Текст книги "Кровью омытые. Борис и Глеб"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

К утру он был уже в острожке, а к полудню гонец из Переяславля вез в Киев от воеводы весть, что к рубежу Киевской Руси направляется тумен хана Булана…

По всей засечной линии зажглись костры, упреждая о неприятеле…

А Булан доволен, ложную тревогу вызвали у урусов. К хану подъехал темник, поправил малахай, сказал хрипло:

– Урусы поймали ветер.

Его безбородое, лоснящееся от жира лицо расплылось в беззвучном смехе.

– Горят ли сторожевые огни, Изет? – спросил Булан.

– Костры урусов подогревают небо.

– Ха, – выдохнул Булан, – теперь, Изет, ты можешь поворачивать свой тумен туда, куда направились наши улусы. Ты прикроешь их переправу. А конязь урусов пусть ждет нас со своей дружиной или ищет в степи следы наших быстрых коней.

* * *

В Киеве тревожно. Известие о печенегах разнеслось в считанные часы. Уходили в леса смерды, а ремесленный люд из предместий спешил укрыться за городскими стенами.

Великий князь давал последние наставления воеводе Добрянке и Борису.

– Поступайте по разумению, ежели с Буланом один тумен, отрезайте его от степи, но коль ертоулы донесут, что подходят другие тумены, отходите под прикрытие переяславских стен и дожидайтесь, пока к вам подойдут другие воеводы. Почему с вами не посылаю сразу Блуда с большим полком, скажу: не верю ханам, Булан только прощупывает нас. Выждем.

– Может, и так, – согласился воевода Добрянко, – время покажет.

– Поторапливайтесь, дабы Булан вас не опередил. А у тя, Борис, с Буланом счеты. В том разе он от тя ушел, сыне. Не дай ему и ныне обхитрить тебя. Уйдет в степь, не морите коней, ворочайтесь. Степь – дом печенега, и в нем он хозяин.

* * *

Не прошла и неделя, как начали переправу там, где прежде никогда ее не делали, на днепровском разливе. Булан остерегался, что на бродах их могут настичь русичи. А здесь, где Днепр шире и полноводней, киевские воеводы не ожидают печенегов.

С вечера начали вязать легкие плоты из сухого камыша, рубили деревья, росшие дубравами, и из них получались большие плоты. На них перевозили сразу по нескольку кибиток. Конница пошла вплавь, едва взошло солнце.

Взбурлился, вспенился Днепр. Криками печенегов, ревом скота огласилась запорожская степь.

С высоты седла Булан наблюдал за переправой. К обеду передние отряды уже были на правом берегу и изготовились на случай появления неприятеля.

Нукер протянул хану кусок вяленого мяса. Булан пожевал, запил кумысом. Доволен хан. Он посмотрел на все подтягивающиеся остатки орды. Подъезжали кибитки, ждал знака хана темник Изет.

Вот на середине реки опрокинулся плот, и телеги на нем пошли ко дну. На крики тонущих никто не обратил внимания, на переправе каждый за себя в ответе. Булан только недовольно повел бровью.

К ночи орда была на правом берегу, и хан пустил своего коня в воду. Следом переправилась и верная Булану сотня.

Не дав орде передохнуть, хан повел ее в низовье Днепра и Буга.

* * *

Возвращаясь в Киев, Борис с воеводой передохнули в Переяславле. Засиделись в хоромах воеводы Поповича. Разговор о печенегах вели, гадали, к чему бы Булан тревогу на засечной линии вызвал? Теперь было ясно, он не намеревался прорвать ее.

Попович заметил:

– По всему, захотел хан поиграть с нами в кошки-мышки. Догадываетесь?

Борис посмотрел на воевод. Александр Попович пояснил:

– Булан нас ровно парень девку щупал, а тем часом его орда где-то переправляется. Осядет хан в запорожской степи, будут ладьи грабить, Каневу и полянам грозить. Ты, князь Борис, либо иные воеводы будете раз за разом на печенегов ходить, а тут и Боняк подоспеет.

– Может и такое случиться, – согласился воевода Добрянко. – На моей памяти подобное лет десять назад случилось. Тогда степняки весь Подол выжгли, до Вышгорода достали.

– Ты смекай, княжич Борис, когда сядешь князем киевским, ухо востро держи, ханы коварны, – сказал Попович.

– Отъелись, зажирели Боняк с Буланом, на разбои потянуло, – заметил воевода Добрянко.

* * *

Не горьким словом обидел Ярослав отца, а поступком, за какой ответ нести. В поведении Ярослава Владимир усмотрел опасность целостности государству, сегодня новгородцы дань отказались выплачивать, завтра власти великого князя не признают.

И никто не переубедил бы князя Владимира от похода на Новгород, и только появление Булана у острожков оттянуло карательные действия.

А Ярослав готовился к отражению киевлян. По весне явилась в Новгород вторая дружина варягов, собрали старосты кончанские ополчение, принялись требовать от князя идти на Киев. Пуще всего варяги на том настаивали, грозили, что домой уйдут, на море удачи искать в землях англов или франков.

Ярослав на своем стоял:

– Не станем кровь проливать, миром урядимся с Киевом.

В начале лета приплыли гости греческие в Новгород, и от них стало известно, вежи печенегов на Днепре, засады их на порогах, печенеги и Киевской Руси угрожают.

* * *

Поднимаясь в Гору, Борис чуть приостановился у ворот боярского подворья. Воротний мужик молодому княжичу поклон отвесил.

– Не зайдешь ли, княже, боярыня Агриппина седни дома, не пошла в церковь.

– В другой раз соберусь.

– А вона и боярышня Росинка за тобой следом.

Оглянулся Борис, сказал:

– Здрави будь, Росинка.

Возросла, вздобрела дочь воеводы Светозара, лик белый, а очи цвета воды днепровской. Думал ли Борис, в какую прекрасную лебедь превратится девчонка Росинка, какую видел три лета назад и какая бегала во дворец в школу пресвитера Варфоломея.

Остановилась Росинка, ждала, что еще скажет молодой княжич, а тот вдруг спросил:

– Помнишь ли, как тя Глеб на уроках за косы дергал?

Росинка улыбнулась:

– Княжичу в забаву было, а мне больно.

– Ты, Росинка, учителя проведала бы, он тя вспоминал.

– Да уж зайду, чать, он меня грамоте обучил.

– А Глеб в Муроме княжит.

– Знаю. Я пойду, княжич, и так в храме задержалась.

* * *

Говорят, нет ничего тайного, чтоб не стало явным.

Первым догадался, что творится на душе у Бориса, Георгий, но как прознал о том великий князь, Борису было невдомек.

Слухи слухами, а Росинка не стала появляться одна на улице, в церковь и то с боярыней.

Однажды задержал князь Владимир сына в горнице, нахмурился:

– Догадываюсь, Борис, отчего у тя ноги заплетаются у ворот боярыни Агриппины. Не пяль очи попусту на боярскую дочь, коли ославить не пожелаешь…

Посмотрел Борис в глаза отцу.

– Я, великий князь, сам хотел поведать те, нравится мне Росинка. Не ради праздного любопытства приглядываюсь к ней…

И замолчал, ждал, что скажет отец. А тот, заложив руки за спину, хмурился. Наконец заговорил:

– Жену бери из дома доброго. Никто дурного о воеводе Светозаре и боярыне Агриппине слова не вымолвит. Потому и скажу, пожелаешь взять Росинку, не восперечу. Однако не того желал я. Мыслил, станет Борис великим князем, сядет ли на княжение в каком городе, за ним Русь будет. И возвысится она, если ее князья в родство с другими государями войдут. Ан, чую, мечтам моим не сбыться. Коли ты по-своему решил, Бог с тобой. Однако мое согласие получишь будущим летом, когда Новгород замирим и печенегов откинем. Чую, Булан не только гостей торговых грабит, у них с Боняком иной замысел. Он скоро даст о себе знать. И тогда те, Борис, с воеводами полки на печенегов вести, я то уже в седле усталость чую. Да и те, сыне, о себе заявлять надо боярам и люду киевскому…

А вскорости встретил великий князь боярыню Агриппину, остановил:

– Ты, боярыня, Росинку побереги, будущим летом быть ей княгиней. Знаю, Светозар не против был бы.

* * *

И прежде небезопасен был путь «из варяг в греки», а с появлением Булана в запорожской степи перекрыли Днепр печенеги. Не то что в одиночку, даже двумя-тремя ладьями ходить по Днепру стало непросто. Вот и собираются торговые люди и целыми караванами поднимаются или спускаются по Днепру. В иной раз собирались в целые флотилии, сообща отбиваясь от печенежских засад.

А мытник, бравший налог за торговлю в Киеве, жаловался, скудеет казна.

Великий князь с весны наряжал гридней на пороги, чтоб путь обезопасить, да печенегов от одной переправы отбросишь, они на другой караулят…

В пору слать полки на Булана, отыскать его становище, но неожиданно Владимиру пришла мысль, уж не в этом ли весь замысел ханов? Выступят дружины из Киева, уйдут в запорожскую степь, а Боняк тем временем на Русь ворвется…

* * *

Сердце и разум – душа человека. Сердце – вещун, заранее предчувствует человек, что ждет его.

Тревожно князю Владимиру, мысли все к Киеву поворачивали. От дозоров, какие выдвинулись за Белую вежу, известно Мстиславу, Булан с ордой откочевал за Днепр, а вежи Боняка все еще в низовьях Дона. Надолго ли? Печенеги непредсказуемы.

На Троицу бросила якорь в Тмутаракани ладья кормчего Ивана Любечанина. Мстислав знал этого кормчего. В давние времена, когда Мстислав жил в Киеве, Любечанин наведывался к великому князю.

От кормчего тмутараканский князь узнал о том, что с появлением орды Булана в запорожских степях затруднился днепровский торговый путь, а в Киеве великий князь Владимир готовился на Новгород, да печенеги помешали.

Закупил Любечанин рыбы вяленой, загрузил ладью, собрался в обратную дорогу. В Херсонесе намерился дождаться каравана греческих кораблей, чтоб вместе через пороги пробираться.

С обрывистого берега смотрел Мстислав, как на веслах выходила ладья из рукава, соединявшего два моря, а вскоре взметнулся ее белый парус.

Долго видел князь удаляющуюся ладью. Но вот она скрылась, но Мстислав все стоял, и мысли его перебрасывались с одного на другое. О многом думал Мстислав, и о прожитых годах в Тмутаракани, как печенегов отражал, касогов и хазар сдерживал…

День погожий, солнечный, на той стороне рукава, что соединил море Сурожское с Русским, белые домики Корчева виднеются. Там уже Таврия, но Корчев – городок его княжества, Тмутараканского. А в самой Тмутаракани крепость наверху из белого ракушечника. Из него и хоромы княжеские и боярские. А по правую и левую руку спускаются домики рыбацких выселок и тянутся вдоль моря. Из этих выселок он, князь Мстислав, и жену себе взял ладную и добрую с именем таким же ласковым – Добронрава…

По крутой тропинке князь спустился к морю, пошел берегом мимо домиков, мимо вытащенных на песок лодок. По утрам рыбаки возвращались с лова, море кормило Тмутаракань. Оно было щедрым, но во гневе море не раз забирало рыбаков, и не все возвращались домой с лова…

Шел Мстислав, а мысль его о братьях, о Ярославе и Святополке думал. Прежде ему всегда казалось, что отец, великий князь Владимир, вечен. Мстислав привык видеть его в окружении бояр, в седле или на пиру. Но годы взяли свое, и вот уже, как рассказывал кормчий, недомогает великий князь, и сыновья его на дело отца замахнулись. И хоть усовещал Мстислава воевода Ян Усмошвец, чтоб не вступал в спор с братьями, однако мысль вела к тому, что если будет усобица, он, князь тмутараканский, потребует свое…

Море тихо шелестело, и мысли Мстислава перебросились на бренность жизни… Смерть подкрадывается к отцу, не вечны и они, его сыновья. Так почему одолевает человека алчность? Алчность и злобность родные сестры, они могут привести к злодейству…

Господь сурово испытывает человека, и не послал ли Господь такие испытания сыновьям князя Владимира? Кто рассудит их, кто примирит?

* * *

Если степь – дом печенега, то печенег – хозяин в нем. В степи печенеги неуловимы. Они кочуют улусами, малыми ордами, но когда потребуется, они по зову хана Боняка собираются в большую орду и идут туда, куда укажет их предводитель.

Они двигаются вслед за бунчужным, зная, что под хвостатым, белым бунчуком едет великий хан. Скачут сотнями, тысячами, туменами. И упаси Бог, кому-нибудь выказать неповиновение хану или в чем-то ему перечить, смерть ждет ослушника. Так учит закон степи…

На исходе дня Боняк получил донесение брата: он с ордой на той стороне Днепра и крылья его улусов уперлись в днепровское правобережье и в левый берег Южного Буга, а своими засадами перекрыли Днепр.

Выслушал Боняк гонца, довольно потер руки – все идет, как задумал. Теперь Боняк дождется, когда киевский князь занервничает, и тогда хан подаст сигнал, и степь содрогнется от топота копыт…

Скоро настанет день, когда воины насладятся кровью врагов, зарево пожаров станет освещать их дорогу и они будут вдыхать дым, который надолго ляжет на урусскую землю. Дико будут кричать невольники, а копыта печенежских коней топтать поверженных урусов…

У Боняка давняя мечта, сколько раз орда подступала к Кию-городу, неделями стояла под его стенами, разоряла и жгла посад и Подол, била тараном в медные ворота, но ни разу белый конь Боняка не нес своего хана по улицам города. Боняк никогда не поднимался по каменным ступеням в огромную каменную юрту конязя Володимира…

Да разве только Боняк? Ни отец, ни до него ни один хан не мог похвалиться, что его конь топтал улицы Кия-города.

Но теперь, когда Боняк поведет орду на урусов, он обязательно исполнит завет своего отца. Боняк въедет на Гору и, не покидая седла, велит пригнать к нему конязя Володимира с боярами, и прежде чем их погонят в неволю, а боярских жен и дочерей разберут по своим вежам темники и тысячники, он, великий хан, полюбуется их унижением…

Потом хану приведут дочь конязя со сладким именем Предслава, и он, Боняк, посмотрит, стоит ли брать ее себе в жены или подарить какому-нибудь военачальнику или советнику-мурзе, самому старому и почетному…

Давно покинул ханскую юрту гонец Булана, а Боняк все еще плавал в мечтах. Перед ним стыла еда, в юрте стоял запах вареной конины, тихо играли музыканты, и в легком танце кружилась юная хазарка, захваченная в последнем набеге на хазарские поселения на большой реке Вольге…

Очнулся Боняк, принялся за еду. Он рвал мясо, глотал его кусками. В прежние годы, когда у него были зубы молодого волка, Боняк любил жареное на угольях мясо, но теперь, когда его зубы истерлись и выпали, хан ест разваренное мясо, запивая кумысом.

И еще хан любит хмельной мед, какой привозили печенеги из Урусии.

Но то было давно. С той поры, когда конязь Володимир встал над всеми урусскими конями, он сам повадился ходить в степь. Сейчас Володимир постарел, постарели его воеводы, хан Боняк проучит урусов.

Хазарка танцевала, а Боняк, сытно отрыгнув, умостился на кожаных подушках, уставился на танцовщицу. Она была совсем девочка и никак не походила на молодую кобылицу, какая бы вызвала вожделение хана.

Легкие движения хазарки, почти обнаженное тело с выпиравшими ребрышками и тонкими, но длинными и гибкими руками чем-то привлекали Боняка. Он все пристальнее и пристальнее разглядывал танцовщицу, замечая в ней то, чего не замечал прежде: и то, как она легко несет свое тело, как извивается ее стан, а глаза, в которых запряталась печаль и тоска, притянули хана.

Боняк поцокал языком, что означало музыкантам смолкнуть, а хазарке прекратить танец. В юрте установилась тишина. Хан поманил раба, стоявшего у входа в юрту.

Раб склонился в поклоне.

– Пусть они удалятся, – Боняк указал на музыкантов, – а хазарку уведи в ее юрту, пусть готовится, я приду к ней.

* * *

Великий князь сказал сыну:

– Пора проучить Булана, и это сделаешь ты, Борис. С тремя сотнями гридней отправишься в степь, отобьешь охоту у печенегов к засадам, дашь знать Булану, что ежели не уймется, я пошлю на него полки, сожгу его вежи и заставлю бежать его орду. Но я не стану с ним воевать, если он привел свои улусы как кочевник в поисках выпаса… Ты пойдешь, Борис, без воевод, с тобой будут три сотника, с ними держи совет, но делай все по своему усмотрению. Я в твои два десятка лет уже добыл себе великий стол…

Вел Борис гридней землями полян, и смерды, глядя, как проезжают одетые в броню гридни, как покачивается лес копий, довольные, говорили, что дружина идет отстаивать смердов от печенегов.

В Каневе, перед тем как выехать в степь, Борис дал отдых коням, а для гридней приказал истопить бани, какие прилепились к днепровскому берегу.

Князь с гриднями смыли дорожную пыль, вдосталь нахлестались березовыми вениками, принялись за трапезу. Поев каши с толченым салом, улеглись тут же на траве.

Летом ночи короткие, теплые, а днем земля дышала зноем.

Когда Борис пробудился, сотники давно уже были на ногах. Парамон с Симоном седлали лошадей, а Зиновий ждал, когда князь откроет глаза.

Борису сделалось неловко, что проспал, наспех вскочил, окатившись водой из бадейки, повел дружину в степь. Отдохнувшие кони шли резво. Позванивали удила, бряцало оружие. Вслед за князем хорунжий вез червленую хоругвь.

Сколько видел Борис, впереди горбилась буграми запорожская степь. В эту пору года она была покрыта густой зеленью, но позже заволнуются здесь седые ковыли.

Князь увидел, как далеко промчался табунок диких тарпанов; высоко в небе распластался орел, парил кругами, видно, его зоркие глаза разглядывали всадников…

В степи заиграл ветерок, сбил жару. Наперед ускакали ертоулы, возвращались временами с донесениями, печенегов не обнаруживали. Не было их и на порогах.

Степь раскинулась от Южного Буга до днепровской излучины. А от левого берега Днепра и до самого Дона тоже степи и тоже с курганами, протянувшимися грядой с востока на запад. Борису известно, от Дона и до Волги прежде жили хазары. Их каганат держал в данниках многие народы, в том числе и славян. Дед Бориса, князь Святослав, ходил на хазар походом, и теперь каганат не страшен Киевской Руси.

Печенеги дали о себе знать на третий день блуждания в степи. Они ожидали дружину за небольшим редким лесочком. И сказали сотники:

– Хоть печенегов и больше, но не станем бегством искать спасения. Пусть нас мечи рассудят!

Едва печенеги увидели дружину, как, гикая и визжа, бросились на нее. Борис не успел и сообразить, как Зиновий уже голос подал:

– Ты, Симон, охватывай печенегов с правого крыла, а ты, Парамон, с левого. Мы с князем чело держать станем. Устоим – наша победа, побежим – посекут. С Богом!

– С Богом! – подхватили гридни, выбросив наперед пики, помчались на печенегов.

Борис успел заметить, как сотники Парамон и Симон берут печенегов в клещи, а те на чело принялись давить. Борис с Зиновием всю силу первого удара на свою сотню приняли. Затрещали копья, гридни за мечи взялись. Навалились печенеги, вот-вот рассекут чело, но Зиновий шум сражения перекричал:

– Грудью недруга встречай! Княжича береги!

Окружили гридни Бориса, прикрывают от печенегов.

Но вот начал стихать напор на чело, и Борис понял, Симон и Парамон зажали клещи…

Долго рубились дружинники с печенегами, притомились воины, устали кони… Первыми не выдержали печенеги, повернулись, начали уходить в степь. Их преследовали, а когда печенеги почувствовали, что их настигают, рассыпались по степи.

Глава 11

Кому как не воеводе князя тмутараканского Яну Усмошвецу судить об опасности, которая постигнет Киевскую Русь с разладом между сыновьями Владимира Святославовича: усобица, а с ней и печенежское разорение, и, как следствие, гибель всего, что годами создавал великий князь киевский.

Эвон, уже ныне закружили вокруг Киевской Руси старые ее недруги Боняк и Булан.

Усмошвецу года за сорок перевалили, но он по-прежнему быстр и силы небычной, ударом кулака быка валил, хотя ростом и невелик.

Фамилия у воеводы от того занятия, каким его отец занимался и дед и прадед – кожу мяли и выделывали. Да и сам Ян в детстве и юности тоже кожи вычинял. Верно, от того и в богатырях ходит. А воеводой он стал от случая…

Давно это было, привел хан Боняк на Русь орду. По одну сторону Трубежа встали печенежские полки, по другую – русские. Ни те ни другие не осмеливаются реку перейти. А печенеги подзадоривают, к самой воде спускаются, саблями кривыми грозятся. Боняк коня горячит, насмехается. «Эгей! – кричит. – Конязь Володимир! Есть ли у тебя батыри, пусть любой из них с нашим побьется. А если нет такого, то идите к нам в пастухи. И тебя, конязь, переходи на эту сторону, пастухом возьмем!»

Поворотился к своим Владимир и спрашивает:

– Нет ли кого среди вас, кто б взялся биться с печенегом?

А печенежский богатырь прохаживается, рукава засучены, халат нараспашку. Смотрят гридни, дивуются и где печенеги такого великана сыскали?

Молчат гридни на вопрос князя. Тогда из ополчения вышел старик Усмошвец и ответил:

– Дозволь, княже, сыну моему меньшому постоять за честь русичей!

– А крепок ли он у тя?

– Да быка валит.

– Так кличь его.

И вышел Ян Усмошвец против печенежского богатыря. Схватились, Ян печенегу по плечо, но крепок оказался. Долго белись они на кулаках, за пояса взялись. Замерло поле. Не шелохнутся воины, ни русичи, ни печенеги. Но вот изловчился Ян Усмошвец, поднял печенега, ударил о землю, тот и дух испустил. И в тот же час ринулись гридни, а за ними и все воинство русичей через Трубеж, сшиблись с печенегами и погнали. До самой темени секли печенегов…

И еще припомнил воевода Усмошвец, как в Тмутаракань попал.

Произошло это в первый приезд совсем еще юного князя Мстислава из Тмутаракани в Киев…

На пиру у князя Владимира вольно и весело. Князь Владимир рассказывал о чем-то боярыне Любаве, жене воеводы Александра Поповича. Совсем молоденькая боярыня смеялась, прикрыв рот ладошкой. От стола к столу метались отроки, вносили и выносили блюда и миски с яствами: мясо жареное и рыбу, птицу с яблоками и грибы соленые, пироги да меды настойные.

Владимир заметил Мстислава, поманил. Тот подошел к отцу, сел. Отрок налил в кубок мед, подвинул миску с мясом. Владимир вытер руки о расшитый рушник, выждал, пока все стихнут, сказал торжественно:

– Бояре мои думные, воеводы и тысяцкие, други по делам ратным и по устройству земли, слушайте мою речь! Хочу выпить сей кубок за сына Мстислава. Будто недавно пили за его приезд, а нынче настал час расставаться. Послушай же слово родительское. Княжество твое отдаленное – щит у Киева. И хоть никто еще не ходил на тебя с мечом, не уповай на мир. Княжествуй по разуму и не поддавайся порыву скоротечному. Умей ладить с Византией и не давай окрепнуть Хазарии. Тмутаракань – наш ключ к морю. А посему даем мы тебе в помощь полк Яна Усмошвеца. Ян хоть и молод, но воинским разумом наделен. Вдвоем вам сподручней будет…

С той поры и воеводствует Ян Усмошвец в Тмутаракани…

Вспомнив слова о Хазарии, сказанные там на пиру князем Владимиром, Ян подумал, они с Мстиславом с прошлого лета задумали совершить поход на хазар. К тому причина имелась. Купцы хазарские, какие в Тмутаракани живут, все, что в княжестве Тмутараканском происходит, в столицу свою Итиль катапану доносят. Хазары мечтают Тмутаракань под свою власть прибрать. Настала пора место им указать…

Полюбилась Яну Усмошвецу Тмутаракань. Город и люд тмутараканский морем просолены. По весне и осенью все здесь духом рыбным пропахло. Солят и вялят ее по всему городу на ветерке, чтоб мухи не испортили. А соль из соляных озер везли через всю таврическую степь до Корчева. Отсюда переправляли в Тмутаракань байдами, рыбацкими ладьями.

Спустился Ян Усмошвец к морю, Мстислава увидел. Тот сидел на валуне и смотрел, как набегает волна на волну.

Присел воевода рядом с князем.

– Чем, Ян, порадуешь?

– Откуда, княже, радости быть?

– Да, невеселые вести привез нам кормчий.

– Куда хуже. Мы поход на хазар готовим, не так ли?

– На конец лета, когда жара спадет.

– То так. Но вот о чем скажу, надобно на хазар печенегов покликать.

Мстислав спросил удивленно:

– Откуда те, воевода, такая мысль шальная пришла? Чать, позабыл, как два лета назад мы отказали печенегам, не согласились вместе пойти на каганат? То же и Боняк нам нынче ответит.

– Как сказать, князь. И не сдается ли тебе, Мстислав, ежели мы заманим Боняка и Булана, то отведем угрозу от Киева?

Чуть прищурился Мстислав:

– В коий раз убеждаюсь, Ян, и благодарю великого князя, что дал мне тебя в воеводы. Что же, попытаемся склонить Боняка…

* * *

Отбросил Борис печенегов, а Владимир задумался, к чему послал Булан в набег малую орду? Если в землю полян, так такими силами разве что прорвать засечный рубеж и кое-какие острожки порушить. Но разве Булан для этого бросит пять сотен? Он послал бы не менее трех-четырех бунчужных тысячников…

И так и эдак прикидывал великий князь, пока не пришел к твердому убеждению: Булан отвлекает киевских воевод. Главную опасность надо ожидать от Боняка.

С Владимиром согласился и Александр Попович, он в ту пору в Киеве был:

– Чую, Владимир Святославович, этим летом или осенью схлестнемся мы с большой ордой. Готовится Боняк. Да и мы не просты, городки на Трубеже и Альте укрепили, в ров, что Переяславль опоясал, воду запустили…

И чуть погодя добавил:

– А княжич Борис обещает быть воеводой достойным, то сотники подтверждают. Не испугался печенегов. Хоть их вдвойне было. И в сече славно держался.

– Я, Александр, Борисом доволен, в нем и воеводу вижу, и разумом наделен.

Попович только и спросил:

– Все же на нем остановишь свой выбор, Владимир Святославович?

– Ты против?

– Ты великий князь и в сыновьях своих волен, как решишь, по тому и быть.

– Все еще думаю, Александр.

– Не промедли, Владимир Святославович. Жизнь, она жестокая, наотмашь бьет.

– Мне ль то не ведомо? В молодые лета и в ум не брал, что в сыновьях согласия не будет. Ан время по-иному повернуло. – И разговор сменил: – По здорову ли боярыня Любава?

– Что ей поделается, – хмуро ответил воевода. – По Киеву страдает.

– Ты бы, Александр, на это лето боярыню в Киев отправил. На случай появления печенегов.

– Нет, – возразил воевода. – Потянется поезд с боярыней, что люд скажет, вишь, Любаву свою спасает Попович. Пусть боярыня со мной остается. А Переяславль удержим.

* * *

Присмирела орда, сняли засады на Днепре, редко когда нападали на гостевые караваны.

– Надолго ли? – гадали мореходы.

Иван Любечанин удивлялся, сколь порогов миновали, а ни одна стрела не пролетела.

Причину тому в Киеве узнал.

Причалив, Любечанин быстро сбыл свой товар. Славилась на киевском торгу тмутараканская рыба, в ходу была, что рыбец, что шемая, а уж судак либо балык осетровый нарасхват. Рыба из Тмутаракани жирная, на солнце янтарем отливает.

Оставив на гостинец Ульке связку рыбы и свернув кольцом балык, Любечанин направился в гости к Аверкию. Свора собак увязалась за кормчим, их рыбий запах манил. Встречный люд посмеивался:

– Куда псов ведешь, Иван, со всего Киева сбежались. В Любеч забирай их!

Кормчий посмеивался:

– Я вам еще любечских привезу…

У Аверкия засиделись. Любечанин товарищу о Тмутаракани рассказывал и о князе Мстиславе. О нем кормчий сегодня и великому князю расскажет.

От Аверкия стало Любечанину известно, что будущим летом Ульку берет замуж гридин Георгий. Воевода Блуд сопротивляется, однако князь Владимир сторону гридня и Ульки держит. А Борис намерился жениться на дочери воеводы Светозара, и великий князь ему киевский стол передаст.

* * *

Боняк отдыхал, развалившись в тени развесистой яблони-дички. Еще не созревшие плоды были вяжущими и кислыми, но печенежата их ели охотно. Среди этой оборванной и грязной оравы были и его, Боняка, дети. Какие из них, хан не знал. Он знал одного, старшего, чей улус находится на берегу моря. Когда тело Боняка зароют и насыплют курган, а глаза его станут звездами, старший сын Улеб будет водить большую орду…

Вчера, когда солнце заканчивало свой бег, к Боняку приехал посол тмутараканского князя Мстислава. Но хан велел поставить ему юрту и только сегодня выслушал его. Теперь, лежа под яблоней, Боняк думал: Мстислав позвал его на хазар. Хан и сам давно мечтал повести орду на Хазарию. Печенегам хазары мешали кочевать в Задонье, они не раз нападали на печенежские улусы и угоняли их скот. Боняк даже посылал брата Булана два лета назад к Мстиславу, чтобы пойти на хазар, но тогда тмутараканский князь не согласился, а теперь сам позвал. Итиль – богатый город, и если Боняк откажет тмутараканскому князю, то все, что хазары имеют, достанется Мстиславу.

Мысли Боняка двоятся, на Итиль ли идти либо бросить орду на Киев? И хан решает, Киев подождет. А в главном городе хазар ему достанется много золота и серебра, хазары – народ торговый…

* * *

По Киеву слух пронесся: Булан орду через Днепр переправил и уводит в левобережную степь.

Обеспокоен князь Владимир, не дожидается ли Булан брата, чтобы, объединившись, пойти на Киев?

В степь послали дозорных, на Трубеж и Альту выдвинулся полк большой руки с воеводой Блудом. По первому же сигналу готовы были выступить полки правой и левой руки, а засадному вменялось Киев стеречь.

Но из степи являлись гонцы и все докладывали печенеги к рубежу Киевской Руси не повернули, уходят к Дону.

* * *

Смущали народ волхвы в Муроме. Поначалу Глеб внимания не обращал. Сказывали, явился кудесник и звал против веры христовой, к Перуну взывал.

Муромцы старины держались крепко, кудеснику верили, жгли огни жертвенные, на дубе, что у самого города, развешивали дары для Перуна, требовали не признавать попа Никифора.

Наконец надоело Глебу злодеяние волхва, послал гридней дерево срубить, костры затушить и камни разбросать, а тех муромцев, какие языческому богу поклоняются, разогнать силой.

Притихли волхвы, но не надолго. Однажды Василиса сама затронула Глеба. С той ночи на Ивана Купалу она, встретив князя, скользнет по нему насмешливым взглядом и исчезнет. А тут сама остановилась:

– Княже, от волхвов напасть. По избам ходят, народ смущают, подбивают попа изгнать, храм сжечь и снова Перуну поклоняться.

Известие не на шутку встревожило Глеба. А накануне поп Никифор из церкви Благовещения жаловался, не стало прихожан, пустует церковь.

Поделился Глеб опасениями с Горясером. Боярин успокоил:

– Не впервой, княже, бывало такое. Поговорят, пошумят и уберутся в лес. А люд снова к вере греческой обернется.

Успокоился Глеб и в мысли не держал, что Горясер тайно Перуну поклонялся и боярыня его волхвов принимает и жертвы приносит.

И проглядел Глеб, как волхвы народ взбунтовали. Ударили в било, сбежались муромцы к воротам детинца, орут, дубьем машут. А волхвы среди люда стоят в одеждах белых, волосы космами, босые и седыми бородами трясут:

– Перун с вами, мурома!

– Рушьте капища греческие, они Перуну неугодные!

Гридни народ из детинца вытеснили, щитами прикрылись, копья наставили. Но толпа напирает. Вышел князь Глеб, крикнул гридням, и те отошли. Выехал Глеб с дружиной из города, отправился в княжье село, что под Муромом. Здесь и решил Глеб переждать смуту.

День и два пошумели муромцы, а на третий успокоились. Стали думать, изгнали князя из города, а как дальше поступать? Решили звать в посадники боярина Горясера, да тот отказался.

– Я, – сказывал, – великому князю киевскому не ослушник и вам, муромцы, не советую, сила силу ломит!

Тогда снова собрались муромцы в детинце, совет держали и решили, пусть волхвы уходят себе в лес, а к князю Глебу слать послов, чтоб в Муром ворочался…