Текст книги "Лжедмитрий II"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

А в Передней палате уже собрались бояре окольничие, думные и ближние люди челом бить государю. Ждали царского выхода.

Во дворце начался обычный день.

Князь Ружинский известен на всю Речь Посполитую. Дурная слава скандалиста и задиры. Сам король неоднократно выражал недовольство.

– Князь Роман, – говорил Сигизмунд, – на рокош[2] горазд, и пани его и шляхта своему пану под стать, а что до гайдуков, то истые разбойники.

А когда королю сказали об уходе Ружинского к самозванцу, он рассмеялся:

– Москали остудят бешеного князя.

На что канцлер заметил:

– Ваше величество, но здесь осталась пани Ружинская, и не дальше как на прошлой неделе она со своими гайдуками разорила пана Стокульского и увезла с собой его красавца сына.

Король усмехнулся:

– Эта молодая ведьма из пистоля палит и на саблях рубится удалее любого шляхтича. Что же до сына пана Стокульского, то, мне кажется, он сам за пани поскакал. И он ей нужнее, чем старый князь Роман…

Сделавшись гетманом в войске самозванца, Ружинский признавал Лжедмитрия царем лишь для видимости, а во хмелю похвалялся:

– Я таких цариков собственноручно сек на конюшне.

Седой и грузный князь Роман в движениях, однако, был легок и быстр. Отсиживаясь в Орле, бражничал с панами. В городе и на посаде шляхта досаждала люду, а Ружинский говорил:

– Москали – наши холопы!

Но, понимая, что дальнейшее сидение без дела расхолаживает войско, требовал от самозванца поторапливаться, но тот отвечал:

– Дай срок, гетман, с теплом и коням бескормицы не будет…

Весна брала свое: отпаровала, подсохла земля, подернулась корочкой. Степь и буераки покрылись первой зеленью. Смешанные леса, коим начало в заокском краю, оделись в молодую листву, а ели и сосны, стряхнув снег, повеселели, подняли иглистые лапы.

На север и восток Московской Руси леса местами переходили в сплошные массивы, и, казалось, не было им конца и края.

В конце апреля-пролетника Лжедмитрий покинул Орел. Самозванец и гетман Ружинский повели главные силы и польских гусар навстречу войску Шуйского, а гетман Лисовский и атаман Заруцкий с казаками отправились на Украину поднимать народ на Москву за царя Дмитрия.

Обойдя Брянск и Карачев, самозванец устремился к Волхову, куда, по сообщениям дозорных, подходило войско Шуйского. Гусары горячили застоявшихся коней: скоро они прогарцуют по московским улицам и завладеют неслыханными богатствами.

В авангарде шляхетского войска шла хоругвь князя Романа. Ружинский обещал:

– Вы первыми вступите в Кремль. Загодя освободите от всякого хлама свои переметные сумы: они отяжелеют от злата и серебра.

На пути к заокским городам со стороны Орла и польских дорог встал Волхов со своими бревенчатыми стенами, земляным валом и плетеными палисадами. С самой зимы стягивались сюда московские полки, а в последнюю неделю апреля пришел и воевода Дмитрий Шуйский.

Бой начали на левом крыле стрельцы. Сражение развивалось медленно, будто те и другие пробовали силы, а к исходу дня ратники разошлись, чтобы с рассвета завязать настоящую битву.

Загремели пушки, захлопали пищали и ружья. Успех попеременно клонился то к одним, то к другим. Когда осиливали стрельцы, Шуйский был готов слать гонца к царю с радостной вестью, но войско самозванца, уцепившись за последние рубежи, снова отбрасывало московские полки.

Воевода Шуйский послал в сражение конных дворян, но с правого крыла ударили гусары и хоругвь гетмана Ружинского. Они смяли дворянскую конницу, погнали ее на стрельцов.

Паника охватила царское войско. Все смешалось. Бросив огневой наряд и пороховое зелье, московские полки бежали от Волхова к Малоярославцу.

В Думной палате вдоль стен, на лавках, честь по чести, всяк на своем месте, расселись бородатые бояре в кафтанах, шитых серебряной нитью, с высокими стоячими воротниками, в шапках горлатных. Руки на посохах, сопят, помалкивают, царского выхода дожидаются. Догадываются, о чем государь речь поведет. Эвон, царский братец Митька позор навлек, полки самозванцу на поругание бросил. Не воевода – горе луковое.

Князь Куракин в бороду посмеивается. Ему что, его Василий от главного воеводства освободил, передоверил судьбу рати московской брату Дмитрию. Вот и пожинает Василий посеянное.

Дмитрий Шуйский набычился, по палате очами зыркает. Вчера Василий пенял ему: ты-де победу самозванцу отдал при такой силе, какая тебе дадена была. Хорошо Василию судить с царского престола, а коли бы на поле брани побывал, поди, по-иному заговорил.

Задержался взглядом на Михайле Скопине. Показалось, ухмыляется племянник. Подумал зло: «Тебя под Волховом небось не то что на два дня – на два часа не хватило бы, когда польские гусары поперли».

А князь Василий Голицын очи горе возвел, на расписной потолок уставился, где ангел венчает на царство молодого государя. К чему разглядывает, аль впервой?

Но у князя Голицына мысль в голове: «Шуйского не ангел – черт на престол посадил».

Открылась внутренняя дверь, впустив в Думную палату Шуйского с патриархом. У Василия вид скорбный, понурый. Умостился на царском месте, промолвил:

– За грехи наши тяжкие послал нам Господь испытание великое. – И посмотрел на бояр, дворян думных, будто сочувствия в них искал. – Воинство наше от воров отступило – кто повинен? – И замолчал, ответа ожидая, но никто голоса не подал, и царь продолжил: – Король с вельможными панами поспособствовали усилиться самозванцу – эвон сколь разбойного люда со всей Речи Посполитой привалило. А ведь мы с послами Жигмунда перемирие заключали, а в нем уговаривались вывести все польско-литовское воинство с нашей земли.

Тут князь Куракин слово вставил:

– Лжедмитрий казаками и холопами силен.

В палате легкий шумок, ровно ветерок, прошелестел. Василий возвысил голос:

– Надобно самозванцу путь на Москву перекрыть и для того на Калужскую дорогу, где с полками стоят князья Трубецкой с Катыревым да Троекуров, слать главными воеводами…

Замерли бояре: кого назовет государь, ужели братца своего? Нет, имена племянника Михайлы Скопина и боярина Ивана Романова выговорил.

Накануне отъезда к Ивану Никитичу Романову из Ростова Великого приехал митрополит Филарет. Братья встретились на крыльце, обнялись. Заслышав знакомый голос, выскочила боярыня Матрена, встала под благословение, прослезилась:

– Владыка, гость дорогой! Что ж вы на крыльце-то топчетесь? Иван Никитич, веди владыку в хоромы, а я велю стол накрывать.

Боярыня отправилась в поварню, а братья прошли в большую горницу, остались вдвоем. Филарет поправил на груди тяжелый золотой крест, сказал:

– Прослышал, государь шлет тебя и князя Михайлу Скопина к войску?

– То так. Васька на царстве ровно на угольях сидит. – Тряхнул маленькой головой. – Шуйский едва холопье войско Ивашки Болотникова одолел, ан новый вор объявился.

Филарет кашлянул:

– Воистину, однако лучше Шуйский, нежели неведомый самозванец с ляхами. Мы первого Лжедмитрия выпестовали, так знали кого. К тому нас Бориска Годунов действиями своими, кознями каждодневными подталкивал, а нонешнего Лжедмитрия Речь Посполитая нам подкинула. Нет, самозванца Москва не примет, люд от ляхов уже натерпелся вдосталь, повидал глумления всякие.

– Бояре нос по ветру держат, сыщутся и такие, кто побежит к самозванцу, – заметил Иван Никитич.

Митрополит нахмурился:

– И такие будут. Да вот нам, Романовым, с этим Лжедмитрием не по пути. Даже при нужде, под силой, самозванцу служить не станем. У нас своя корысть. – Поправил рукава шелковой рясы. – А что князь Скопин?

– Скопин мудр, помалкивает. Знает, государь его не слишком жалует.

– Известно, Скопин в воинской премудрости всех Шуйских превзошел и за то у многих бояр в чести. Боятся его Шуйские.

– Истинно, владыка. Но Шуйские хоть и скудоумны, но хитры и коварны.

– Предвижу, боярин Иван, может и такое случиться, что князь Михайла и у нас на пути встанет.

– Понимаю, брат, – согласно кивнул Иван Никитич. – Помоги, Господи, нам, Романовым.

– Все в руце Божьей. К войску-то когда отъезжаете?

– Намерился на той седмице, да князь Михайло торопит. В пятницу тронемся.

– В пекло не лезь, чать, не запамятовал, как под вражью стрелу угодил? – Чуть помолчав, добавил: – А еще, брат, ежели Троекуров и Катырев замыслят к самозванцу перекинуться, отговори.

Вошла боярыня, позвала к столу, и братья оборвали беседу.

Передыхали в заброшенной крестьянской избе. Челядь протопила печь, наскоро обмела пыль со стен, сняла паутину, нитями свисавшую с потолочных балок.

Разложив на столешнице дорожную снедь, челядь удалилась. Князь Михайло Скопин молчалив. Боярин Романов напрасно пытался его разговорить. Но когда трапеза подходила к концу, князь Михайло неожиданно сказал:

– Как Москву покидал, узнал: государь велел Болотникова казнить…

– О чем печаль, князь Михайло Васильевич, одним вором меньше.

– Государь слово царское давал.

– Впервой ли Василию его рушить?

– Может, ты, боярин Иван Никитич, и прав: невелика печаль о казни холопа, но, дав слово, держи… А Болотников в душу мою запал: умен и ратник отменный. Поди, не забыл, как царские воеводы псами гончими от него бегали? И хоть Ивашка Москву потряс и нас, бояр, потревожил, а таких, как он, жалею. Такими бы Русь крепить. Умен, хоть и холоп… Встречу с ним последнюю вспоминаю…

Разговорились. Посетовали, что смута государство разорила, в деревнях безлюдье, запустение, земля не ухожена, крестьяне в бегах. Доколь? И все к одному сводилось: нетверда власть царская…

Речь на самозванца повернули. Скопин заметил:

– Князь Дмитрий Иванович сказывал о хоругвях польских и что гетманами у Лжедмитрия князь Ружинский и Лисовский, да еще привел полки литвин Ян Сапега. То, боярин, грозное предзнаменование: видать, король замыслил пытать удачи в московской земле.

– В твоих словах правда, князь: Жигмунд никак не согласится, что Москва Смоленском владеет.

– Речь Посполитая войну с нами начать может – и тогда жди боярской измены.

– Крамола боярская!

– Отсюда и неустройство государственное. – Скопин поднял палец. – Нам пора, боярин, нет времени рассиживаться, самозванец подпирает.

…От Болхова на Москву две дороги: через Тулу и через Козельск. Первая особенно заманчива. Она ведет окраинными городками, где поднеси трут – и все заполыхает крестьянской войной, где помнят Ивана Исаевича Болотникова. Но поляки к иному склоняли.

– Тула и Серпухов добре укреплены, – говорил Ружинский, – да и на переправе через Оку встретят полки царя Шуйского. Коли же через Козельск на Калугу, а оттуда на Можайск, так то и есть ближняя дорога из Речи Посполитой на Москву.

Убедил гетман Лжедмитрия, и, не встречая сопротивления, воинство самозванца двинулось на Козельск. На переправе через Угру смяли стрелецкий заслон, стрельцы присягнули царю Дмитрию.

Калуга встретила самозванца распахнутыми воротами, колокольным перезвоном, целовала крест Лжедмитрию. Но самозванец в городе не задержался, а, выставив в авангарде конных шляхтичей, пошел на Можайск.

Кончался май – травень-цветень.

Косматыми гривами с востока на запад и с юга на север тянулись леса. Остерегаясь стрелецких застав, стороной обходя городки и засеки, пробирались ватажники к Каргополю.

Долог путь от Москвы до Онеги, верст восемьсот: не одни лапти разбили, одежду о сучья изорвали. Ватага Тимоши шла торопко: надеялась освободить Болотникова.

На пятнадцатые сутки показались маковки ярославских церквей, стены крепостные, башни, домишки посада, Волга, дугой огибавшая город. Расположились ватажники на лесной поляне, костер развели, обсушились, и Андрейка отправился в Ярославль.

Городские ворота были открыты. Караульный стрелец, зажав меж колен бердыш, подремывал, усевшись на бревно, на парнишку внимания не обратил. На улицах колдобины, липкая грязь – лапти пудовые. Побродил Андрейка попусту, день к закату клонился – пустынно на торговой площади и в кабаке. Узнал, что в ярославском кремле под стражей содержат Марину Мнишек, жену первого самозванца, да не за тем Андрейка в город приходил.

К воротам подошел в самый раз, когда их уже закрывали. Кривой стрелецкий десятник ухватил Андрейку за ухо, крутнул больно:

– Сказывай, воренок, по чьему наущению явился?

Андрейка слезу пустил:

– Отпусти, дяденька, огнем жжет!

Но десятник пуще давит:

– Это ль огонь? Огня в пыточной изведаешь!

– Я мамку ищу!

– Врешь, воренок. Эгей, Степка! – позвал десятник рябого стрельца. – Волоки его в пыточную! Там расскажет, от какой такой мамкиной титьки оторвался.

Стрелец взял Андрейку за ворот сермяжного азяма, потянул. За воеводским подворьем – клеть пыточная. Андрейке сделалось страшно, но стрелец вдруг остановился:

– Ты вот чо, парень, где-нигде укройся, а как поутру ворота откроют, убирайся да на глаза десятнику не суйся.

Многотысячное пешее и конное воинство самозванца осадило Можайск, и город не оказал сопротивления. Можайский воевода и стрелецкий голова успели сбежать, а стрельцы пошли на службу к Лжедмитрию. Рад самозванец: открылась дорога на Москву и скоро вся российская земля присягнет ему.

Паны вельможные торопят: им бы набить переметные сумы и походные рундуки московским золотом и мехами, сладко поесть и понежиться с городскими боярынями. Лжедмитрий еще Можайск не покинул, а Ружинский уже повел хоругви на Звенигород.

Матвею Веревкину стало известно, что Шуйский послал на него воевод Скопина и Романова. С другими воеводами они встали на речке Незнань, что между Подольском и Звенигородом. Но он, Матвей Веревкин, боя не примет, а обойдет полки стороной, на правом крыле.

Тревожно на душе у князя Михайлы Скопина-Шуйского. Отчего бы? Сил у него поболе, чем у самозванца, – эвон сколько воевод с ним – и место выбрал удачное, где надо полки поставил. Распорядился встретить Лжедмитрия огневым нарядом, потом в дело вступят воеводы Трубецкой, Троекуров и Катырев, а закончит все боярин Романов. Конных шляхтичей остудит дворянское ополчение Прокопия Ляпунова.

Накануне Скопин выслал разъезды и теперь ждал их возвращения. Уже и ночь на исходе, а князь Михайло все не ложится. Неожиданно ворвался Прокопий Ляпунов.

– Беда, князь-воевода, самозванец нас обошел и Звенигород взял!

Скопин-Шуйский подхватился:

– Чуяло сердце, но как дозоры не упредили? Ужели измена? Как мыслишь, Прокопий?

– Одна беда еще не беда, князь Михайло. Слух верный есть: воеводы Катырев с Трубецким и Троекуров к самозванцу намерены податься.

– Откуда прознал?

– Холоп катыревский донес.

– Не облыжно ли? Может, навет?

– По всему видать, истину сказывал. В шатре у князя Ивана на трапезу собирались, а за столом рядились.

Скопин-Шуйский прошелся взад-вперед, остановился:

– Кому о том поведал?

– Никому.

– И боярину Романову?

– Нет, князь-воевода. Покуда тебя не упредил, никому ни слова. Тем паче боярин Иван Никитич, сам ведаешь, Ивану Федоровичу Троекурову шурин, а Иван Михайлович Катырев – зять владыки Филарета.

– То так, – нахмурился Скопин. – Вот что я помыслил, Прокопий. Пока та измена еще не свершилась, надобно спешно полки в Москву отводить. Вели воинство поднимать.

Рядом с опочивальней – мыленка, баня царская. В сенях вдоль стен лавки, стол, крытый красным сукном, на нем сложенная простыня, рушник. Государь с помощью боярина разоблачился, положил на стол одежду, вступил в мыленку. Перед иконой и поклонным крестом остановился, потоптался на разбросанном по полу, мелко нарубленном можжевельнике, взобрался на полок.

Изразцовая печь дышала жаром. От нее и красных слюдяных оконцев все в мыленке казалось огненным.

Боярин Онисим из большого липового чана начерпал горячей воды в липовую бадейку-извар, подставил берестяной туес с квасом и медный таз со щелоком, принялся омывать царское тело. От душистых трав и сушеных цветов, разложенных на полках и лавках, пахло духмяно.

Василий разомлел, приятная истома разлилась по всем жилам. Сказал, едва переводя дух:

– Уморил, Онисим, на седни довольно, ополосни.

Из мыленки вышел распаренный, лицо порозовело. С часа на час ждал гонца от Стопина-Шуйского. Верилось, одолеет племянник самозванца. Пожалел, что в первый раз послал на вора не Михайлу, а брата Дмитрия…

День прошел как обычно, в Передней палате принимал бояр, отсидел Думу, а к вечеру стало известно: не дав боя, князь Михайло Васильевич с воеводами возвращается в Москву, а самозванец на Москву нацелился.

Встал Лжедмитрий лагерем в двенадцати верстах на северо-запад от Москвы, в селе Тушине, осадил столицу. Принялись воры укреплять Тушино, возводить стены, обносить забор плетнями и турами, государю дворец ставить, панам вельможным хоромы, избы рубить. Целый городок на виду у Москвы вырос, огневым нарядом ощетинился.

Выедут шляхтичи к стенам Земляного города столицы, насмехаются:

– Эй, выдайте нам своего царика или силой возьмем, а мы вам нашего царика привезли!

И смеются, а им с вала в ответ слова бранные.

Иногда откроются ворота, вынесутся конные дворяне, позвенят с гусарами саблями и разъедутся каждый в свою сторону. Нередко стрельцы с ворами перестрелку из пищалей затевали. Они начинали, а пушкари завершали.

В первые дни самозванец с гетманом и другими панами на виду у горожан объезжали укрепления, и тогда Москва ждала приступа. Но Лжедмитрий выжидал прихода Лисовского с Заруцким.

Глава 2

Дворяне рязанские Куракин и Лыков встают на пути у самозванца. Тушинцы укрепляются. Марине Мнишек дозволено ехать в Сандомир. Пожарский и Скопин-Шуйский

На Украине и в Южной Руси большие и малые ватаги холопов наводили страх на бояр и дворян. Уцелевшие в крестьянской войне Болотникова, они жгли барские поместья, вершили скорый суд. На усмирение холопов царь послал стрельцов и дворянское ополчение рязанцев, но едва рассеивали одни ватаги, как собирались новые. Еще с 1607 года у Ряжска воевал с холопами Захар Ляпунов, а у Пронска и Михайлова – воевода Пильенов.

Весной прошел слух, что на Украине появился посланец царя Дмитрия гетман Лисовский, и к нему потянулись конные и пешие мужики и казаки. Вскоре гетман повернул в рязанскую землю. Василий Шуйский велел Прокопию Ляпунову отправляться в Рязань, дабы остановить Лисовского и разгромить холопов.

Объединившись с братом Захаром и воеводой Пильеновым, Прокопий пятые сутки преследовал ватагу в несколько сот мужиков. Известно было Ляпунову и то, что ведет ее Артамошка Акинфиев, знакомый ему по службе у Болотникова.

Акинфиев уклонялся от боя, и Прокопий злился. Он догадывался, что ватажники уходят к рязанским лесам, которые начинались от южных степей мелколесьем, чтобы дальше разбежаться во все стороны косматыми грядами.

Петляя, ватага Акинфиева на глазах у Ляпунова поспешала к Касимову. Прокопий не догадывался, что накануне атаманы нескольких ватаг договорились собраться на Мокше и дать бой дворянскому ополчению.

Акинфиева настигли неожиданно для Ляпунова. Ватажники поджидали рязанцев, развернувшись для боя. В полуверсте темнел лес. Ляпунов обрадовался: теперь он не даст ватажникам уйти туда, конница дворян отсечет их. Было единственное сомнение: не укрылась ли в лесу засада?

Ляпунов долго всматривался в сторону леса, но он молчал, и даже чуткие на присутствие человека птицы не вились над деревьями. И тогда Прокопий дал команду. Дворянская конница развернулась для атаки.

Подозвав брата и воеводу Пильенова, он велел им охватить холопов с крыльев, перекрыть им дорогу в лес.

Заиграли трубы, и конное дворянское ополчение двинулось на ватажников. Артамошка Акинфиев видел, как с правого и левого крыла в обхват развернулись конные, а в челе повел рязанцев сам Прокопий Ляпунов. Ощетинившись пиками и вилами, ждали их ватажники. Наскочили дворяне, заржали раненые кони, зазвенела сталь. Крики и стоны слились в общий гул.

Весело рубились рязанские дворяне – поучали холопов. Отчаянно отбивались ватажники. Кольцом охватили холопов, не уйти им от дворянских сабель. Рыщет очами Прокопий, высматривает Акинфиева. Так вот же он, в рубахе красной! Видать, с чужого плеча, вор ватажный. И Прокопий направил к нему коня. Но ватажники оттеснили Ляпунова. Вздыбил Прокопий коня, глянул, где бьется Захар, и ахнул, глазам не поверил – ожил лес. С трех сторон выскочили холопы, и они, в зипунах и сермягах, войлочных колпаках, размахивая дубинами и топорами, потрясая вилами и косами, охватывали рязанцев.

Только теперь понял Ляпунов опасность, в какой оказалось дворянское ополчение. Он крикнул играть отход. Запели трубы, и покатились преследуемые ватажниками дворянские дружины к Арзамасу.

В Арзамасе рязанцы передохнули. Городской воевода князь Иван Андреевич Хованский, высокий, сухой, кожа да кости, позвал Ляпуновых на обед. Хованский – князь, а Ляпуновы – дворяне, однако государем обласканы, а Прокопий даже произведен в думные дворяне.

За столом разговор шел о самозванце, разбоях холопских. У князя голосок бабий, писклявый:

– Сладу нет с ворами, холопы от земли бегут, скоро боярина кормить некому будет, хоть сам за соху берись.

Захар кивнул, а Прокопий вспомнил, как подавал жалобу в Поместный приказ на боярское бесчинство: с его деревенек крестьян свезли. Заметил недовольно:

– Оно так, да из бояр тоже кое-кто своевольствует. С чужих деревенек силком холопов свозят, с семьями угоняют, пустошат дворянские поместья. Ну даст Бог, тому теперь не быть, есть Уложение царское.

Хованский поднял глаза к высокому, затянутому слюдой оконцу. Оно играло яркими блестками. В хоромы донеслась перекличка караульных стрельцов. Они подавали голоса с башен бревенчатых крепостных стен.

– Воры вокруг Арзамаса шастают, – плаксиво затянул Хованский, – ко всему самозванец разгулялся, а у меня сотня стрельцов да можжирка – и вся сила. А стрельцам аль есть вера? Чай, в головах царя Дмитрия держат. Покуда в огородах копаются и со стрельчихами милуются – рыла рылами, а как за бердыши возьмутся – истое зверье. Полковой сотник и тот волком глядит, особливо когда государево жалованье опаздывает.

– Земля в разоре, казна пуста, – согласился Захар Ляпунов. – Пора смутная. Когда конец всему наступит?

Хованский безнадежно махнул рукой:

– Не вижу исхода.

И снова Захар сказал:

– Хоть мы, Ляпуновы, государем и обласканы, однако…

Прокопий резко прервал брата:

– Довольно пустословия, спасибо, князь, за хлеб-соль.

Ляпуновы откланялись. Дорогой Прокопий заметил:

– Попридержи язык, Захар. Ну как донесет князь?

В Арзамасе Ляпуновых настиг московский дьяк с государевым письмом. Шуйский велел рязанским и арзамасским дворянам с воеводой Хованским идти на воров к Пронску и там перекрыть дорогу на Михайлов гетману Лисовскому.

Остыв от боя, атаманы ватаг решили идти к царю Дмитрию: он-де волю и землю холопам даст. Но Артамошка отказался: он ласку царскую на своей шкуре испытал. Виделся с ним в Речи Посполитой два лета назад, в войске его послужил, а когда поперечил пану Дворжецкому и помешал разбойничать на московской земле, царь Дмитрий велел высечь Акинфиева батогами.

С той поры разошлись пути-дороги ватажного атамана Артамошки с царем Дмитрием.

Не верил Акинфиев этому царю и когда с Болотниковым на Москву хаживал, и когда в Туле сидели. Кто бы холопам волю дал, так это Иван Исаевич, воевода крестьянский, и землей наделил бы, а бояр и дворян под корень извел.

– Нет, – ответил Артамошка атаманам, – я, ядрен корень, волю царя полной мерой изведал и лаской его сыт. Кабы Иван Исаевич позвал, сказ иной. Верю, жив он и отзовется.

Акинфиева поддержал Федор Берсень. Лесами и полевым бездорожьем увели они малую ватагу в верховье Волги, в земли черемисов и мордвы, татар и чувашей да иных народов Поволжья.

Дорогой Берсень рассказывал, как посылал его Болотников с Яшей и Сойкой, Варкадиным и Московым поднимать народ на правое дело. Слушали ватажники, как у Нижнего Новгорода воеводы Пушкин и Одадуров орду порубили, и сокрушались. Ватага стороной обошла Арзамас, повернула на Васильсурск…

В ту пору, когда Артамошка с товарищами уходил в Поволжье, Тимоша с ватагой переправился через Волгу у Ярославля и взял путь на Вологду. Чем дальше на север, тем меньше запустение, люднее деревни, богаче хозяйства. Не осмеливаются боярские и дворянские управители в глухомань забираться.

В лесу натолкнулись ватажники на крестьян, которые для Пушкарного приказа выжигали угли; от них узнали, что наезжали казаки, рассказавшие, будто царь Дмитрий Москву осадил.

Посоветовался Тимоша с товарищами, и решили: освободят Болотникова и подадутся к царю Дмитрию.

К Пронску Ляпунов подступил неожиданно – жители едва ворота затворили. Тревожно забил колокол на звоннице деревянной церквушки. Сбежались на стены городской люд и переметнувшиеся на сторону царя Дмитрия стрельцы, выжидают. Спешились рязанцы, к приступу изготовились, а арзамасские дворяне лестницы наладили. Рыжий детина в синем кафтане осадил коня у самых ворот, заорал:

– Эй, воры пронские, добром сдавайтесь, ино всем смерть!

Ему в ответ слова бранные:

– Ухвати нашего кобеля за хвост, поперву город возьми!

– Рязань косопузая, аль забыли, как на Мокше пятки смазали?

Прокопий Ляпунов задохнулся от гнева, знак подал. Полезли рязанцы да арзамасцы на стены, а сверху на них град камней и стрел, кипяток льют, огнем палят.

Стрельнули пищали.

– Давай! Давай! – подбадривает рязанцев Захар Ляпунов.

– На-кось, сунься! – раздается со стен в ответ.

Первыми откатились стрельцы князя Хованского. Сам он бой со стороны наблюдал. А Прокопий стрельцов и дворян остановил, на новый приступ послал:

– Аль нам от холопов позор терпеть?

Отчаянно отбивались прончане. К вечеру выдохлись дворянские ополченцы. Уже отходили от Пронска, как из пищали угодили Ляпунову в ногу. Сославшись на рану, Прокопий передал воеводство брату и отъехал в Москву…

В тот день гетман Лисовский вступил в Михайлов.

Со времени Ивана Исаевича Болотникова не видела рязанская земля такого людского скопления. Тридцать тысяч казаков и холопов пристали к Лисовскому.

Не встречая сопротивления, гетман овладел Михайловом и готовился идти к Тушину, Шуйский повелел Хованскому и Захару Ляпунову не допустить Лисовского к Переяславлю.

– Князь Иван Андреевич, – сказал Ляпунов Хованскому, – сдается мне, Лисовскому не на Переяславль сподручней, а к самозванцу.

– То так, воры соединяться станут. Но отчего государь нас к Переяславлю-Рязанскому шлет?

– Надобно, князь, посылы к Михайлову направить: пускай выведают, куда разбойники навострились.

– Пошли, воевода, своих дворян. Я стрельцам веры не даю, как пить дать переметнутся, проклятые. Кой с них спрос?

И недели не минуло, как стало известно: Лисовский повернул на север, взял Зарайск, остановился, выжидая.

В походном шатре Захар Ляпунов убеждал князя:

– Настал час, воевода Иван Андреевич, послужить государю. Ударим по холопам, изгоним разбойников с рязанской земли.

Хованский долго думал, чесал лысину:

– Опасаюсь, ох опасаюсь! Хватит ли у нас силы?

– Откуда у холопов умение воинское? А что на Мокше, так то дело случая…

К Зарайску надеялись подойти неожиданно, а когда увидели, что их ожидают, отходить было поздно. Огонь мортир обрушился на дворянскую конницу. Рязанцы начали перестраиваться. На них навалилось пешее холопское воинство. Ему наперерез двинулись арзамасские стрельцы, а часть дворян ударила в левое крыло.

Сражение развернулось. Захар Ляпунов решил послать в бой оставшуюся при нем конницу: авось холопы не выдержат. Но тут, гикая и визжа, вынеслись казаки. Рассыпавшись лавой, ринулись на царское войско…

Рубили, гнали дворян и стрельцов много верст, лишь сумерки задержали преследование.

Дом у Прокопия Ляпунова о двух ярусах, свежесрубленный: прошлым летом ставили. Не княжьи хоромы, но иным боярским не уступит. Стоит дом, окнами слюдяными на Кузнецкий мост глазеет.

Рана у Прокопия заживала быстро. Да и какая там рана, всего-то чуть мяса вырвало. Однако был повод в Москву от войска отъехать.

Ляпунов неделю из дому глаз не казал, слухами жил. А они худые. В Москве неспокойно, воры с самозванцем на виду, письма «прелестные» отыскиваются. Лжедмитрий в Тушине укрепился, его воеводы города покоряют, а отряды шляхтичей и казаков торговых людей на дорогах задерживают, грабят, деревни разоряют.

Брат Захар весть нерадостную подал: побил их с Хованским Лисовский, а ныне гетман на Коломну идет.

Шуйский против Лисовского Куракина послал, Хованскому с Захаром не доверил. Василий даже голос потерял, в Думе сипел, просил слезно:

– На тебя, князь Иван Семенович, надежда: вишь какую разбойную орду ведет гетман в подмогу самозванцу. И без того нет на Москве жизни от воровского засилья…

Когда Ляпуновы переметнулись от Болотникова к Шуйскому и тем обеспечили победу царскому войску, Василий к ним благоволил, а когда Прокопий сидел рязанским воеводой – требовал слать в Москву хлеба поболе. Но вот объявился самозванец, и царь велел рязанским дворянам с семьями в Москву отъехать, дабы вместе «утесненье» от вора выдержать.

Знает Ляпунов: у Шуйского немало недругов, а они на измену горазды, того и жди, к самозванцу переметнутся. Случается, и у Прокопия нет-нет да и ворохнется мыслишка: а не перекинуться ли и им с Захаром к Лжедмитрию? Но Ляпунов гонит ее прочь. Не пора, повременить надобно. Вот когда самозванец начнет Москву одолевать, тогда в самый раз. А то ведь еще неизвестно, как оно все обернется. Поговаривают, Василий намерился послать в Новгород Скопина-Шуйского: рать новую собирать да к свеям за подмогою…

Лежит Ляпунов на высоких пуховиках, мысли одну за другой нанизывает, нога на мягкой подушке покоится. Василий Шуйский присылал к нему дьяка, о здоровье справлялся. Нет бы чем пожаловать – словами отделался. Господи, и отчего бояре выбрали в цари Шуйского? Аль нет на Москве разумных? Взять бы того же Скопина: и молод, и умом Бог не обидел…

Явилась бабка-знахарка – головка репой, сморщенный лик мхом порос. Развязала ногу, пареной травой рану обложила, снова замотала.

– Что, старая, скоро встану?

– И-и, касатик, ты и ноне здоров за девками бегать.

– Девкам моя нога ни к чему, – отшутился Ляпунов.

Позвал Прокопий верного холопа Никишку, того самого, которого посылал к Шуйскому с вестью, что они с Сумбуловым готовят Болотникову измену, в бою перекинутся к царскому войску.

Никишка тенью прошмыгнул в опочивальню, в глаза Ляпунова по-собачьи глядит.

– Собирайся, Никишка, в одночасье: к Захару с наказом отправишься. Ежели князь Куракин покличет его, то пусть прыть не кажет. К чему торопиться, и так были биты.

Ушел Никишка, а Ляпунов снова размышляет: кто ведает, Куракин Лисовского одолеет или наоборот? К чему рязанцам бока подставлять? И так сколько их полегло под казацкими саблями да холопскими топорами. А рязанское дворянство – опора Ляпуновых…

Зазвонили к обедне. Прокопий приподнялся, вслушался. Красиво перекликаются колокола, будто разговаривают неторопко. С детства любил Ляпунов серебряный перезвон. Мальчишкой взбирался на колокольню, дивился умению звонаря, завидовал. А однажды проник тайком на звонницу, потянул веревку, качнул языки – звякнул малый колоколец, загудел большой и еще несколько разноголосо… За то Прокопий был бит отцом нещадно.