Текст книги "Кровью омытые. Борис и Глеб"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Хорошо помнится, как все это было, люд к Днепру силой сгоняли, кое-кто пытался бежать, но их гридни возвращали. А уж когда главного бога язычников в Днепр столкнули и он поплыл в низовья, люд побежал за ним с воем и воплями…

В памяти Анастаса Константинополь предстал: форум и площади, дворцы и храмы, мрамор построек и памятников, колонн и арок. Все это он покажет князю Борису.

Если выпадет удача, молодой князь русов увидит выезд базилевса, старшего брата своей матери Анны… Базилевс предстанет во всем величии, и гвардия будет сопровождать императора, а народ ликовать…

Солнце поднялось высоко, пригревало. На Анастасе черная ряса до пят, и, обходя лужи, иерей приподнимал полы.

Лет пять назад в Киеве замостили сосновыми плахами дорогу в Гору к палатам великого князя, ко двору митрополита, торжищу и к перевозу через Днепр. Но возчики нередко съезжали на обочину. На мостовых разбивались колеса, сыпались.

За митрополичьим подворьем домик иерея. Жилище ему срубили те же мастеровые, что поставили палаты митрополиту. Остановился Анастас у калитки, мимо монах прошел, поклонился, а иерею вспомнилось пожелание великого князя иметь на Русской земле монастыри.

В пользе монашества иерей Анастас убежден. И не только потому, что оттуда проповедники пойдут по всей Руси, но и появятся свои летописцы. Кому как не монахам-книжникам писать летописи, истории княжеств.

Едва Анастас за ручку двери взялся, как позади услышал шаги.

– Отче, – сказал догнавший его инок, – владыка зовет.

Иерей заторопился к митрополиту. Разговор с Иоанном был недолгим. Скорее не разговор, митрополит совета спрашивал.

– Вчерашним вечером посетил меня туровский князь Святополк и просил дать ему духовника. Жаловался, папский прелат Рейнберг одолевает, склоняет к вере латинской. Намерился яз послать в Туров пресвитера Иллариона. Не совершаю ли яз ошибку, иерей, ты пресвитера Иллариона лучше меня знаешь.

– Владыка, пресвитер Илларион духом крепок и католику даст отпор достойный.

Митрополит кивнул головой:

– Ты, иерей Анастас, развеял мои малые сомнения, ибо на туровского князя Святополка не только прелат папский давление оказывает, но и король Болеслав, а он ревностный сторонник веры латинской.

* * *

Одиноко Святополку в отцовских хоромах, неприкаянно. Борис попрекнул, дескать, злобствуешь на меня, Святополк. Но забыть ли Святополку отрочество, когда великий князь из всех детей Бориса и замечал. А не так ли ныне? Борис все в любимцах ходит. В отроческие годы посеял боярин Блуд в душе Святополка подозрение, что не Владимир отец его, а Ярополк. Сомнения начали рассеиваться, когда великий князь выделил ему Туров, город не ниже других городов земли Киевской. Через Туров лежит дорога торговая из Киева к морю Варяжскому, и многие гости не через Новгород, а туровского пути держатся, где речной узел: Струмень и Припять, Случь и верховья Немана.

На этом пути Гродно и Слуцк да иные поселения славянские…

Но вот дошли в Туров слухи, что будто бы Владимир мыслит посадить после себя киевским князем не по старшинству, как испокон велось, а Бориса. В Киеве Святополк в этом убедился, а встреча с Блудом пробудила сомнения в отцовстве Владимира.

С этими неспокойными мыслями намерился Святополк покинуть Киев, собрался просить великого князя отпустить его, да тот сам позвал. Усадив рядом, повел строгий разговор:

– О прежнем речь моя, Святополк. Ты хоть и отрицал, что с королем ляхов противу меня уговаривались, но я в ответе твоем сомневаюсь. Было ли такое, признайся.

Не ожидал Святополк такого вопроса, развел руками:

– Таких речей не вели мы, отец.

Пристально посмотрел Владимир в глаза Святополку:

– Гляди, туровский князь, коли слухи о том подтвердятся, а ты замыслы короля ляхов скрываешь, постигнет тя суровая кара…

Потер седые виски, снова сказал:

– От митрополита слышал, ты в духовники попросил Иллариона, выбор твой одобряю, ибо с Марысей католики в Туров ровно саранча налетели. От них подальше держись, Святополк. – И, взяв его руку в свою, добавил: – Римлянам палец протяни, ладонь отхватят, дашь ладонь – руки лишишься.

Святополк с Владимиром в душе согласен. Болеслав уже вел речь о Червенских городах. Однако признаться в том не решился. Ну как обвинит его великий князь в измене…

– Хочу в Туров воротиться, отец, – промолвил Святослав.

– Не держу, но помни, короля ляхов не привечай и сам к нему не тянись, ино веру в тебя потеряю, и тогда не будет те прощения…

* * *

Триста верст от Киева до Турова. Места ближе к Турову лесные, болотистые, зверя всякого не мало, туры водятся, оттого и город Туровом назвали. А уж грибов и ягод, не ленись, собирай.

Со Святополком дружина малая, десятка два гридней, от лихих людей защита. Случалось, нападали они здесь, особенно когда ладья какая без надежного караула плыла. Окружат ее ватажники на быстрых челнах, ограбят и скроются в лесах…

Тревожно в душе Святополка. Киев покидал, никто не проводил. А с вечера Борис сказал:

– Не держи на меня обиду, брате Святополк, я тебя завсегда старшим чту.

Усмехнулся Святополк, хотел спросить, поди, так будет, пока на киевский стол не сядешь? Да смолчал, иное промолвил:

– Добро бы так…

Рядом с князем, стремя в стремя, дворский, бярин Онфим. Время к полудню, и боярин замечает:

– Не пора ли, князь, дружине отдых дать, семь ден в седлах, только ноне верст десять кинули.

– В Турове отоспятся, – недовольно буркнул Святополк. Но вскоре, заметив впереди на лесной окраине поляну, сказал: – Пусть гридни коней расседлают, часок-другой дадим им передых…

Пока гридни костер разожгли и кашу варили, Святополк на войлочном потнике уселся, обхватив руками колени, смотрел, как дым высоко поднимается над лесом.

Подошел Онфим, уселся рядом.

– А что, дворский, не пытал ли о чем тя великий князь? – спросил Святополк.

– Князь Владимир нет, а боярин Блуд в гости зазвал, все спрашивал о тебе, князь, и как живешь, и случается ли королю наезжать в Туров. Я ему и ответствовал, что князь туровский не милостью Болеслава княжит, а с руки великого князя киевского…

Вздохнул Святополк. Ах боярин Блуд, боярин Блуд, чего же в тебе больше, добра ли, зла?

Уже когда тронулись дальше, Святополк вспомнил, как Блуд звал его в гости, вздохнул:

– Поди, угощал бы, а сам в душу ко мне лез.

Дворский не расслышал, переспросил:

– Ты это о чем, княже?

– Да так я, сам с собой. Неспокойна душа моя.

* * *

Ночь перед отплытием Борис не сомкнул глаз. Спать не хотелось, мысли уносили молодого князя в город, о котором он думал не единожды и в котором мечтал побывать. А накануне отец обнял его, сказал:

– Не для праздного любопытства отправляешься ты в далекий путь, а познания ради. Византия – могучая империя, но помни, сыне, Русь Киевская приходила ей на подмогу. Смекаешь ли, какой урок? Отдавая должное империи, помни о силе Руси, о стены киевские сколь раз печенеги разбивались. Не уподобляйся птице сороке, какую блеск манит, ты орлом над Царьградом пари и помни, князь Олег его ворота потрясал… А еще в пути забудь, что князь ты, с ладейщиками едешь и труд дели, Днепр и море возмужанию твоему поспособствуют. К голосу старшего рулевого Ивана Любечанина прислушивайся.

Едва рассвет тронул небо, прокричал петух, отсчитывавший кораблям время. В плавании петух будет звонкоголосо будить мореходов, напоминать им о земном бытии…

Начали гаснуть звезды, и ладьи одна за другой на веслах отошли от причалов. Сначала ладья князя Бориса, за ней ладьи купцов киевских. Гомонили на пристани провожающие, но Борис не слышал их. Он стоял у борта, высматривал отца, хотя знал, на берегу его нет. Владимир сказал еще вечером:

– Я, сыне, провожать тебя не явлюсь, боюсь, как бы слезу не ронить. Видно, старость подобралась. Ждать буду, вот тогда и встречать выйду.

Медленно отдалялся город, сначала не стало видно и люда, теснившегося на нем, затем скрылись домики и избы предместья, постройки на Горе, а вот уже не стало видно стен крепостных и стрельниц.

Посмотрел Борис на небо, звезд нет, и только подрагивала утренняя звезда, скоро и она погаснет. Покачивается ладья, взмах и всплеск весел, еще взмах и всплеск. Вышли ладьи на течение реки, подняли паруса ладейщики, и корабли один за другим потянулись вниз по Днепру.

– Смотри, князь, любуйся, – обронил молчавший до того Анастас. – Такую красоту только по возвращении узришь.

* * *

Таврия встретила валку суховеем. Он задул на перешейке, обдавал жарой. Огнем перехватывало в горле, обветривались губы. Хотелось пить, но Аверкий предупредил: Таврия на воду скупа, где ни копни, одна горечь.

Артельщики с нетерпением ждали встречи с соляными озерами. К ним они подъехали только к обеду следующего дня. Здесь, у Гнилого моря, озера казались мертвыми. Наполненные соленой морской водой, в летнюю пору озера пересыхали, покрывались соляной коркой, у берега – тонкой, дальше – толще, и она от ярко-розовой переходила в бледную.

Георгий увидел тех, кто работал на этих озерах. Они копошились в искрившейся жиже, лопатами поддевали ее и вывозили тележками на берег, складывая в скирды. Другие обкладывали бурты хворостом, поджигали его, чтобы, обгорая, соль бралась коричневой корой и не размокала под дождем.

На работном люде одежда задубелая, к постолам дощечки подвязаны, чтоб соль ноги не разъела, а руки в рукавицах из грубой холстины. За солью к озерам приезжали из Херсонеса и Византии, покупали ее печенеги и русичи. Едва валка остановилась, распрягли волов, Улька уже котел сняла, принялась за кулеш. Аверкий сказал:

– Полон котел вари, ноне едоков много будет.

К валке подошел весь задубелый, обросший волосами, едва глаза проглядывают, мужичок, узнал Аверкия.

– С прибытием, Аверкий!

– Здрави будь, Сазон, все ватажишь? И бригада все та же?

– Та, разве вот Мешко помер да Дубина не выдержал, отправился счастье искать.

– А где оно валяется, знал бы, подобрал. Ты вот что, Сазон, зови артель на ужин.

– Раз так, мы с радостью. На добрый зов добром откликнемся. За едой и о цене уговоримся. Привез-то чего?

– Холстины домотканой и крупы – гречи да еще меда и кожи.

– Холстина и кожи это хорошо, вишь, наша одежда и постолы колом стоят. А нет с тобой гривен, либо, как прошлым разом, карман дырявый?

– Не глумись, Сазон, я тебя не богаче, меня нужда на варницу гонит.

– Ну да ладно, ни ты меня, ни я тебя не обидим. А у костерка уж не твоя ли дочка, Аверкий?

– Улька моя.

– Красна. – Атаман нахмурился, сказал с печалью в голосе: – Не случись у меня беда, не убей тиун моего сына Васюху, женил бы я его на твоей Ульяне. – Встряхнул лохмами. – Бери, Улька, торбу да иди за мной, я тебе соли царской отсыплю на счастье.

* * *

Издалека завидев подъезжавшего князя, караульные распахнули ворота, и Святополк въехал в город. Миновав предместье, где селился люд, промышлявший ремеслами и огородничеством, князь направил коня к детинцу. Простучали копыта по бревенчатому мосту через широкий ров, и Святополк остановился у княжеских палат.

Хоромы у туровского князя рубленые, не то что у великого князя киевского. У Владимира Святославовича дворец, а у Святополка хоромы чуть больше боярских.

С порога князь велел истопить баню, долго парился, смывал усталь. Лежа на полке, в коий раз мысленно перебирал дни, проведенные в Киеве, и по всему получалось, съездил попусту.

В трапезной уселись за столом Святополк с дворским да еще боярин Путша. Ели не спеша, стряпуха подала щи горячие, прямо с огня, пышки ржаные, их Святополк с детства любил, вели разговор не таясь, кого остерегаться.

– Постарел великий князь, осунулся, – говорил Святополк, – угасает жизнь.

Дворский кивнул:

– Не тот, не тот Владимир, какой полки водил в Болгарию и на Корсунь.

– Значит, сказываешь, княже, Борису над нами стоять? – спросил Пуша. – А у него, поди, и борода не пробилась, на губах молоко гречанки не просохло. Обижает, обижает Владимир дедовские обычаи, испокон старший по летам князем киевским оставался.

– Да уж, видно, Борису над нами княжить.

– Борис ныне в Царьград намерился. – Святополк отложил ложку, потянулся за мясом, горкой возвышавшимся на доске.

– Говоришь, к грекам поплывет? – спросил Путша. – Ужли кровь заговорила?

– По всему так, – согласился князь.

– Авось на порогах печенеги переймут, и стрела на Бориску сыщется. – Путша вытер льняным рушником вспотевший лоб.

Дворский поддержал:

– Дай-то Бог.

Святополк поморщился:

– К чему так, не взывайте к Богу, бояре. Что гонец из Кракова?

–: С той поры как ты, княже, в Киев отъехал, не являлся.

Святополк хмыкнул:

– От короля не жду, а Марысе пора и вернуться, засиделась у отца.

– По всему, скоро увидишь княгиню.

– Митрополит духовника в Туров шлет, пресвитера Иллариона.

Путша рассмеялся:

– То-то подарок Рейбергу. Римлянин мнит себя в Турове папой. Марысю поучениями одолел. Видно, намерился туровцев в веру свою обратить.

Святополк прервал его:

– Вы, бояре, такими речами меня до греха доведете. Великий князь и так гневается. И все, что в Турове творится, ему ведомо.

Путша руки развел:

– Откуда?

– Сам гадаю. Однако стоило Болеславу раз появиться в Турове, а великий князь с меня уже допрос снимал, да не единожды.

– Занятно!

– Занятно аль нет, но так оно было, и Онфим тому свидетель.

– Ну что ж, поостережемся.

– Видать, завелся в Турове соглядатай великого князя.

– Познать бы – кто?

– Уследим!

– Уж не из твоих ли холопов, княже? – Путша посмотрел на Святополка.

Князь лоб поморщил:

– Будто и нет таких, однако присмотреться не мешает.

Онфим головой повертел:

– Лишку хватил, Путша. Когда бы кто из холопов, да как в Киев сообщит?

– С гостями торговыми.

– Вестимо! Ты, дворский, глаз с холопов не спускай.

* * *

Малый княжеский шатер стоял на корме, но так, что не закрывал видимости рулевому. Борис только спит в шатре, а все остальное время проводит с ладейщиками, с ними садится за весла, поднимает паруса, всматривается в берега с редкими дубравами. Пели птицы, ворковали горлинки, а ночами слышался переливчатый свист соловья.

Где-то здесь начало лесостепи, безлюдной, с землями сочными, никогда не знавшими сохи, вековая целина. И не бывать в этом краю селам и городкам, пока будут угрожать ему орды кочевников.

Мысль Бориса перебрасывается, он думает, что скоро ладья причалит в константинопольском порту…

Римская империя! Варфоломей и Анастас так много рассказывали княжичам о ней, что Борису казалось, он бывал там, Константинополь виделся ему и во сне. Царьградом называли его русичи, городом Константина звал столицу Византийской империи отец, великий князь Владимир.

Видно, разговоры об империи, красоте Константинополя и зародили у Бориса желание побывать в нем. А может, правы те, кто утверждал, что в нем заговорила кровь матери.

Так ли, нет, но Борис и сам не мог ответить на этот вопрос.

А еще он хотел проделать путь, каким ходил на Царьград великий князь Олег. Борис благодарен отцу, позволившему отправиться в такую дальнюю дорогу, а в проводники по Днепру и морю выделил самого опытного на Руси мореходца Ивана Любечанина. Когда тот зычным голосом отдает команды, его слышат на всех ладьях. Гости торговые Любечанину верят, когда он ведет караван ладей, успех всегда обеспечен.

Рулевому немало лет, он ровесник великому князю и, как Владимир, крупный и грузный. Иногда Любечанин разговаривал с Борисом, вспоминал, как водил ладьи великого князя к Херсонесу. О днепровских порогах рулевой высказывался с почтением. Грозные – да, но и страшиться их нельзя. Одолеет страх, быть беде.

Время к обеду, и ладейщики разожгли очаг. В котле сварили мясо, выложили его на кожу и, порезав на куски, принялись за еду. Запивали мясо отваром.

Ели жадно и быстро, а насытившись, снова сели на весла.

Одна за другой плыли ладьи под разноцветными парусами. Вот уже в стороне остался Переяславль, а до него водой верст сто двадцать, миновали Каневское поселение, впереди пороги. Их несколько: Ессупи и Неясыть, Напрези и Шумный, Крарийская переправа, где печенеги убили его деда, храброго князя Святополка.

За много верст послышался неистовый гул порогов. Суров и безжалостен Днепр на порогах. Гул нарастал, бушевал и наконец взревел.

А накануне Иван Любечанин велел ладьям пристать к берегу, спустили паруса, подошли на веслах.

– Ну, други, когда понесет, поспешайте в подмогу, вертеть почнет, в воду и шестами держите, по течению направляйте, да остерегайтесь днища, ино в лепешку сотрет… Животы едой не набивайте, легче работаться будет. И еще, товары на берег снимите.

И вот уже понесло, закружило княжескую ладью. Посыпались мореходы за борт, упёрлись шестами, сдержали. Борис со всеми, не дают течению протащить ладью по гальке, ударить о камни и валуны. Вода кипела, бурлила, и казалось, нет с ней сладу. Однако первый порог позади, а впереди еще и не один.

Когда полуголые ладейщики, перегружая товары, где перетягивали ладьи, где переносили берегом, миновали пороги и бросили якоря на середине реки, Борис почувствовал усталость. Тело в ссадинах и кровоподтеках, сапоги развалились, а одежда изорвалась в клочья.

– С крещением, князь, – усмехнулся Иван Любечанин, – теперь до самого моря Днепр тихий и покорный.

Глава 3

Широко и вольно течет Днепр, а в низовье по ту и другую сторону лиманы. Поросли они камышами и кугой, будто лесом-подростком, а в них тропы, у всякого зверя свои, свои лежбища, засады.

Иногда камыши расступались, открывались блюдца, берега в редком кустарнике, ивы, склонившие ветки до самой воды, одиночные деревья.

День, два скользят ладьи, а лиманам и конца нет. Ветер упал, и ладьи пошли на веслах. В первые дни Борис ладони в кровь растер. Любечанин заметил:

– С непривычки.

Миновали устье Буга, Днестра, разлив Дуная. Наконец ладьи вырвались на простор и открылась синь моря.

– Вот оно, море Русское! – уважительно проговорил кормчий..

Задул сиверко, и мореходы поставили широкие паруса. Попутный ветер погнал суда на юг. Рулевые направляли ладьи вразрез волне. Иван Любечанин велел ладейщикам не терять друг друга из видимости, чтобы не потеряться в огромном водном просторе.

Потянулся болгарский берег, то песчаный, то вдруг обрывистый, поросший лесом, кустами и травами, сменившимися скалами с чахлыми деревьями, горами в лесах. Узкая полоса отделяла море от гор. Любечанин заговорил:

– Отец мой сказывал, а он о том от своего отца слыхивал, будто этой дорогой вел свои дружины князь Олег.

– Князь Олег плыл морем, а берегом вели полки его воеводы, – заметил Борис.

– Истинно так, – поддержал князя иерей. – Видать, ты не все запомнил, рулевой, давно слыхивал.

– Может, и так, – согласился кормчий, – только ладей у князя Олега было столько, что они все море покрыли и не могли корабли императора византийского из бухты выбраться, а те дромоны и хеландии, какие вышли, едва успели назад вскочить и цепями Золотой Рог перемкнуть.

Пригревало солнце, но свежий ветерок сдерживал жару. Ладейщики давно стянули холщовые рубахи, подставив солнцу загорелые спины. Без рубахи, босой, Борис ничем не отличался от товарищей. Анастас Корсунский сказал:

– Тебя, княже, отец родной не признает.

– А ты, иерей, рясу скинь, тя брызгами солеными обдаст, благостно.

Как-то еще засветло пристали они к берегу, и несколько человек тотчас вызвались отправиться на охоту. Не прошло и часа, как охотники вернулись с убитым вепрем.

– В горах их столько, что они гуляют целыми семействами, – говорили охотники.

Разожгли костер, варили мясо и подсчитывали, сколько еще дней займет дорога. И ко всему выходило, коли ничего не помешает, в неделю уложатся…

О приближении к Константинополю говорила и появившаяся на горизонте хеландия, корабль военного флота Византийской империи. Он сторожил воды моря Эгейского, которое русичи называли Русским.

* * *

Из-за горбов Угорских наползала на Русь туча. Она клубилась, закрыла небо. Дождь пролил сначала в земле полян, в Киеве потянуло сыростью. Будоражило Днепр, в пристани раскачивало ладьи. Дворский, боярин Авдей, приказал закрыть оконца.

– Как бы горницы не залило, накручивает.

Ослепительно расколола небо ветвистая молния, и резко загрохотал гром, раскатился по земле. Хлынул ливень. Порывистый ветер гнул деревья, пригоршнями сыпал в италийские стекольца княжеских хором.

– Сколь урона принесет, – ворчал Авдей, – не одну крышу разворотит, не одну копенку опрокинет.

Появившийся в горнице Глеб спросил:

– Надолго ли зарядил?

– Нет, вишь, прояснивается. А дождь в дорогу, княже, доброе предзнаменование.

Дворский любил последышей великого князя, сердца у них хорошие, и искренне сожалел по поводу отъезда и Бориса и Глеба, совсем опустеют хоромы великого князя.

Вышел Глеб на крыльцо, туча уходила на восток. Мысленно попрощался князь с Киевом, вбежал в горницу, дворского обнял:

– Пора, боярин, воевода Илья с дружиной уже город покинул. А тебя я в Муроме каждодневно вспоминать буду.

* * *

Борису привиделся сон, что он не Борис, сын князя Владимира Святославовича, а князь Олег и ведет он на Царьград целую флотилию. Куда ни кинет взор, всюду ладьи. Ладьи по крыльям, ладьи позади. Покрыл море флот Киевской Руси.

Стоит Борис на корме и держит в руках огромное рулевое весло – правило. Уверенно ведет он судно. Странно, думает Борис, как мог Иван Любечанин доверить ему вести ладью?

Легко режет ладья волну. Смотрит Борис, вольно рассыпались ладьи. Но так должно быть до первой тревоги. И вот она не замедлила.

– Византийцев вижу! – вскричал впередсмотрящий.

И тотчас ладьи перестроились в боевой порядок.

Даже спящим Борис понимает, это сон, но видит он его как наяву.

А впереди появились тяжелые дромоны, степенные триремы, юркие хеландии и памфилы. Борис отдает команду, и ладьи развернулись веером. Теперь флот русичей охватит корабли византийцев подковой и навяжет ближний морской бой.

Неожиданно Борис услышал, как его воины закричали:

– С нами Ярило! С нами Дажбог!

Но почему они взывают к богам язычников? Ведь отец, Владимир Святославович, крестил Русь.

Князь вспоминает, он не Борис, он Олег, и как поведет морской бой? А могущественный флот империи совсем рядом, вот он. Но великий князь Владимир Святославович утверждал, русичи непобедимы! Ведь князь Олег бил византийцев…

Однако почему их корабли уходят к Царьграду? Они повернули и спешно, не приняв боя, уплывают. Борис во сне торжествует. Но что это, огромный дромон наплывает на ладью. Он наползает и вот-вот раздавит ее…

Тут раздался треск обшивок, и дромон навалился на ладью. Борису страшно, и он просыпается…

Тишина. На легкой зяби ладья подрагивает, взнузданная на якорной цени. Чистое небо в россыпи звезд. Скоро ночи конец.

Борис сон вспомнил, подумал: «И привидится же этакое!»

* * *

В последнее время Владимир страдал бессонницей, не мог подолгу лежать в темноте, голову, как обручем, сдавливало. Звал отрока, и тот приносил свечу. Воск плавился, стекал в серебряный подставец, подобно слезе.

С отъездом младших сыновей совсем одиноко сделалось великому князю, на людях еще держался, но когда наедине оставался, совсем тоска одолевала. И тогда отправлялся он в Берестово, неделями отсиживался там. Вместе с челядью заводил бредень, ловил рыбу и раков, уходил в лес…

Порой сожалел, что позволил Борису отправиться в Константинополь, но тут же убеждал себя, что в пути он наберется мужества, чему-то научится. В этом его и воевода Свенельд поддерживал:

– Аль запамятовал, князь Владимир, годы наши молодые, не нас ли жизнь учила?

Усмехнулся Владимир:

– Были Лета, да порастерялися. Ныне часто думаю о Господнем суде, а здесь, в княжестве моем, сыновья свару затеят… Аль очи мои не видят, как Святополк и Ярослав на великое княжение зарятся? А все потому, что алчны.

Подперев голову, задумался, потом сызнова заговорил:

– Ведь они, воевода, своими полками в междуусобице не обойдутся, они варягов и ляхов втянут. А Болеслав руки к городам нашим тянет, то доподлинно мне ведомо, хоть Святополк его под защиту берет, не сознается… Вот и гадаю, Свенельд, кому Киев оставить?

– Не рано ли о том задумался? Рука у тя, великий князь, еще твердая, и вся Русь под тобой ходит, а паче кто дыбати почнет, укажем.

– То так, воевода, однако я ль вечен?

– Никто не вечен, кроме Господа, но коли ты о конце дней своих заговорил, то вспомнил, ты ведь Бориса на это место как-то прочил?

– Мысль эта и сегодня не покидает меня. Однако опасаюсь, как бы Ярослав со Святополком козни против него не стали творить. Им только замыслить, а доброхоты сыщутся.

– У Бориса дружина твоя останется, она его в обиду не даст.

– На то и уповаю. Да еще на вас, бояре.

* * *

В малую домовую церковку, что вблизи от княжеской опочивальни, Владимир захаживал редко, разве что по великим праздникам да когда исповедаться вздумает. В прежние лета здесь любила молиться Анна и детей своих к тому приучила.

Разговор со Свенельдом душу не облегчил, только еще больше разбередил. Поднявшись утром, зашел в домовую церковку. Там уже Варфоломей свечи зажигал. Владимир перекрестился на святой угол, с которого на него смотрели глаза Иисуса Христа и Божьей Матери с младенцем.

– Отче, – сказал великий князь, – душой исстрадался я.

– От меня то не скрылось. Поведай, и, может, облегчу я твои страдания.

– В молодые лета не думал я, пресвитер, о старости. В те далекие годы жизнь, казалось мне, не имеет конца, а молодость моя вечна. Но как жестоко я ошибся.

– Не ты един, сыне, заблудшийся, и иные в молодости так мыслят. Но Господь наделил человека молодостью, дабы она перешла в старость, а с ней прибыло и мудрости. И яз те говорю, мудрость тя одолевает. Ты мудр, великий князь, а мудрость – дар Божий.

– Я ли мудр, пресвитер? Когда был язычником, то имел много жен и наложниц. Крестившись, я обрел одну Анну, да и та оставила меня. Сегодня мне осталось вспоминать и молиться, чтобы молодость моих сыновей, рожденных от христианки, длилась долго.

– Все в руце Божьей.

– Спроси меня Господь, чего желаю, то ответил бы: Боже, верни мне молодые лета, дабы не старцем кончал я жизнь.

– Не гневи Бога, великий князь, как Господь указал, так по тому и быть.

– Не ропщу я, к слову сказано.

* * *

Тот день, когда великий князь выделил ему столец в Турове, Святополк хорошо запомнил. Случилось то вскорости после крещения Руси. В ту пору было ему столько же, сколько сейчас Глебу. На крещение согнали люд к Днепру со всего Киева. И еще послали дружинников по всем селам и деревенькам, а с гриднями отправились попы, которых привез Владимир из Херсонеса, и крестили народ на Почайне и Голубице, Лыбеди и по всем рекам, какие есть на Руси Киевской.

Святополк видел, как привезли гречанку Анну, а мать его и другие жены великого князя злословили. Больше всех негодовала Рогнеда. Ей было отчего, Владимир взял ее силой, пролив кровь ее отца и братьев.

Через сутки после появления гречанки на Горе приступили к строительству нового великолепного дворца. И был он раза в два больше прежних, а по красоте, по узорочью, по точености балясин, поддерживающих навес над Красным крыльцом и открытыми сенями вдоль хором, превосходил все, что видел Киев до этого. Здесь стали устраивать пиры, какие часто давал великий князь, увеселяя гречанку и дружину.

Не прошло и года, как Владимир собрал всех прежних жен и заявил: «Вы мне теперь не жены, ибо брал я вас язычником. Ноне у меня одна жена, Анна».

Взроптали жены, да великий князь на них прицыкнул:

– Сыновьям, рожденным вами, я дам стольцы, и сядут они по княжествам.

Владимир назвал города, где кому сидеть.

По тому, как Владимир наделял своих детей городами, Святополк засомневался в слухах, что великий князь ему не отец. Сколько раз выспрашивал о том у матери, но Аллогия отмалчивалась. А Владимир ко всем детям относился ровно, никого не выделял. Лишь потом в редкие наезды в Киев Святополк видел, с какой любовью относился великий князь к меньшим сыновьям…

Запомнилось Святополку, как поезд из телег и повозок со скарбом и челядью покидал Киев. Это он переезжал в Туров. В пути его сопровождала малая дружина, выделенная туровскому князю Владимиром. Со Святополком отправился воеводой Путша. Не хотел боярин, но не перечить же великому князю. С той поры Путша живет в Турове.

До Турова поезд Святополка добирался не один десяток дней, ехали медленно, делая долгие привалы. Приближаясь к Турову, увидел Святополк, места здесь глухие и смерды живут хуже, чем под Киевом. Отчего, он потом понял у крестьянина распашка земли дается с великим трудом. Зимой пока деревья и кустарники подсечет да выжжет, корневища выкорчует, и сеять пора. А тут еще урожай от зверя спасти.

Приезд князя смерды восприняли равнодушно.

– Нам все едино, кому дань платить, боярину ли, князю…

К Турову Святополк привыкал долго: и мал городок, и людом не богат, разве что на торговом пути стоит. В Киев тянуло, но потом пообвык.

В последние годы в Турове о киевском столе заговорили, и появилась надежда сесть великим князем. Мысль эту подогревали Путша и Онфим. А пуще всего Марыся. За ее спиной король ляхов. Болеслав корыстью обуян, и за его помощь Святополк должен отдать ему Червенские города.

Явился дворский Онфим, завел разговор о запасах зерна, клети скудеют, говорил он, а до сбора новой дани далеко.

– Ты, боярин, ужмись, а гридням скажи, пускай пояса затянут, им бы поесть сытно да поспать сладко.

– Оно то так, да мы и без того ужались.

– Совет какой дашь, Онфим?

Дворский поморщился:

– Отправим охочих гридней на лов. В лесу лося развелось и туры встречаются.

– Твоя правда, боярин.

Дворский уйти намерился, но князь остановил:

– Из Киева с думой неспокойной отъехал, Борис меня в злобствовании попрекнул, а может, и правду сказывал?

Онфим брови поднял:

– Слова великого князя Борис перепевает.

– Может, и так. Видит Бог, не хочу держать зла ни на Бориса, ни на Глеба. Нет веры братьям. А от Владимира правды хочу.

Повременив, сказал:

– Наряжу гонца в Краков, пусть Марыся ворочается.

Боярин потоптался, не решаясь спросить. Святополк не выдержал:

– Чего еще?

– Не таи, княже, обиды, что спрошу, не пора ли в Туровских хоромах Святополковичам шуметь?

Нахмурился Святополк:

– По больному ударил, Онфим. Я ль повинен?

– Ты прости, княже, не стоило мне речь о том заводить.

– Чего уж, аль меня червь не точит? В Киеве Анастас совет мне подавал, ты-де, князь, жену иную возьми. Бездетная твоя Марыся, смоковница бесплодная… Ан не помыслил, может, час настанет, когда к Болеславу на поклон пойду… Марыся, боярин, боль моя. Не приживется она в Турове, оттого в Краков ее тянет, хоть и там она чужая, не до нее королю. – И разговор перевел, с чего начинал: – За клетями догляд учини строгий, ино там одни мыши останутся.

* * *

Великий князь приехал в Берестово в полдень.