Текст книги "Кровью омытые. Борис и Глеб"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Глава 14

В то лето шесть тысяч пятьсот двадцать третье от Сотворения Мира, а от Рождества Христова тысяча пятнадцатое, казалось, ничто не предвещало беды на Руси: земля радовала смерда, озимые, того и гляди, заколосятся, добрый урожай сулила греча, в огородах лук и овощи на заглядение, веселил в поле лен. Однако смерд осенью году оценку дает, когда урожай уберет и в закрома зерно ссыплет…

У великого князя не одного смерда заботы, за ним государство. Эвон, стоит в земле волынян воевода Попович, и кто ведает, сколько ему там быть. Король Болеслав непредсказуем, ну как попытается сызнова послать в Червоную Русь свое воинство? Тихо у печенегов, но доколь?

У великого князя Владимира Святославовича такое убеждение, что нынешним летом ни ляхи, ни печенеги не нарушат рубежи Киевской Руси, а потому, созвав бояр и воевод на застолье, сказал:

– Бояре мои и воеводы, не мыслил я, что доведется рать вести на сына, но Ярослав кровную рану нанес мне, на единство Руси посягнул. Еще прошлым летом наказывал вам, чтоб теребили путь и мосты строили, и ныне на Ильин день выступим. Созывайте, воеводы, ополчение. Тебя, Борис, с Блудом в Киеве оставлю, вам город стеречь, а Святополка с собой возьму, доколь ему опальным быть…

* * *

Второй день гридин Георгий на засеке, и надо же, едва в дозор выдвинулся, печенега обнаружил. Тот из-за кургана выскочил, коня крутнул и поскакал вдоль вала и засечной линии.

– Гляди-кось, печенег! – удивился Георгий и толкнул товарища.

– Чать, не слепой. И что ему надобно?

– На сына мурзы смахивает.

– Ха, – засмеялся ратник, – издали печенег с печенегом схож, как ворон с вороном. Но погляди!

А печенег на другой курган въехал, остановился, принялся из-под ладони разглядывать засечную линию.

Ратник сказал:

– Чуется, не с добром печенег этот.

– Уж не соглядатай? Не намерилась ли орда в набег?

– Всяко может быть. Ты, Георгий, на заставу отправляйся, извести, а я тут останусь, подожду тебя.

Обнаружив русскую сторожу, печенег погрозил плетью и, подняв коня в галоп, умчался в степь.

* * *

– Посиди со мной, сыне, что-то дышится трудно.

Владимир приподнялся, лег повыше. Борис подушки взбил, спросил:

– Не открыть ли оконце?

– Не надо.

– Я Гургена кликну.

Князь рукой повел:

– Не стоит. На неделе в Берестово отправлюсь, там воздух особый, ровно целебный настой пью.

– Гургена с собой возьми.

Владимир кивнул согласно:

– Анастаса позову. Мне Корсунянин молодые лета напоминает. Поговорю с ним – и памятью в прошлом.

– Хочу просить тя, отец.

– О чем же? Ужли за Святополка сызнова речь поведешь? Так я обещал, вернусь из Новгорода, в Ростов поедет. Там его латиняне и ляхи не достанут. Да и король уймется, вишь, радетель выискался.

– Что в Ростов, то хорошо. Однако не о том речь моя. Отпусти меня с воеводами на Новгород. Тебе в Киеве надлежит остаться, ты великий князь, ко всему недомогаешь.

Усмехнулся Владимир, потеребил седую бороду:

– Ты, сыне, меня жалеешь, а я в жалости не нуждаюсь. Раны мои душевные. Без слез плачу. Ты вот заветы Божьи чтишь, Евангелие те ведомо, и там писано, чтобы сын утешал отца в старости его. А что Ярослав? Никто не причинял мне такой боли и обиды, как он.

Поджал губы, долго думал, прежде чем снова заговорить:

– Дети Рогнеды, уж я ли не лучшие столы им выделил? Разве что Мстислав не огорчая меня… Рогнеда и в Полоцк вернулась, а все по-прежнему с ненавистью ко мне. Злобствует. Я ведь помню кинжал в руке ее: убила бы, не перехвати я ее удар… Анну, Порфирогениту, не простила мне…

Молча слушал Борис отца.

– Подай, сыне, квас.

Пил большими глотками. Отер усы.

– Ядреный, холоднее бы… Мать твоя медовый квас любила, для нее в медовуше выдерживали… Я когда в церкви бываю, то больше в приторе. Постою у ее плиты, поговорю с ней мысленно, легче делается. Меня, Борис, рядом с ней положите… Глеба хочу видеть. Третье лето в Киеве не был. Из Новгорода ворочусь, пошлю за ним…

И снова замолк, улыбнулся.

– Ты это к чему, отец?

– Выросли, и не заметил когда. Давно ли школярами у Варфоломея уму-разуму набирались? Ужли вас учитель ни разу розгами не поучал?

Теперь улыбнулся Борис:

– Мы прилежные были.

– Да. – И с сожалением добавил: – Мне таких наук не преподали, меня Добрыня иному учил.

И речь на иное повернул:

– Росинку-то, поди, еще в школярах приметил. Она ведь с Глебом аз-буки учила.

– Нет. Она мне тогда не показалась.

– Мыслится, в выборе не ошибся ты, сыне, славная княгиня из нее получится. А я ведь намеревался женить тя, когда в Ростов отправлял, и хорошо, что такое не случилось, ино не быть бы Росинке твоей… Я боярыню упредил, чтоб берегла дочь. Ей великой княгиней надлежит быть. Эх, жаль, не доведется мне увидеть от тебя внуков. Родит тебе Росинка сыновей, и будут они князьями-воинами. Чать, не забыл отца Росинки, воеводу Светозара?

– Как можно!

Владимир голову от подушки оторвал:

– Уморил я тебя, сыне, разговорами. Отправляйся к себе.

Борис предложил:

– Я отрока пришлю, пусть спит у двери, может, понадобится.

Встал. Владимир остановил его. Сказал устало:

– А на Ярослава не пошлю тебя. К чему? Станешь великим князем, а Ярослав на тебя зло затаит. Не хочу того.

* * *

Тумен печенегов ведет на Русь Булан. Десять тысячников готовы по первому знаку ханского брата прорвать засечную линию, растоптать заставы и, сломив сопротивление переяславцев, разорить все приднепровское левобережье до самого Киева.

Боняк говорил Булану, что в Киеве не осталось ни князя Владимира, ни его воевод. Они уйдут на Новгород. Об этом Боняка оповестил мурза Инвер, то же сообщили и Онфим с Фатимой.

Старший брат послал в набег младшего, но почему он не повел на Русь всю свою многотысячную орду? Булан спросил о том Боняка, и тот ответил:

– Урусы будут считать, что после твоего набега, Булан, им уже ничто не угрожает. Вот тогда я приведу всю орду на Урусию. Я навалюсь на нее, овладею Кий-городом, и не будет урусам спасения.

От ударов множества копыт сотрясается земля, и все живое в степи ищет спасения. Позади конницы табунщики гонят косяк лошадей и стадо. Без него как прожить печенегу в степи?

Булан не похож на брата, Булан худощав, сутул и оттого горбится в седле, напоминая подбитую птицу.

Солнце нещадно палит степь, и Булан думает, что если не будет дождя, трава, выгорит. Он говорит об этом темнику, но тот успокаивает, утверждая, что луна предсказывает дождь. Булан темнику верит, тот никогда не ошибался.

От жары Булан млеет, по его загорелому и обожженному солнцем лицу стекает пот, но он не отирает его, а чешет грязными ногтями жидкую бороденку.

Скачут печенеги, и Булан думает, что так было и сто, и двести лет назад.

Сюда, в Дикую степь, печенеги пришли с востока. Тогда их племена называли хангерами. Хазары и гузы пытались покорить их, но хангеры оказали сопротивление и, переправившись через Итиль, заняли все Причерноморье. Здесь, в Дикой степи, они стали известны как печенеги. Вытеснив угров, печенеги вплотную подступили к Киевской Руси.

Глаза Булана рыщут по степи, натыкаются на курган. Его вершина голая, трава уже выгорела. Орел, сидевший на ней, завидев множество людей, взлетает с клекотом и кружит, распластав крылья.

Булана не интересует, что это за курган. Настанет день, когда и над ним, и над Боняком печенеги насыплют такие же земляные возвышения, на них будут передыхать степные орлы, проезжать мимо печенеги, скрипеть колеса кибиток, и то пронесется какая орда в свой очередной набег, или разобьет стан улус, и тогда с высоты кургана табунщик будет сторожить косяк лошадей.

Четыре дня пути и еще столько же, и перед туменом предстанут земляные валы и заставы урусов. Тогда наступит самое главное, для чего живет печенег. Степь огласится визгом и криками, от которых стынет кровь. Засверкают сабли, зазвенит сталь, запылают деревянные вежи урусов, а в степь, где главное становище хана Боняка, печенеги погонят рабов и рабынь…

Булан приподнимается в стременах и смотрит, как солнце огненно закатывается за кромкой степи, окрашивая ее багряными лучами. Солнце уползало, будто сожалея, что не до конца сожгло всю растительность.

Поманив темника, Булан говорит:

– Пора дать отдых коням.

Он так и сказал, дать коням отдых, потому как воин-печенег неутомим. Для печенега-воина святое – дать коню выпас и передышку, чтобы он был готов нести воина дальше.

Темник подал знак, и ехавший рядом с бунчужным трубач заиграл в рожок, тут же ударил большой барабан-тулумбас. Звуки рожка и стук барабана были услышаны по всему тумену. Войско остановилось, располагалось на ночевку, каждая тысяча вокруг значка своего тысячника. И вскоре в степи загорелись костры, запахло варевом.

Подложив под голову седло, Булан не стал дожидаться, пока ему принесут кусок мяса, заснул.

* * *

Ближе к рассвету Георгия растолкал десятник:

– К воеводе!

Похватился гридин, наспех ополоснулся и бегом в хоромы. Тот уже ждал его. Накинув на плечи кафтан, сидел на длинной лавке, подчас служившей воеводе и ложем.

В горнице собрались сотники и переяславские выборные. Жировая плошка выхватывала из сумрака озабоченные лица. Когда Георгий вошел, все замолчали. Воевода коротко бросил:

– Поскачешь, Георгий, в Киев к великому князю. Одвуконь поскачешь, без роздыха, передашь, печенеги идут, в одном переходе от Переяславля.

И тут же повернулся к сотникам и выборным:

– Люд в детинец впустить, мужикам, способным оружие держать, место на стенах указать. Загодя воду и смолу в чанах пусть бабы греют. Нам не впервой отражать степняков. А там, Бог даст, дружина подоспеет…

Георгий мчался, не чуял устали, лишь перебросит седло с одного коня на другого и снова скачет.

Солнце давно уже поднялось, разбежалось по приднепровью. Вон деревня завиднелась. Мужик из-под ладони смотрел на вершника.

– Пе-че-не-ги! – заорал гридин.

Мужик к избе кинулся, а Георгий продолжал кричать.

Торопится Георгий, и чудится ему, как осадили степняки Переяславль, горит посад, а печенеги на стены взбираются. Губы у гридня от жары потрескались, пот глаза застит, а в ушах голос воеводы: «Поспешай, Георгий!»

Молит Бога гридин, чтоб кони не подбились да на перевозе не замешкаться. А Киева все не видно. Скоро день на исходе, солнце с обеда повернуло, того и гляди, к лесу склонится.

– Выносите, милые, – просит гридин лошадей и на ходу смахивает шапкой пот.

Всмотрелся Георгий в даль, и тут открылся ему Киев. Город на холмах, стены и стрельницы бревенчатые, Гора, храм и дворец, терема боярские. А с холмов избы разбегаются к Подолу и пристани…

– Пе-че-не-ги! – пуще прежнего заорал гридин и у перевоза кубарем скатился с седла.

А с правого берега уже отчалил паром.

* * *

Не до сна на засечной линии. Ждали печенегов. С вечера дальние дозоры сообщили: орда идет числом до тумена. Степняки движутся налегке, обозом не обремененные.

И ратники готовились встретить степняков, знали, трудное будет сражение, но такова участь застав, задержать недруга, чтоб успел Переяславль изготовиться и Киев уведомить.

Сквозь утренний рассвет увидели печенегов. Первые из них, спешившись, уже лезли через вал. Было их такое множество, что ратников даже оторопь взяла.

И бой на засечной линии начался. Из-за тростникового укрытия, из кустарников полетели в печенегов стрелы. Выставив копья и прикрываясь щитами, навстречу степнякам вышли ратники, а их сотник, подбадривая товарищей, взывал:

– Лучше смерть в бою, чем полоненными быть!

Зазвенела сталь, скрестились кривые печенежские сабли и тяжелые мечи русичей, закричали первые раненые и упали сраженные. Наседают степняки, отбиваются ратники. Въехав на вал, Булан следил за боем. День начался, и хану видно, с каким упорством дерутся русичи. Раздраженный Булан позвал темника:

– Нас задерживает сотня урусов. Оставь здесь Ахмата, он добьет этих храбрецов, а мы поскачем на Переяславль. Когда ты начнешь осаду, то три тысячника пойдут по левобережью. Они должны пригнать полон и доставить меха и зерно… Мы увезем из Переяславля много богатств и уведем в степь уруских воинов. Мы продадим их в рабство…

Второй день отбиваются переяславцы. Над посадом и ближними деревнями стояли клубы дыма, горели дома и избы. По приставным лестницам печенеги лезли на стены. Их сталкивали, лили кипяток и смолу. Печенеги били тараном в ворота. Сделанные из дуба и обшитые полосовым железом, они выдерживали удары.

Булан недоволен, по его расчетам, Переяславль должен был пасть еще вчера. Но переяславцы держались. Не обрадовал хана и темник. Урусы успели разбежаться по лесам.

Тысячника Ахмата с засечной линии Булан послал к темнику, наказав, чтоб тот поторапливался.

– Завтра к вечеру мы уйдем в степь.

* * *

Не слышал Георгий, как ушел к великому князю отец, воевода Блуд, не видел, как мать долго стояла рядом со спящим сыном и смотрела на его исхудавшее лицо. Настена думала, как незаметно вырос он, скоро у него появится своя семья и Георгий совершенно отдалится от матери…

Проснулся гридин в полночь. Спал и не слышал, как голосистые бирючи созывали ратников, бил набат. Воевода Блуд еще не возвратился, и Георгий решил, что князь Владимир пошлет отца на печенегов…

А в большой палате дворца горели свечи, и воевода и бояре переговаривались. Ждали князя. За ним послали в Берестово. Наконец он появился, прошел, тяжело ступая, к высокому креслу, уселся. На Владимире охабень, из-под которого едва виднелись носки красных сафьяновых сапог. На голове шапочка, отороченная мехом, она прикрывала редкие волосы. За спиной великого князя встал Борис.

Обвел Владимир взглядом палату, сказал, обращаясь ко всем:

– Давно уже не ходили печенеги на Переяславль, не разоряли левобережье. Видать, унюхали, что не все у нас ладно, вот и пробуют удачи. Переяславль держится, но ежели мы не поспеем в подмогу, много бед причинят степняки. Дружину на печенегов поведут княжич Борис и воевода Блуд. Слышишь, воевода? На тя полагаюсь.

Блуд кивнул:

– Изгоним степняков, княже, и не дадим полона угнать.

– Будь при княжиче Борисе воеводой верным, а ты, Борис, у него мудрости воинской учись. – И тут же повернулся к воеводе Добрянке: – Ты, Андриха, готовься, чую, за ханом Буланом не пришел бы Боняк со всей ордой.

Неожиданно побледнел, закачался. Борис подскочил, поддержал. Но Владимир и сам почувствовал, стало легче. Сказал раздраженно:

– Без надобности. Так о чем я? Да, ты, воевода Добрянко, ополчайся и будь наготове.

Постучал пальцами по подлокотникам, на бояр посмотрел:

– Чую, нынешним летом сызнова не дадут нам печенеги новгородцев покарать, а Ярослав в своей усобице заматереет, и Новгород возомнит себя безнаказанным. Вишь, два года о дани и не помышляет. Ну да настанет наш час.

Замолчал. Тут Добрянко спросил:

– Велика ли численность печенегов?

Владимир усмехнулся:

– Не сосчитал, однако не мене тумена Трубеж перешли и грабят, жгут. До Киева не дойдут, но и того, что творят, достаточно.

– Завтра исполчимся и отправимся, – сказал Блуд. – Дозволь, великий князь, удалиться нам с княжичем?

– Добро, воевода.

Митрополит Иоанн посохом пристукнул:

– Помогай вам Бог, ратоборцы. – И перекрестил Бориса и Блуда.

Великий князь добавил:

– Не посрамите землю Русскую. – Перевел дух. – В прежние лета я с вами, воеводы и бояре, полки водил, ныне ты, сын мой, мое место занял. Я же за вас, за каждого ратника, молиться буду.

Взял руку Бориса, сжал. Но пожатие это было слишком слабым, княжич уловил, силы оставляют великого князя…

Один за другим палату покидали бояре и воеводы. Борис на минуту задержался. Владимир сказал:

– Устал я, сыне.

Борис проводил отца в опочивальную, усадил на широкое ложе, помог разоблачиться.

– Обоз малый берите, ино сдерживать будет.

– Блуд то же сказывал.

– Он в ратном деле мудр. А владыка хорошо сказал, ратоборцы… еще о чем хочу напомнить, в степи орду долго не ищите, нет коварнее в Диком поле печенега. Измотает… Ступай, передохни, у тя дорога нелегкая. А ко мне лекаря пошли, Гургена.

* * *

Всю ночь на перевозе горели факелы и стучали топоры, плотницкие артели наводили наплывной мост через Днепр, брали его в скобы, скрепляли просмоленными канатами. А к утру по бревенчатому настилу уже тарахтели колеса телег, ездовые переводили обоз.

Борис появился на переправе, когда проехали телеги и Блуд отдал распоряжение сотникам начать движение дружине. Держа коней в поводу, гридни вступили на мост. Зыбкий настил покачивался, и кони ступали пугливо.

Подъехав в переправе, княжич соскочил с седла, передал повод Георгию. На Борисе поверх короткополого кафтана броня свейская, шлем, на боку меч. Увидел артель мастеровых, следивших за переправой, подошел к старшему:

– Добрый мост навели, спасибо, люд артельный.

Старший прищурился:

– Аль ты, княже, нашу сноровку позабыл, чать, у нас ты плотницкую науку обрел.

– Да уж как забыть, – рассмеялся Борис.

Мастеровые заговорили разом:

– Жаль, тя с нами ночью не было, славно искупался бы.

– Эвон, Гришку едва бревном не пришибло.

– Постарались на славу, теперь ступайте на княжий двор, там вас угощение ждет, – прервал их Борис.

Староста нахмурился:

– За то великому князю Владимиру благодарствуем, но наперед знай, княжич, мы переправу наводили не за бочку вина хмельного, а чтобы вы, воины, быстрее недруга с нашей земли изгнали. Эвон, разбои чинят.

Подошел воевода Блуд, сыну ни слова не обронил, к Борису обратился:

– Обозу велел трогаться, а мы, как последняя сотня на том берегу будет, на рысях с малым отдыхом пойдем, обозные сам дорогу знают. А вон и великий князь сюда направляется, видать, своим глазом решил поглядеть. Неймется.

– Нас проводить идет, – сказал Борис и направился к отцу.

* * *

Верст двадцать не доезжая до Переяславля, встретили первые сожженные деревни, мертвый люд. Еще продолжали тлеть головешки на пожарищах, значит, печенеги здесь побывали не позже вчерашнего дня.

Скачут гридни, спешат настигнуть печенегов. Скоро Переяславль, устоял ли? Детинец-то продержится, а посад, верно, выжгли…

Торопит дружину Борис, стучат тысячи копыт за спиной княжича, слышится глухое дыхание. Будто какой-то огромный великан дышит в затылок.

Переяславль открылся дымом, сгоревшими избами и домами посадского люда, закопченными стенами детинца.

Навстречу дружине спешил народ, кричали, показывали, куда ушли печенеги.

Борис и Блуд в Переяславле не задержались, повели дружину к Трубежу. А переяславский воевода, время не теряя, гридней и мужиков поставил городьбу ремонтировать, бревна местами заменить, ров почистить. Бабы и детишки тем часом по пожарищу разбрелись, каждый в своем дворе копается. Настанет день, и примутся переяславцы жилье ставить, мастерские, и сызнова заживет город своей прежней жизнью. Так уж повелось в порубежье.

* * *

Повадки степняков Блуду ведомы. В прежние лета сколько раз водил он дружину и места, где печенеги устраивали засады, хорошо запомнил. Не раз они укрывались за днепровскими лугами, в дубравах, а в степи – за курганами либо по оврагам. Затаятся и выжидают, особенно если русичей маловато. Налетят, кого порубят, а кого и в полон угонят.

Выслал воевода наперед дозорных, вернулись с известием; нет печенегов. Ушли совсем недавно, еще теплые уголья в кострах, ветер пепел не развеял, и конский помет свежий. По всему, направились печенеги к Альте-реке. И сказал Блуд:

– Не вздумает ли Булан воротиться? Не взял полона и решит попытать удачи вдругорядь? На такое печенеги горазды. Отправимся, княжич, поищем хана…

Выбралась дружина в степь, Борис на курган коня направил. С высоты степь далеко открылась. Поле зеленое с синими и желтыми цветами, кровяными каплями мака, яркое, слепящее солнце и небо, уходящее вдаль. Солнце играло на притороченных к седлам щитах, разбегалось по мокрой траве. Утренний долгожданный дождь освежил землю и воздух, дышалось легко.

Вровень с княжечем остановил коня Блуд.

– Что делать, воевода?

Блуд ответил вопросом на вопрос:

– Что предлагаешь, княже?

– Попытаемся настичь орду.

– А те ведомо, где ее искать? – спросил Блуд насмешливо.

Борис задумался. Воевода прищурился.

– Однажды мы с великим князем сели на хвост орде Боняка, кажись, вот-вот настигнем. Ан переиграл нас хан, сам вперед ушел, а в сторону табун пустил. Мы за табуном и гонялись.

– К Днепру подадимся. День-два коли не отыщем, вернемся и на Альте станем.

– Пусть будет по-твоему, княже. Печенеги могут попетлять по степи и сызнова у засечной линии оказаться. От них всяко жди. Вон вишь ту гряду, они, может, в эту пору к ней нацелились.

Тронув коня, Борис съехал с кургана. Бряцая мечом о стремя, за ним последовал Блуд. Поискать печенегов решили у днепровских порогов.

* * *

Давно погасли лучины в избах берестовских смердов, задула свечу в своей горнице Предслава, а в опочивальне великого князя все светился огонек. Владимир Святославович никак не закончит разговор с иереем.

Задремал в углу, прислонившись к бревенчатой стене, лекарь Гурген, захрапел. Владимир окликнул его, велел отправляться к себе. Анастас послюнил пальцы, снял нагар со свечи, промолвил при том:

– Так и в душе человеческой нагар, да кто бы снимал его?

– Мудрено говоришь, иерей, а вы, духовники, разве не очищаете души?

– Много лет я с тобой, княже, а все до конца не разберусь в те.

– К чему те, Корсунянин, познавать меня? Аль забыл слова древних – познай самого себя?

Иерей головой покачал:

– Ответ, достойный великого князя. Однако скажи мне, Владимир Святославович, вот ты на сына Ярослава замахнулся, да все никак не ударишь. А не случится ли такого, что он с новгородцами тя опередит и на Киев двинется?

– Как мог помыслить ты такое, Анастас? – удивился Владимир.

– Ты, великий князь, уроки прошлого позабыл, забвению предал.

– Не напоминай!

– Тогда иное спрошу, ты Святополка сломил, а по-честному ли? Обманом заманил. И Болеслав за него вступился, потому как опасается императора. Генрих в спину ему ударить может.

– Пусть будет так, – согласился Владимир. – Но при чем Ярослав?

– Ярослав не Святополк, за Ярославом новгородцы и варяги.

– Ты, Корсунянин, душу мою разбередил. Старею я, и то все чуют. Вот и ты в прежние лета не посмел бы такие речи вести.

– Воистину, молодость как весна, со временем она в зиму переходит. Но старость имеет то, чего нет у молодости, мудрость. Ты, великий князь, мудр, а мудрость – дар Божий. Я те о том не раз сказывал.

– Поутру пошлю за Святополком.

– К чему, уж не покаяться ли?

– Может, и для того. Не во всем я был прав к нему. Ты обращал внимание, Анастас, как слетается воронье на поле брани? Так и ныне. Покуда я в силе был, недруги наши не смели государство тревожить, а сегодня, вишь, осмелели. – Прилег Владимир на лавку, прикрыл глаза. – Завтра, Анастас, жду тя от заутрени. Оттрапезуем вместе. Нам Глафирушка кашки сварит, эвона, и я и ты беззубые. – И рассмеялся.

Ночь иерей провел в беспокойстве, а когда от заутрени пришел в князьи хоромы и в опочивальную к князю заглянул, Владимир Святославович был уже мертв.

* * *

Не успел Святополк от трапезы дух перевести, как, едва не сбив его с ног, в палату ворвался гридин Лука. Шарахнулся Святополк, побледнел:

– Не по мою ль ты душу, гридин? Какую весть обманную привез?

– Княже, – выдавил Лука, – не стало великого князя Владимира! Иерей Анастас за тобой послал, велел поспешать.

Святополк гридня за грудь ухватил:

– Когда умер?

– Ночью сегодняшней.

Оттолкнул Святополк гридня, заметался по палате. Снова подскочил к Луке:

– Вели коня седлать, со мной поскачешь!

На крик прибежала испуганная Марыся:

– Але стряслось чего?

– Великий князь помре!

– О Матка Бозка, она услышала меня!

– Передай боярам, а паче Путше, пусть немедля в Берестово отправляются, я же наперед поскачу. Анастас позвал. Там, верно, и митрополит.

– А Борис?

– Что Борис, Борис с дружиной на печенегов отправился. Пусть вышгородцы не мешкают. У гроба великого князя Иоанн признает меня!

Из хором выскочил, в седло птицей взлетел и, едва не сбив воротнего караульного, погнал коня.

* * *

Владимир покоился в берестовской церкви, горели свечи, и бледный лик великого князя был умиротворенным.

Святополк подошел, склонился. В эту минуту он забыл о прежних обидах. Перед ним лежал не великий князь, лежал человек со своими грехами и достоинствами, человек, называвший его сыном. Теперь он мертв и даст Господу ответ за все, чем жил, и Бог будет судить его судом Господним.

Скупая слеза скатилась по худому лицу князя. Анастас тронул его за рукав:

– Вчерашним вечером великий князь говорил, что седни призовет тя. Каяться намерился.

Святополк склонился к иерею:

– Ответствуй мне, Анастас, станешь ли ты за меня, когда назовусь я великим князем?

И вперился в него взглядом. Хотел иерей ответить, что заверил князя Владимира держать руку Бориса, но зрак Святополка был страшен.

В церковь, придерживаемый иноками, тихо вступил митрополит, встал в изголовье покойного, перекрестился. Не успел Святополк к владыке приблизиться, как вошли вышгородские бояре. Путша к митрополиту подступил, сказал едва слышно:

– Владыка, бояре просят тя, благослови на великое княжение Святополка.

Подошел Святополк, поцеловал руку Иоанну, промолвил смиренно:

– Благослови, владыка святый, по старшинству великое княжение наследую.

Иоанн перекрестил его:

– На великом княжении достойным будь, яко князь Владимир Святославович. Русь и веру православную береги и чти.

Склонил голову Святополк, и не увидел митрополит, какой радостью загорелись глаза князя. Он улыбнулся, довольный. Покидая церковь, заметил иерею Анастасу:

– Брату Борису дам в княжение Ростов и еще земель прирежу. А ныне на Альте пусть стоит на случай появления печенегов.

* * *

Киев оплакивал князя Владимира Святославовича. В Десятинной церкви пахло ладаном и топленым воском. Люд со всего Киева собрался, с великим князем прощались. В стороне от паперти бояре кучно толпились, бородами качали:

– Поистине великим князем был Владимир Святославович.

– О славе отечества пекся, – заметил воевода Добрянко.

Тут вышгородцы появились, уловили, о чем речь. Путша сказал:

– Ныне на великом княжении Святополк, чуете, бояре. Его владыка благословил.

– Если митрополит, тогда о чем речь.

– А вон и иерей Анастас, он всему свидетель.

* * *

Третий день, как не стало князя Владимира, третий день не стихают страсти вокруг имени Святополка. Горластые бирючи звали народ на Подол и на Гору, где великий князь велел столы выставить, вином хмельным и пивом угощал люд во здравие великого князя Святополка.

Выпивали, во хмелю языки развязывались:

– А князь-то Владимир великое княжение Борису прочил.

– Для чего и княжича при себе держал.

– Борис на печенегов ушел, а Святополк на великий стол примостился.

– Нам ли не все едино, кому на Горе быть?

– Святополка владыка Иоанн великим князем нарек.

Меж народом глазастые и ушастые приставы шныряли, стращали:

– Эй, почто языки развязали аль в яму проситесь?

Люд на время затихал.

Тщедушный дьякон в затасканной рясе и засаленной скуфейке после корчаги вина затянул по-козлиному:

– Нет власти, еще не от Бога!

Бородатый кузнец руками, потемневшими от металла, разломил пирог, сунул кусок дьякону:

– Ешь, отче, ино развезет.

Пил и ел люд за упокой князя Владимира Святославовича и во здравие великого князя Святополка.

* * *

Ночью Борис увидел сон, будто отец провожает дружину. Он стоит на дворцовом крыльце в зеленом кафтане, ветер теребит его волосы, подзывает к себе Бориса и говорит ему с укоризной:

– Полки уже выступили, а ты, сыне, еще без брони.

Глянул на себя Борис, и на самом деле, на нем посконные порты и такая же посконная рубаха.

Устыдился он, а отец продолжает:

– Тебе, сыне, рубеж южный вверяю.

А мимо князей проходила дружина, а было воинов такое множество, что Борис удивился, как они вместились на Горе, в детинце.

Ушли гридни и ратники и ополчение, а великий князь собрался в хоромы идти, как вдруг повернулся к Борису:

– Я, сыне, в Берестово отъеду, а ты, как печенегов изгонишь, ко мне явись, с тобой жить буду.

Хотел Борис отца спросить, ужли сейчас они не вместе, но Владимир удалился, а в ушах Бориса зазвучало пение. Оно доносилось с выси. Где он слышал подобное? И вдруг вспомнил, в Царьграде, в соборе Святой Софии. Оно было красивое и неземное. Но пение оборвалось, и перед Борисом встал Блуд. Воевода хихикнул:

– Почто, княжич, из всех сыновей ты один у Владимира Святославовича в милости?

Борис руки развел. Какой ответ воеводе дать?..

Пробудился княжич, над вопросом Блуда задумался. Чует, не любит его воевода, но за что?

Весь сон вспомнился Борису. Ведь и наяву сказывал отец, что в Берестово отъедет…

И так защемило у княжича сердце, едва не заплакал.

– Господи, спаси и помилуй его, – взмолился Борис. – В грехах своих неповинен он, ибо не ведал, что творил в язычестве…

* * *

Дрожала земля, храпели кони, сотня за сотней шла дружина, готовая разом развернуться и встретить врага.

– Вернется ли орда, как мыслишь, воевода? – спросил Борис.

Не сдерживая бег коня, Блуд прокричал:

– Непредсказуем печенег, сказывал те.

– На Альте станем. А я вот об отце все думаю.

– Цепок великий князь, впервой ли ему недомогать.

Борис не стал продолжать разговор, смотрел в степь.

Она расстилалась, насколько хватало глаз. Посвежевшая после дождя, пахнувшая разнотравием. А осенью закачаются в степи ковыли, волнами перекатываются.

На зимовье откочуют печенеги в низовье Дона или Днепра и станут улусами пережидать морозы. Подгонят табунщики к становищу табуны и стада, и потянет по степи кизячным дымом…

Однако не такие мысли у княжича. Одолеваемый беспокойством, он послал гонца в Киев и теперь ждал его возвращения.

Легкий ветерок освежал лицо, сбивал жару. Кони шли рысью, и слышалось, как екает селезенка у княжеского коня.

К исходу дня дружина была у Альты. Вода в реке чистая, с голубизной. Место для стана выбрали на самом берегу, поблизости от дубравы. Гридни ставили шатры, поили лошадей, опоясали лагерь телегами и, выставив дозоры, принялись на кострах варить еду. В сумерках высоко в небо взлетали искры.

Борис заметил Георгию:

– Ты, ежели я спать буду, разбуди, в случае гонец явится…

Борис и глаз не сомкнул, как в шатер ворвался Георгий:

– Гонец, княже!

И тут же вошел гридин Лука, с лицом пыльным, усталым. Сказал глухо:

– Великий князь скончался.

Побледнел Борис, пошатнулся, а гонец ему грамоту тянет:

– Княже Борис, великим князем Святополк сел, и те он письмо шлет.

Читал Борис письмо, а по щекам слезы катились. Писал Святополк, как умер в Берестове отец и что признали его, Святополка, великим князем киевским бояре и митрополит. А еще отписал Святополк, что в княжение выделяет Борису Ростов, а пока же стоять ему на Альте на случай печенежского набега. Ино прослышат степняки, что не стало Владимира Святославовича, и разорят Русь…