то взъярится великий князь. Да и как не взъяриться, коли все творится со злым умыслом, чтоб Святополка против отца и братьев восстановить. Истину рекли афонские монахи, вера латинская коварства полна. А Рейнберн так и брызжет слюной ядовитой, аки гад ползучий».

Снова в подполье подняли возню мыши, нарушили ход Илларионовых мыслей. Он протянул руку к стоявшему в углу посоху, с силой стукнул об пол. Писк стих. Илларион уселся поудобнее на лавку, скрестив руки на животе, забылся в дреме.

* * *

Время в сборах бежало быстро. Надоел Путше унылый Туров, но более всего опостылела старая жена, он даже имени ее не упоминал. Путшу манил Вышгород. Оттуда до Киева рукой подать, ко всему на вышгородском подворье жила у него не одна веселая молодка.

Боярин Путша хоть и принял в отроческие годы христианскую веру, но с христовым учением по единоженству не согласен. Иное дело языческие времена, имей сколько хочешь жен и наложниц. А ныне молодок тайно держи.

За утренней трапезой Путша, отворотив лик от жены, глодал жареную баранью ногу. У боярыни глаза заплаканные, из-под повойника выбилась прядка седых волос.

– Хоть бы зиму-то дома побыл. Может, останешься? – просяще тянет она, и голос у нее тихий, смиренный.

Путша долго не удостаивал жену ответом, стучал костью об стол, потом, с шумом высосав мозги, процедил сквозь зубы:

– Вишь, развылась, не на век уезжаю.

Еще вчера звал Путшу Святополк, наказывал:

– В Киеве дознайся, что противу меня великий князь замышляет.

Глава 7

Просмоленные дочерна новгородские расшивы, вытянувшись гусиным строем, пересекали озеро Нево. Расшивы низкие, длинные, однако в воде устойчивые, даже в непогоду. Умеют рубить свои ладьи новгородские мастеровые.

Стороной, подняв паруса, режет черные воды дракар свевов. Хищно уставилась вдаль позолоченная голова невиданной птицы. От носовой части и до кормы по бортам варяги вынесли тяжелые щиты. Время от времени на дракаре затрубит невесть к чему рожок и смолкнет. Шесть на десять воинов-варягов нанял князь Ярослав в свою дружину.

Худой, среднего роста новгородский князь Ярослав, положив руки на борт ладьи, разглядывает поросшие лесом берега. Утренний туман поднялся, и на голубом склоне неба берег и лес тянутся нескончаемой темной полосой.

Зима грянула ранняя, и русы торопятся. Дело известное: с морозами Волхов покроется толстым льдом, и тогда до самого тепла не будет расшивам дороги…

Еще весной отправился Ярослав в землю свевов. Не любопытства ради плавал он, а в поисках родственного союза с конунгом Олафом. На будущую весну свевы привезут в Новгород жену для князя Ярослава. Гордая дочь Олафа Ингигерда станет русской княгиней Ириной.

Но не только за будущей женой плавал в страну свевов Ярослав, душой чуял, близится день, когда потребуют новгородцы не давать гривен Киеву. Ярославу соглядатаи и доброхоты уже доносили, именитые люди Новгорода сговариваются, почали народ подбивать, отчего-де платим дань Владимиру, аль он нас покорил? Не мы ль его на великое княжение привели?..

Дань немалая, и ее надо меж новгородцами разложить по концам и собрать. А конец концу рознь. Софийский и Торговый – одно, Неревский и Людинов – другое. Но платить всем поровну. Вот и схватываются новгородцы: на вече качнутся, а заканчивают на волховском мосту кровью…

Ярославу дань Киеву давно не по душе, к чему гривны из новгородской скотницы в киевскую увозить?

Понимая, что взъярится великий князь и пойдет войной на Новгород, Ярослав и отправился к Олафу.

Слегка прихрамывая, Ярослав прошел на корму. Кормчий Ивашка, не выпуская рулевого весла, прохрипел простуженно:

– Прихватит мороз, станет Волхов.

– Скоро устье, там на весла наляжем, – успокоил Ярослав.

Ивашка поглядел на небо, потом на воду:

– Не успеем, князь.

Ярослав снял соболью шапку, потер высокий и чистый лоб:

– Ты, Ивашка, море читаешь ровно книжную премудрость.

Минуя тесно жавшихся на скамьях воинов, князь воротился на носовую палубу, остановился рядом с воеводой Добрыней, грузным, седым боярином, поглядел на корабль свевов. Мысли перенесли Ярослава в страну свевов, лесистую, суровую, где берега изрезаны фиордами и море меж камней кипит бурунами, а ярлы строят свои крепости подобно орлам на скалах и живут торговлей да морским разбоем.

В стране свевов в городе Упсала конунг Олаф потчевал новгородского князя. В честь гостя пели лучшие скальды-певцы. Они славили доблестных викингов.

На пиру Ярослав приметил Ингигерду, которой суждено стать его женой…

Обогнув выступавшие из воды камни, расшивы втянулись в Волхов. Ветер ослаб, и большие квадратные паруса, сшитые из кусков полотна, временами стреляли звонко.

Против течения налегли на весла. По ту и другую сторону Волхова к самой реке подступал густой, богатый зверем и птицей лес. Края эти давно известны новгородским промысловым людям. Часто набегали сюда ушкуйники, пограбят лесной народ словенского племени, загрузятся пушниной, да только их и видели.

К темну расшивы подошли к Ладоге. Еще загодя князь Ярослав решил устроить здесь ночевку. Когда корабли причалили к дощатым мосткам, на пристань высыпал весь городской люд. В высокой бобровой шапке, дорогой шубе пришел встречать князя и посадник Парамон. Немолодой, болезненно желтый воевода привел Ярослава в свои хоромы. Дворовые забегали, натащили в трапезную снеди. Ярослав скинул шубу и шапку, умылся над тазиком, сел рядом с хозяином.

– Сказывай, боярин Парамон, как живешь?

Боярин разлил из ендовы по ковшам мед, промолвил:

– В людской нужде живем, князь. Вот и этим летом набежала воровская дружина варягов, пограбила поморян и ушла безнаказанно. А все оттого, что дружина моя мала. Варяги то чуют, потому и смелы.

Ярослав постучал костлявым пальцем по столу:

– Твою нужду знаю, давно кликнул бы к себе охочих людей…

На рассвете потянул мороз, и с запеленатого тучами неба посыпалась мелкая колючая пороша. Ветер гнал ее по мерзлой земле, наметал под изгородями белесые островки. У берега Волхов покрылся тонким прозрачным ледком. Кормчий отыскал опочивальню, где спал Ярослав, вошел без стука, сказал негромко:

– Князь, пробудись!

Ярослав открыл глаза, увидел кормчего, скинул сшитое из куниц одеяло, подхватился:

– Что стряслось, Ивашка?

– Припозднились, князь, расшивам дальше нет хода. Волхов становится.

– Не отпустит ли мороз?

– Забирает. Теперь дожидайся, пока ледяная дорога установится, тогда на санях тронешься. Мы же здесь перезимуем, а по весне расшивы домой пригоним.

В приоткрытую дверь просунул голову Парамон:

– С зимой, князь.

– Не ко времени зима, – недовольно ответил Ярослав и повернулся к кормчему: – Расшивы на берег вытащите, дальше плыть не станем. А ты, боярин Парамон, о санях позаботься да Добрыне накажи, пусть два десятка воинов отберет для дороги. И сам в Новгород воротишься, пора, засиделся ты здесь.

Ивашка вышел. В опочивальне остались Ярослав и боярин.

– Варяги, князь, что с тобой приплыли, на постой по домам определены.

– Хорошо, боярин.

Парамон помялся, Ярослав заметил:

– Что еще не досказываешь?

– Слух дошел, князь, пока ты у свевов пребывал, великий князь Ростов Борису отдал. Отныне в Ростовской земле, ты, князь, дань собирать не волен.

Нахмурился Ярослав:

– Бориска? Но Ростов, памятуя историю, ушкуйниками новгородскими заложен. Вот оно, коварство великого князя! Владимир Святославович мнит, что он волен поступать с нами, как ему заблажится, аль мы не вольны в себе? Не желает полюбовно, так мы и на брань горазды… А Борис? Борис молод, ему и малого городка достаточно.

Боярин Парамон нарушил ход мыслей Ярослава:

– Ты, князь, о Ростов речь вел, а все ли те ведомо? Гости торговые сказывали, болен Владимир, и всякое может случиться, а на киевский стол Святополк мостится.

На лице князя заиграли желваки.

– У Святополка кровь не Владимира Святославовича, аль то не ведомо? Тому свидетели есть! Он сын Ярополка, и по старшинству крови Владимира киевский стол мне наследовать, и мне в том подмога от новгородцев и варягов…

* * *

Не один день пути от Ладоги до Новгорода, не одна мысль перебродит в голове князя. Есть время и о деле подумать, и о пустом. В дороге в княжьи сани пересел воевода Добрыня, но ехали больше молча. У старого Добрыни слово золото, говорит редко, но с умом.

Легко бегут кони, косит налитым кровью оком коренник, горячие пристяжные гнут дугой шею, высекают копытами лед.

– Я, Добрыня, ноне о Киеве с боярином Парамоном речь вел.

Добрыня усмехнулся:

– Мне сейчас не до Киева. Мне бы какое-никакое сельцо – да на палати. – И, чуть повременив, продолжил: – О чем с Парамоном разговор был, он мне поведал. Одного не пойму, отчего ты, Ярослав, ершился. Мне ли не знавать, у тебя и у Святополка очи на Киев повернуты – оба вы великого княжения алчете.

Ярослав промолчал.

– Отчего лик воротишь, в очи не глядишь, князь? Аль не правду сказываю? Я много прожил и многое повидал. Еще отца твоего из Новгорода на Киев вел и с тобой Владимиром Святославовичем послан не только воеводой, но и наставником. Вы со Святополком руки к Киеву тянете, того знать не желаете, что князь Владимир мыслит Киев Борису завещать. Борису сидеть великим князем. Чуешь, о чем речь моя?

И снова ничего не сказал Ярослав. А Добрыня продолжал:

– А вам со Святополком, прежде чем столом киевским овладеть, придется Бориса с пути убрать. Как вы то исполните, не знаю. Добром ли, миром, Бог знает. – Вздохнул. – Чать, не запамятовал библейское: и убил Каин Авеля. Брат на брата нож поднял! Кому из вас, те ли, Святополку Каином быть? А еще вы забыли Мстислава Тмутараканского!

– Сурово судишь меня, Добрыня. – Ярослав едва гнев сдерживал. – Не будь ты дядькой мне, расстался бы с тобой. Ты словами своими ранишь меня.

Добрыня прервал его:

– Прогнать меня ты можешь, но правду сказывать не воспретишь. А что у Бориса сердце доброе, то я давно понял, и как вы со Святополком от него избавитесь, жизнь покажет…

Оставшуюся дорогу ехали молча. Воевода глаза закрыл, и не поймешь, спит ли, свое думает, а Ярослав в сторону смотрел, сопел обиженно.

Никогда прежде не говорил с ним Добрныня так резко…

В Новгород въехали в самый снегопад. Снег валил крупными хлопьями. Он покрыл мостовые, крыши домов, шатровые звонницы и маковки церквей, укутал разлапистые ели, рваными клочьями зависал на голых деревьях.

Вылез Ярослав из саней и, не сказав Добрыне ни слова, направился в княжьи хоромы.

* * *

Во сне Ярослав с Добрыней спор продолжал, воеводу винил, Борисом попрекал, говорил, ты-де, воевода, мне служишь, а душой с князем ростовским. И никто у Бориса Ростов не отбирает, лучше ему сидеть в Ростове, чем рваться в великие князья. Стоит ли Борису судьбу испытывать?

Неожиданно Ярослав увидел в своей руке нож с окровавленным лезвием. И услышал голос Добрыни: «Это кровь брата твоего!»

В страхе пробудился князь, чело в поту холодном. Отёр Ярослав лоб, об Ингигерде подумал, как-то приживаться будет на Руси?

Дождавшись рассвета, Ярослав поднялся. Отрок внес таз с водой, князь умылся, оделся и переходами направился к воеводе. Тот давно не спал, видно, дожидался Ярослава.

– Ты на меня обиды не держи, князь, я ведь тебе добра хочу, чтоб в будущем совесть тя не мучила.

– Потому и явился, мудрости твоей должное отдать. И еще сказать те, ждала меня в Новгороде грамота брата Бориса, поучать меня вздумал. Слух до него, дескать, дошел, что Новгород на великого князя злоумышляет.

Добрыня на Ярослава поглядел хмуро.

– С тобой мы, княже, разобрались, и где я лишку наговорил, отринь. А предстоящая схватка Новгорода с Киевом меня тревожит. Не уклониться новгородцам от гнева великого князя.

– Я о том думал. Даже мысль в голове появлялась, не лучше ли полюбовно с великим князем договориться? Да только новгородцы упрямы, на своем стоять будут…

– Мне ли не знавать норова Великого Новгорода, – усмехнулся Добрыня. – Чать, отсюда Владимир начал путь на великое княжение…

* * *

Ладно скроен воевода Попович: ростом выдался, в плечах широк, а в поясе узок. Ликом он светел, а глаза ясные. Удалой богатырь – воевода переяславский. На подъем легок, в движениях быстр. Пять лет минуло с той поры, как послал Поповича на воеводство великий князь.

– Ты, – сказал Владимир Святославович, – воевода, каких мало, и кому, как не тебе, набеги печенегов перенимать, а по возможности улусы их в степи сыскивать…

Переяславль в трех верстах от излучины Днепра. Берега поросли кустарниками, леса все больше сосновые, и в весеннюю пору заливисто поют здесь соловьи. Но воеводе не до их трелей. День и ночь бдительная сторожа следит, не запылит ли орда, не проскочат ли печенеги силой несметной.

Два года назад промчалась орда правым берегом, смяла на пути заставы и острожки, и ничем не мог воевода Попович помочь полянам, а когда выставил на бродах заслон, печенеги, не переправляясь, ушли в низовья Днепра…

Переяславцы город укрепили, стены новые возвели, выше и надежнее прежних. На засеках избы для ратников поставили, дерном покрыли от стрел каленых. Острожков добавили, охочими людьми усилили из вятичей, радимичей, древлян, дреговичей, суличей.

– Хотите, – говорил Попович, – чтоб печенеги землю нашу не грабили, границу сторожите…

Зимой, когда мороз заковал Днепр, воевода отправился в Киев. Кони несли сани легко, звонко цокали копыта по льду, лошади редко переходили на шаг, бежали рысью. Выехали в полночь, а к вечеру следующего дня уже были в Киеве. За всю дорогу раз только и сделали остановку, коней зерном покормили да сами мяса вяленого пожевали.

В Киеве воевода лишь прошлым летом побывал, все недосуг. На Гору лошади тянули сани шагом. У крыльца княжеского дворца остановились, и Попович легко поднялся по ступеням. В сенях скинул на руки отроку шубу и шапку, вступил в гридницу, а навстречу ему уже шел князь Владимир, обнял воеводу, по плечу похлопал:

– А я было намерился гонца за тобой слать.

И на все палаты раздался зычный голос великого князя:

– Накрывай столы, воевода Александр Попович приехал!

* * *

В первый вечер воевода обратил внимание, в чем-то изменился Владимир. Сравнил с прошлогодним приездом, перемену малую уловил. Ныне будто чуть-чуть жизни в него вдохнуло. Повеселел, хотя и не совсем как в прежние лета при Анне. Тогда во дворце все гудело и гремело, особенно ежели сходились бояре и воеводы. А уж когда пир устраивали, не только Киев, но и все окрест знали, Владимир Святославович праздник устроил.

Уловил Владимир мысль Поповича, сказал:

– Тихо живу, канули те годы и не воротятся. Не гадал так век свой кончать. Завидую отцу своему, князю Святославу Игоревичу, – смерть в сражении принял. Доводилось ли те, воевода, наблюдать за состарившимся, некогда лютым, псом? Он огрызается, зубы скалит, его остерегаются, ан не слишком боятся… Вот такой я ноне.

– Не сказывай, князь, есть в тебе и сила и хватка. Однако человек не вечен, но те, великий князь, рано о том речи вести.

Владимир взял серебряный ковш с медом хмельным, разлил самолично по кубкам.

– За приезд твой, Александр, радуюсь, на тя глядя, в прошлое сердцем ворочаюсь… Слушаю тебя и думаю, не зря мы жили. При нас Русь Киевская поднялась. Недруги наши прежде ее Великой Скифью именовали, ныне в ней государство видят. – Взял кубок. – Выпьем, воевода, за государство, какое бережем!

Владимир пил мелкими глотками, смакуя, а когда опорожнил ковш, снова заговорил:

– Вот ты, Александр, рубежом занят, ибо ведомо тебе, печенег не любит на укрепления лезть, но мыслят ли так мои сыновья? Боюсь, не все это понимают… Смерть Анны тяжко надорвала мою душу, а поведение детей гнетет меня. Кто подхватит меч великого князя, кому дело мое продолжить? А ну-ка устроят за него драку? Склонен, чтоб взял меч Борис. То после меня станется. Я же с того света безучастно на все взирать стану и ничем не смогу помочь Борису. Не вмешаюсь, коли между братьями свара начнется. Кому она в пользу? Ворогам Руси. Они того ждут!

«Так вот что тебя тяготит, великий князь», – подумал Попович, а вслух сказал:

– Заботы твои, Владимир Святославович, попусту, разве нет у тебя сыновей достойных. Станет Борис великим князем, признают его братья.

Усмехнулся Владимир:

– Рад бы тому, да не верится.

– А ты поверь, княже. Созови детей и бояр, да чтоб митрополит был, и объяви свою волю. А коли кто из них слово против вымолвит, кулаком пристукни, присяги потребуй.

– Хорошо говоришь, воевода, – сказал Владимир, – мы так мыслим, а Всевышний по-своему поступает. Однако как Бог даст, так и будет, ибо Господь располагает нами.

И разговор изменил:

– От степняков разор, а ляхи, те на земли наши зарятся. Им бы города Червенские под себя подмять. Чуется мне, Болеслав еще до смерти моей попытается Червенем и Перемышлем овладеть. Откуда мне ведомо? Воронье латинское вокруг Святополка вот уже какое лето грает. Болеслав всякие ловушки туровскому князю строит.

– Ужли не укажем королю ляхов место?

Владимир встал:

– Укажем, воевода, и ежели у меня в теле силы убудет, ты, Попович, поведешь полки.

* * *

Воевода в Переяславль засобирался, да князь отговорил:

– Съездим, Александр, в Берестово, на лов сходим. Сказывают, лис развелось, озоруют. Разомнемся.

Дорога накатанная, до села вмиг домчали. Еще из саней не выбрались, как на крыльцо Предслава выскочила. Воевода обнял ее, сказал добродушно:

– Экая ты у нас красавица. Годков бы тридцать мне назад, чем бы я тебе не жених.

Предслава зарделась, а Владимир, пригладив седые усы, проговорил:

– Я те, воевода, сказывал, король ляхов руку свою Предславе предлагал.

Покинула Предслава горницу, отрок в нее заглянул:

– Там тебя, князь, боярин Путша дожидается, вслед за тобой прикатил.

– Эко, и здесь сыскал! – встрепенулся Владимир.

– Впустить ли?

Отрок удалился, а вслед за ним ушел и Попович. На пороге едва не столкнулся с Путшей.

Владимир боярина встретил стоя и, едва Путша порог переступил, спросил:

– Какие вести, боярин Путша? По здорову ли Святополк?

Путша откашлялся, заговорил не спеша, тихо:

– Князь Святополк в полном здравии. Княгиня его с духовником своим от короля вернулась.

– Что передал пресвитер Илларион?

– То и поп тебе, князь, велел передать.

– Имеешь ли еще что, боярин?

– Слышал, князь Святополк сказывал княгине, по весне будто бы в Гнезно к Болеславу намерился.

– Еще что?

– Боле нечего мне сказать тебе, князь.

– Тогда иди, боярин, и покличь мне отрока.

Путша вышел, и вскорости вбежал отрок, остановился выжидающе у порога.

– Верни воеводу, – бросил ему Владимир и, склонив голову, задумался.

Нет, не признает его Святополк за отца. Ярополка кровь в нем. И Святополк так считает…

Очнулся старый князь с приходом Поповича. Поднял на него глаза, сказал, качая головой: