Текст книги "Лжедмитрий II"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

На прошлой неделе прислал Жолкевский грамоту и в ней писал, что намерился идти в Москву защищать бояр от бедствий.

Собрал Мстиславский Думу, но патриарх не явился, передав: без государя Думы не признаю.

Долго рядились бояре, что коронному отвечать. А больше всех Голицын ершился, расчет держал, ну как назовут его государем. Но никто имя князя Василия Васильевича и не упомянул, а Засекин самозванца предложил, но на него зашумели. Мстиславский имя Владислава произнес, и ему не стали перечить, но оговорили: покуда Жигмунд условия Думы не исполнит, царства Владиславу не видать. Коронному же гетману Дума отписала, что Москва Жолкевского защиты не ищет, а ежели он к городу приблизится, то встретят как недруга…

Покуда Мстиславский хоромы обходил, запоры проверял, какие только мысли в голову не лезли, а боле всего бремя власти тяготило и заботило: что, как во Владиславе ошиблись? Станет ли королевич Русь беречь либо будет править из-под отцовской руки? Ох, не просчитаться бы, ведь не на год царя избираем, а на века род его государей давать будет вместо Рюриковичей…

Не у брата Ивана Никитича Романова поселился митрополит Филарет, воротившись из Тушина, и не в своих московских хоромах, откуда был вывезен по велению Годунова в Антониев-Сийский монастырь, а, как прежде, в келье Чудова монастыря.

Многие часы проводил митрополит в монастырской книжной хоромине.

Один на один с книгами и рукописями, полными тайн, обретал митрополит покой от мирской суеты, а она напоминала о себе, едва ступишь за монастырскую ограду, боярским заговором, смутой и возмущением черни.

Келья Филарета неподалеку от кельи Шуйского, но митрополит избегал разговора с Василием. Сказал как-то архимандриту:

– Не время утешать, пусть смирится.

Ему ли, боярину Федору Никитичу Романову, не понять Шуйского. Разве мог он забыть, что творилось в его душе, когда, оторвав от семьи и боярского дома, увезли его в монастырь?..

По истечении недели, как постригли Шуйского, Филарет все же зашел к нему. Василий, в черном монашеском одеянии, с непокрытой головой, стоял в углу, перед образом Христа. Тлела лампада, на налое – закрытое Евангелие. Через зарешеченное оконце сочился блеклый свет.

Шуйский встретил митрополита настороженно, заметил с обидой:

– Долго же ты, владыка, не навещал меня. Я поддержки твоей ждал душевной. Аль и ты на меня зло держишь?

– Не начинай встречи с попреков, и почто мне на тебя зло держать? Господь повелел прощать обиды даже врагам своим, а мы с тобой – поди, не запамятовал – в единомыслии.

Уселись на скамью. Митрополит продолжил:

– Смирись, Василий, видать, Господу угодно такое.

– Богу? Нет, владыка, Мстиславскому с Воротынским да Ляпуновым с иными. Они народ науськали. Смирись, говоришь, а сам, поди, как взбунтовался, когда тебя подстригали?

– Истину речешь, Василий. Моя боль, одначе, многократней твоей была. Я семьи лишился, детей. И поныне слухами о них живу. Но настал час, и я разумом понял: так мне Всевышний предначертал.

– Ужли и Господне повеление иноверца, латинянина, на престол звать? – насмешливо спросил Шуйский.

– Не в нашей воле суть и даже не в патриаршей.

– Значит, быть Руси под семенем Жигмундовым, а патриарху под папой римским?

– Тому не бывать! – резко оборвал Филарет.

– А ежли Владислав посулит веру сменить?

В келье надолго воцарилось молчание. Наконец Филарет встал и заговорил:

– Ты, Василий, на судьбу сетуешь, небось мыслишь: тебе, боярин Федор Никитич Романов, нынче хорошо, в митрополиты рукоположен. А так ли? Я с боярами, какие за королевича ратуют, не заедине и, коли они посольство к Жигмунду наряжать почнут, попрошу патриаршего благословения, сам в Речь Посполитую поеду с послами и Церковь нашу от Унии отведу.

Сник Шуйский:

– Чую, владыка, еще не всю чашу испил я. Об одном прошу: пусть оставят меня в Чудовом монастыре, не отправят в пустошь отдаленную.

Филарет посмотрел на него с укоризной:

– Гордыней обуян ты, Василий.

Шуйский отвернулся к оконцу, промолвил глухо:

– Почто все вы ужалить меня норовите? Была у меня одна радость – Овдотья. Отняли, в монастырь заточили. Теперь вот меня. Да еще вознамерились подале от людских глаз услать. Опасаетесь!

Филарет лицом посуровел:

– О спасении души молись, Василий, а не о благе телесном…

Смоленск держался.

Не сломленный огнем орудий и голодом люд и стрельцы затворились за городскими стенами, отчаянно отбивали приступы, а в часы затишья и ночами заделывали пробоины, хоронили убитых.

Не раз подступало коронное войско к укреплениям, тащили лестницы и плетеные щиты, и тогда на соборной звоннице ударял большой колокол, на стены становился оружный народ и стрельцы. Пылали костры под чанами со смолой, кипела вода, а над воротней башней поднимали червленую хоругвь.

Народ торопился с баграми и бадейками, поджидали, когда ляхи и литва полезут на стены, сталкивали лестницы в ров, лили на головы смоляной вар и кипяток, отчаянно рубились саблями, били бердышами и топорами, кололи вилами.

Начиная штурм, Сигизмунд устраивался на холме, следил, как разворачивается действие. Рядом с королем топталась свита, обсуждала ход сражения. Сигизмунд в зрительную трубу видел: его воины перебегают ров, карабкаются на стены, но осажденные дерутся отчаянно. Король злился: когда город будет взят, он велит не щадить ни женщин, ни детей. Жестокая кара обрушится на защитников Смоленска…

Сигизмунд ждал, когда распахнутся городские ворота и гусары, сотня за сотней, ворвутся в город. Но сражение не утихало, шляхтичей сбивали со стен, крепостные башни огрызались пальбой, и король снова убеждался: приступ окончился неудачей. Сигизмунд бранил Шеина и его воевод, раздраженно выговаривал канцлеру и вельможам:

– Ясновельможные панове, где тот холоп, какой укажет нам путь к овладению Смоленском?

Король торопил. Он уже год как под Смоленском, а ему давно пора быть в Москве. Он говорил:

– Теперь, когда у них нет царя и московиты готовы принять моего сына, я войду в Москву и объявлю им свое решение.

Сапега стоит за спиной Сигизмунда, и ему известно, что скажет король московским боярам: Владислав молод и царь для вас я, король Речи Посполитой.

Мысли Сапеги прервал Сигизмунд:

– Вельможный пан Лев, отчего замешкался в Можайске Станислав Жолкевский? Ведь до Москвы несколько десятков верст, и мы послали к нему гетмана Гонсевского. Разве этого мало?

– Ваше величество, московиты отказываются впустить коронного в город.

– Но почему Станислав Жолкевский ждет согласия, разве он разучился побеждать? О Езус Мария, шляхтичи не могут сломить врага здесь, у Смоленска, они бражничают и выжидают под Москвой. Ясновельможный пан Лев, ваш племянник должен выполнить волю короля. Его место с коронным. Как мыслит канцлер, кого посадим воеводой в Смоленске?

– Право короля, ваше величество.

Сигизмунд кивнул:

– Не назвать ли нам смоленским воеводой пана Адама Вишневецкого?

Сапега рассмеялся. Сигизмунд посмотрел недовольно:

– Вельможный канцлер имеет что-то против Вишневецкого?

– Ваше величество, пан Адам зять воеводы сандомирского, а самозванец обещал Юрию Мнишеку Смоленск за пани Марину.

– Да, я этого не предусмотрел. Но мы еще подумаем, кого из вельможных панов оставить в Смоленске.

Воевода Шеин похудел, голова от седины белая, и нет ему покоя. За Смоленск в ответе перед Россией, а потому во всем ищет поддержки у воевод и епископа, стрелецких начальников и людей выборных. Сойдутся на совет, у Шеина первый вопрос:

– Жигмунд требует город сдать, в противном грозит всех нас извести. Станем ли и впредь город боронить? Как мыслите, ибо в вашем ответе не увижу постыдного, мы свой долг исполняем без срама.

Молчание не затягивалось. Как всегда, первым голос подавал епископ:

– Богом молю, воины, Смоленск – честь ваша.

А воеводы, люди выборные и начальники стрелецкие ему вторили:

– Не быть Смоленску под королем!

Шеин соглашался довольный:

– Ине, быть по-вашему. Как вы, так и я…

В городе пожары и разруха, редкие дни без вражеского обстрела. А у Шеина и порохового зелья и ядер мало. С хлебным припасом совсем худо, пустые закрома. Спасибо, епископ велел открыть монастырские житницы.

Ночами, когда боярин Шеин оставался со своими думами один на один, нет-нет да и шевельнется страшная мысль: ну как ворвутся враги в город? Не за себя опасался, за детей своих и жену, за весь люд смоленский. Не раз говаривал Шеин дома:

– Суровое испытание ниспослано нам, Настена.

Та успокаивала:

– И, боярин Борис Михалыч, что людям, то и нам.

Намедни, перед приступом, в коий раз прислал Сигизмунд посла. Королевскую грамоту привез князь Адам Вишневецкий. Требовал Сигизмунд сдать город, потому как нет в Московии царя и государя московиты желают получить от Речи Посполитой.

Шеин ответил:

– Смоленск держался не Шуйским, а мужеством смолян, и они Руси не изменят.

И выпроводил королевского посла, заявив на прощание:

– Прости, вельможный пан Адам, не от себя, от народа сказываю: коли же есть у короля сила, то пусть и полонит нас…

После полудня, когда смолкли королевские пушки и установилась тишина, в храме зажгли редкие свечи, но пахло не воском и ладаном, а пороховой гарью.

Малолюдно и до обедни еще далеко. Шеин опустился перед образом Георгия Победоносца в серебряном окладе и не столько молился, сколько думал. Москва без царя, но не это волновало боярина: он и сам не любил Шуйского, коварен и слаб для российского престола; голову не покидали слова Сигизмунда о намерении овладеть Москвой и дать России государя.

Не намерился ли король сам сесть на царство? Тогда к чему смоленская оборона и мужество народа, тысячи смертей?

Шеин не услышал, сердцем учуял: за спиной стоит кто-то. Обернулся и не удивился, увидев епископа.

Тот спросил глухо:

– О чем мысли, боярин-воевода?

– Исповедаюсь, владыка. – Шеин поднялся с колен. – Уж не попусту ли народ губим, на муки обрекли, коли Москва признает короля Жигмунда государем?

Насупился старый епископ, ответил строго:

– Опомнись, боярин Борис Михалыч, не воеводы глас слышу! Как мог ты помыслить этакое? Знай, на тебя народ смоленский глядит, тебе, воевода, верят. Николи Жигмунду царем на Руси не бывать. В помыслах погрешил ты, боярин Шеин, велик твой грех, именем Господним отпускаю его тебе, и пусть укрепится твой дух и вера в праведное дело.

И протянул крест для поцелуя.

Только собрался Филарет пойти к патриарху, поделиться своими мыслями, как тот сам позвал митрополита. Гермоген принял его в малой палате, усадил в плетенное из лозы креслице, сам уселся напротив. Было время вечерней трапезы, и послушник поставил на круглый столик блюдо с тертой репой, посыпанной зеленым луком (репа и лук росли на патриаршем огороде), внес серебряные чаши с ухой из карасей (караси ловились в патриаршем пруду).

Воздав молитву, патриарх с митрополитом принялись за еду. Хлебали не спеша, молча и, только когда завершили трапезу клюквенным морсом, перекрестились, заговорили.

– Догадываешься ли, брат, о чем речь поведу? – спросил Гермоген.

– Как могу яз читать мысли твои, владыка?

– Ведом ли тебе замысел боярский?

– Шуйский сказывал.

– Смирился ли он?

– Ожесточен.

Патриарх вздохнул:

– Неисповедимы пути твои, Господи. – И перевел разговор: – А вздумали бояре звать на престол Владислава. Яз на то согласия не даю, но они вопреки моей воле и настояниям посольство к Жигмунду ладят. Взял ли в разум, к чему речь веду?

Митрополит поклонился:

– О том, владыка, намерился с тобой совет держать. Благослови.

Гермоген лицом посветлел:

– Иных слов не ждал. Знаю, на горе великое и муки жестокие обрекаю тебя, но иному не доверю. Судьбу России и Церкви нашей вверяю тебе, Филарет. Владислав рода Жигмундова, а они верные латиняне. Коли же хитрости ради Владислав согласится веру изменить, не от сердца. Слуга он папы римского, и вслед за ним потянутся в Москву иезуиты, и не будет от них спасения. Уния ждет нашу Церковь, а народ российский загонят в униаты. Не допустим до того, брат Филарет. Именем Господа наставляю тебя на путь истинный.

Хлопотные дни у Захара Ляпунова. Отъезжая из Москвы, Прокопий наставлял:

– Шуйский на нашей совести. Мы его от Болотникова спасли, нам его и скидывать. Однако с новым царем нам бы промашки не допустить.

Высказался Прокопий и подался в Рязань. А как Захару быть? Кого ныне в государи сажать: Владислава ли, Дмитрия, а может, Голицына? Эвон, зазывал Захара, умасливал. Вы-де, Ляпуновы, всему дворянству голова и, коли я бы царствовал, в первой милости у меня хаживали.

Но Захар не слишком доверял словам Голицына. Шуйский попервах мягко стлал, да на жестком пробудились. А и от королевича что они, Ляпуновы, иметь будут? Однако за Владиславом сила. И князья Мстиславский, Воротынский, Шереметев за королевича…

Гадает Захар, куда повернуть, и решил слать к брату верного человека. Как Прокопий решит, так тому и быть…

Старший Ляпунов, еще от брата вестей не получив, соображал: Голицыну государем не быть, на Шуйском ожглись; Владислава люд не примет, изведала Москва шляхтичей, сыта. Остается Дмитрий. Его казаки уже подступили к Земляному городу, за Дмитрия и чернь тянет. У него князья Трубецкой, Шаховской…

И надумал Прокопий вступить в переписку с князем Григорием Петровичем Шаховским.

…Не в духе князь Мстиславский. С раннего утра все не так: то воду горячую в мыленке подставили, то кашу подгорелую подали. Ко всему принял послание воровское ему, князю Федору Ивановичу.

Мстиславский спросил у холопа:

– Кто принес?

Холоп придурковато осклабился:

– Дык дворянин.

Подателя письма не схватили, убежал, а холопа высекли, дабы умней был.

Уединившись, Мстиславский прочитал грамоту. Упрекал его самозванец в измене. Ты-де, князь Федор, память не терял бы и служил нам, как отец и дед твой, весь род Мстиславских, нам, Рюриковичам…

А еще грозил: «Одумайтесь! Коли же разуму не внемлете, суд над вами, бояре, вершить стану строго, как казнил вас батюшка мой Иван Васильевич Грозный… Тогда враз вспомните Святое Писание: не мир принес я вам, а войну…»

Мстиславский поежился: страшно.

Перекрестился, прошептал:

– Спаси и помилуй. Ну как ворвется вор в Москву, сколь крови прольется. Видать, приспела пора звать коронного. Уж лучше ляхи, чем разбойник и холопы взбунтовавшиеся…

Тем же днем собралась Боярская дума, и снова без патриарха.

Князь Засекин вспылил:

– Не пожелал Гермоген с нами думать, как государство крепить. Не пора ли ему вслед за Василием отправляться?

Мстиславский голос возвысил:

– Не о патриархе речь, бояре. – Повернулся к дьяку: – Читай воровскую грамоту.

Дьяк в лист уткнулся, забубнил. Тянут бояре шеи из высоких воротников, качают головами. Того и гляди, горлатные шапки свалятся.

Воротынский выкрикнул недовольно:

– Ясней слова выговаривай, почто гундосишь?

Дьяк голос повысил.

– Чать, не глухие, не ори, – зашумели бояре.

И снова голос Мстиславского:

– Бояре, в одном спасение вижу: Владиславу скипетр вручить.

Загомонила Дума. Спорили долго, рядились, покуда на одном не сошлись: слать послов к Жигмунду.

Если бы у Шаховского спросили, какой самый счастливый для него день, он ответил бы: когда узнал о свержении Шуйского. Василий – его злейший враг. Он отнял у него пять лет жизни. Григория Петровича именуют главным заводчиком всей смуты на Руси, и он этого не отрицает. В Путивле, где Шаховской был воеводой, он поднял мятеж против Василия, признал Болотникова главным воеводой над крестьянским войском, и если бы не дворянская измена под Москвой, давно бы не сидел Шуйский на царстве. Теперь, когда Василий в монастыре, Шаховской мечтает, как он вернется в Москву и станет первым советником у царя. Григорий Петрович знает, что это самозванец, но он станет государем. Ведь был же первый Лжедмитрий? А кто большего почета заслужил у нового царя, как не Шаховской? Разве вот князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, чьи казаки саблями достают Земляного города и поят коней в Москве-реке.

Из Рязани Шаховскому привезли письмо от Ляпунова, в каком Прокопий изъявлял готовность служить царю Дмитрию. Князь Григорий с ответом медлил: отчего прежде Ляпунов за Шуйского держался, Дмитрия вором звал? Не верит ему Шаховской. Сказал о письме Заруцкому, а тот – Лжедмитрию.

Самозванец поморщился:

– Кто предал единожды, предаст и вдругорядь. Хоть и говорят, повинную голову меч не сечет, но с рязанцами повременим, да они и сами не торопятся: видать, выжидают, какой государь на Москве аукнет.

От одного постоялого двора к другому добиралась Марина в Коломну. В первом рыдване она, во втором – гофмейстерина с кормилицей, взятой из молодых калужских баб, и запеленутым царевичем.

Марину сопровождали казаки-донцы с Заруцким. Под самой Коломной Мнишек позвала атамана в свой рыдван. За оконцем оставались неухоженные поля, лесные массивы, озера и редкие реки. Кони рысили, звенела сбруя, щелкали бичи. Заруцкий поглядывал на Мнишек, ждал, о чем она поведет речь, а та смотрела на атамана и думала: случись выбору между ней и Дмитрием, с кем останется он? Заруцкий еще в Тушине заверял, что предан ей. Атаман влюблен в нее, но насколько хватит этих чувств?

Однако Мнишек не о том спросила:

– Когда же Москва впустит царя Дмитрия?

– Моя государыня, теперь недолго ждать. Не потому ли царь и велел привезти тебя в Коломну?

– Но разве бояре изменились? Прежде они не хотели признавать его.

– Когда нет Шуйского, государь не нуждается в боярской поддержке.

– Так ли? – Мнишек иронически усмехнулась.

– Моя государыня, царю Дмитрию народ верен. Ему готовы служить дворяне. Рождественскую службу царица Марина будет слушать в Благовещенском храме.

– О Мать Мария, услышь мою молитву. Если слова твои, боярин Иван, сбудутся, проси, и я исполню все, чего ты пожелаешь.

– Так ли, моя госпожа? А если это будет недозволенное? – Заруцкий заглянул Марине в глаза, но она не отвела взгляд.

– Дерзки слова твои, вельможный пан Иван, однако проси…

Когда Заруцкий уже сидел в седле и скакал обочь рыдвана, Мнишек была твердо уверена: казачий атаман останется ей верен, что бы ни случилось.

В Москве собирали посольство в Речь Посполитую. В Можайске коронный гетман готовился войти в Москву и для того выдвинул к Звенигороду Гонсевского; а староста усвятский Сапега хотя и получил указание короля подчиниться Жолкевскому, все еще гадал, кто скорее в Москву вступит: коронный или Дмитрий.

Тяжко, ох как тяжко на душе у митрополита Филарета. Чует сердце: надолго, если не навсегда, покидает Москву. Молит он у Бога послать ему силы исполнить замысленное.

Перед дальней дорогой навестил родное подворье, долго бродил по пустым, гулким хоромам. Немногочисленной дворне наказал беречь дом, ждать хозяйку с детьми. В просторной горнице, где в старые добрые времена при свечах собирались всей семьей, митрополит отер набежавшую слезу. Вон на той лавке у стола сидела жена, а рядом – дочь-подросток. Сын Мишенька взбирался на кованый сундук возле отделанной изразцами печи. В этой горнице сделал Мишенька первые шаги.

Филарет мысленно поговорил с женой, детьми, попрощался с ними, дал им наказы…

Из своего подворья к брату Ивану перешел. Обнялись. Младший Романов носом зашмыгал. Филарет помрачнел, отстранился:

– Почто хлюпаешь? Господь не без милости, авось живым вернусь. Уговор не забывай, при случае на Михайлу расчет держите, о том исподволь боярам, каким веришь, внушай. По зернышку кидай, и даст всходы.

– Не доведи, Господи, королевичу власть отдать! – Лицо брата исказилось, напомнив Филарету о давнем ранении Ивана. С той поры с ним иногда приключалась падучая.

Митрополит положил ладонь брату на плечо, сказал, успокаивая:

– Оттого и еду к Жигмунду.

– Аль я не смекаю, потому и очи влажны, что в чужие земли отъезжаешь.

– Нет покоя на Руси, мается люд. Изначала истории не ведала такое Россия, разве что в ордынское разорение… В те лета разум осенил князей, единились они и скинули иго. Не оставит нас Всевышний и ныне. Ты же, брат Иван, семью мою опекай.

Они направились в хоромы. Жалобно, тоскливо поскрипывали под ногами рассохшиеся половицы. Иван Никитич сказал:

– Не гадал, сколь короткий срок отведен царствованию Василия.

Филарет прервал брата:

– И записано в Новом Завете от Матфея: всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Аще завещал Иисус ученикам своим: не преступай клятвы. Так ли жил Василий?

Глава 13

Жолкевский подступил к Москве. Гонсевский у самозванца. Москва идет на самозванца

Боярское посольство еще и Москву не покинуло, а Станислав Жолкевский уже к городу подступил. Всполошилась Дума, запросили коронного, с чем на Москву идет, тот ответил:

– Не крови ищу, с добром, ибо желаю видеть у вас на царстве королевича…

На переговоры с коронным отправились Мстиславский с Шереметевым и Василий Голицын. А с боярами поехали окольничий Мезецкий и думные дьяки Луговской и Телепнев.

Жолкевский с ротмистрами и хорунжими встретили бояр на Новодевичьем поле, за Земляным городом, где накануне поставили просторный шатер. Угощали гостей, пили за короля и королевича, за Московию и Речь Посполитую.

Седой раздобревший коронный, выпив изрядно, обнимал Мстиславского, приговаривал:

– Вельможный пан Федор мае друга!

Князь морщился, но терпел.

Разошлись за полночь, чтобы на следующий день начать переговоры.

С утра густой туман лег на Новодевичье поле. Через щели пелена заползала в шатер, где по одну сторону стола расселись коронный с панами, по другую – московское посольство.

– Вельможные панове, – сказал Мстиславский, – земля наша в печали без государя пребывает, а как телу без головы быть?

– Разумно, князь Федор, дуже разумно, – кивал Жолкевский, – без царя погибель Московии.

Поддакивали паны:

– Правдивы слова твои, боярин, в разорении Русь, холопы в воровстве, самозванец, того и гляди, в Кремле очутится.

А Мстиславский продолжал:

– Имеем мы намерение просить на царство королевича.

Коронный довольно покручивал ус:

– Бог надоумил вас, бояре, доброго царя обретет Московия.

Тут Шереметев вмешался:

– Но, вельможные панове, Русь не примет Владислава, покуда он веры латинской.

Бояре закивали согласно, а Шереметев добавил:

– Пусть королевич веру нашу примет.

– То крулю решать, – отмахнулся Жолкевский. – А по мне вшиску едно – латинянин ли, православный.

– Мы к королю посольство наряжаем, для ряды, – сказал Голицын.

Паны зашумели:

– Станет королевич царем, то и веру вашу примет. А вам бы, бояре, с Речью Посполитой замириться. Как крулю сына к вам в Московию отпускать, коли меж нами война?

Коронный добавил:

– Круль без Смоленска мира не даст.

Шереметев вставил:

– Коль Русь королевича на царство призовет, к чему Жигмунд Московию зорит? Король на порубежье хоругви привел, города наши под себя взять норовит…

– То круля слово! – заговорили паны.

Думный дьяк Телепнев по знаку Мстиславского развернул свиток, а Мстиславский дождался тишины и заявил:

– Вельможные панове, вот наши условия, на каких мы согласны королевича принять.

И прочитал зычно. Тут тебе и с Римом не сноситься, и жену-россиянку иметь, и веры латинской не держать, и ляхов в Москву не впускать в большом числе…

Паны вельможные взволновались, а Жолкевский руку поднял:

– Мы, панове, без круля такого подписать не можем.

Мстиславский пожал плечами:

– Раз вы такого не подпишете, то как нам поступать, с чем к крулю ехать? Либо Жигмунд не желает выдать нам в короли сына своего? Так мы с тем и отъедем.

Бояре поднялись, а поляки загалдели. Жолкевский сказал примирительно:

– Вельможные панове, мы повядомим, что нам круль повелит, альбо сами подпишем конвенции…

Неделю спустя, не дождавшись королевского решения, Жолкевский скрепил договор своей подписью. А в нем бояре предусматривали:

«Венчаться королевичу, как издревле самодержцы российские, от патриарха и духовенства церкви Греческой.

Владиславу чтить храмы, иконы и мощи, патриарха и все духовенство, не лишать церковных имений, в духовные дела не вступаться.

Не допускать в России ни латинского, ни другого вероисповедания; никого не склонять в римскую и иную веру.

Быть верным добрым обычаям. Бояре и все земские и воинские чиновники должны быть только из россиян. Поместья и вотчины неприкосновенны.

Правосудие вершить по Судебнику, а исправлять его может государь и дума Боярская и Земская.

Государственных преступников казнить единственно по осуждению царя с боярами. Без суда боярского никто не лишается ни жизни, ни свободы, ни чести.

Кто умрет бездетен, того имение отдавать ближним его или кому он завещал.

Доходы государственные остаются прежние, а новых налогов без согласия бояр не вводить.

Крестьянам не переходить ни в Литву, ни от господина к господину.

Польше и Литве утвердить с Россией вечный мир и стоять друг за друга против всех неприятелей.

Ни из России в Литву и Польшу, ни из Литвы и Польши в Россию жителей не перевозить.

Торговле между обоими государствами быть свободно.

Королю осаду Смоленска снять и вывести войска из всех городов российских.

Всех пленных освободить без выкупа.

Гетману отвести Сапегу и других ляхов от Лжедмитрия и вместе с боярами принять меры для истребления злодея.

Коронному гетману стоять с войском у Девичьего монастыря и никого из своих людей без дозволения бояр в Москву не впускать.

Дочери сандомирского воеводы Марине Мнишек ехать в Польшу и не именоваться государыней московской.

Великим послам российским отправиться к королю Сигизмунду и бить челом, да креститься Владиславу в веру греческую»…

Поставили коронный гетман и Мстиславский печати, разъехались.

Прочитал Сигизмунд условия договора, разгневался:

– Вельможный канцлер Лев, мы не согласны на условия московитов. Пусть позовут москаля Андронова, он повезет мою грамоту Жолкевскому. Он должен вступить в Москву и привести к присяге мне и королевичу бояр и чиновных людей. Отныне я стану именоваться королем Речи Посполитой и царем российским…

Получил Жолкевский королевское распоряжение, возмутился:

– Круль намерился стать царем московитов? Но москали не подданные Речи Посполитой. О Езус Мария, у нашего круля нема разума…

Розовощекий, белокурый гетман Гонсевский, пряча отвисший бритый подбородок в расшитый серебряной нитью ворот кунтуша, мысленно согласился с коронным.

– Дьявол побери, – бранился Жолкевский, – порушив конвенцию, мы потеряем Московию. Але москали захотят иметь ревностного католика Сигизмунда своим царем? Они согласны на Владислава. Круль не трон получит, а войну, недруга Речи Посполитой. Нет, вельможный гетман Александр, мы не скажем московитам королевской воли, не порушим конвенций.

Слухом земля полнится.

Едва бояре подписали конвенции, как князь Засекин, в сумятице, кому служить, у самозванца побывал, рассказал, о чем Мстиславский с Жолкевским уладились.

Обратной дорогой Засекин едва от ватажников отбился, спас быстрый конь.

Уехал князь от Лжедмитрия, а тот немедля нарядил к коронному атамана Заруцкого. Посулил самозванец словом царя Дмитрия выдать Сигизмунду из российской казны триста тысяч рублей да сто тысяч Владиславу, а Речи Посполитой платить в течение десяти лет по триста тысяч. Щедр самозванец за российский счет!

А еще обещал Лжедмитрий завоевать для Речи Посполитой Ливонию у Швеции и не держаться за Северскую землю, что означало отдать королю Смоленск с порубежными городами. Еще ни один великий князь московский, тем паче государь российский, не изъявлял такой вассальной покорности, на какую готов был самозванец, дабы сесть на престол.

Станислав Жолкевский Заруцкого принял, но ответом Лжедмитрия не обнадежил:

– Егда круль пошлет к царику послов, они и отповедают волю Сигизмунда, я ничего не обещаю…

От имени короля побывал у самозванца гетман Гонсевский. Лжедмитрия с Мариной он застал в монастыре Николы на Угреше.

Королевского посла ввели в полутемную монастырскую трапезную. Лжедмитрий сидел в кресле архимандрита, а по правую и левую руку от него стояли Трубецкой, Заруцкий, Шаховской, Сапега и другие воеводы и атаманы.

А накануне Гонсевский передал Сапеге письмо канцлера, сказав при том:

– Московия есть царство от Речи Посполитой, и тебе, Ян Петр, не с цариком быть, а с коронным.

Сапега отшутился:

– Мои хоругви, вельможный пан Александр, на половине дороги между коронным и цариком…

– Вельможный гетман, – спросил Лжедмитрий, – здрав ли король?

Гонсевский надменно посмотрел на самозванца:

– Круль в здравии, и тебе бы прибыть к нему со смирением, а за то обещано тебе в удел Гродно либо Самбор.

Приближенные самозванца на Дмитрия смотрят: дерзко говорит посол. Вспылил Матвей Веревкин:

– Не милостью Жигмунда царствую я, а правом родительским. По мне же милее изба крестьянская, нежели хоромы круля. О том и передай своему крулю.

Гонсевский попятился. Из двери, что вела из трапезной в поварню, выбежала Марина с искаженным от гнева лицом:

– Вельможный пан Александр, разве ты холоп круля, что лаешь на царя Дмитрия? Круль молвит: Речь Посполитая в поединении с Московией. Так отчего круль мир порушил и войной пошел? Альбо Сигизмунд не мае шляхетского гонора?

Гонсевский, пятясь к двери, бранился:

– Я шляхтич, холера ясна!

А Мнишек, наседая, бросала зло:

– Чуешь, пан Александр, цо я мовю, венчанная на царство московское? Поведай крулю, нехай уступит царю Дмитрию Краков, а в знак милости возьмет от него Варшаву.

Последнее Марина выкрикнула уже вслед выходившему из трапезной Гонсевскому.

Шаховской с Трубецким переглянулись: не ждали такого от Марины, а Заруцкий воскликнул:

– Я слышу речь государыни!

Сапега поднял палец:

– Цо есть царица, вельможный пан Иван!

…Над Звенигородом давно спустилась ночь, а жизнь в стане коронного гетмана не стихала. Шумно и весело в таборе маркитанток. Часть этого бойкого племени, оторвавшись от своих подруг, осевших в королевском лагере под Смоленском, перекочевала к Звенигороду. Добрались, пренебрегая опасностями, разбили свой цветастый табор. Выпрягли, стреножили коней, подняли оглобли и дышла фургонов, и развернулась бойкая торговля.

Потянулись в табор паны с добычей. Днем здесь все напоминало ярмарку, горластую, зазывную, а ночами горели костры, играла музыка, паны бражничали и веселились с беспутными и щедрыми на ласки бабенками, расплачиваясь за все всякой добытой рухлядью.

Случалось, наезжали к маркитанткам шляхтичи из отряда старосты усвятского Сапеги, поднималась стрельба, паны хватались за сабли, визг и злая брань висели над Звенигородом.

Вспоминая молодость, заходил в табор и коронный. Едва появлялся, как навстречу устремлялась самая проворная красавица со стульчиком и жбаном вина. Выпьет Жолкевский, посадит молодку на колени и, поцеловав, сетуя на годы, удаляется, усмехаясь в усы. Ему ли, чья жизнь прошла в седле, удивляться бродячему маркитантскому табору. Без него войско отяготится добычей и потеряет боеспособность и маневренность…