Текст книги "Лжедмитрий II"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Сызнова мысль на боярский заговор переметнулась. Ужли патриарх с ними? Но нет, Гермоген хотя и не во всем согласен с Василием, однако творить насилие над царем не позволит!

Кабы был жив Скопин-Шуйский! Пожарский уверен, слухи об отравлении князя Михайла не пустые, на Шуйских грех. Винят княгиню Катерину, может, и так… Статна и пригожа княгиня, хоть лета под полсотни подбираются. А взгляд отцовский, Малюты Скуратова, волчий. А хоронили Скопина-Шуйского – боле всех убивалась. И царь с братьями слезы роняли, а в душе, поди, радовались. Василию спокойней мертвый племянник, чем живой…

И вспомнилось Пожарскому мудрое библейское изречение: «Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает: что посеет человек, то и пожнет…»

Посад и монастырь огибала река. Она несла воды к Коломне, где сидел самозванец и откуда князь Дмитрий Михайлович ожидал нападения на Зарайск…

На посаде стрелецкие огороды, зеленеют вилки капусты, лук. Там, где по весне разливается река и растут высокие травы, бродит стадо коров и коз. В сердце Пожарского болью ворохнулось далекое детство… Мать привиделась. Ее мягкая ладонь легла князю на непокрытую голову. Как прежде, она пригладила ему волосы, шепча: «Сыночек, Митенька».

Отец вспомнился. Пожарский не забыл, как отец посадил его на коня, пустил повод. Мать испугалась, а отец успокоил: «Не страшись, он мужчина!»

И как гордился отец, когда норовистый конь не сбросил малолетнего Дмитрия. Сколько же тому годков минуло? Пожарский подсчитал, тому три десятка минуло! Эвона как время бежит. Скоро и его Петрухе тринадцать исполнится. Не успеешь оглянуться, сына женить пора. Жену бы ему добрую, домовитую. Пожарский давно приглядывает ему невесту, чтоб и рода славного, и сама пригожая. Сын-то удался рослый и проворный…

Днем князь сына вспомнил, а ночью приснилась ему свадьба, шумная, с плясками, песнями. Играли трубы и свирели, били в бубны и выступали ложкари, лихо притопывали плясуны. За невестиным столом выводили жалобно:

Снится мне, младешенькой, дремлется,

Клонит мою головушку на подушечку…

Князь Дмитрий знает, это он сына женит. В причитания невесты вплелся хор песельниц:

Встань, встань, встань, ты, сонливая;

Встань, встань, встань, ты, дремливая…

Тяжко на душе у Пожарского, захотел на сына посмотреть, к столу рванулся – и пробудился. О сне подумал. Надобно же такому привидеться! Сел, волосы откинул. Иные мысли сон вытеснили. Ну как впустят бояре коронного гетмана в Москву и посадят на царство королевича, как поступить ему, Пожарскому? Подумал, но ответить не мог.

На Думе Шуйский выговаривал боярам:

– С того часа, как Ляпунов отъехал в Рязань, сделался Прокопка возмутителем рязанских дворян. Он, думный дворянин, письма возмутительные по городам шлет, на меня люд подбивает. И суди, кто больший вор – самозванец аль Ляпунов? Из Зарайска Пожарский уведомляет: воры и его, князя Михайла, к измене склоняют.

Молчат бояре, сникли, а Гермоген посохом патриаршим постукивает, головой укоризненно качает. Василий свое ведет:

– Воровство великое на Руси, и как унять его, чем предел положить? Кто из вас, думные, совет мне подаст?

Бояре ни слова, а Шуйский плачется:

– Почто уста сомкнули, аль оглохли? Когда меня винить, каждый наперед лезет, ум кажет. Эх, бояре, бояре, сколь раз сказывал вам: помянете меня словом добрым, да поздно будет. – Всхлипнул. – Не по себе плачу, вас жалеючи. Вы же зло на меня держите. Себя виню, к чему соблазну поддался, согласие на царство дал. Забыл заповедь Господню: не введи меня во искушение.

Воротынский буркнул:

– Заврался Василий, аль нам не ведомо, как на трон мостился.

А князь Андрей Васильевич Трубецкой прошептал:

– Коли ему шапка Мономаха тяжела, так скоро снимем.

Воротынский хихикнул. Шуйский впился в него взглядом:

– Князь Иван, над чем смеешься? Над бедой моей?

Не дождался ответа, повернулся к патриарху:

– Владыка, помолись за меня, сирого и убогого.

Мстиславский подумал с укоризной: «Не свои слова повторяет, Грозного Ивана Васильевича. Тот, когда кого на жертву обрекал, в кошки-мышки играл, себя обиженным мнил. Ан Василий не Грозный…»

Воротынский зло поглянул на Шуйского: «Ох, не опоздать бы, пока он нас всех с палачом не свел…»

Отсидели Думу, поднялся Василий, сошел с помоста. Сутулясь под тяжестью царского одеяния, медленно покинул Грановитую палату. Следом, не проронив ни слова, удалился Гермоген. Понуро разбрелись бояре.

А на следующий день собрались в трапезной князя Мстиславского. Ели, пили хмельное пиво, говорили не таясь. А кого опасаться – одним словом, заединщики. Воротынский по столешнице кулаком стучал, возмущался:

– Не желаем больше под скудоумным Васькой ходить! Лучше уж королевич Владислав!

И никто не перечил, поддакивали и Андрей Трубецкой, и Голицын-младший, и другие. А Мстиславский сказал:

– Успокоим землю нашу, доколь смуте и раздору быть!

Расходились бояре с твердым уговором дальше конца июля с Шуйским не тянуть…

Станислав Жолкевский приближался к Москве. Из Серпухова и Коломны подтягивался самозванец. Угрожала целостности России и Швеция…

Бежав с поля боя от Клушина, рыцари прихватили царскую казну и, разграбив новгородские монастыри, срубили на Балтийском побережье острожки, овладели городами Копорье и Корела, отторгли земли Северо-Западной Руси.

Оправдываясь, Делагарди писал Шуйскому: он-де остался бы в службе московскому царю, кабы не смерть Скопина-Шуйского. А с нынешним воеводой, князем Дмитрием Ивановичем, победы не обретешь, рыцарей же погубишь…

Делагарди ссылался на своего короля. Коль даст ему еще рыцарей и велит идти к московскому царю в подмогу, он, Якоб Делагарди, – воин.

Карл воинов не дал, а Делагарди поручил удерживать Корелу и Копорье.

С того дня, как коронное войско вторглось в пределы Российского государства, агрессивные планы польского правительства резко изменились. Прежняя цель – захват Смоленска и порубежных городов – уже не устраивала Сигизмунда, тем более когда сами московиты попросили на царствование королевича Владислава. У короля Сигизмунда родилась мысль включить Московию в состав Речи Посполитой.

Естественно, он понимал: бояре не примут этого, и потому о своем желании поведал разве что одному канцлеру…

Коронный гетман не догадывался о помыслах короля: Жолкевский был уверен, что он добывает трон Владиславу. Когда же гетман Гонсевский высказал предположение об истинных планах короля, коронный не придал этому значения…

Шуйский понимал, какая угроза нависла над Россией, и потому метался в поисках выхода. Шведские захваты его не так одолевали – то все далеко от Москвы, а вот ляхи и литва рядом. Ко всему самозванец руки к престолу тянет…

Недобрым словом поминая короля Карла, нарушившего Упсальский договор, Василий велел позвать дьяка Иванова:

– Ты, Афанасий, ряду со свеями заключил, да непрочна она, порушили не свей, а рыцари, каких нам Карл прислал, в сражении спину показали, допрежь изрядно поворовав государеву казну… Собирайся, Афанасий, и чего вы со стольником Головиным не завершили, тебе заканчивать… В Упсале ударь Карлу челом: пущай шлет свеев нам в подмогу. Напомни, что Жигмунд не только наш враг, но и его, Карла… Даю тебе на сборы два дня…

Отправив дьяка Иванова к шведам, Василий рассылал грамоты по северным городам, призывая собирать земское ополчение и идти к Москве.

Глава 12

Набат. Начало семибоярщины, «О спасении души молись, Василий!» «Не допусти до того, митрополит». Чем Ляпуновы терзались? Спасение Руси – Владиславу скипетр

Спозаранку в Китай-городе, в соборной церкви Живоначальной Троицы, что на рву, ударил набат. Его подхватили в других церквах. Тревожный гул повис над Москвой, взбудоражил люд. В стрелецких слободах стрельцы выскакивали из домишек приоружно. Из княжеских и боярских подворий вываливала челядь, бежал мастеровой и торговый народ.

– Почто бьют?

– На Шуйского поднимают!

– Пора, хлебнули лиха!

– И то так.

С той поры, как свергли первого самозванца, не видела Москва такого волнения. Толпы собирались на Арбате и на Таганке, Кузнецкой слободе и Лубянке. Народ всякого звания спешил на Красную площадь, запрудил Китай-город, шумели:

– Доколь терпеть?

– Голодом морит Василий, просвета нет!

– Иного царя желаем!

Волнуется Торговая площадь от Фроловских ворот и Покровского храма до Охотного ряда и до самой Лубянки.

Боярин Иван Никитич Романов увидел Голицына, посокрушался:

– Боюсь, не случилось бы лиха. С Шуйского начнут, нами закончат. Кто начал?

– Сказывают, Воротынский и Ляпунов.

Рядом с князем монах стоял. Услышал, возразил:

– Чай, Воротынский с Шуйским в родстве! Будто бы князь Федор Иванович Мстиславский повелел.

– А нам один хрен, кто начал! – перебили из толпы. – Нам кончать!

– И то так!

К Лобному месту в окружении дворян пробился Захар Ляпунов, на ходу подстрекая народ:

– Шуйский без Земского собора власть принял, не оттого ли на нашей земле кровь льется?

Слова Ляпунова сразу привлекли внимание толпы.

– Кто князя Михайлу Скопина-Шуйского отравил? – продолжал Ляпунов и тут же отвечал: – Шуйские! Они племянника своего не пожалели, как им нас жалеть?

– Верно, Захар!

– Позовем царя Дмитрия!

– Не-ет, самозванец он! И королевича не впустим!

Тут голицынская дворня постаралась:

– В государи князя Василия Васильевича!

Голицын бороду задрал, млеет. Но тут стрельцы завопили:

– Голицын с Шуйским одного поля ягодки!

– Иного государя поищем!

– Люд, не рано ли царя избираем? Еще медведь в лесу, а вы его шкуру делите! – выкрикнули из толпы дворян.

Народ захохотал, а Захар с Лобного места взывает:

– Московиты, слушайте!

– Давай, говори!

– Пошли во дворец, заставим Шуйского отречься!

Воротынский поддержал:

– В Кремль!

Какой-то торговый мужик заорал:

– Патриарху поклонимся, с его согласия Шуйского с трона сведем!

– А коли патриарх заупрямится?

– Взашей его!

– Не богохульствуйте! – Стрелец погрозил бердышом.

Ляпунов снова выкрикнул:

– Не согласится Гермоген – без него обойдемся!

– Айдате за патриархом, пускай народ послушает!

– В Кремль, в Кремль!

Перед самым рассветом привиделось Василию, будто он рвет руками сырую рыбу и разбрасывает по сторонам окровавленные куски. Они шмякаются на пол, а из нор вылезают огромные крысы. Шуйский топает ногой – и пробуждается.

Тяжелая головная боль и тошно. Экая мерзость приплелась, к чему бы? Не к хвори ли? Вона кости ломит и во рту пересохло. Протянул руку, достал со столика у изголовья ковшик с квасом, глотнул.

Вчера с вечера, перед тем как улечься, побывал на половине царицы, снова просил у нее прощения за все обиды. Марьюшка-терпеливица все простила, словами библейской Руфи ответила:

– «Да буду я в милости перед очами твоими, господин мой!» – и поклонилась. – Ты государь мой и в мужья Богом мне дан, как повелишь…

И сызнова мысли ко сну вернулись. Что вещает? Днем надобно бояр поспрошать. Может, к погибели самозванца? Кабы услышать такое, гора бы с плеч свалилась. Не будь самозванца, и смуты такой не было. Надобно на Думе боярину Шеину отписать, чтобы Смоленск боронил и Жигмунду нипочем не отдавал…

На той неделе стало известно, что воры подступили к селу Коломенскому, в воеводах у самозванца Трубецкой Дмитрий. Стыдоба, князь вору служит. Да и один ли Трубецкой? Не Шаховской ли начало начал смуты? А сколь бояр-переметов туда-сюда мотались, за каждую жалованную деревеньку руки самозванцу и ему, Василию, лобызали…

А он то двуликое боярское поведение терпел, не казнил, остерегался, как бы многие именитые навсегда не остались у самозванца…

Где воинства на вора наберешь? Москва стрельцами бедна, на дворян надежды нет. Эвон Прокоп Ляпунов! Нет, надобно выждать, покуда земское ополчение соберется…

Шуйский лежал еще долго, печалился о своей столь неудачливой судьбе. Никому нет доверия, кругом враги, злоумышленники, разбои повсеместные. Как власть удержать?

Ворочался Василий с боку на бок, вздыхал. Уже за оконцем опочивальни небо засерело, подернулось розовинкой, вот-вот колокола призовут к ранней заутрене и начнется обычный день. Явится постельничий, Василий пойдет в миленку, оттуда в Крестовую, помолится. А в Передней бояре будут дожидаться, шушукаться… Прознать бы их тайные помыслы. На виду поклоны отвешивают, а что в головах?

Из Передней Шуйский отправится в трапезную, потом призовет дьяков, послушает, чем приказы живут, глядишь, о чем распорядится. А там и время обеда… Господи, да мало ли каких дел у государя сыщется.

Предутреннюю тишину нежданно нарушил удар колокола, и тут же забили по всей Москве, тревожно, набатно. В опочивальню вбежал постельничий, помог облачиться. Василий трясся в мелком ознобе, не спросил, выдавил хрипло:

– Не самозванец ли на Москву полез?

Боярин ответил растерянно:

– Бог ведает, государь.

Набат для Гермогена не был неожиданностью. Тревога не покидала его второй год. Услышав удары колокола, патриарх перекрестился:

– Укрепи и вразуми, Господи.

С топотом и шумом ворвалась толпа в патриаршие покои: стрельцы с бердышами, дворяне, опоясанные саблями, разный московский люд. Кричали, бранились, возбужденные, гневные. Зашел Гермоген из молельной, поднял крест. Остановилась толпа, стихла. Наперед выдвинулся Засекин:

– Владыка, выдь за Серпуховские ворота – и узришь стан неприятельский. Враги не седни завтра ворвутся в Москву. Кто повинен в этом? Земля наша не устроена, смута терзает государство, мы не имеем государя. Шуйский умом не постиг власти царской.

– Князь Петр, – прервал Засекина Гермоген. – Не вам ли, бояре, надлежало вместе с государем печься о Руси? Вы же на Думе головы в воротники втягивали, ровно черепахи в панцири, молчали, как безъязыкие твари, а нынче с царя спрос! Кто, как не вы, от недругов к самой Москве пятились?

– Э, нет, владыка, Дмитрий, брат государев, над нами главенствовал, и он первым в бега ударился. Кабы князь Михайло Скопин-Шуйский жив был, враги стены кремлевские не раскачивали бы.

Толпа загудела одобрительно:

– От зависти Шуйские князя Михайлу извели. Не слушайте владыку, он руку Василия держит!

– Не упирайся, владыка, прими отречение царя Василия!

И поволокли Гермогена из патриарших палат с криком и воплями:

– Василий несчастье России принес!

– Изведем Шуйского!

– Владыка, миром просим, не сопротивляйся!

Заходили в кремлевские соборы, тащили за собой священников:

– Айда те, помогите владыке!

А на Торговой площади Мстиславский с Воротынским народ убеждали:

– Под Земляным городом разъезды самозванца, на Смоленской дороге хоругви Жигмунда… Как Москву уберечь? В одном спасение: призвать Владислава! – говорил Мстиславский.

Воротынский вторил:

– Люди, прислушайтесь к голосу князя Федора Ивановича!

Народ кивал, переговаривался:

– Коли Воротынский на Шуйского, то кто за него?

– Воротынский с Шуйским в родстве!

Из толпы кто-то резко выкрикнул:

– Василий не царь, но и Жигмундова волчонка не примем!

На Лобное место втолкнули Гермогена. Рядом с ним встал Ляпунов. Из-под кустистых бровей обвел патриарх взглядом Торговую площадь. Затих люд.

– Противу царя восстали? Нет на то вам моего благословения, ибо измена государю есть злодейство, казнимое Богом!

– Так то царю, владыка, а Шуйского не Земский собор избрал, а бояре назвали! – перебил Гермогена Ляпунов.

Его поддержал Засекин:

– Ныне и бояре Шуйского не жалуют.

– Принародно приговорить надобно, – изрек Мстиславский. – А что повелим, то бы дьяку записать.

И уже Ляпунов шлет дворян за дьяком.

– Не во спасение Руси, а на усугубление смуты ваша затея, – затряс головой Гермоген. – И не буду я вашим пособником.

Засекин патриарха прервал:

– Не гневи народ, владыка!

Гермоген голос возвысил:

– И оному не подчинюсь, правде и Богу служу единому!

Не задерживаемый никем, сошел с помоста и в сопровождении священников через Фроловские ворота удалился в Кремль. А на Лобном месте уже топтался дьяк Сухота.

Голос Воротынский подал:

– Пиши, дьяк: «А Василию царство оставить и взять себе в удел Нижний Новгород!»

Сухота, потыкав в висевшую на пояске медную чернильницу пером, вывел. Из толпы насмешливо заметили:

– Князь Иван опасается, как бы Шуйский не помер с голоду!

Но никто на шутку не откликнулся, зашумели:

– Как князь Воротынский предложил, по тому и быть!

Мстиславский новое Сухоте диктует:

– «Престола ему николи не возвращать, но жизнь его и почет блюсти, и царицы и братьев его».

– Согласны-ы!

– «Всем миром целовать крест в верности Церкви и государству для истребления злодеев, ляхов и самозванца», – рокотал бас дьякона Успенского собора.

– Истину сказываешь, отец Никодим, не допустим в Москву ни самозванца, ни католика!

Сгрудившись у помоста, дворяне диктуют, Сухота едва писать успевает:

– «Избрать во цари кого Бог даст собору Земскому, а покуда дела государственные вершить боярам Мстиславскому со товарищи по справедливости, коих власть и суд будут по справедливости. Поклонимся князю Федору Иванычу».

– Поклонимся, поклонимся! – загудела площадь.

Захар Ляпунов повернулся к Сухоте:

– Запиши, дьяк: «Сей думе Боярской, верховной, не сидеть Шуйским, ни Василию, ни братьям его князьям Дмитрию и Ивану».

А Воротынский заключил:

– «И забыть нам всем вражду и злобу, жить по правде, помнить Бога и Россию».

На том и порешили.

Сутки Шуйскому кажутся вечностью. Обо всем, чем жил, передумал. К царству рвался, добился всякими неправдами. Не единожды тяжко грешил, не чурался клятвопреступлений. А что сыскал?

Вчерашним днем явились во дворец Ляпунов Захарка да Петька Засекин со стрельцами и дворянами, говорили дерзко.

– Не умел ты царствовать, Василий Иванович, – сказал Ляпунов, – отдавай скипетр и державу.

– Как смеешь, пес! – выкрикнул Шуйский.

– Я-то пес? – Ляпунов кинулся на него с кулаками. – Ах ты, гнида!

Между ними Засекин встал, не дал драке. Заметил с укоризной:

– Что же ты, Василий Иванович, мы к тебе с миром, от всего людства, а ты?

И отвели Шуйского с царицей в старые княжеские хоромы, да еще дорогой бранили, пинали:

– Кой ты царь? Князь ты, Васька-шубник! Вот и поживи в своем доме, покуда мы удумаем, как с тобой поступать.

Удалились, выставив крепкий караул.

Теребит Василий жидкую бороденку, печалится: все покинули его. А четыре лета назад за этим столом уговаривались бояре извести первого самозванца. Из этого дома он, Шуйский, подняв дворню, поспешал в Кремль, дабы, убив Лжедмитрия, самому сесть на престол… А какую участь уготовили ему мятежники? Казнят либо в монастырь сошлют? Кто заступится за него? Одна надежда на патриарха…

Нет радости от царского трона, тяжкое бремя власти государя. Нет покоя, всюду враги. А те из бояр, какие в верности распинались, где они седни, в минуту испытания?

Винил Шуйский себя: надобно было казнить тех, кого подозревал в измене, дабы другим неповадно было. Корил, отчего дал в обиду Овдотью, позволил постричь ее. Ведь любил Овдотью, печаль свою единственную. До слез стало жаль ее и себя…

Поднялся, направился к царице. Она стояла у оконца, печальная. Обернулась.

– Сколь горя хлебнула со мной, Мария. Прости.

И сызнова воротился к себе в палату. Шел, волоча ноги, как собака побитая. Уселся на скамью, обтянутую красным сукном, изъеденным молью. С горечью подумал: покуда во дворце жил, дворня распустилась, не сберегла княжьего добра.

Явился боярин Воротынский, свояк, поклонился, примостился сбоку.

– С чем пожаловал, князь Иван? Сказывай, чать, мы не чужие.

Воротынский замялся. Василий жалобно улыбнулся:

– По всему видать, не с радостью.

– Да уж как есть. Людством послан и боярами. Приговорили, как тебе жить дале.

И протянул Шуйскому свернутый в трубку лист. Василий развернул, пригладил пятерней. Читал медленно, и лик его, желтый словно пергамент, перекосило от гнева.

– Отречения ждете? Не желаю, не будет! Слышь, князь Иван? В Нижний Новгород услать вознамерились, а меня спросили? Уходи, князь Иван. Я давно к тебе приглядываюсь, ловил в твоих очах ненависть к себе, а почто? Завидовал ты роду нашему. Мнил, я тебе обиды чинил, ан нет. Передай боярам, добром не отрекусь, ежели и с патриархом придете.

– Гордыней обуян ты, Василий Иванович, все государем себя мнишь. А кто ты есть ныне? Князь опальный, и кем еще завтра пробудишься, не ведаешь.

Ушел, задрав бороду.

Шуйский плюнул ему вслед, свернул кукиш.

– На-кось, выкуси! Мните державы меня лишить? Не сломите!

Они ворвались утром следующего дня. Княжеский дом загудел множеством голосов, сотрясался от топота, хлопали двери, бряцало оружие. Разбрелись по палатам, выкрикивали глумливо:

– Где ты, государь, почто хоронишься от люди своя?

Выволокли Шуйского в сени, разорвали ворот легкого кафтана:

– Окажи честь, царь-батюшка!

И хохотали, потешаясь. Из сеней в большую горницу втащили, где уже дожидались Ляпунов, Засекин, князь Туренин, чудовские монахи и священники. Все было готово к обряду пострижения.

Шуйский рванулся, заорал:

– Нет, не согласен в монахи николи!

Но дюжие стрельцы держали крепко, приговаривали:

– Смирись, князек, не ты первый, не ты последний.

– Насилие вершите, не поко-орю-юсь!

– Вре-ешь, покоришься! Эка невидаль. Отцарствовал, ноне отправляйся грехи замаливать, – рассмеялся Ляпунов.

– Ой, Захар, я ль вас, Ляпуновых, не честил? Кто вас в думные возвел? Истинно, благодеяние наказуемо!

Захар прищурился:

– Не припомнишь ли, почто нам милость оказал? Не мы ль, Ляпуновы, тебя, Василий, от Болотникова спасли? Ты же Русь на страдания обрек, отныне и молись во спасение ее.

Шуйский заплакал:

– Я казнил Гришку Отрепьева, и вы, бояре и дворяне, в любви мне клялись. Добра я вам желал, но вы злодеям уподобились!

– Сколь раз ты клятву рушил, князь Василий? – Ляпунов смотрел на Шуйского с насмешкой. – То ты Отрепьева царевичем Дмитрием именовал, то самозванцем. А Болотникова не ты ли клялся не казнить, миловать, а вскорости велел смерти предать?

– В клятвопреступлении уличаешь? Не отрину. На то меня судьба толкала! А что над Ивашкой Болотниковым расправу учинил, так вас, бояре и дворяне, оберегая. Ну коли он, холоп, разбойник, на свободу вырвался, сколь ваших голов покатилось бы?

Князь Засекин махнул чудовскому протоиерею:

– Приступай!

Стрельцы поставили Шуйского на колени. Василий закричал, пытался подняться, но стрельцы давили ему на плечи.

– Видит Бог, неправду чините! Нет! Нет!

Протоиерей молитву прервал, посмотрел вопросительно на Ляпунова. Тот с яростью замахнулся на Шуйского, но князь Туренин перехватил руку, встал за спиной Василия, кивнул протоиерею:

– Продолжай, отче.

И вместо молчавшего Шуйского принялся произносить за него обет монашества…

А на женской половине совершали пострижение царицы. Она рыдала и, вконец обессиленная, смирилась…

Шуйских развели по разным монастырям: Василия в Чудов, Марию в Ивановский, что в Белом городе Москвы…

С того дня началось правление на Руси семи именитых бояр – семибоярщина.

В Благовещенском соборе воскресную службу правил патриарх. Прихожан не то что много, но и не мало. От мятежа еще не опамятовались. У самого алтаря бояре сбились кучно, держатся семьями: Мстиславские, Голицыны, Воротынские, Романовы…

Гермоген о здравии царя Василия возгласил, помазанника Божьего, а хор подхватил. Прихожане поклоны отбивают, на патриарха поглядывают удивленно. Бояре зашушукались, а патриарх Василия государем российским величает, над коим насилие свершили.

Переглянулись Мстиславский с Воротынским, а после службы отправились к Гермогену – взывать к его разуму.

Упрятали Шуйского в монастырь, а волнения продолжались. Собирался люд на Торговой площади, шумели, спорили:

– Как Москве без царя?

– Святу месту пусту не бывать!

Захар Ляпунов бахвалился:

– Мы Русь спасли!

Ему вторили:

– Прогнали Шуйского, ноне быть государству в мире и покое.

– Какой покой? Аль есть тело без головы?

– А и верно!

Купец в темной однорядке заметил с ухмылкой:

– Разве семибоярщина не голова? Аж сразу семь!

– И все за Владислава ратуют, – добавил Ляпунов. И выкрикнул в толпу: – Не целовать крест ни королевичу, ни Жигмунду, ни самозванцу!

– Захар, ась Захар Петров, а как быть, коли гусары Жигмунда на Смоленской дороге гарцуют, а казаки самозванца на Коломенской? Выбирай из двух зол.

– Не промахнись, гадая.

Толпа загудела в поддержку Ляпунова:

– Ни королевича, ни самозванца!

Захар кивнул:

– Отписать по городам, дабы всей Россией на недруга ополчались, да миром, на Земском соборе, избрать государя российского.

Тут голицынская дворня взвопила:

– Князя Василия Васильевича на царство!

– Эй, подговоренные, небось Голицын вас зельем опоил? Чем ваш князь Шуйского лучше?

– Не галдите. Собору решать.

Из толпы дворян выкрикнули:

– Захар, отпиши Прокопу, пускай в Москву поспешает, неча ему в Рязани порты протирать!

– Говорят, Прокоп царю Дмитрию крест целовал?

– Враки, – возмутился Захар.

Но тут мужичонка в рваной рубахе, заложив пальцы в рот, залился свистом. Площадь замерла от неожиданности, а второй мужик, высокий, тощий, скинув войлочный колпак, заорал:

– Лю-юди! Чать, не запамятовали, как Ляпуновы от Болотникова к Шуйскому переметнулись?

– Хватайте воров! – подал голос стрелецкий десятник.

К мужикам дворяне и стрельцы кинулись, но толпа сомкнулась плотно:

– Правда очи колет?

Разозлился Захар и, окруженный дворянами, покинул площадь. Ушли и стрельцы. К сумеркам опустела Торговая площадь.

Мстиславский с Шереметевым и Воротынским вступили в патриаршие покои. В сенях их встретил монах-черноризец, поклонился. Остановились бояре, подождали, когда Гермоген выйдет. Он появился вскорости в сером подряснике, с непокрытой головой. Подал монаху знак, и тот удалился.

Вслед за патриархом князья прошли в переднюю горницу. Мстиславский склонил голову:

– Благослови, владыка.

– На что благословение просишь? Не на разбой ли? К чему заявились вы, поправшие устои Божьи?

– В чем зришь вины наши? – нахмурился Воротынский.

– Не ведаешь? Не вы ль, бояре, крамольничали, государя законного с престола свергли, власть на себя приняли? Молчите? А кто, как не ты, князь Иван, по-родственному царя Василия уговаривал от трона отречься?

– Не суди, владыка, – промолвил Шереметев.

– Не мне судить, Всевышнему! – поднял палец патриарх.

Мстиславский молчал.

– Что ты очи потупил, князь Федор? – обратился к нему Гермоген. – Нам ли не ведома доброта твоя и верность престолу, ан не устоял, соблазну поддался. Силен искуситель!

Мстиславский поднял глаза:

– Совестишь, владыка, попрекаешь, а вправе ли? Отчего твои наставления Василию были гласом вопиющего в пустыне? И я добра ему желал. Он же о царстве не пекся. Ответствуй, владыка, как нам, боярам, поступать? Так уж не лучше государя нового избрать?

Патриарх ответил с укоризной:

– Василия в смуте вините? Побойтесь Бога, бояре. Не вы ли из Москвы в Тушино и обратно дорогу протоптали, санным полозом накатали? А кто и по сей день у вора в советниках и воеводах? Трубецкой, Шаховской и иже с ними. Над царем Василием князь Петр Засекин глумление учинил, а не он ли самозванцу служил? Каиновой печатью мечены вы, бояре.

Шереметев не выдержал:

– Отчего смерть Скопина-Шуйского приключилась, ведомо ли тебе, владыка?

– Один Господь на то ответит.

Шереметев усмехнулся и снова спросил:

– Отдав брату Дмитрию главное воеводство, ужли Василий не ведал его никчемность в ратных делах?

Гермоген ответил вопросом на вопрос:

– Ужли запамятовал ты, князь, про измену воевод Валуева и Елецкого?

– Владыка, не препираться мы пришли к тебе, помоги государством править. Разумом своим, мудростью наставляй нас. Нам собор Земский сзывать.

– При живом-то государе? Не-ет, – затряс седой головой Гермоген. – Только Василия зрю на царстве и вам, бояре, велю: кайтесь.

– Не бывать этому, владыка, – оборвал его Воротынский. – Не прочь во цари монаха.

– Это Василий-то монах? – возмутился Гермоген. – Князь Туренин монах. Он за государевой спиной при пострижении обет давал, а Василий молчал. Слышите, кто монах? Ту-ре-нин.

Патриарх опустился в кресло, долго молчал, наконец промолвил:

– Устал яз, бояре, оставьте меня. Не стану я советчиком в делах ваших черных. Царем же единым Василия признаю.

Никогда не испытывал Матвей Веревкин такой уверенности в удаче, как после свержения Шуйского. Теперь, когда в Можайске коронный гетман и королевские гусары уже седлают коней, чтоб въехать в Первопрестольную, люд московский подумает, кому открывать ворота: ляхам, католикам или ему, царю Дмитрию, православному…

Матвей Веревкин представлял, как на белом коне, в царских одеяниях он въедет в Кремль. Два именитых боярина (верно, Мстиславский и Шереметев) будут вести за уздцы его коня, а за царем – карета с наследником. Вся Москва выйдет встречать сына царя Ивана Грозного, а в пятницу он откроет Думу и велит принять присягу. Что до Шуйского, то он, Матвей Веревкин, отправит его в отдаленный монастырь…

В преддверии скорых перемен Матвей Веревкин удивлял всех трезвостью и даже советовался с Мариной, как поступать с Жигмундом. Мнишек предложила поладить с королем полюбовно, отдав ему Смоленск и иные порубежные земли.

Самозванец с Мариной хотя и согласился, однако в душе решил, что созовет ополчение и двинется к западным границам на случай, если король станет продолжать войну с Россией.

Вечерами, когда небо серело и сгущались сумерки, Федор Иванович Мстиславский обходил хоромы. Высоко подняв свечу, князь спускался в подклети, трогал замки, заглядывал в людскую, каждый раз наказывая сторожам:

– Не дремлите, ибо по миру пойдем.

На Москве неспокойно, холопы волнуются, разбойничают, воровской люд боярские житницы грабит, в купеческих лавках хозяйничает, шалит по гостевым дворам. На ночь накрепко закрывались ворота Кремля и Китай-города, Белого и Земляного, но нет спасения от лихих людей. Тати душегубствовали, а стрельцы отказывались нести караульную службу, требовали денежного жалованья и хлебного довольствия. А откуда его набраться, коли нет в Москву подвоза?

По кабакам и на торжище таясь читали подметные письма. Самозванец требовал впустить его в город, сулил люду свободу и землю, а боярам и дворянам царских милостей и замирить землю…

Настороженно жила Москва. Одни за Дмитрия ратовали, другие королевича Владислава в московские цари прочили. Москва жила в ожидании нового мятежа…

Вздохнул Мстиславский: взяли бояре власть, да трудно держать ее. Может, понапрасну Василия свергли? Однако теперь сожалеть поздно…

А Шуйский рядом, в келье Чудова монастыря, поблизости от хором Мстиславского. Но из монастыря нет Василию возврата в мирскую жизнь. Бояре говорили Мстиславскому: бери власть государеву, ты сердцем добр и царствовать станешь по разуму. Но он отказался. Хоть и рода Мстиславские именитого, да не для скипетра царского рожден князь Федор. А вот королевич Владислав и молод и к советам боярским должен прислушиваться.