Текст книги "Кровью омытые. Борис и Глеб"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Тяжко вздохнул князь Владимир:

– Ох, Ярослав, Ярослав, почто разум тя покинул!

Сказал громко, будто хотел, чтобы сын услышал голос отца.

Скрипнула дверь, мысли князя нарушила Глафира. Она вошла, поставила перед Владимиром чашу с горячим молоком:

– Взволновал ты меня, князь, сердцем почуяла неладное в душе твоей. Попей, успокаивает…

И покинула горницу. Вскоре тиун заглянул:

– Там смерды из деревни, сказывают, берлогу отыскали, на охоту зовут.

Владимир с сожалением отказался:

– Передай мужикам, отохотился их князь. Сам уже хозяина не возьмет, а смотреть со стороны, как другой берет, обидно.

Тиун уже выходил, князь сказал вслед:

– С обеда в Киев отправлюсь, пусть сани готовят.

* * *

Зимой киевское торжище не то что летом. Нет гостей заморских с товарами на заглядение, не пахнет пряностями восточными и не слышится речь чужеземная…

Но и зимой торжище киевское многолюдное. Из дальних и ближних сел смерды привозят в таком обилии зерна и круп, мяса всякого и птицы, рыбы вяленой и меда, холстов и полотен домотканых, что диву даешься, когда они всего и заготовили… А пушнина свежей выделки на жердях висит, серебром отливает.

Киевский мастеровой люд в лавчонках своим товаром похваляется: кузнецы топорами и серпами, лопатами и всем, на что горазды, гончары горшками расписными, золотых и серебряных дел умельцы украшениями искусными, чоботари – чоботами разными, и для работы, и для праздника, а уж на девичью ножку надень, залюбуешься…

На торгу повстречал Борис Георгия, тот к Ульке направлялся. Но позвал его княжич:

– Пойдем, Георгий, сбитня горячего выпьем, мороз-то забирает.

Выпили, перекинулись несколькими словами, каждый своей дорогой направился: Георгий на Подвальную улицу, а княжич на митрополичье подворье.

У ворот чернец караулил, поверх длиннополой рясы тулуп овчинный. Княжича узнал, калитку открыл. Борис на ступенях снег метелочкой с катанок обмел, в сени вступил. Молодой монашек помог княжичу снять шубу, принял шапку, после чего повел к владыке.

Митрополит только что покинул домовую церковку, она рядом с опочивальней. Бориса увидел, обрадовался. И, усадив княжича в малое креслице, одернул рясу, сел напротив:

– Не частый ты гость у меня, княжич, яз грешник, думал, не забыл ли ты меня?

– Нет, святой владыка, не хотел тревожить тя. Чать, на те вся церковь Руси Киевской.

– Те, сыне, всегда время сыщу, на то яз и пастырь духовный.

– В печали я, владыка, и кто поможет мне, не ведаю.

– Поделись, княжич, и яз постараюсь облегчить страдания твои.

– Летом великий князь поведет полки на Новгород. Гневен отец, а во гневе он неукротим. Не будет пощады ни новгородцам, ни брату моему. Чуял, чем все обернется. В Ростове будучи, отписал Ярославу, молил, не допускать до этого, ан не внял моему слову.

Из-под седых бровей митрополит внимательно посмотрел на Бориса. Промолвил печально:

– Один Бог великому князю судья. Будем уповать на милость Господню. Молись, и Бог облегчит участь князя Ярослава. Яз же тут бессилен.

Встал Борис, поднялся и митрополит Иоанн.

– Слабое утешение твое, владыка. В одном согласен с тобой, на Господа уповать буду.

Глава 10

Где начало степи и где ее конец? Говорят, начинается она от вод Итиля и упирается в горбы дальнего запада, за какие прячется солнце. Но как знать? Коли переправиться за Итиль, и там раскинулись степи до самых древних Уральских гор.

По всей степи под ветрами колышутся седые ковыли, перекатываются волнами, а в небесной сини парят орлы.

В бескрайних степях кочуют орды печенегов, и кто знает им счет, а ханы их могучи и богаты.

Редко в степи увидишь зеленый лог с чистой речкой и садом. Откуда он появился здесь? Верно, занесли много лет назад перелетные птицы семена и те дали добрые всходы. Поднялись деревья, и от них пошла поросль.

Теперь тот цветущий зеленый лог – пристанище ханов. В этом логе любил зимовать хан большой орды – Кучум. Его улусы кочевали от Саркела до Буга. Ханы малых орд приезжали к Кучуму на поклон, и печенег, чью вежу можно было встретить у моря Русского или у северной окраины Дикой степи, говорил, что он из большой орды Кучума.

Хан Боняк – потомок Кучума, чем несказанно гордился. Он правнук того Кучума, который водил орду на киевского князя Олега.

Боняк разбивал вежи своей орды там же, где их ставил Кучум, и белая юрта Боняка пряталась под развесистой кроной тутовника. Зимой в логе меньше дуют ветры, и оттого в юрте сохраняется тепло.

Уныло зимой в степи, все засыпано снегом, и казалось, ничего не осталось живого. Но на самом деле это не так. Выписывают по снегу петли зайцы, заметают следы лисы, взрыхляют снег дикие кони и буйволы, а по ночам жадно и голодно воют волчьи стаи, пугают стада и табуны.

Но Боняк воспринимает этот вой как музыку. Он помнит, у отца рос дикий волчонок, и Боняк любил подражать волчьему пению. Теперь, зимой, когда хан слышал вой волков, он выходил из юрты, подтягивал им. И тогда испуганно шарахались кони на привязи, а ближний косяк уносился в степь.

Юрта у Боняка просторная, когда хан созывает на совет своих мурз и военачальников и они рассаживаются на коврах вокруг обложенного подушками хана, в юрте еще остается много места для музыкантов и юных танцовщиц.

В зимнюю пору хан мало советуется с темниками и тысяцкими. Печенеги не любят зимних походов, под снегом корм печенежских лошадей. Зимой кони печенегов истощены, и только весной, на первых выпасах, они набираются сил на дальние переходы.

Из походов печенеги привозят богатую добычу. Пленных они угоняют в Кафу и Херсонес и торгуют ими на невольничьих рынках. Из набегов печенеги нередко привозят для себя жен. Славянские женщины рожают им сыновей, хороших воинов, чтобы ходить в походы на Русь.

Рядом с юртой Боняка юрты его жен, но он не хочет ходить к ним, они ему надоели, он ждет, когда орда отправится в новый набег, и тогда ему привезут юную красавицу, какая будет услаждать хана песнями и танцами.

В юрте горит жаровня с углями, и Боняк подолгу греет руки и пристально смотрит на синее пламя. Оно напоминает ему о многом: и об отцовской веже и кострах, у которых коротал ночи на привалах, и о пламени, загоревшемся в покоренных городах, в которые врывались печенеги…

В излучине Донца – вежи меньшого брата Боняка, Булана. Он – тень старшего брата и поступает так, как угодно Боняку. Булан бросает срою орду туда, куда укажет старший брат, он сделает то, что Боняк пожелает. Одного Булан не понимает, почему хан редко водит орду на Киев, может, брат постарел? Но разве об этом спросишь? А жизнь Булан любит…

Вьюжит зима, и не скоро ей конец. Когда кто-то входит в ханскую юрту, через приподнятый полог врывается пригоршнями снежная пороша, колышется в жаровне пламя, и Боняк недовольно хмурится.

Если хану делается скучно и его не веселит музыка и надоедают юные танцовщицы, Боняк упивается хмельным кумысом и тут же засыпает на ковре, а пробудившись, пьет горячий бараний навар. Так делал его отец, так поступает и он, хан большой орды.

Боняк думает и о том, что весной надо выдвинуть орду Булана в северную степь к тем дорогам, какие ведут к Переяславлю. Если удача еще не покинула Боняка, на будущее лето он поведет орду на Русь…

В детстве слышал Боняк притчу. Далеко, так далеко, где конец земли, небо подпирают высокие горы. В тех горах жил могучий и свирепый хан ханов Ветер. Когда он влился, то сбрасывал камни под кручу, в лесах вырывал с корнями деревья, загонял зверей в берлоги, а птиц прогонял с неба.

Однажды Ветер выл и метался в горах, пока наконец не вырвался из этого каменного мешка. Ветер мчался высоко в поднебесье и неожиданно увидел красавицу Степь. В шелковистые ковыльные косы вплетен из алых маков венок, голубые глаза-васильки что вода в горном озере, а речь лилась величавой и плавной рекой.

Покоренный ее красотой, угомонился Ветер, тихо опустился на зеленое ложе.

От красавицы Степи и хана ханов Ветра ведет начало печенежский род…

Когда тонконогий гривастый скакун размашисто нес Боняка, а позади пластались в стремительном беге кони его воинов, хан мнил себя Ветром. Он гикал, срывал с головы малахай, ловил открытым ртом воздух. Топот многих копыт й свист сабель услаждали его слух, а пролитая кровь врага горячила. Но лучшая песня для хана Боняка – это плач невольниц, бредущих следом за ордой.

В будущий набег, а Боняк уверен, он будет удачным, печенеги пригонят много пленных и урусских красавиц.

В степи вести летят на крыле птицы, и Боняку известно, великий князь Владимир стареет и его лучшие воеводы умерли. С ним нет уже Муромчанина, Добрыня в Новгороде и только Попович в Переяславле, на пути печенегов. Но Булан первым прорвется через заслоны, а за ним пойдет вся большая орда.

Стареет князь Владимир, однако и он, Боняк, уже немолод, и его скоро повезут черные кони по степной дороге, ведущей в мир иной. Насыплют над Боняком курган, с ним ляжет его любимая и самая молодая жена, какую привезут ему из Уруссии, разъедутся печенеги по своим улусам, а на вершине кургана будут беречь покой хана степные орлы…

Боняку о смерти думать не хочется, пусть на коня он уже не соколом взлетает, но в стремя вступает без помощи телохранителей. Богатства Боняка неисчислимы. Никто не мог ответить на вопрос, сколько у него в табунах лошадей и какое поголовье скота…

Отправляясь в мир иной, Боняк должен все это оставить на земле, и некем ему будет повелевать. А ханом большой орды станет Булан. Он будет владеть всем, даже его женами…

В летнюю пору Боняк спит на ковре под открытым небом. Он отыскивает звезду отца, а найдя, подолгу разговаривает с ней. Боняк рассказывает отцу, что несколько лет сряду печенеги не ходили на Русь, но скоро он поведет их, и отец услышит, как орда пойдет на приступ стен Киева и ударит тараном по Золотым воротам…

Настанет время, и рядом со звездой отца загорится и его звезда, а под курганом останется его тело. С высоты Боняк станет осматривать степь, видеть улусы и свою юрту…

* * *

На своей жизни десятник Савелий не помнит такого, чтобы в такую пору появился печенег у самого острожка.

Весна запаздывала, ночами держались заморозки, и снег стаивал медленно. Может, потому печенега в острожке не ждали, а караульный на вышке зазевался и не заметил, как он выехал из-за бугра, остановился в какой-то сотне шагов и начал медленно наезжать на острожек. Видно, знал, что ратники безлошадны.

Шумнул караульный товарищам, а печенег кулаком грозит, по-своему что-то кричит. Обидно сделалось караульному, безнаказанно ведет себя печенег, натянул тугой лук и пустил стрелу. Думал, не достанет она печенега, ан стрела в коня угодила. Рухнула лошадь под степняком, едва он ногу из стремени освободил. Завизжал, погрозил печенег кулаком караульному.

Из избы выскочили ратники и, открыв створку ворот, выбежали из острожка. Кинулся печенег в степь, да видно тяжело бежать в длиннополом овчинном тулупе. Настигли его ратники. Печенег визжал и кусался, ему руки связали, поволокли в острожек.

Десятник Савелий по-печенежски малость разумел, допрос снял. Поначалу печенег ругался и плевался, но когда с него тулуп сняли, бока намяли, поутих, отвечать начал. Неутешительные вести сообщил печенег, вскоре сюда подойдет орда хана Булана, и тогда всех в остроге сожгут в избе, а орда разорит Русь.

– Эге, – покрутил головой десятник, – беда надвигается.

И спросил у степняка, когда ждать орду, но тот только плюнул.

– Видно, сам не знает, – заключил Савелий и, сунув печенегу под нос кулак, велел двум ратникам вести печенега в Переяславль к воеводе Поповичу.

Только и удивлялся Савелий, что ранней весной набега ждать? Некоторые ратники поверили печенегу, а кто и засомневался. Десятник прервал товарищей:

– Не будем гадать, воевода разберется.

* * *

Отвьюжила зима, вымела из всех своих закромов порошу. Стаивал снег, и местами черными латками открывалась земля. Была она не черной, не вспаханной ралом пахаря, а вековой целиной, с засохшей травой, со сросшимися корнями.

Привели ратники печенега в Переяславль к воеводе. Допросил Попович степняка, убедился, не врет, да только неизвестно печенегу, когда орда пойдет. А может, и выступила уже, может, с полпути послали печенега и тот не признался?

– Эко неурядица, – пробормотал воевода, – и это когда князь на Новгород нацелился!

Беспокоиться воеводе было отчего. Уйдет Владимир, останется в Киеве Борис, а орда в силе великой нахлынет…

На следующий день, послав гонца в Киев к великому князю, воевода отправился с несколькими гриднями в острожек к Савелию. Хотел спросить, какой запас еды был в саквах печенега, чтобы по ним судить, далеко ли удалился печенег от своего улуса. А может, послан он, чтобы узнать, не срубили ли русичи новых острожков и как укрепили засечную линию.

За Переяславль Александр Попович опасался меньше, чем за Киев, орда Переяславль краем затронет, а весь удар киевляне на себя примут. Не иначе Булан за добычей пойдет и потому, прорвавшись через рубеж, поведет орду в глубь Киевской Руси.

Ужли прознали печенеги о замыслах Владимира? Вот и решили, набег будет безнаказанным. С горечью, недобрым словом помянул воевода сыновей князя Владимира, начавшими усобицу. А что же станет после смерти Владимира?

Пока великий князь не оставит завещания, кому Киевом владеть, до той поры быть между братьями вражде. А может, сам князь Владимир не знал, кого считать старшим, Святополка ли, Ярослава?

Однако, если и оставить киевский стол по старшинству, миру между братьями не быть.

* * *

Весна пришла в степь, и не успел стаять снег, еще лежали местами белые латки, а уже расцвели подснежники, и пробилась первая зелень.

Вышел хан Булан из юрты, понюхал сырой воздух, хмыкнул одобрительно. Скоро он исполнит приказание старшего брата и, снявшись со среднего течения Донца, поведет свою орду к границам Урусии.

Когда Боняк вызвал к себе Булана и сказал об этом, то к радости прибавилось опасение, ну как князь урусов Владимир прознает об этом прежде времени и нашлет на Булана дружину? А такое может случиться, потому как у урусов на рубеже много острожков и зорких дозорных.

Боняк с доводами Булана согласился, и они вдвоем решили, что орда меньшого брата, переправившись на правобережье Днепра, уйдет в его низовье, за пороги, будет караулить проходящие купеческие караваны, а когда Владимир пошлет на Булана дружину, то Боняк прорвется к Киеву, минуя Переяславль. Вот тогда настанет час Булана, его орда запорожской степью, разорив Канев, ворвется в землю полян, встанет под киевскими стенами.

Наконец старший брат решился повести орду на Русь.

Печенеги истосковались по звону сабель, а их кони застоялись. Когда они отъедятся на выпасе и будут готовы к дальним переходам, их бег станет стремительным, а удары печенежских сабель не знают пощады.

Булан завидует брату. Боняку принадлежит слава великого воина. Но будь ханом большой орды не Боняк, а Булан, разве не возили бы за ним хвостатый бунчук? Не Боняку, Булану привозили бы темники первых красавиц, а в его юрте стояли окованные медью урусские ларцы, наполненные золотом и серебром…

Его, Булана, не Боняка услаждали бы лучшие музыканты и танцовщицы.

Еще раз понюхав сырой воздух, наклонился, ущипнул молодой травы, растер на ладони зелень. Трава сочная, сытная, кони быстро наберут силу. Дней десять, и можно сворачивать вежи. Минуя перешеек, связывающий степь с Таврией, орда Булана пойдет урусским соляным шляхом к бродам…

Окинув взглядом степь, Булан подумал, что все эти вежи, в каких живут печенеги – его орда; многочисленные стада – его стада; а табуны – его табуны. И все это вскоре по его приказу придет в движение, поскачут воины, заскрипят колеса двухколесных телег, покатятся кибитки, а степь огласится ревом и ржанием.

Откинув полог, Булан вошел в юрту, опустился на ковер и вытянул ноги. Вспомнил, темник Мустай послал своего воина разведать сторожевую линию урусов, интересно, вернулся ли тот печенег? Булан спокоен, если даже того печенега возьмут урусы, он не знает, куда поведет хан орду. Для Урусов путь орды Булана неожиданный, они могут ожидать ее у Переяславля, а она окажется на правобережье.

* * *

Сырое, промозглое утро, и в хоромах зябко, хотя и горят печи. Князь Владимир то и дело жмется спиной к камину. Верно, думает он, не печи повинны, что тепла мало в палатах, а кровь уже не та. Бывало, прежде спать на снегу доводилось, дрожь не брала, а ныне спине горячо, а тело коченеет…

Стоящий у двери отрок держит подбитое мехом корзно. Владимир молчал, хмурился, не покидала тревога. Из Переяславля прискакал гонец, Александр Попович уведомлял, изловили печенега, и тот показал, орду Боняка ждут. Владимир мысленно бранил хана, называл его псом шелудивым и старым лисом, напоминая ему, как били его и тот прятался от русских дружин в степи.

Оторвался князь от печи, велел отроку:

– Сыщи воевод Андрияху и Блуда, передай, князь зовет.

Почему он захотел услышать совет этих воевод? Скорее всего, потому, что с ними князь в Киеве начинал и в первом бою с Боняком они рядом с великим князем стояли. Тогда, у Переяславля, Ян Усмошвец отличился. Ныне воевода Усмошвец в Тмутаракани вместе с Мстиславом…

Явились Блуд с Андрияхой, присели к столу напротив Владимира.

– Стряслось чего, князь? – спросил Андрияха.

– Допрежь, чем воевод и бояр ближних совета испрашивать, ваш голос услышать хочу. – Князь посмотрел на Андрияху, Блуда. Много пожившие, повидавшие, воеводы сейчас ждали, что князь им скажет. – Есть отчего задуматься, воеводы, – снова заговорил князь Владимир. – Гонец от Поповича побывал, сообщает, Боняк орду готовит, намерен выдвинуть ее к нашим рубежам.

– Значит, ждать в гости надобно, – сказал воевода Андрияха.

Блуд согласился:

– Орда на то и орда, чтоб разбоем промышлять.

– То известно, воеводы, но я нынешним летом намерился на Новгород выступить. Покину Киев, а печенегам на руку. И кто знает, не ворвутся ли в город?

– Не доведи Бог! – замахал руками Блуд.

Перед боярином предстала картина: горит Киев и печенежин тянет Настену на аркане.

– Нет, – снова подает голос Блуд, – из Киева нам не след выходить!

– А ты, Андрияха, что присоветуешь? – спросил Владимир.

Воевода Андрияха бороду пригладил.

– С Новгородом повременить.

– Доколь?

– Надобно, князь, выждать, и когда Боняк на нас двинется, в степи его встретить, не дать ему засечную линию перейти, а уж когда Боняка одолеем и в степи развеем, тогда и новгородцев покарать время наступит.

– Согласен, Андрияха, – кивнул Владимир. – Пожалуй, в осень на Ярослава пойдем, поучу сына, как на отца руку поднимать… Седни же отпишу Поповичу, пускай дозорных на заставах усилит…

Ушли воеводы, Борис явился. Владимир по горнице ходил озабоченный. Остановился перед сыном, поведал, о чем с воеводами разговор был.

– Мыслю, Борис, ежели сам на Боняка полки не поведу, то тебе поручу. А с тобой воеводы будут…

– Как велишь, отец!

– Добро, Борис, голос князя слышу…

Снова прошелся по горнице и снова остановился, заговорил, то ли сам с собой, то ли в поучение сыну:

– Власть – она как пиво хмельное, пьянит. И без разума ее брать нельзя. А получив, надо чуять ее бремя. – Потер лоб. – Что это я о власти заговорил, скажи, сыне?

Промолчал Борис, а Владимир мысль закончил:

– Ино кто того не уяснит, править станет как во хмелю, и оттого государству урон, а люд, живущий в нем, без головы останется…

И, отпуская Бориса, сказал:

– Ты уж прости, сыне, часто я те о власти сказываю, слишком волнует она меня, чую конец свой…

* * *

Давно не получал Святополк такого удовольствия, как в нынешний день. Вернулся из Киева Путша и порадовал известием: великий князь собирается войной на Новгород. И ежели такое случится, то не станет Владимир завещать великий стол Ярославу. А еще уверял Путша, бояре киевские сыновей Анны на великий стол не допустят. В Киеве место Святополка.

Поздним вечером явился Путша к князю, и просидели до полуночи. Поведал Путша, Владимир во гневе, а еще недоволен великий князь нежеланием Бориса принять после Владимира Святославовича киевский стол.

Проводив Путшу, Святополк направился в опочивальную. Марыся уже спала. Отрок помог Святополку раздеться, поставил на столик плошку, закрыл за собой дверь.

Залез князь под одеяло, Марыся даже не пошевелилась. Крепкий сон у княгини. Святополк тронул жену за плечо, позвал:

– Марыся, слышь, Марыся!

– Что, князь? – Она сонно зевнула, повернулась к нему.

– Боярин Путша из Киева приехал.

– Разве не мог ты сказать о том утром? К чему сон разогнал!

– Весть необычную привез боярин. Ярослав с новгородцами дань отказались платить Киеву, быть войне с новгородцами.

– Але впервой такое, когда город на город поднимались? В Польше ли не бывало? Всегда ль шляхта королю повинна?

– Ярослав в немилости будет у великого князя, Борис от Киева отказывается, кому великий стол достанется? Мне!

– О Матка Бозка, я буду великой княгиней, женой круля Руси! Когда такое случится, Святополк?

– Скончается Владимир, и я стану великом князем.

– Езус Мария, он может жить долго! – разочарованно протянула Марыся.

– Я ль не жду того часа? Теперь я думаю, Марыся, мне не стоило рядиться с твоим отцом и обещать ему Червенские города.

– Зачем они тебе, Святополк? Разве без них Киевская Русь не будет большой? Тебе, князь Святополк, лучше иметь с королем мир.

– Иметь мир? У твоего отца, Марыся, хватка волка. Сожрав Червону Русь, он возалчет и иные наши земли. Живет ли он в мире с императором германским Генрихом?

И русичи меня не поймут, коли уступлю я Болеславу западное порубежье.

– Пустое, Святополк. Але не волен ты в своих землях? Кто с тобой заодно, на кого опираешься? На ляхов и отца моего, короля Болеслава.

Долго молчал Святополк. Марыся прижалась к нему. В свете горящей на столике плошки резко выделялись заострившиеся черты лица князя и задравшаяся бороденка.

Святополк, уловив взгляд жены, спросил:

– Аль узрела чего во мне?

– Да так, смотрю.

– Похудел я, Марыся, нет мне покоя. Будто успокоюсь чуть, засветит моя звезда, новая напасть наваливается. То великий князь надо мной нависнет, то король ляхов меня животом давит. А у меня, Марыся, душа мятется. Вот про Ярослава сказал те, а сам думаю, сяду князем над всей Русью, а брат на меня с новгородцами войной пойдет, как ходил Владимир с новгордцами на Киев. Сама ведаешь, что из того получилось!

– Не кусай руку короля, Святополк, кто те поможет против Ярослава?

– Не помогут ляхи, пошлю тиуна Онфима к печенегам. У него с ними дружба, чать, знаешь, жена его Аглая сестрой Боняку и Булану доводится.

– Печенеги явятся, пограбят Русь и уйдут, а Ярослав сызнова новгородцев и варягов на Киев поведет.

– Я с дружиной и печенегами Новгород возьму, смирю Ярослава.

Марыся приподнялась на локте, заглянула Святополку в глаза.

– Ты чего?

– Помнишь, я спрашивала тя, Святополк, о братьях твоих, Борисе и Глебе?

– Ты мой ответ слышала, я дам им уделы.

– Но ты забыл, есть бояре, которые напомнят, что великий князь Владимир хотел видеть князем киевским Бориса.

– Что из того?

– Пока Борис и Глеб живы, не будет нам покоя.

– Не заставляй меня, Марыся, возненавидеть братьев.

– Ха! Разве они тебе братья але Владимир твой отец?

Их мать Порфирогенита Анна, твоя же – мать Аллогия, а отец – Ярополк, ты сам мне об этом сказывал. В тебе, Святополк, течет варяжская кровь.

– Борис и Глеб не злоумышляют против меня.

– Может, и так, но бояре, какие твою руку не станут держать, против тебя киевлян поднимут, Бориса великим князем назовут.

– Замолкни, Марыся. Узнаю в те дочь Болеслава.

– О Езус Мария, я ли отказываюсь от того?

– Пресвитер напоминал мне, митрополит Иоанн требует крестить тя, Марыся. Того и отец, князь Владимир, желает. Еще они ждут, когда я удалю из Турова епископа.

– Скоро ты сам станешь великим князем, и может случиться такое, что митрополит потянется к вере лютеранской.

– Митрополия государства Киевского от патриархата Константинопольского не отколется.

– Вера греческая за морем, а латинская рядом, протяни руку, вот они – ляхи, германцы…

– Уймись, Марыся, – раздраженно оборвал жену Святополк, – не желаю вмешиваться в догматы Церкви. Я не Борис и к книжной премудрости не тяготел. Когда же сяду великим князем, тогда пусть Илларион с Рейнберном поскубутся, а мы поглядим, кто сильнее, патриарх ли, папа?

– Богохульствуешь, Святополк.

– Отчего же? Меня крестили греки, тя, Марыся, латиняне. Коли же разобраться желаешь, поклонись книжнику Борису, его пресвитер Варфоломей и иерей Анастас с детских лет наставляли.

Марыся недовольно поморщилась:

– В вере латинской у тебя, Святополк, еще будет время увериться.

– В таком разе оставим разговор о греках и латинянах.

– А Рейнберна я пошлю к отцу, – повременив, сказала Марыся.

– К чему?

– Как узнает король, о чем ты мне поведал?

– Едва епископ на своем осляти Туров покинет, о том станет известно в Киеве…

– Через пресвитера!

– Может, и так.

– Он доносчик.

– Так не думал. Однако Илларион ли, кто иной, но великий князь обо всем, что в Турове творится, ведает.

– Ты все еще опасаешься великого князя? Скоро ты сам сядешь на киевский стол.

– Но я пока не сижу на нем и хорошо помню разговор с великим князем, когда был в Киеве.

– Ты боишься его?

– Да!

– Ты, Святополк, будешь пугаться князя Владимира, когда его уже не будет в живых, – насмешливо заметила Марыся.

– Молчи, Марыся, пока власть у великого князя Владимира, пусть он меньше знает, чем Туров живет.

– Скорей бы в Киев перебраться.

* * *

В позапрошлое лето, когда убили воеводу Светозара, боярыня его со всем семейством переселилась в Чернигов. Видать, в Киеве все напоминало ей о муже. А может, потому, что был Чернигов ее родным городом?

Но в мае-травне разнесся по Киеву слух, боярыня Агриппина возвращается.

Выделил великий князь боярыне земли с селами и деревнями, заметив Борису:

– Добрый был воевода, Руси верно служил, жаль, лишились его…

Хоромы воевода Светозар поставил еще в молодые годы, о двух ярусах, бревна одно к одному подогнаны, ладно строили киевские мастера. И красуются они по дороге в Гору, никто их не минует.

Борис помнил грустную боярыню, в прежние лета водившую с собой девочку Росинку. В детские годы она прибегала на уроки к пресвитеру Варфоломею. Теперь, увидев дочь воеводы Светозара, Борис удивился: она выросла и превратилась в красавицу. Молодой князь недоумевал, уж ли это прежняя Росинка? Спросил о том Георгия, а тот посмеялся:

– Ужли те, княжич, не ведомо? Она! – И еще добавил, что сватали ее в Чернигове, да Росинка не согласилась. Три года, говорит, не прошли после смерти отца.

Теперь проходил княжич Борис мимо хором боярыни и на ее подворье глаза пялил, однако если удавалось увидеть Росинку, то издалека…

С приездом боярыни Агриппины с дочерью в Киев совсем забыл Борис ростовскую Ольгицу.

«Господи, – думал княжич, – ужли можешь ты создать более прекрасное, чем Росинка?»

И подсчитал, что будущей весной исполнится три года, как печенеги убили воеводу Светозара. Тогда и скажет Борис великому князю, что хотел бы взять в жены Росинку…

* * *

В мае в дивном цветении степь. Будто искусные руки восточных мастериц прикоснулись к ней разными нитями, расшили ее узорами чудными. С высоты седла Булан не степью любуется. Далеко вперед ушли конные тумены, скрипят колеса кибиток, гонят табунщики косяки, ржут кони, и ревут стада. А позади, прикрывая улусы в движении, следует последняя тысяча орды хана Булана. Поодаль от Булана едет охрана хана, его верная сотня.

Опустив голову на грудь, Булан задумался. Боняк покинет свое становище и поведет орду еще не скоро. Это произойдет не раньше, чем степь оденется в ковыли и они закачаются морем, а урусы потеряют бдительность.

Тогда орда Боняка вырвется из придонья и словно камень, пущенный из пращи, пронесется по землям Урусии. А он, Булан, сделает то же на правобережье.

Орда хана Булана идет, прижимаясь к морю, и он наказал темникам двигаться этой дорогой, не заходя в глубь степи, а сам с двумя тысячниками повернул в сторону лесостепи, где начало урусских засек.

Булан щерится, пусть урусы бьют тревогу, думая, что печенеги идут на них, а когда поймут, успокоятся. Печенегам этого и надобно. Ханы дождутся, когда князю Владимиру и его воеводам надоест бросаться в степь, и тогда Боняк и Булан кинутся в Урусию.

Булан тронул коня, въехал на курган и оглядел степь. Поросшая травой, она изобилует птицей. Вон высоко потянулись лебеди, а с ближней тихой речки снялась стая уток, пролетела со свистом. Поднял Булан голову, солнце заканчивало свой дневной путь. Хан подал знак, и к нему родъехал нукер.

– Ставьте юрту, здесь ночевать буду.

Ночью полил дождь, крупный, густой, глухо забарабанил по войлочной юрте. Дождь в степи продлевает жизнь зав, выпаса делаются обильными, и по степи бродят тучные стада.

Булан прислушался. Дождь стучал ровно, без ветра и, по всему, зашел надолго. Если к утру погода установится и взойдет солнце, степь, омытая дождем, заиграет радужными каплями, запоет многими голосами, зазвенит.

Булану не спалось. Ослепительно сверкнула молния, и треснувший гром сорвался в овраг. По преданиям Булан знает, это те печенеги, какие отошли в небеса, продолжают сражаться с врагами, пускают каленые стрелы, рубятся саблями.

Молнии блистали до рассвета. Хан откинул полог, и свежий ветер ворвался в юрту. Дождь сделался реже, между облаками проглядывали звезды. Булан окликнул раба, древнего хазарина, захваченного в бою так давно, что этот раб успел позабыть свой родной язык, велел принести кумыс. Жадно выпил и тут же заснул.

* * *

Ратник из острожка десятника Савелия углубился далеко в степь. Третий день пробирался он оврагами, ужом полз в траве, редко передыхал, из кустарников наблюдал за степью.

Жизнь в острожке, постоянная готовность к появлению печенегов делала засечных ратников осторожными, чуткими и зоркими, а их нюху позавидовала бы лучшая охотничья собака.

Ратник крался, держа наготове лук. При нем не было ни копья, ни щита, только на поясе висел нож и собранный кольцо к кольцу кожаный аркан. Окидывая глазами степь, ратник убеждался, печенегов поблизости нет и можно возвращаться в острожек.

Сумерки тронули небо, когда ратник вдруг учуял легкий запах дыма. Где-то заржал конь. Зайдя с подветренной стороны, ратник начал пробираться так осторожно, что даже чуткое ухо печенега не уловило опасности. Согнувшись у костерка, печенег возился у огня. До рубежа было еще далековато, и степняк позволил себе чуть-чуть расслабиться. Но вот печенег затоптал огонь, рука потянулась к поводу. Печенег готов был вставить ногу в стремя, как петля обвила его шею. Печенега рвануло, швырнуло на землю, и кто-то здоровый навалился на него, ударил по голове, и он потерял сознание. Очнулся, когда ратник гнал коня к засечной линии…