Текст книги "Кровью омытые. Борис и Глеб"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

* * *

Глеб снова побывал у старой Дорофеи, его бессонница одолела. Князь совсем не спал, лишился покоя. Что было тому причиной? Может, языческий рев толпы либо письмо Ярослава, в котором он писал о гневе отца на новгородцев.

Просил Ярослав Глеба не ходить с киевлянами на Новгород, помнить, что они с Ярославом братья…

Когда стало совсем невмоготу, вспомнил Глеб ту лесную избушку и старуху…

Отыскал тропинку, не надеялся, однако, застать Дорофею в живых. Конь вез его мимо вековых деревьев, густых кустарников ежевики и малины. В лесу тихо и редко крикнет какая птица.

Вот и знакомая избушка. Глеб привязал коня, подошел к двери, прислушался. И вдруг услышал голос Дорофеи:

– Войди, князь!

Как в тот, первый, раз, вздрогнул Глеб от неожиданности. Толкнул дверь, она открылась со скрипом. Пригнувшись, Глеб вступил в избу. Дорофея сидела на прежнем месте, и ее глаза смотрели на него, казалось, не мигая. Она ни о чем не спросила Глеба, только заметила:

– Ты помнишь, князь, мои слова, рядом с тобой злые люди. Они желают твоей смерти.

– Но кто они, бабушка?

– Я не ведаю их имен, но я вижу их – это не твои слуги и не воины. Тебя терзает бессонница? Там, на том колке в углу трава, возьми оттуда несколько веточек, а из тех, что над печкой, сними целый пучок, и пусть твоя стряпуха сварит настой. Пей его на ночь, и болезнь покинет тебя. Теперь уезжай, я дала тебе то, за чем ты ко мне приезжал…

* * *

Силен дух князя Владимира, да немощно тело!

Обидно! Но еще обидней услышать об этом из уст женщины. Будто пощечину получил великий князь от боярыни Настены…

Едва увел воевода Блуд большой полк на Трубеж, как боярыня явилась во дворец. Незвана пришла. Владимир Святославович в ту пору едва от послеобеденного сна отошел, в горнице один был. В рубахе навыпуск холщовой, в таких же портах и босой. Приходу Настены удивился. Ужли чего стряслось с Блудом?

А Настена подошла к нему, в очи заглядывает, ровно собака на хозяина.

– Ты ведь звал меня, Владимир Святославович? Чать, не забыл?

Вскинул князь голову, ответил виновато:

– Ох, Настена, Настена, звал, не отрицаю. Кабы прежние лета вернуть, не вопрошал бы, к чему пришла, а ныне язык одно молвит, а тело не подвластно.

Вздернула тонкие брови боярыня:

– Я ведь, Владимир Святославович, словам твоим поверила, стыд превозмогла и злых языков не испугалась.

Обиду уловил в ее словах великий князь. Ответил, будто прощения просил:

– Не ко времени, Настенушка, о другом мысли мои.

– Тогда прости, великий князь, я ведь, грешница, думала, каков на язык, таков и в деле. Птицу по полету судила.

И поклонилась низко. Промолчал князь, а боярыня продолжила:

– Ухожу я, Владимир Святославович, тело свое уношу от тебя, однако сердце мое с тобой навсегда. Нет у меня к тебе, великий князь, обиды. Вспорхнула моя любовь и улетела…

* * *

Увел Булан орду в Дикую степь к Дону, вернулся большой полк с Трубежа, улеглось волнение в Киеве, поплыли торговые корабли по Днепру, и по воскресным дням зашумело, заговорило многоязыкое киевское торжище…

Веселился стольный город. По такому случаю князь Владимир дал пир. Весь Киев угощался: пили и ели на улицах города и в детинце, на княжьем дворе и в палатах. Бояре и воеводы в гриднице пировали.

А на помосте великий князь с сыном Борисом, чтоб всех видеть. В самом разгаре был пир, когда поднялся князь Владимир, к боярыне Настене подошел, за руку взял, повел к своему столу, усадил по левую руку от себя. Решил великий князь хоть как-то оправдаться перед боярыней.

Хорошеет Настена. Блуду многие завидуют, красавица жена, и годы ее не трогают, мимо проскакивают. А она к Владимиру Святославовичу льнет, на мужа внимания не обращает.

Мрачнее тучи воевода Блуд, вот и гадай, что боярыню дома ожидает? Великий князь выпил за здоровье Настены, к Блуду поворотился:

– Не вини боярыню, воевода, я из всех ее выделяю, потому как с княгиней Анной они дружны были, и я того не забываю…

И тут же, положив руку на плечо Бориса, сказал так, чтобы все слышали:

– Вот вам, други мои старейшие, кого после себя хотел бы оставить великим князем.

За столом раздались голоса:

– За тебя, Борис!

– За Бориса!

Осушил великий князь кубок, о других сыновьях подумал: о Мстиславе Тмутараканском, о Святополке Туровском, о Святославе, который из Древлянской земли редко вести подает. Глеба припомнил. А при мысли о Ярославе больно сделалось, что он заодно о новгородцами… Новгород вспомнил и как княжил в нем, поднимал новгородцев на брата Ярополка…

Сник князь Владимир. Борис заметил, спросил озабоченно:

– Что с тобой, отец?

Владимир голову поднял:

– Ничего, сыне, прошлое вспомнилось…

* * *

Ночью во дворе Аверкия скулила собака. Долго и нудно. То тявкала, то подвывала.

– Чтоб ты сдох, – бранился Аверкий.

Не выдержал, открыл дверь, прицыкнул.

Замолчал Серко, а Аверкий присел на пенек. Небо лунное и ночь ясная. Перемигиваются звезды, и молоком залило Печенежский Шлях. По нему, бывало, водил Аверкий ночами валку, нежарко и опасности меньше.

И захотелось Аверкию в степь, чтоб на рассвете услышать стрекот кузнечиков, крики перепелов и скрип колес, тихую беседу артельных у костра ночью.

«Надобно будущим летом сколотить валку да и податься на соляные озера, глядишь, не отвернется удача», – подумал Аверкий.

Мысли к Ульке повернули, будет ли у нее счастье? Припомнил, как боярский сын шагал рядом с мажарой Аверкия, с Ульки глаз не сводил… Добрый будет муж гридин Георгий.

А как Улька горевала, когда Георгий пропал. И не было конца ее радости, когда увидела возвратившегося гридня. Нынче все выглядывает, ждет, когда Георгий в гости заявится…

Подполз Серко к хозяину, положил морду Аверкию на колени.

– Что, Серко, пойдешь будущим летом с валкой? Вот, забил хвостом, значит, согласен. И мне веселей будет, все напоминать о доме будешь. Да голос подавать, чужого учуяв. А Ульку с собой не возьмем, она чужая жена станет… Так она, Серко, жизнь устроена, не для себя детей растим. Ну ладно, Серко, полезай в свою будку, а я к себе отправлюсь…

* * *

Византийские историки еще в седьмом веке писали о хазарах: «Племя хазар воинственное и торговое. Они кочуют в обширных степях и почти не строят городов. Но сила этого племени несметная. Хазарам платят дань народы, живущие от Хорезма до Херсонеса. И даже некоторые племена славян-русов признают их власть…»

Много лет византийские императоры перед лицом персидской и арабской опасности искали и находили поддержку у хазар.

Под напором мадьяр и печенегов, прорвавшихся в причерноморские степи, пошатнулась власть Хазарского каганата. Почуяв это, Византия захватила старые греческие города в Крыму. Из союзников Византии хазары стали ее врагами.

В борьбе с хазарами византийские императоры использовали печенегов и аланов. Борьба за причерноморские степи между кочевниками подорвала их обоюдную силу. А с тех пор как киевский князь Святослав прошел Хазарию и захватил Тмутаракань и Саркел, не стало у Хазарского каганата прежней силы…

Князь Мстислав не ради того, чтобы повторить поход на хазар своего деда, вздумал воевать с каганатом. Нет! До него дошли слухи, хазары замыслили вернуть Тмутаракань, посадить в ней своего наместника и собирать дань с тех торговых кораблей, какие причаливают в ее порту.

Сплавал Мстислав в Корчев, закупил у корчевских кузнецов оружие для ополченцев, поручив тысяцкому Роману собрать ополчение из горожан, разбить его по десяткам и сотням…

С паперти деревянной церквушки разнесся зычный голос глашатая:

– Люди тмутараканские, князь Мстислав на хазар собирается!

Взволновался народ, а глашатай знай свое:

– Ребята удалые, парни молодые, подсобите князю!

О том же кричали глашатаи на торгу, посаде и выселках. Давно не слышала Тмутаракань такого. Тревожно. Неспроста князь на хазар идет, если Мстислав меч обнажил, то, верно, хазарин на Русь собрался, Тмутаракань воевать…

– Не дадим, чтоб хазары верх взяли, – заговорили тмутараканцы. – Постоим за себя.

И шли толпами на княжий двор рыбаки и пахари, торговый и ремесленный люд. Шли с копьями и луками, топорами и шестоперами.

* * *

День близился к концу, и, когда после вечерней трапезы Владимир вышел во двор, сизое небо кучерявилось в облаках. Душно, и князь сказал стоявшему позади тиуну:

– Вели, Авдей, в опочивальной оконца открыть.

Проворные девки выставили круглые свинцовые рамы с италийскими цветными стекольцами, а Владимир уже другое указание дает боярину:

– Пошли кого-нибудь в Предславино, пусть Борис ворочается. Итак неделю сидит там… Скорей бы женить его.

– Да уж пора бы, – согласился боярин. – Росинка станет женой доброй. Я в его годы ни одну холопку не пропускал.

Владимиру ли возразить тиуну, сам был таким, сколь наложниц от него понесло…

– Чегой-то владыка идет? – спросил Владимир, увидев, как, выйдя из митрополичьих покоев, Иоанн, опираясь на высокий посох, направился к нему.

На митрополите черного шелка ряса, монашеский клобук. Он шагал медленно, худой, высокий.

– В такую-то пору? Чать, неделю отлежал. Я, грешник, думал, владыке конец настал, ан Бог миловал. Пойди, Авдей, помоги, вишь, без чернеца идет.

Промолвив это, Владимир и сам заторопился навстречу.

– Что стряслось, владыка, отчего не лежится?

И встал под благословение.

Иоанн отдышался, ответил:

– Боль превозмогая, явился яз, ибо весть принес необычайную.

– В палаты пойдем либо здесь разговор поведем? Коли на воздухе, так присядем, в ногах правды нет.

Они уселись рядом на длинную скамью, а огнишный боярин отправился на поварню.

Митрополит заговорил:

– Из византийского корабля, какой бросил якорь поутру, явился ко мне монах. По пути в Киев пристал корабль в Херсонесе, и там от херсонского катапана гости торговые услышали, что князь Мстислав намерился воевать хазар, а с собою позвал печенегов.

– Эвона в чем секрет загадки! – воскликнул Владимир. – А мы, владыка, голову ломали, отчего это Булан орду из запорожской степи увел. Спасибо сыну Мстиславу, отвел грозу от Руси Киевской! – И добавил сожалеючи: – Как могу помочь те, сыне?

Помолчав, спросил:

– О чем еще монах сказывал?

– В письме те, великий князь, патриарх благословение шлет и доволен заботами о Церкви нашей. Твоими стараниями и щедротами она живет. С великим удовлетворением узнал вселенский владыка о твоем желании, князь, иметь на Руси монастыри. На земле не языческим капищам стоять, а храмам и монастырям, где чернецы и черницы дни в молитвах и трудах проводить будут.

– Вот, владыка святый, а ты в том разе сомнение держал, сказывал, не рано-де монастырям на Руси быть?

– Всяк смертному сомнения свойственны. Господи, ужли узрю яз такое, когда вся Русь, веси ее очистятся от язычества и люд в храмы потянется?

Поднялся митрополит. Владимир поманил отрока:

– Помоги владыке.

Опираясь на плечо отрока, Иоанн направился в митрополичьи покои…

Ночь была тихая, окутанная плотной духотой. Над городом встали тучи. Они клубились, наползали на хоромы и избы. Где то-то вдали полыхали зарницы и урчал гром.

В опочивальной дышать нечем. А на улице ни ветерка, замерло все. Дождя бы, а он задержался…

Одолеваем заботами Владимир, и в глазах совсем нет сна. Темень. Позвать, чтоб зажгли свечу? Думы об одном, о Мстиславе. Никому из сыновей он не выделил такого хлопотного княжества. Мстислав княжит с достоинством. Вот и ныне, хотел ли того, нет, а помог Киеву. Ему, великому князю, руку подал…

Припомнился Владимиру разговор с Мстиславом в его прошлый приезд. Тогда он сказал ему:

– Знай, Мстислав, укрепишь княжество Тмутараканское, и, коли пожелаешь, дам тебе в удел Чернигов…

Владимир подумал, что такая пора настает, а в Тмутаракани посадить Глеба. Даст Бог, Новгород усмирить. Завтра о том скажу Борису. Поди, обрадуется, он на добро расточительный, ему бы братьям угодить. Были бы они к нему с чистым сердцем.

Утром поднялся с головной болью, – видно, бессонная ночь и думы тому причина. Поплескался в тазике, отрок спину вытер. Спросил:

– Князь Борис не приехал?

– С темна дожидается.

– Зови!

Борис вошел в опочивальную встревоженный.

– Стряслось чего, отец?

– Присядь. Вчера митрополит навестил меня. К нему монах от патриарха приплыл, в Херсонесе побывал. От него стало известно, Мстислав на хазар собрался, с ним Боняк и Булан. Оттого Булан в Дикую степь подался.

Вскинул голову Борис:

– Можно ли давать веру печенегам?

– О том и я думал. А вот Мстислав не только о себе помыслил, когда печенегов звал, он и о Киевской Руси заботился. Воистину Тмутаракань – щит Руси.

– Такое княжество разве что Мстиславу и посильно.

– То так. Запомни, Борис, когда станешь великим князем, опирайся на Мстислава. Он – воин. И еще мой наказ, Мстиславу выделишь в удел Чернигов, а Глебу владеть княжеством Тмутараканским. Пусть у брата княжить научится…

* * *

Дальние дозоры разведали – хазары идут. Не стал Мстислав дожидаться, снял полки, выступил навстречу.

Печенеги Дон перешли, двинулись следом. Три тысячника скачут за ханами Боняком и Буланом, три тысячи всадников топчут копытами землю. Молчит Боняк, и Булан не знаете, о чем он думает. Если рот человека закрыт, как узнать его мудрость?

Искоса Булан поглядывает на брата. Тот щурит и без того узкие глаза, смотрит вдаль. Мыслям в голове стало тесно, и Боняк сказал:

– Когда копье Мстислава достанет хазар, каган потеряет дорогу в степь, и наши вежи будут кочевать от Переяславля до Итиля. У хазар не станет силы порушить наши вежи, тогда мы откроем ворота Кия-города и исполним наказ нашего отца.

– Но ты забыл, что когда конязь Мстислав сломает хребет кагана, его копье упрется в нашу спину.

– В той битве, куда спешит сейчас конязь урусов, он оставит половину своей дружины.

– Но, брат мой любимый по отцу, хотя ты и ведешь только малую часть своих воинов, позволь спросить тебя, разве на том поле, где полягут хазары и урусы, не закроют глаза печенеги?

– Хе! Когда ты сосал еще грудь своей матери, я впервые обнажил саблю…

Воевода Ян Усмошвец отыскал место для боя. Было оно просторное, поросшее пыреем и яркими цветами степного мака. Одним концом поле упиралось в узкую речку, другим, в отдалении – в небольшой сосновый лесок.

Усмошвец удивился лесу так, как удивился бы, встретив степь в лесном краю. Он сошел с коня, до ночи ходил меж старых усыхающих деревьев, трогал рукой молодые деревца, колючие, пахнущие распаренной на солнце хвоей.

Наступили сумерки. Наломав еловых лап, воевода улегся спать тут же.

Ночью ему снился родной Вышгород, где провел детство, лес вокруг и Днепр.

Наутро с передовым отрядом подъехал Мстислав. Вдвоем с Усмошвецем они осмотрели поле. Ян сказал:

– Тут и надобно ждать хазар. Место удобное, и полки успеют передохнуть, изготовиться.

– То так, воевода, дальше идти не след, – подтвердил Мстислав. – Здесь, в челе, тмутараканцы встанут, а по крылам полки левой и правой руки. Большой же полк позади расположится и в бой при нужде ввяжется. Сам же с тмутараканцами встану. А тебе, воевода, на тот час быть с засадным полком, ударишь по ворогу, ежели на левом крыле неустойка будет. Печенеги же полку правой руки подсобят.

Ян согласно кивнул. Глаза его отыскали молодую жену Мстислава, Добронраву. В кольчуге, волосы под шлемом спрятаны, она сидела на коне в окружении дружинников.

Дождавшись, когда Мстислав отъехал, Усмошвец подозвал старого десятника Путяту:

– Княгиню в бою поберегите. Верными людьми окружите.

Путята ответил спокойно:

– Ты на нас, воевода, надейся, пока сами живы будем, с княгини волос не упадет.

Полки подходили, располагались в порядке. Тысяцкий Роман, старший над пешими тмутараканцами, собрав сотников, указал, где какой сотне в бою стоять, после чего разрешил сделать привал.

* * *

В полночь, опасаясь русской сторожи, пробирался к печенегам посланный хазарским темником Шаруканем тысячник. Три верных арсия шли за ним по пятам. Тысячник то и дело останавливался, прислушивался.

Услышав печенежскую речь, тысячник пошел смело. Неподалеку у горящих костров сидели и спали печенеги. Тысячник окликнул дозорного, сказал по-печенежски:

– Я посланный темником Шаруканем к хану Боняку.

Подошел печенежский сотник.

– Проведи меня к хану Боняку, – сказал тысячник.

Сотник подвел тысячника к шатру, отогнул полог. Боняк сидел на кошме, обложившись подушками. Его глазки-щелки при свете горящего фитиля с любопытством разглядывали хазарского тысячника.

Отвесив глубокий поклон, тот промолвил:

– Темник Шарукань послал меня к тебе, хану над всеми печенегами, с дарами..

Он повернулся к входу, крикнул, и арсий внес корзину из бараньей кожи. Поставив ее у ног хана, он тотчас вышел. Боняк протянул руку, открыл крышку. Тускло блеснуло золото. Закрыв корзину, Боняк проговорил хрипло:

– На рассвете я уведу печенегов…

* * *

Еще и солнце не взошло, а все уже знали: Боняк предал, ушел тайно.

Нахмурившись, Мстислав проходил через поле, где вчера еще стояли печенеги. Дотлевали костры, валялся свежий конский помет. «Недавно снялись», – подумал Мстислав.

Следом за ним шли воевода Усмошвец и боярин Роман. Роман говорил запальчиво:

– Надобно снять большой полк и послать вдогон, наказать достойно.

– Того делать нельзя, – ответил Усмошвец, – хазары рядом. И печенегов не догоним, и Шарукань нас по частям разобьет.

Мстислав согласился с Яном:

– И без печенегов биться будем.

…Исполчилась Русь, стала стеной. Напротив, через узкое поле, хазары изготовились, выжидают, кто первым начнет. Гость торговый тмутараканец Савва копье рукой зажал, другой щит выпятил. Смотрит вперед, боязно: никогда в бою не был. Оглянулся – свои, знакомые лица. Замерли в молчаливом ожидании. Рядом с купцом Саввой друг его, рыбак Бажен, брат княгини Добронравы. А дальше в окружении молодшей дружины Мстислав… Под князем конь белый, голову вскидывает, прядет ушами.

То и другое крыло полки правой и левой руки замкнули. А над шеломами утренний ветер полощет голубой княжий и полковые стяги.

Выбежал на середину поля арсий, поднял меч, вызывая желающего на единоборство. Не успел Савва арсия как следует разглядеть, Бажен от рядов отделился, вышел на поле. Начали они сближаться. С той и другой стороны воины каждый своего подбадривает. Молчит торговый человек Савва, с друга глаз не спускает. А Бажен идет спокойно, в руке топор на длинном топорище. Видит Савва, как взмахнули они разом, один мечом, другой топором, и рухнули на траву. И тут же зычно разнесся голос Мстислава:

– Потягнем, братья!

Запели стрелы смертельную песню, с железным лязгом обнажили воины мечи, и сошлись, ударились две стены, и началась сеча. Кричали воины, лязгала сталь о сталь, трещали копья, тревожно ржали кони. Князь Мстислав с дружиной врезался в гущу боя, свалил одного арсия, увидел Шаруканя. Темник в бой не ввязывался, сидит поодаль на коне в окружении телохранителей. Мстислав к нему начал пробиваться, но безуспешно, крепкий заслон выдвинули хазары. Повернулся Мстислав, успел жену заметить. Надежно прикрывают Добронраву дружинники. Тут перед князем арсий коня вздыбил, саблю занес. Мстислав удар отвел, что было силы опустил меч. Лопнула кольчуга, покачнулся арсий, сполз с седла, а Мстислав уже с другим схватился…

У Саввы копье обломилось, кинул в сторону, не помнит, откуда в руке шестопер оказался. Озлобился за Бажена, бьет направо и налево, не замечая устали, про страх забыл. А хазары с новыми силами лезут, визжат, гикают.

То они тмутараканцев потеснят, то те их, не видно конца битве. Еще у тмутараканцев большой полк в бой не вступил, и у хазар немало арсий стоят позади темника, ждут сигнала, чтоб ринуться в сечу.

Старый десятник Путята со своими дружинниками окружили княгиню Добронраву, сообща от хазар отбиваются. Здесь же знаменосец, княжий стяг высоко поднял, чтоб все видели, где Мстислав сражается. Рвутся хазары к знамени, какой-то арсий достал копьем знаменосца. Покачнулся тот, выпустил из рук древко. Радостно завопили хазары, но дед Путята успел подхватить стяг, крикнул:

– Крепка Русь! Крепка Тмутаракань!

Савва подхватил:

– Крепка-а!

И тысячи голосов закричали:

– Русь крепка-а-а-а! Тмутаракань!..

А в лесочке, где затаился засадный полк, молодой дружинник с дерева наблюдал за сражением. Его зоркие глаза высматривали все, что творится на поле. Он кричал стоявшему под деревом Усмошвецу:

– Вижу князя с дружиной! Во-он середь наших тмутараканцев верхоконные! А хазары-то словно тараканы лезут!

Слышат воины молодого гридня, тревожатся:

– Что там, Василько? Не пора ли, воевода?

Но Усмошвец будто не слышал их, задрав голову, спросил у гридня:

– Держатся ли крыла?

И немного погоди снова:

– Как чело?

Гридин едва успевал отвечать.

– На крылах никто никого не осиливает. А в челе наши хазар теснят!

Но вот голос гридня стал тревожным:

– Темник хазарский в бой своих запасных послал! Полк правой руки попятился!

За спиной воеводы по рядам шум прошел:

– Веди нас, Усмошвец, пока хазары наших совсем не смяли!

Но Ян, будто возгласы не его касались, окликнул стоявшего рядом гридня:

– Скачи к большому полку, пусть частью правое крыло прикроют!

Гридин поскакал, и вскоре дозорный увидел, как от стоявшего позади большого полка отделилась одна сотня, за ней другая, помчались навстречу хазарам. Дозорный закричал радостно:

– Держится правое крыло!

И замолчал ненадолго, затаился напряженно, но вскоре снова раздался его голос:

– От чела тысячник Роман к большому полку поскакал. Видно, с княжьим указанием… так и есть! Большой полк на подмогу челу двинулся.

– Так, – только и сказал воевода. – Теперь наблюдай за теми хазарами, что еще рядом с темником остались.

– И они тронулись! На левое крыло пошли!

– Не спиной ли к нам хазары на левом крыле?

– Спиной поворотились, воевода!

– Теперь слезай! – Усмошвец легко вскочил в седло, обнажил меч, повернулся к воинам: – Час настал!

Ломая ветки, вынесся засадный полк, ударил хазарам с тыла. Не выдержали они, побежали, а тмутараканцы преследовали их дотемна и множество арсий порубили.

С той поры ни один летописец не вспомнит и не напишет на своих страницах о некогда могучем народе – хазарах.

* * *

На все Берестово душисто пахло созревающими яблоками, а на поле жали хлеба, бабы вязали снопы, ставили в стожки. Потом их перевезут под навесы, где зерно дозреет и его отобьют на току цепами, провеют…

Князь Владимир в такую пору проводил время в Берестове. В этот год он приехал в сельцо вместе с Борисом. Князь хотел побыть в страду с сыном, выйти вдвоем в поле, взять в руки серп, жать, вдыхая запах покоса, и слушать, как поют бабы, увязывая снопы.

В молодости Владимир проводил на поле долгие часы, но теперь его хватало разве что до полудня. Обедал Владимир из одного котла с косарями и в такие минуты забывал, что он князь…

С непривычки у Бориса болела поясница, но он держался, удивляясь, как легко орудует серпом отец.

Ядреная, бойкая на язык бабенка, вязавшая снопы вслед за князем, заметила со смешком:

– Не тот ты стал, Владимир Святославович. В прежние лета я за тобой едва поспевала, да еще на девок успевал засматриваться, а ноне плетешься, словно старый мерин. И статный-то ты был, и красивый, седни вылинял. Замени-ка, княже Борис, отца, чать, за молодым приятственней шагать.

И захохотала. Засмеялся и великий князь.

– Чать, не забыла, Матрена, мои ласки полуночные. Горяча была девка.

– Да уж как их забыть, когда ты тоже в соку был. Как ноне сын твой, красавец Борис. Вишь, девки на него заглядываются. Ты, великий князь, ночкой побереги его, ино девки наши его враз взнуздают…

На обед едва присесть успели, как издали увидели, гридин коня гонит. Борис заметил, указал отцу. Дружинник с коня прочь, подбежал к князю.

– Тмутаракань хазар одолела, – сообщил радостно.

К вечеру великий князь с Борисом вернулись в Киев и узнали, что новость из Тмутаракани привез кормчий Иван Любечанин. Он в ту пору сызнова побывал там и повидался с Мстиславом…

Собрались воеводы в гриднице и бояре ближние. Свечи на столах в серебряных подставцах горели. Смотрел Борис на отцовских сподвижников, постарели, в седине, а в суждениях разум и мудрость. Речь о том, как поведут себя печенеги. Предали князя Мстислава, теперь, покинувших тмутараканцев, где ждать их?

И все выступавшие к одному склонялись, в это лето ждать печенежского набега вряд ли. А воевода Александр Попович предложил, как только степь зашевелится, не дать орде рубеж переступить, первыми на печенегов двинуться.

– Разумно, – поддержал Поповича Блуд.

С ними согласились и другие воеводы и бояре. Будто урядились, как Владимир Святославович голос подал:

– Все то так, воеводы и дружина моя старейшая, об одном забыли, ужли простим непокорство Новгорода?

Воевода Стодол кустастые брови вскинул:

– Это как позабыли? Чать, на будущее лето двинемся.

– А печенеги? – раздался голос боярина Серафима.

– Что печенеги, – сказал Владимир. – Частью пойдем на новгородцев карать, иные Киев стеречь останутся.

Промолчал Борис. Да и как перечить, когда все великого князя поддержали.

Когда гридницу покидали, Блуд приостановился с Борисом рядом, спросил:

– Поди, жалко брата Ярослава?

И чего в словах воеводы было больше, сочувствия или насмешки?

* * *

Той ночью удивительный сон привиделся Борису. Он предстал ему не единой картиной, одно сменялось другим. И хотя знал Борис, что это сон, но проходило все как наяву…

Вот ударили набат, и Борис бежит к городским воротам… Повсюду люди, все приоружно. Смотрит Борис, с ним рядом Блуд семенит, хихикает.

– От Ярослава отбиваться будем, князь, от братца твоего?..

Взобрался Борис по крутой лестнице на дозорную вышку, а сам думает, ужли новгородцы подступили?

И чует князь, как колотится сердце. Пробудиться пытается, но сон цепко ухватил его. А Блуд шепчет:

– А ты, Борис, погляди…

С высоты дозорной вышки увидел он печенегов. Они переправлялись на плотах, плыли через Днепр на лодках, иные, держась за конские хвосты. А на стенах дружинники, люд, и все кричат:

– Орда пришла! Пе-че-не-ги!

По всему Киеву бьют била, трубят рога.

Смотрит Борис по сторонам, и мысль тревожная: «Где отец, почему нет великого князя?» И тут же вспоминает, что великий князь он, Борис. И ему делается страшно.

Пока Борис думал, как отражать печенегов, они уже переправу закончили и намерились двинуться на приступ. Словно крылья зловещей птицы охватили город.

По лугу скакали всадники, размахивали саблями, стреляли из луков. Наперед выехал печенежский богатырь, спешился, прохаживается, вызывает на единоборство. Борис намерился выйти к нему, но откуда ни возьмись появился Александр Попович, дорогу закрыл, говорит:

– Не твое это дело, великий князь, ты за всю Русь Киевскую в ответе!

И сам пошел на единоборство. Видит Борис, как схватились печенежский богатырь и воевода. Не долго бились, поднял Попович печенежина, ударил о землю, и тот дух испустил…

Однако куда подевался и сам воевода, Борис не видел, зато над городом уже поднялись клубы дыма. То киевляне зажгли костры, варили смолу и кипятили воду, чтобы лить на голову осаждающим.

Стучал порок-таран. Печенеги раскачивали бревно и били в ворота… Полезли на приступ. Их сбрасывали в ров, рубили мечами, кололи копьями. В ход пошли топоры и дубины. Уже завязалась рукопашная схватка… Затрещали ворота. А печенегов все прибывает и прибывает. Они наползали от леса, кричали радостно, предчувствуя победу.

Печенеги взобрались на дозорную вышку, наседают на Бориса. Он видит их, безбородых, оскалившихся, слышит хохот. С ними хан Боняк, предводитель всех печенегов. Борис выхватил меч, рубится с ханом. Падают ханские телохранители, однако Боняка меч не берет, он хихикает и голосом Блуда вопрошает:

– Поди, брата Ярослава жалеешь, князь?

И на глазах Бориса Боняк в Блуда обращается.

Что дальше произошло, князь не увидел. Сон в иное его перекинул… Он лежит на лавке в просторной избе. Тихо и сумрачно. По стене ползают тараканы. Их много. И Борис вспоминает осаду Киева…

Он подает голос, и рядом с ним появляется Предслава. От нее пахнет свежими травами, а на голове венок из полевых цветов. Борис спрашивает ее:

– Скажи, сестра, устоял ли Киев?

– Устоял, братец, устоял, – отвечает Предслава, но голос ее грустный и в глазах слезы.

– Но тогда почему ты плачешь и в очах твоих грусть?

– Печаль моя оттого, что приехали за мной послы короля Болеслава и отвезут меня к нему в жены, и отец не возражает.

– Но теперь я великий князь!

– Ах, кабы твоя воля, братец. Княжество Киевское хищники терзают и меня в жертву требуют.

Наклонилась Предслава, поцеловала Бориса, и губы у нее были холодные. Князь ловит ее руку, но сестра ушла. Борис хочет заплакать, как плакал в детстве, если его обижали, но слез не было…

Совсем неожиданно Предслава вернулась, и Борис обрадовался. Но как же он удивился, когда увидел, что это не сестра, а Росинка, его будущая жена. Она говорит ему:

– Я зарок давала на три года, но теперь жалею. Скажи о том великому князю.

– Скажу, Росинка, непременно скажу, любовь моя, – хочет закричать Борис, но голоса нет.

А в избе посветлело, и стена очистилась от тараканов. Сел Борис на лавку, манит Росинку, но она головой повертела:

– Нет, князь, женой твоей стану, тогда и бери меня всю.

И она, как и Предслава, удалилась…

Но сон Бориса на этом не оборвался. Рядом с ним на лавку сел Ярослав, худой, бороденка клинышком. Обнимает Бориса, шепчет:

– Не ходи против меня, брате. Ради власти я на все готов.

– Ярослав, брате, знаю, ты мудр, но ужли не уразумел еще, что не алчу я власти великокняжеской?

– Этого отец желает, и ты на моей дороге стоишь.

– Подобное и от Святополка слышал.

– Он тоже великого княжения ищет, и ты ему путь закрыл.

– Господи, зачем вы так?

– А как ты хочешь?

– Миром поладить.

– Нет, Борис, власть полюбовно не делят, она кровью добывается.

Сник Борис, а Ярослав уходить собрался. Последнее, что и успел сказать ему Борис:

– Брате мой Ярослав, не ходи на отца, примирись!

Усмехнулся новгородский князь и дверь в избу закрыл.

А Борис пробудился весь в поту. Отерся рукавом, на оконце опочивальной поглядел. Рассветало, и небо с легкой розовинкой. Вздохнул, сон вспомнил. Причудилось же такое! А все потому, что вечером на совете речь о печенегах вели и новгородцев вспоминали… Но отчего Предслава привиделась и Росинка?

И подумал, когда Росинка станет его женой, это будет самый счастливый день в его жизни.

Позвав спящего у двери строка, оделся, во двор вышел. Киев еще в предутренней дреме, и только у колодца поскрипывал слегка журавль с бадейкой да негромко переговаривались ранние хозяйки, будто не осмеливались потревожить рассвет.

– Боже, – прошептал Борис, – вот она, благодать Твоя, Господи. Покоя и мира жажду. Услышь меня, Всевышний!