Текст книги "Лжедмитрий II"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

– Не бранись, сынок, боязно. Чать, не куру убить, человека!

– Тут, батя, не до жалости. Не мы их, так они нас…

А тем часом, когда Скороход с товарищами пробирался лесом, крестьянское войско успело миновать Кромы и к исходу ночи, не выдав себя, стало перед стрелецким лагерем. Спешно опоясавшись телегами на случай атаки и выдвинув наперед казаков с самопалами, Иван Исаевич с Межаковым расставили огневой наряд так, чтобы ядра казачьих единорогов разнесли левое крыло неприятеля.

Едва светать начало, громыхнули пушки. Круша плетни, поднимая фонтаны земли, падали на стрельцов ядра.

В самый раз и Скороход подоспел. Вывалили болотниковцы из леса на правое крыло, ворвались с тыла в неприятельский лагерь.

– Изничто-ожай! – кричали злобно. – Рази стрельцов саблями, коли вилами, бери на рогатины!

Иван Исаевич привстал в седле, всмотрелся в разгоревшееся сражение. Повернулся к Межакову и другим есаулам, пригладил непокрытые волосы.

– Наш черед, атаманы и есаулы. Тебе, Межаков, с донцами конницей по левому крылу царева войска пронестись, а нам, есаулы, чело ломить.

– На сло-ом! – подхватили дружно, и, раздвигая телеги, ринулось на вражеские укрепления крестьянское войско.

Перебивались через валы, заваливая плети, схватывались со стрельцами. Дрались люто.

При первых выстрелах подхватился князь Трубецкой, в испуге упал на колени.

– Господи, отведи грозу, не дай быть битым ворами.

В шатер вихрем влетел голова первого стрелецкого полка:

– Не выдюжим, воевода! Бегут стрельцы!

– Отход немедля, – хрустнув коленями, поднялся князь. – Отводите полки к Орлу.

Бросив огневой наряд и запасы зелья, в беспорядке отступали стрельцы. Версту за верстой гнали их болотниковцы.

Над рекой по утрам стояли молочные туманы. Сытые перепела перекликались на полях. Золотистое жнивье не успевало просохнуть до самого полудня.

Одержав победу над Трубецким и взяв богатую добычу, Болотников принял решение повернуть часть сил на подмогу осажденному Ельцу. Гонец от Пашкова говорил, тяжко городу. Воротынский давит. Если удержит Истома и разобьет Воротынского, откроется дорога на Тулу, а оттуда и на Москву.

Над войском, какое на Елец двинулось, воеводами Иван Исаевич назначил рязанцев Прокопия и Захара Ляпуновых и с ними подоспевшего к Кромам атамана Акинфиева. А на Калугу с Болотниковым уходили крестьянская рать и казаки Беззубцева и Межакова.

Знал Иван Исаевич, еще не одно сражение впереди. Беглые донесли, Шуйский затребовал в Москву новых даточных людей.

Едва из Кром выступили, как привел к Болотникову Берсень-атаман трехтысячную ватагу. Явились радостные – побили стрелецкий полк и самого боярина-воеводу Туренина пленили.

Иван Исаевич допрос снимал с Туренина в шатре князя Трубецкого. Мужик с рогатиной втолкнул боярина. Волосы у Туренина взлохмаченные, борода метелкой. Смотрит боярин сердито, белками ворочает.

– Узнаешь шатер княжеский? – насмешливо спросил Болотников. – Хозяин, князь Юрий, так поспешал, что и постель забыл. Мягко спать. Э, да ты, вижу, боярин, не весел.

– Не глумись, холоп!

– Врешь, князь-боярин, был холоп, да не смирился. Ныне воевода войска государя Дмитрия, и тебе бы служить ему, а не изменой промышлять. Куда же, князь, с полком путь-дорогу держал?

Туренин на Болотникова волком косился, однако на вопрос ответил:

– По цареву указу на подмогу князю Трубецкому, да твои воры перестреляли.

– Эко ты, князь-боярин, без брани не можешь. Как холопы, так и воры, ан нет, они ратники войска крестьянского и казнят недругов своих, бояр да князей, какие народу обиды чинят. Именем царя Дмитрия, своего заступника, суд вершат.

Туренин промолчал.

– Не хочешь ответствовать, так я и не неволю. Поди, позорно вам, боярам, холопами битыми быть?

– Явился бы ты, Ивашка, к государю с повинной, он бы тебя простил, в дворяне произвел.

Усмехнулся Болотников:

– Дворянством, говоришь, пожаловал бы? Честь великая от Васьки Шуйского. А кой он царь? Верую я в государя Дмитрия. Теперь мой сказ тебе, князь-боярин. – Лицо крестьянского воеводы преобразилось, стало жестоким. – За моей спиной холопское войско, как вы, бояре, его величаете, то бишь народ, и на измену ему меня не подбивай. Люд, мне доверившийся, Шуйскому на расправу не отдам. А ты спроси, почему я государю Дмитрию служу. Потому как он холопам волю даст, землю, люд от вас под свою защиту возьмет. Запомни, князь Туренин, не Иуда я, а Иван Исаевич Болотников. – Подумав, добавил: – Казнить тебя, князь-боярин, не намерен, на Москву отпущу, но с условием, чтобы от меня услышанное Ваське Шуйскому передал. Да еще объяви, я с воинством на Москву прибуду, пускай бояре меня хлебом-солью встречают, как и подобает воевод государевых. И еще, слыхивал я, царь Шуйский против крестьянского войска брата свово, Митьку, шлет, так ты, князь-боярин, обскажи, как Трубецкого воеводу мы побили, да не утаи, что и тебя малой силой один из моих атаманов одолел.

Глава 5

Веры нет к дворянам. В Варшаве. В войске крестьянском. Астрахань выступила на Москву. Сражение под Москвой

Едва разошлись болотниковские воеводы и Иван Исаевич совсем было завтракать собрался, как в избу торопливо вошел Скороход. Лицо у Мити было расстроенное, виноватое.

– Иван, атаман Заруцкий ушел!

– Обещал, шляхетский пес! – Болотников стукнул кулаком по столу. – Сколь с собой увел?

– Сотни две казаков.

– Тебе в науку, есаул, ты с ним бражничал, делил хлеб-соль и не раскусил.

– Черное в душе держал, молчал.

– Молча-ал, – поморщился Болотников, – я чуял, да опередил он меня.

Вышел из-за стола, ухватил Скорохода за рубаху, потянул на себя, хрипло выдохнул:

– Нет у меня веры к тем дворянам, что к нам пристали, да как от них избавиться? Знаю, они с нами до поры. – Оттолкнул Скорохода. – Смотри, Митя, в оба. Вдруг что приметишь, не жалей, казни без милости.

В истории русской смуты такая личность, как Иван Мартынович Заруцкий, не могла затеряться. Родом из Тернополя, Заруцкий утверждал о своем шляхетском звании.

Немало побродив по свету, он успел побывать в плену у крымских татар, а сбежав, очутился на Дону. Снискав уважение у казаков своей храбростью, он стал одним из их предводителей…

В стане Болотникова Заруцкий не мог смириться с положением одного из атаманов, он жаждал власти равной Ляпунову или Пашкову, а когда Иван Исаевич потребовал от Заруцкого прекратить хмельные кутежи, тот покинул болотниковцев.

Услышав, что будто бы на Вольни, в Самборе, проживает царь Дмитрий, Иван Мартынович решил отправиться в Стародуб-Северский и там дождаться прихода царя, надеясь сделаться у него первым воеводой.

С утра начали грохотать пушки. Ядра со свистом падали в крепости, рушили строения. Убивали и калечили ратников.

Истома взбежал на крепостную стену, выглянул в бойницу. Огневой наряд у Воротынского сильный и порохового зелья вдосталь, оттого и палят щедро царские пушки.

Осажденные отвечали редко, берегли заряды.

Голодно в Ельце. Третью неделю в осаде, все дороги перекрыты. У Пашкова даже мысль закралась, уж не переметнуться ли к Шуйскому? Остановило письмо Болотникова, обещал воевода Истоме скорую подмогу.

Смотрит Пашков, как стрельцы под стенами копошатся, будто муравьи снуют.

Какой-то лихой стрелец подскакал под самые ворота, осадил коня, заорал:

– Эгей, воры-разбойники, сдавайтесь на милость! Ино силой возьмем, на осинах покачаетесь.

Глухо стукнул со стены самопал, и сполз стрелец под копыта коня.

– Не задирай! – одобрительно крикнул Истома и повел взглядом по стене, где, заняв оборону, стояли стрельцы, принявшие сторону восставших, бывшие холопы, крестьяне, казаки.

Тут же мелкопоместный служилый люд, явившийся к Болотникову вместе с Пашковым. Не один из них вместе с Истомой верой-правдой государю Дмитрию служили, с ним в Москву вступали, им облагодетельствованы, а теперь за царя Дмитрия на Шуйского поднялись.

Мыслил Пашков, коли спасся Дмитрий, то им, дворянам, по пути не с боярским царем Васькой Шуйским, а с Дмитрием.

Вот и рязанцы с братьями Прокопием и Захаром Ляпуновыми пристали к Болотникову.

А намедни перебежчик из дворян, какие с Воротынским Елец осаждают, говорил Истоме, что их воевода Григорий Сунбулов живет с оглядкой на государя Дмитрия. И князь Воротынский, дескать, то чует, к Сунбулову доверия не держит.

Смотрит Пашков с крепостной стены на вражеский лагерь. Вон конные полки дворянских ратников воеводы Григория Сунбулова. Заслать бы к нему человека с письмом, уговориться, дабы на случай вылазки ретивости не проявлял. А еще лучше, когда подойдет подмога к Ельцу, ударить по Воротынскому вместе с людьми Истомы.

В стороне под одинокой сосной княжеский шатер, стрельцы дозорные, коновязь. Обочь на холме ряд пушек, пушкари вокруг топчутся, заряды подтаскивают, ядра.

К сосне подъехали несколько всадников. Один из них, спешившись, заспешил к шатру. Пробыл недолго. К Воротынскому потянулись полковники.

«Видать, совещаются. По какому случаю?» – подумал Пашков.

Вот полковники вышли кучно, постояли, поговорили о чем-то, все на крепость указывали, потом в сторону леса и дороги. Расстались, и вскорости в лагере стало оживленно.

«Неужели сызнова на приступ полезут?»

Истома потер красные от бессонницы глаза, повернулся. Заметив стоявших неподалеку сотника Зиму и казачьего есаула Кирьяна, позвал:

– Видели? К чему бы?

– Удачи пытать намериваются, – высказал предположение Зима.

Кирьян поправил кожаную повязку, прикрывавшую пустую глазницу, возразил:

– Э нет, сдается мне, встревожился воевода. Не подмога ли Ивана Исаевича к городу приближается? Вглядитесь, стрельбы от крепости разворачиваются. – И есаул протянул толстый, как обрубок, палец. – Когда болотниковцы бой завяжут, нам надобно в спину воеводе Воротынскому садануть.

С тем разошлись.

А на рассвете, когда сон сморил стрельцов, проскочил в город посланец Артамошки Акинфиева с вестью, что через день прибудут они к Ельцу и пусть Пашков готовится напасть на Воротынского заодно с ними.

Дорогу от Кром до Ельца Ляпуновы и Акинфиев покрыли в пять переходов. И хоть был Иван Михайлович Воротынский упрежден, появление гилевщиков, искусной рукой расчлененных на полки, заставило князя растеряться.

Не ожидал такого оборота воевода. По его расчетам, князь Трубецкой должен был, одержав победу и овладев Кромами, пойти на Путивль, уничтожить воровское гнездо Шаховского и Болотникова, а он, Воротынский, вместе с воеводой Кашиным, взяв Елец, двинулся бы на Курск против Телятевского. Но Болотников перечеркнул все планы воевод Шуйского. Что до боярина Кашина, так едва он Мценск покинул, как чернь и стрельцы взбунтовались, переметнулись к ворам. Отныне Орел и Мценск в руках Болотникова, а его атаманы под Ельцом и Калугой.

Покуда Воротынский соображал, как ему надлежит бой вести, Артамошка Акинфиев зажал стрельцов у леса, а Прокопий и Захар Ляпуновы полк Григория Сунбулова на себя приняли. В самый разгар боя неожиданно изменил Григорий Сунбулов, да еще и дворян своих увел. Кричал Сунбулов:

– Подавайся к государю Дмитрию, круши стрельцов Шуйского!

Услышали клич своего воеводы служилые дворяне, повернули против Воротынского. Открылись городские ворота, и ударили ратники Истомы Пашкова.

Крушит топором Акинфиев, ломят ватажники скопом, гнутся стрельцы. Играючи, весело рубится Истома Пашков. Уже овладев огневым нарядом, прорываются к воеводскому шатру братья Ляпуновы. Под Воротынским коня убило. Подвели другого. Видит князь, не устоять, гибнет войско. Прорвался с малым отрядом, ушел от погони…

Еще не остывшие от недавнего боя, собрались болотниковцы в хоромах елецкого воеводы. Казачий есаул Кирьян и Артамошка Акинфиев сидят в обнимку. Прокопий Ляпунов Сунбулова по спине похлопал:

– И зачем ты, Григорий, за Васькой Шуйским тянулся?

За Сунбулова Захар Ляпунов ответил:

– Приценивался.

Истома Пашков, довольный, потер ладони, сказал:

– На Тулу выступаем, атаманы. Теперь воевода Воротынский до самой Москвы не опомнится.

– Достанем и там, ядрен корень! – воскликнул Акинфиев.

Сунбулов выкрикнул:

– Быть твое. Истома над нами старшим!

Ляпунов нахмурился: «Вишь, Гришка к Пашкову в дружбу навязывается». Однако вслух иное сказал:

– Давай, Истома, старшинствуй!

Многотысячное, с превеликим трудом собранное на Москве воинство, блистая доспехами и медью пушек, красуясь конными и пешими стрелецкими полками, равно ряжеными боярами в окружении челяди, гремя в литавры, в трубы дудя, тронулось из Первопрестольной на Калугу.

А следом в закрытой карете обозом возов в тридцать и с дворней ехал главный воевода Иван Шуйский, единоутробный брат самого государя.

Был Иван и обличьем, и характером схож с Василием, только годами помоложе, к ратному делу тяготения отродясь не имел, потому и милость царскую, быть главным воеводой, воспринял с неохотою.

Попасть в Калугу Иван Иванович не спешил, еще успеет повоевать. Дальнюю дорогу растягивал. В городах и селах вершил суд и расправу без жалости. По его указу жгли и разоряли избы крестьян и холопов, секли смертным боем мужиков и баб.

Там, где прошло царево войско, раскачивались на ветру повешенные, тлели в петлях, клевало трупы воронье, – смрадно окрест…

Летели впереди войска слухи, и народ разбегался, искал защиты в лесах.

Нелюдим и мрачен Иван Шуйский, нахохлился, ровно сыч. В карете тряско и неуютно. Сейчас бы в Москве, оттрапезовав, завалиться на мягкое ложе… То-то сладко!

В душе зависть к брату Дмитрию и племяннику Михайле Скопин-Шуйскому, воинство им еще не собрали. Из замосковских городков отписываются, на бедность сетуют, оттого и с присылкой служилых людей медлят. Видать, еще долго Дмитрию и Михайле дожидаться воеводства. Покуда же Митька голубей гоняет, а Михайло по девкам шастает.

На четвертые сутки к вечеру в деревеньку въехали. Челядь княжеская из избы бабу с детишками выгнала, вениками из веток стены обмели, землю хвоей устлали, чтоб дух здоровый был. Влез воевода Шуйский на полати в одной рубахе исподней, растянулся, наслаждаясь, – в карете ноги затекли. На время даже забыл, на какое дело послан. Вдруг вспомнил и на душе сделалось тревожно. Мысли о Болотникове точили Шуйского. Вот те и холоп! Страшит князя Ивана Ивановича воровское войско. Еще не знала российская земля такого многолюдного скопления восставшего народа: холопы и крестьяне, люд посадский, казаки и стрельцы беглые, а поди ж, осилили Трубецкого и Воротынского.

Воевода ворочается на полатях, скрипит зубами, не поиметь бы позору.

Нет уж, он, дай только в Калугу войдет, а уж оттуда ни шагу не отступит. Дождется, когда Дмитрий и Скопин-Шуйский против воров пойдут. Тогда они и возьмут Болотникова в клещи, с одной стороны он, князь Иван, с другой – Дмитрий и Михайло…

Спал воевода тревожно. К утру крепкий сон забрал, и никто его не стал нарушать. Пробудился, когда солнце четверть неба обогнуло. Спустился князь с полатей, оделся, попил воды из деревянной бадейки.

Заявились бывшие орловские воеводы Хованский и Барятинский, мрачные, заросшие. Шуйский их приходу не удивился, уже знал, как они с одним стрелецким полком вырвались из Орла.

Поклонились воеводы:

– Прими, князь Иван Иваныч, под свое начало. Всего-то у нас и осталось, что разъединственный стрелецкий приказ.

– Так тому и быть, – согласился Шуйский, – возьму вас, все полком больше. Однако, бояре, над приказом этим вам воеводствовать…

В полдень ертаульные обнаружили казачий отряд. Ему вдогон кинулась дружина именитых московских служилых людей, но казаки, метнув в дружинников дротики и пальнув из пистолей, гикнули, пригнулись к гривам своих быстроногих коней, исчезли.

Воевода Шуйский остановил движение, спешно начал перестраивать колонны. Впереди пустил полки пеших стрельцов с бердышами и пищалями, потом конных и огневой наряд. Усилил караулы.

Медленно ползло царское войско, и, покуда добралось до Калуги, Болотников вступил в город. Звонили торжественно колокола, и в церквах служили молебны о здравии царя Дмитрия.

Калуга, прикрывшая Москву с юга, встречала крестьянское войско Ивана Исаевича Болотникова. Восстание захлестнуло береговые городки.

В Варшаве проливной дождь залил улицы, и редкие прохожие под потоком низвергнувшегося с неба водопада промокли до костей.

В корчме у старого еврея Янкеля укрылись от ненастья приехавшие на базар мужики. От жаркого огня в очаге парила мокрая одежа, в шинке висел едкий чесночный дух.

Окружив грязный, срубленный из толстых досок стол, мужики пересказывали новости из Московии. На давно струганной столешнице, обсиженной мухами, резво бегали тараканы, горкой высились кости и кожура от вяленой рыбы, очищенные луковицы, стояла глиняная миска с квашеной капустой. Мужичок с сизыми прокуренными усами, распахнув свитку из домотканого сукна, хрипел:

– Извели холопы панов, землей завладели, скоро до Москвы доберутся.

– Сичевые казаки с ними.

– О сичевых не слыхал, а с Северской Украины как пить дать.

– Экие молодцы московиты! – тряхнул кудрями молодой мужик и пристукнул кулаком по столешнице.

Тут снова в разговор вступил сивоусый мужичок:

– От пана Крушинского холопы в лес утекли.

– Пан Крушинский с холопов шкуры дерет.

На улице зачавкало под конскими копытами, кто-то выругался, и в корчму, распахнув с силой дверь, ввалились два шляхтича. Тот, что покрупней ростом, гаркнул:

– Гей, чертов жид, куда ты запропастился?

Из соседней комнатушки вьюном выскользнул Янкель.

– Чего желают досточтимые господа?

– Пива и окорока! Да живо, покуда мы тебя на саблю не посадили, как на вертел.

Топая ногами, шляхтичи подступили к столу.

– Геть, пся крев! – гаркнул рослый шляхтич.

Кудрявый, сжав кулаки, тяжело поднялся. Один из мужиков обнял его за плечи:

– Ходимо, Ярема!

Торопливо собрав немудреную еду в котомки, мужики покинули корчму.

– Янкель, жид, долго тебя ждать?

– А вот я сейчас его саблей!

Янкель, смахнув со стола хлебные крошки и рыбные очистки, поставил корчаги, притащил кусок окорока. Отпив пива, шляхтичи заговорили:

– Слыхал, Стась, московиты отказались отпустить Юрия Мнишека и царицу Марину, – сказал рослый шляхтич. – У московитов и пан Адам Вишневецкий, и Стадницкие.

– Проклятый круль, – задиристо выкрикнул второй шляхтич, – не скликает посполито рушение! Але сабли наши притупились?

И потянул саблю из ножен. Янкель, привыкший к шляхетским скандалам, невозмутимо поглядывал на задиристых посетителей. Маленький шляхтич продолжал шуметь.

– Але круль ждет, покуда холопы-московиты царя на рогатины вздернут? Ха-ха!

– Пора повоевать Московию! – Рослый обнял друга. – Споем, Стась?

Не дожидаясь согласия, басовито затянул:

В Сандомире с краю хата…

На постоялом дворе в такую пору уныло и безлюдно, редкие гости остаются здесь в зиму. Только русские послы, прибывшие из Московии, да заезжие купцы из германских городов, еще не покинувшие Варшаву, гнутся на постоялом дворе.

В тесных комнатах-клетушках сыро, плесень на закопченных стенах. Посольский дьяк Андрей Иванов, засунув голову в кованый сундук, перебирал рухлядь, бубнил в сердцах:

– Доколь проживать здесь? Проклятая шляхта, им бы только драки да похвальбу безмерную. «Гонор! Отчизна!» – передразнил неведомо кого дьяк.

– Не бранись, Ондрей, – успокоил князь Волконский.

– Обидно, попусту колотимся, князь Григорь Константиныч. Слыхано ли, приехали посольство править, а нас только и того, что единожды к королю допустили. По достоинству ль?

– Подождем. Государь наказал ответ получить.

– Ахти, Господи! – Дьяк захлопнул сундук. – Я разе против? Кабы оно толком, а то ведь Мишку Молчанова отказали выдать. Разбойным людишкам потакают да еще ляхов, какие зло нам на Москве чинили, отпустить требуют.

– Думать надобно было, когда на разбой шли, – поддакнул Волконский. – Покуда мы с тобой, Ондрей, здесь проживаем, на Руси ворье озорует, против царя Василия князья мятеж учинили. Холопы армиями действуют. Послухи-мздоимцы из шляхты рыцарской донесли, Ивашка Болотников, какой над холопами воеводствует, в Речи Посполитой с Михайлой Молчановым виделся, стакнулись. Холопы именем самозванца Дмитрия воюют.

– Ты бы, князь Григорь Константиныч, поднажал на канцлера.

– Э, дьяк Ондрей, – безнадежно махнул Волконский, – чую, Сапега и король выжидают, чем воровской бунт на Руси обернется.

– Гиены, истинно гиены, – выругался дьяк. – Шакалы подлые.

– По всему сдается мне, сидеть нам здесь до весны.

– Истоскуется моя благоверная, – скульнул дьяк.

– Посольство править, известно, не мед варить, – согласно кивнул Волконский. – Или мы с тобой, Ондрей, мало в чужеземных краях живем? Поди, привыкла моя княгинюшка да твоя Окулинка. Зато, когда воротимся, заласкают-замилуют.

Волконский от наслаждения зажмурился, и у дьяка лицо стало блаженным. Он даже причмокнул от удовольствия.

– К весне, поди, усмирят мятежников, а там и мы прикатим.

За спиною Болотникова остались Северская Украина, брянская и орловская, калужская и тульская земли, щедро напитавшие его войско разным вольным людом и казаками, холопами и крестьянами.

Где Угра впадает в Оку, болотниковцы заступили дорогу воеводам Ивану Шуйскому, Трубецкому, Барятинскому. Не сумев прорваться к Калуге, царская армия под напором шестидесятитысячного крестьянского войска подалась к Серпухову. По крылам тревожили казаки. Налетят лавой с леденящим душу воем, пальнут на скаку из пистолей и, забросав дротиками, рассыплются, не принимая боя.

А в центре давили пешие болотниковцы. Не ордой дикой лезли, а полками со своими есаулами и полковниками. Большие и малые ватаги холопов со своими атаманами отбивали отставшие обозы, нападали на привалах.

Главный воевода Иван Шуйский отходил, не решаясь дать сражения, ожидал подхода брата Дмитрия с войском.

Кончался сентябрь 1606 года.

По утрам изморозь мучным налетом покрывала землю и припухлую траву. Ночами не согревал и костер.

Болотников спал мало. Сон брал лишь на рассвете. Набросив на Андрейку войлочную попону, сидел у огня. Одолевали думы, заботили. За многие тысячи людских судеб ответ нес он, Болотников. Имел ли право брать на себя бремя власти? И об этом мысли.

Понять ли Шаховскому и Телятевскому, что холопы и крестьяне за землю и волю бьются? Он, Иван Болотников, хорошо это знает, сам вдосталь изведал неволи.

Пробудился Андрейко, промолвил грустно:

– Матушка мне причудилась, дядя Иван. Спрашивает будто, как поживаешь, Андреяш?

Рука Болотникова легла парнишке на лоб.

– Видать, вспомнил ты ее на ночь.

– Ее, родимую, боярский управитель кнутом самолично засек.

– Не укрылся он от нашей кары.

– То так, а матушку, однако, никак не забываю. По сей час слышу свист кнута.

– А ты, Андрейко, и не забывай. Злей будешь на бояр и их защитников.

Грузно ступая, подошел Межаков, опустился у костра, потер крупные руки.

– Не спится?

Болотников промолчал. Атаман снова сказал:

– Гадаю, доколь Иван Шуйский раком пятиться будет?

– Скоро упрется, – уверенно проговорил Иван Исаевич. – Царь войско ему в помощь выслал. Однако и нам Бога гневить не следует, народ к нам, сам видишь, прибывает во множестве. Пашков с Ляпуновыми Тулу взяли, двумя руками Шуйского Василия трясем. Есть вести и из Путивля, князь Шаховской отписал, в Астрахани кой-то царевич Петр объявился, на Москву намерен идти.

– Вздыбилась Россия, вздыбилась.

– Да уж куда как. Не удержать царю Шуйскому повод.

Перекликались дозорные, где-то у костра разговаривали громко, смеялись. Кто-то спросил, любопытствуя:

– Отчего бояре царя Дмитрия извели?

Ему ответили:

– По всему, прознал Дмитрий о горькой жизни людской, решил наказать бояр, а те и устроили заговор. Пришлось царю Дмитрию в Речи Посполитой спасение искать.

– Вдругорядь уже, – снова раздался первый голос. – Теперь царю Димитрию не страшно, мы с ним…

Погнали казаки табун коней. Болотников насторожился. Потом враз обмяк, повернулся к Межакову:

– Слышишь, о чем мужики разговор ведут? – И, повременив, сказал: – Доном пахнуло. Припомнилось мне, атаман, как к крымчакам в набег хаживали.

Межаков кивнул, заметил сочувственно:

– Ты, Иван, вдосталь неволи хлебнул.

Болотников долго не отвечал, потом промолвил:

– Обидно, когда тобой, ровно скотиной, торгуют, хлещут кнутами, а ты ничего поделать не можешь.

Задумался… Свист бичей на галере, звон кандалов. Венеция и темноволосая, черноокая красавица Вероника, родившая ему сына. Совсем маленьким умер мальчик, а с венецианской женой расстался Болотников. Больно было семью рушить, уж какая ласковая Вероника, но потянула земля родная.

Несколькими колоннами, подминая траву, полем, бездорожьем двигалось на Москву крестьянское войско. Шли и ехали пешие и конные, гремя упряжью лошадей, впряженных по двое, тащили пушки: единороги, фальконеты, мортиры; зарядные ящики с пороховым зельем и ядрами.

Съехав в сторону, Иван Исаевич наблюдал за продвижением отрядов. Вот на рысях прошли донцы Межакова и запорожцы Беззубцева. Болотников доволен казаками.

Показался засадный полк Скорохода. У Ивана Исаевича потеплело на душе, мысленно прикинул, сколько же это лет минуло, как они делили горький галерный хлеб? Поди, семь годков.

Идут смерды и холопы кто в чем: армяках, нагольных тулупах, сермяжных кафтанах. Увидел, Настена ведет свою ватагу. За пояском тулупчика топор торчит. Идет атаманша вразвалочку, уверенно. Ватажники ее уважают: Настена честь свою блюдет и в бою отчаянным мужикам не уступала, в самую гущу лезла. Сказывали, сильно огорчилась атаманша, когда не изловили приказчика Семенки, пригрозила повесить его вверх ногами на первом суку.

Прошел засадный полк, и потянулся обоз, бочки, мешки, прикрытые рогожей. Иван Исаевич тронул коня, и долго еще не покидала Болотникова мысль о разоренных городах и деревнях.

Нет на российской земле тишины и покоя, нет предела горю и страданиям человеческим и будет ли тому конец?

Иногда Болотников задумывался: возьмет он Москву, сядет на царство Димитрий, но наступит ли мир и благодать, согласятся ли князья и бояре, чтобы наделил Дмитрий крестьян землей, а холопов волей? И тогда Иван Исаевич сам себя спрашивал: «Как быть?»

Октябрь задождил. Прижухлая от первых ранних морозов трава печально прильнула к набрякшей земле. Лист опал, а мокрые ели опустили долу тяжелые лапы.

Потемневшие бревенчатые избы, крытые сгнившей соломой, оголили небу ребра-стропила. Избы смотрят на мир подслеповатыми, затянутыми бычьими пузырями оконцами.

Малолюдны деревни. От боярского и дворянского притеснения какой народ в бегах, какой в войско крестьянское подался.

В Москву сгоняли даточных и посошных да разный иной служилый люд. Царь торопил. Иван Шуйский с воеводами не выстояли, болотниковцы над Серпуховом нависли.

На думе бояре в один голос требовали скорее послать воеводой Скопин-Шуйского. Хоть и молод, да мудр. О том же и патриарх твердил. Василий Шуйский бодрился, однако голос выдавал, дрожал от волнения.

– Мыслимо ли, бояре, у Ивашки Болотникова шестьдесят тыщ воров скопилось да сорок у Пашкова. – И тут же обратил лик на Скопина: – На тебя, князь Михайло Васильевич, надежда, – вытер слезящиеся глазки.

Старый Мстиславский дышал, как рыба без воды. Голицын вздохнул и, притопнув каблуком, выкрикнул:

– Позор! Нещадно карать холопов!

Василий Шуйский сказал:

– Казанский воевода уведомляет, на Волге бунтовщики Свияжск захватили, воеводу Смольянинова убили. Инородцы ордой сколачиваются, по всему видать, у Арзамаса и Нижнего жди мятежников. В Астрахани боярин-воевода Ивашка Хворостинин заворовался, заодно с разбойниками. Подобно змее, впадает измена в княжеские души. Кое-кто из бояр на милость черни уповает. Не от Шуйского-царя отрекаются они, а от рода древнего, Рюриковичей. Чего добиваются мятежники? Я же мира ищу.

Вернувшийся недавно от войска боярин Михайло Нагой к князю Черкасскому голову поворотил, затрясся в смешке:

– Соловьем-соловушкой заливается, овцой прикидывается, а сам волк истый.

Черкасский, не поймешь, одобряет, нет ли слова Нагого, просипел:

– Князья рознь тянут, – слепил ладони на торце посоха. – Восстал князь на князя, холопу во злорадство.

Тут Туренин завопил на всю Грановитую:

– Скопин Михайло, изведи гиль!

Нагой не преминул позлословить:

– Наказует, а из рук главного разбойника живота принял.

Туренин расслышал, вскипел:

– Нагие, известно, с ворами повязаны, самозванца за царевича признавали. Уж не потому ли ты, Михайло, от боя с Ивашкой Болотниковым увильнул?

Патриарх Гермоген посохом пристукнул:

– В годину тяжкую именем Господним взываю я, князья и бояре, к ладу и согласию! – Поднял крест, осенил Скопин-Шуйского. – Благословляю, сын, и да дарует тебе Всевышний победу!

Астрахань провожала Илейку, весь город высыпал на берег. Мыслимо ли, тысячи четыре мужиков уходило. Прогуляв добытки у кызылбашских и русских купцов богатый дуван, гулящая вольница пустилась искать новой удачи. Похвалялись спьяну:

– Тряхнем бояр на Москве!

– Озолотим, молодки-красавицы!

Причитали, голосили бабы, ну чего удумали, проклятые, от семей бегать. А мужики ржут, зубы скалят:

– Астраханских девок на московских сменяем, боярыни-сударыни пышнотелые!

– Бабоньки, ай бабоньки, уморили! Мой-то… одно название мужик, только и того, что спать да храпеть, а туда же, боярыню ему!

– Посадим на царство нашего Петра Федоровича, сто лет ему жить! – хрипло орал гулевой.

Бойкая на язык бабенка с наведенными сурьмой бровями сунула ему под нос кукиш:

– Тля твой царь! Илейко он, казак поганый!

– Кнута захотела? – напустился на бабенку гулевой.

– Ах ты, кобель подзаборный, уже грозишь?

– Так его, Лизавета!

А Лизавета, подбоченясь, подступила к мужику:

– Бабы, скидавай ему штаны!

– Держи его, Лизка!

Гулевого что ветром сдуло. Народ хохочет, слезы утирает. В сопровождении воеводы Хворостинина показался Илейко. Соболиная шапка лихо сбита набекрень, поверх дорогого наряда шуба меховая. Лик у Горчакова смугл, цыгановат, нос крупный, мясистый, глаза играют хитро. От хмельного обеда раскраснелся.

Народ притих. Качнул Илейко серьгой:

– Люди, на даря Ваську Шуйского иду. Он мне по праву надлежащий престол захватил!

Воевода Хворостинин едва смех сдерживал – эко врет бродяга! Рад воевода: с Илейкой из города всякий смутный сброд уберется. Авось сгинут навеки. Вслух же спросил:

– Попадешь на Дон по погоде?

– Успею. Нам на перевозке не замешкаться. А ты, князь, бабам нашим обид не чини, ворочусь, я с тебя шкуру спущу. Помни, моим воеводой в Астрахани оставляю.

Хворостинин не испугался:

– Лютость твоя известна, вдосталь кровушки пролил на Волге и боярской и купеческой. Не миновал и работный люд.

Рука Илейки легла на рукоять сабли:

– Не зли меня, воевода, перед дорогой.

Под слезы и причитания баб и молодиц погрузились на струги. Огромный караван казачьих судов уплывал из Астрахани. Расцвела Волга парусами. На струге, украшенном коврами, Илейко Горчаков, он же самозваный царь Петр Федорович.