Текст книги "Лжедмитрий II"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Из Рима возвратился посланец папы нунций Рангони. Папа пишет, чтобы царь Дмитрий вере латинской преданность выказал и к Унии россиян призвал… На сейме паны вельможные требовали созвать посполитово рушение на Москву, а канцлер им в ответ: «Кто желает, панове, лезть под пушки московитов?»

Сапега не попусту носит седую голову на плечах, пан Лев знает свое дело. Сношение Речи Посполитой с Крымом не прошло даром. Весной хан велит седлать коней и пустит орду в набег на Московию.

Король уверен, наступит день, когда московские бояре поклонятся ему.

В Ярославль через князя Адама Вишневецкого переслана тайная инструкция. Велено панам своего отношения к объявившемуся царю Дмитрию не выказывать до поры, пока их не повезут в Речь Посполитую. А Марине Мнишек, тогда же признав в Дмитрии чудом спасшегося мужа, отъехать к нему в лагерь.

Сигизмунд знает, кто есть человек, назвавшийся русским царем. Король признает его, если тот исполнит требования Речи Посполитой: отдаст Смоленск и земли, на какие укажет он, Сигизмунд, выплатит злотые в королевскую казну и приведет московитов к Унии. Новоявленный Дмитрий обещал канцлеру исполнить требования, как только возьмет Москву.

Сигизмунд покинул ванную. Пажи до красноты растерли тело, одели. Кармазинный кафтан плотно облег тело. После купания забывались годы. По покоям шел легко, бросая быстрый взгляд на стенные росписи. Что ни картина, то битва. Комнаты золотом и серебром отделаны. Столы белого мрамора, стулья красной парчой обтянуты, сундуки и ларцы инкрустированы, отделаны дорогими каменьями-самоцветами.

У портрета сына чуть задержался. Владислав в пору мужества. На нем боевой шлем, поверх брони наброшен красный плащ, рука лежит на сабле.

Сын похож на отца и напоминает Сигизмунду его молодость. Молодость, молодость… В те годы играла бурная кровь и сердце откликалось на первый взгляд любой красавицы, а на шумные драки смотрел как на забаву.

Состоявший при самозванном московском царе в советниках пан Меховецкий уведомил канцлера Льва, к Лжедмитрию ведет четыре тысячи шляхтичей Роман Ружинский. Прокутившийся князь разбоем промышлял. Со своими головорезами-гайдуками имения вельможных панов грабил. Паны суда над паном Романом требовали. Вздорный и скандальный человек пан Ружинский…

А из Литвы племянник канцлера Льва староста усвятский Ян-Петр Сапега двинул свою хоругвь в Московию. Готовятся в подмогу Дмитрию князь Адам Вишневецкий и гетман Лисовский. Знатное войско собирается в Стародубе. Как оружием загремят, так чернь и взбунтуется. Холопы, одно слово – холопы, что в Московии, что в Речи Посполитой, – смутьяны.

Когда восставали холопы, полыхали панские имения и проливалась кровь шляхты. На окраинных землях Речи Посполитой холопы смотрят на мужиков Московии…

Сигизмунд покрутил стрелки усов.

Волчий оскал у холопа, того и гляди, горло перережет. Проклятие…

У ясновельможного воеводы познанского холопы стражу побили, а самого перед воротами замка на кол посадили. А уж как удал был пан воевода!..

За королем тенью двигался паж. Через плечо Сигизмунд бросил:

– Коня!

Надев шитый золотой нитью кунтуш и легкую шапку с пером, король вышел на крыльцо. Вдохнул чистый хмельной воздух. Проворный шляхтич придержал стремя. Конь взял в рысь. Сотня верных телохранителей тронулась вслед.

На хорах гремела музыка. В ярко освещенной тысячами свечей зале танцевали юные паненки и кавалеры, не отставали от них усатые паны и пышные пани. Король в синем камзоле, сухой, тонконогий, водил молодую красавицу Ядвигу, жену князя Адама Вишневецкого.

– Ах, пани Ядвига, если ангелы сходят с небес, то вы из них.

Томная княгиня улыбнулась кокетливо:

– Вы шутите, ваше величество.

– Как перед богом, прелестная пани.

Сигизмунд расточает любезности, а цепкие глаза все видят в зале. Вон разговаривают старый Радзивилл и Вишневецкий. Почему они уединились, о чем беседуют? Князь Адам брюхат и лыс. У такого безобразного князя такая очаровательная жена!

Прижавшись к колонне, застыл нунций Рангони с лицом отрешенным, потупил взор. Хитрый лис. Сигизмунду известно, нунций – шпион папы при короле. Обо всем, что случается в Речи Посполитой, Рангони доносит в Рим.

Музыка смолкла. Пани Ядвига присела в реверансе. Король галантно склонился.

– Премного благодарен, прелестная пани. – Сигизмунд подвел Ядвигу к Вишневецкому. – Благодарю вас, пани Ядвига. Пан Адам, у вас очаровательная жена. Я вижу, вы с князем Радзивиллом не скучаете.

– У нас, ваше величество, речь о несчастном сандомирском воеводе, – сказал Вишневецкий.

– Но, князь Адам, не такой уж несчастный воевода Юрий Мнишек. Он успел побывать тестем царя Московии. И кто ведает, чем обернется его судьба в скором будущем.

– Одному богу известно, ваше величество, – прошамкал Радзивилл, – да королю нашему…

От Вишневецкого и Радзивилла Сигизмунд направился к Рангони. При виде короля тот встрепенулся, отвесил поклон.

– Какие мысли скрывает святой отец?

– Творю молитву Всевышнему, ваше величество.

– Разве, ваше преподобие, вас не волнует мирская жизнь? – насмешливо заметил король.

– Нет, ваше величество, мой обет – служить Всевышнему.

– И папе, – усмехнулся Сигизмунд.

– Папа – наместник Бога на земле, – строго сказал Рангони. – Намерен ли король слать посольство к московскому царю?

Сигизмунд нахмурился.

– В своих поступках король Речи Посполитой никому не дает отчета.

– Простите, ваше величество, – лицо нунция покрылось красными пятнами, – прошу не толковать мой вопрос превратно. Рим интересует, когда обретут свободу царица Марина и другие верные католики.

– Все, что ускоряет их освобождение, нами предпринято. – Сигизмунд вскинул голову. – Мы думаем, ваше преподобие, если вы окажетесь среди верных католиков в Московии, ваше святое слово вдохновит узников. Там вы нужнее, чем в Варшаве.

– Ваше величество укоряет меня?

– Что вы, святой отец, это мое предположение.

– Я находился в Московии с царицей Мариной до страшного часа.

– Мы знаем это. Но теперь, когда объявился царь Дмитрий, он, как никто, нуждается в слове папского епископа.

– По велению папы я отправлюсь в Московию.

– Вас встретят там тысячи шляхтичей, храбрых рыцарей, и вы, ваше преподобие, убедитесь, нет более ревностных католиков, чем католики Речи Посполитой.

Грянула музыка, и Сигизмунд поискал глазами пани Ядвигу. Это не осталось незамеченным Рангони.

– Позвольте спросить, ваше величество, видели ли вы царя Дмитрия?

– Когда король собирается на охоту, свору псов готовят псари.

Дожди лили целую неделю. Вода разливалась по улицам ручьями, пузырилась в лужах. У па сделалась полноводной, мутной.

Погожим днем берегом реки бродил маленький щуплый стрелец с непомерно крупной головой. Он оценивающе присматривался к Упе, и на его тонких губах блуждала довольная ухмылка.

Те, кто не знал Сумина-Кровкова из Мурома, могли подумать, что маленький стрелец гуляет. Но в голове Сумина-Кровкова зрел свой план.

Подминая сырую траву мокрыми чеботами, стрелец в красном кафтане направился вверх по течению. Неподалеку от тульского острога, где рукав Упы сузился, а берега обрывистые, Сумин-Кровков замер, как легавая перед дичью. Долго стоял неподвижно, потом снял красную, отороченную мехом шапку, почесал лысую голову.

– Эх-ма!

И, размахивая руками, зашагал к лагерю.

С недавних пор стал замечать Михайло Скопин-Шуйский: побаливает у него в груди, щемит сердце, боль под лопаткой отдается.

Михайло и в бане до ломоты парился – ляжет на полок, а челядинец, малый крепкий, нахлещет изрядно березовым веничком, водой ключевой мылся, да все попусту. Сначала будто полегчает, ан время короткое минет, и снова ноет.

На прошлой седмице, когда зарядили дожди, совсем невмоготу стало Скопину-Шуйскому. Велел он сделать навар хвойный. Попил – будто отлегло. Заявился к Скопину-Шуйскому боярин Романов.

– Потешимся охотой, князь Михайло.

День по лесу мотались, по мелочи стреляли – зайца, белку. Однако Скопину-Шуйскому такое без особого интереса, он зверя крупного брать привык – медведя в зимнюю пору, волка в засаде. Там азарт и силой меришься. Помнит Михайло, шестнадцать годов ему в ту пору исполнились, когда он первого медведя поднял. Вылез тот из берлоги, на задние лапы встал, ревет, на князя надвигается, а у Михайлы нет страха, весело ему. Выставив рогатину, подразнивает. Улучив момент, всадил ее медведю в пасть. Зато со вторым князь Михайло встретился – едва жизни не лишился. Не окажись поблизости холопа, быть беде.

Скопин-Шуйский от той неудачи не зарекся, полюбилось ему один на один брать медведя.

Когда в лесу у костерка с боярином Романовым обедали, речь вели о долгом стоянии под Тулой, побегах из полков даточных людей и стрельцов, об измене татарского князька Урусова. Иван Никитич заметил: снимать-де осаду придется, войско уверенность теряет. Но князь Михайло иное высказал: надобно оставшимися можжирами стены пробить и кинуть на приступ все войско. И он, Скопин-Шуйский, не единожды советовал царю, но тот не решается, за что и расплата горькая. А теперь, когда объявился Лжедмитрий, подозрение царского войска ухудшилось.

Разговор перекинулся на самозванца.

От Литвинова-Масальского и Третьяка-Сентова гонец был с письмом к Василию Шуйскому. Писали воеводы, что Лжедмитрий выступил из Стародуба, но, прослышав о царском войске у Брянска, воротился в Северскую Украину. Они же, Литвин и Третьяк, пойти вслед за ним не осмелились, так как по донесениям сторожи к самозванцу пришло две конных хоругви.

Скопин-Шуйский и Романов одного мнения – теперь потянутся к Лжедмитрию казаки и воры. Найдутся и дворяне с боярами, недовольные Шуйским, которые переметнутся к самозванцу, а паче всего надо ожидать подвоха от Речи Посполитой, шляхта давно выжидает поживы. Только вот сразу сейм и король решатся на войну с Московией либо повременят?

Василий Шуйский, поддерживаемый стременными, едва с коня сполз, как к нему стрелец кинулся. Скорые рынды едва его перехватили, а стрелец из рук рвется, вопит:

– Государь, вели выслушать верного слугу!

Шуйский взмахнул повелительно:

– Освободите! Кто будешь и зачем ко мне добиваешься?

Стрелец на колени рухнул.

– Сумин-Кровков я, государь, дело к тебе секретное имею.

– Допустить!

Вошел Василий в шатер, стрелец за ним гнется.

– О каком секрете сказывать будешь, Сумин?

– Государь, родом я из Мурома, и доводилось мне ставить мельничные запруды. Дозволь порадеть тебе. Присмотрелся я к Упе-реке и как она город омывает. Можно, государь, потопить тульских сидельцев. Коли будет на то твое слово, обещаю, только выдели мне людей поболе.

– Говори, стрелец, да не завирайся.

Шуйский смотрел на Сумина-Кровкова недоверчиво и строго. Припомнилось Василию обещание немца-аптекаря извести Болотникова отравой, может, и этот такой же. Но стрелец продолжал на своем стоять, говорил уверенно:

– Ты только, государь, выдели мне людей поболе.

– Ну гляди, стрелец, выполнишь – тыщу рублев пожалую. Нет – в воду заживо погружу. А людей тебе дадим две-три тыщи. Сколько запросишь. И охранять будут денно и нощно, дабы воры из Тулы вылазку не свершили.

– Князь Григорий Петрович, служили мы с тобой царю Дмитрию верой и правдой, да он остался глух к нам. Сколько писем писали Михайле Молчанову, сколько ходоков посылали, все попусту. – Выбрав время, Телятевский вызвал Шаховского на откровенный разговор. – А что объявился ноне Димитрий, так Стародуб от Тулы далеко, и, покуда дойдет сюда, нас уже в железы закуют, ежли мы в срок не одумаемся.

– Есть в твоих словах, князь Андрей Андреевич, правда, – согласился Шаховской. – Не придумай царь Василий плотины на Упе, может, и продержались бы, а то вишь чего устраивает. Еще ден десять и поднимется река, затопит город. Что предлагаешь, князь Андрей?

– Виниться.

Потупил Шаховской голову, слезы на глаза навернулись. Не от того, что потерпели поражение, а потому как доведется склоняться перед Васькой Шуйским. Обидно.

– Как знаешь, князь Андрей, я тебе не судья.

– Прости, Григорий Петрович, но боле не могу, конец моему терпению. Перед кем унижался? Перед холопом своим. Седни ночью сбегу. Давай вместе, князь?

Зажал пальцами седые виски Шаховской, не отвечал, думал. Но вот поднял глаза, сказал тихо:

– Нет, князь Андрей, слишком много вин за мной, а главная – я первым против Шуйского начал и не будет мне пощады.

– Али неумолим?

Пожал плечами Шаховской:

– Попытайся, князь Андрей, коли будет милость царская, явлюсь немедля. Теперь давай обнимемся на прощание.

Сентябрь прохладный и рассветы росистые. Вязкий туман ложился на землю, плотно лип к земле, клубился над Упой.

Согнанные из ближних и дальних сел крестьяне с телегами, монастырские люди и даточные не знали отдыха. С уханьем вколачивали в воду сваи, ставили плетни, сваливали в воду горы камня. Строили запруду и ночью. Горели по всему берегу костры, бодрствовали стрельцы, сторожили мужиков.

Сумина-Кровкова сомнения не терзали, плотину строили основательно. Крестьяне шептались:

– Упырь, чистый упырь, кому потоп готовит?

– Пристукнуть, и вся недолга.

– К нему стрельцы приставлены, берегут подлого. Да и поздно теперя, без него докончат, вона как вода поднялась.

К плотине приезжал царь. Окруженный воеводами, блистая доспехами, останавливал коня, любовался подолгу, торопил:

– Радейте, люди, радейте!

Царский голос срывался на визг. Василий снимал кожаную рукавицу, сморкался шумно, хвалил Кровкова:

– Вижу старание твое. И да воздаст Господь каждому по правде его и по истине его…

Тревожная ночь, нет сна. Болотников пришел к крепостной стене, поднялся на башню. Вовсю гулял сквозной ветер. Иван Исаевич пристально всматривался в огни, горевшие в царском стане и у реки. Караульные издали узнали воеводу, посторонились… Окрики дозорных, бряцание оружия настраивали Ивана Исаевича на боевой дух. Нет, его войско не сломлено и продержится долго. Крестьяне и холопы бьются жестоко, ходят на вылазки за ворота.

Иван Исаевич ловит себя на мысли, что смерть обходит его не случайно, он в ответе за всех, кто сидит в Туле, в ответе и за княжескую измену, и зачем верил боярам. От них ли ждать холопам воли? Разве поступятся они землей для крестьян, дадут ли холопам вольную? В ответе он, Болотников, и за то, что вода в Упе вот-вот полезет на город, затопит. Ну ладно, ему, воеводе, и товарищам такую смерть принять. А за что женкам и детишкам малым? Шуйский с боярами их не помилуют.

И закралась мысль: может, выйти из города, сдаться и тем спасти народ?

Засерело небо, неприятельский лагерь затягивал туман, волчьими глазищами просвечивали огни. Кутаясь в плащ, Болотников покинул башню. Внизу его дожидался Андрейка. Прислонившись спиной к дверному косяку и опираясь на самопал, он дремал стоя. Иван Исаевич взял парнишку за плечо, пошел молча.

Ночью Упа вырвалась из берегов, разлилась по низине. Сбежался люд, суетится, колготит. Река угрожающе наступала на город.

Оружейные мастера Бугров и Никанор протиснулись к Болотникову.

– Подловил нас Шуйский, – сказал Бугров. – Сучий сын муромский надоумил.

– А, мастера искусные, – повернулся к оружейникам Иван Исаевич, – как думаете, возможно ль воду отвести?

– Нет, воевода, – жестко горевал Никанор, – не моги и мыслить.

Потемнел лицом Болотников, выругался. Позвал атаманов:

– Будя глазеть, други-товарищи, принимайтесь за дело. Нагибе и Тимоше разузнать, какие у кого карбасы и дощаники малые имеются, Кирьяну пороховое зелье беречь. Головой ответишь, есаул, ежли подмокнет. А тебе, Зима, остатки хлебного запаса от воды спасать. Вьюном крутись, атаманы!

Неделя минула. Затопила река Тулу, местами вода коню по брюхо.

По улицам посада плавали лодки, редкими островами выдавалась мокрая земля.

Вылазки прекратились, а царские пушкари из можжир знай лупят по городу. Стрельцы над болотниковцами потешаются, орут с издевкой:

– Че, душегубы, холодна водица?

– Мало, еще подбавим!

Хохот в царском стане, а со стен острога брань.

Илейко Горчаков попрекнул Болотникова:

– Звал воевода, а ты отказался. В том разе прорвались бы, теперь досиделись, поздно.

– Не вини, царевич, я тебя не держал, решал по совести. И нынче не раскаиваюсь. Умереть доведется, так со всеми вместе.

Болотников сидел в хоромах, погруженный в невеселые мысли. Запустив руку в расстегнутый ворот льняной рубахи, потирал грудь, мысленно говорил сам себе: «Думай, Иван, думай. Нелегкую ношу взвалил на свои плечи. Каждый тебе верит, в разум твой. Позвал народ на правое дело. Сулил волю и землю, ан враг сильнее оказался…»

Со стуком растворилась дверь, ввалились посадский староста Семен Ивашкин, стрелецкий голова Антон Слезкин с пятидесятниками и сотниками. Скороход и купцы Семибаба и Голик подступили к Болотникову.

Иван Исаевич поднялся, посмотрел на незваных гостей. Видать, догадался, зачем пришли.

– Уж не с изменой ли?

Посадский староста осмелел, подался вперед.

– Воевода Иван Исаевич, с мольбой мы к тебе, не губи город. Писали мы царю Василию Ивановичу, обещал он вины наши простить.

– В обход меня торгуетесь?

Лицо Болотникова стало строгим. Шагнул к лежавшей на лавке сабле, но Скороход и Слезкин опередили. Стрелецкий голова укорил:

– Мы к тебе подобру, воевода.

– И ты на меня, Митрий? Аль запамятовал, как одной цепью скованы были, один сухарь грызли, одну гнилую воду на галере пили?

Не ответил Скороход, побледнел. А Болотников спрашивает:

– Моей головой откупиться вздумали?

– А доколь ждать царя Дмитрия?

– Государь ни тебя, Иван Исаевич, ни ратников казнить не станет, – поспешили заверить купцы, – клятвенно обещано.

– Много ль вы знаете о коварстве царском? – горько усмехнулся Болотников.

Семен Ивашкин снова сказал:

– Не одни мы тебя просим, Иван Исаевич. Народ умоляет, выглянь-ко.

Рванулся Болотников к крыльцу, а у порога бабы с ребятишками. Увидели воеводу и в голос:

– Не губи, Иван Исаевич!

– Люб ты нам, да детишек жальче!

– Утрите слезы! – прикрикнул Болотников. – Душу не рвите, сдамся царю.

Махнул рукой, вернулся в палаты, сказал посадскому:

– Вескому передайте, сдаюсь на его суд. Пускай только крестьян и холопов не губит, да люду тульскому, женкам и детям, хлебного даст…

В поздних сумерках простился с Тимошей и Андреем. Провел к дощанику, обнял:

– Тебе, Тимоша, Андрейку поручаю. Пробирайтесь под Москву. В тех, местах, может, про Акинфиева и Берсеня услышите. Если не сыщите, подавайтесь на Северскую Украину… С собой вас не оставляю, Шуйскому довериться не могу.

– Эхма, отойдет обедня, отпоют попы молебен! – Тимоша хлопнул о колено шапкой. – Уйдем вместе, Иван Исаевич?

– Нет, Тимоша, покинуть народ, а особливо в такой час, недостойно. И город сдаю не по своей воле, баб с ребятнею жалеючи… – Обнял Андрейку. – Ну, плывите. Удачи вам, обо мне не вспоминайте…

Стоял, покуда лодка не исчезла в ночи. Из мрака донеслось:

– Прощай, Иван Исаевич!

– Прощай, батько!

В открытые ворота острога и тульского кремля въезжало царское войско. Болотниковцы складывали оружие. Крестьян и холопов гнали из города.

В палаты к Болотникову ворвались толпой стрельцы. Ими предводительствовал Антон Слезкин. Схватили Ивана Исаевича, вывернули руки.

– Не ершись, голубь, – радостно проговорил стрелецкий голова.

– Знал бы, Антон, какую в твоем лике змею взогрел, – с укором произнес Болотников.

В палату вбежал Скороход, бешеные глаза гнев мечут. Попятились стрельцы, а Антон Слезкин на Скорохода двинулся:

– Охолонь, Митрий.

– Ослобони Ивана Исаевича, добром прошу.

– Как бы не так! Мы его царю Василию выдадим.

– Поздно, Митя, – сказал Болотников. – Думать надо было, когда заговор готовили.

– Отпусти! – Глаза Скорохода потемнели, он потащил саблю.

Стрелец за его спиной пистоль поднял.

– Берегись, Митя! – выкрикнул Болотников.

Стрелец опередил, рухнул Скороход.

Хмурилось затянутое тучами небо, того и гляди, заплачет дождем. По нагорью в построении Стременной полк, воеводы на конях, при доспехах.

Откинув полог, вышел из шатра Василий Шуйский во всем царском величии, одежда золотом, дорогими каменьями отделана, в боевом позолоченном шлеме.

Подвели ему белого коня, стременные подсадили в седло. Доволен царь. Тревожные мысли о Лжедмитрии утонули в глубине души. Сегодня день Василия Шуйского, его праздник. Утром воевода Колычев, вступив в город, заковал в железы Болотникова и Илейку Горчакова, взяли болотниковских атаманов и князя Шаховского… Попытался Телятевский за него слово замолвить, да Шуйский прикрикнул:

«Он гиль на Москву напущал…»

Подслеповато щурится Шуйский. Показались стрельцы с Болотниковым. Сломлен, раздавлен страшный враг…

Идет Болотников в окружении стрельцов, руки скованы. Однако голову несет гордо.

– Холоп, а ровно князь! – возмутился Иван Романов.

Загалдели царские воеводы.

«Эко их разобрало! – подумал Иван Исаевич. – Видать, мало бивали мы вас, боярское отродье».

Вперился Шуйский в Болотникова, глаз не сводит. Иван Исаевич взгляда не отвел, не страшит его царский гнев. Подошел без поклона.

Тут вперед выступил стрелецкий голова Слезкин, переломился пополам, положил болотниковскую саблю к ногам Шуйского.

– Государь, суди вора главного! Ты в его и наших животах волен!

Нахмурился Шуйский:

– Как смел ты, холоп, государство возмутить?

Повел головой Болотников.

– Не я возмутил крестьян, у люда терпение иссякло. Бояре мытарили, воли лишили, землю отняли… Я народу слуга, воеводой над ним встал… Об одном печалюсь, что не довел начатое до конца.

Шуйский прервал злобно:

– Бояр навести? Царя?

– Да. Бояр и царя Василия Шуйского. Народ Дмитрию верит!

– Врешь, вор, не было государя Дмитрия. Самозванец Гришка Отрепьев на московский престол обманом прокрался, а вы с Шаховским его именем холопов на смуту подстрекали!

Болотников усмехнулся:

– Истинный ли царь Дмитрий аль самозванец, но народ от него земли и воли ждет!

– Смолкни, пес смердящий! Грозился казнить тебя, но ноне сжалился сердцем, на Онегу, в Каргополь тебя с твоими атаманами отправлю.

Иван Исаевич сказал спокойно:

– Вспомни, государь, Святое Писание: «…каждый понесет свое бремя».

– Не умничай, вор.

Повел Шуйский рукой, подскочили стрельцы, сбили Болотникова с ног, поволокли.

Царское войско возвращалось в Москву. Гнали пленных, вершили суд над холопами и крестьянами; рубили головы и сажали на кол, резали языки и уши, топили в реках и вешали вдоль дороги.

Под Серпуховом у Данилова монастыря видел Скопин-Шуйский, как по царскому повелению вздернули на осине Илейку Горчакова, а стрельцы глумились:

– Высоко взлетел царевич!

Под крепким караулом везли Болотникова. Как-то на привале зашел князь Михайло в избу. Сидит Болотников на лавке, в цепях, бородой оброс. Поднял глаза на Скопина-Шуйского, спросил:

– Полюбоваться заглянул, князь Михайло?

– Нет, воевода, я тобой в бою любовался. А орел в клетке не орел. Хочу спросить тебя, ответишь?

– Спрашивай, князь Михайло.

– Где воинским искусством овладел?

– От многих, князь. Хитрость воинскую у казаков перенял, когда от боярской неволи на Дону очутился; морское дело – у турок и венецианцев; полки в сражения водить познал во многих землях европейских, да и твое искусство, князь Скопин, наблюдал, а храбрость от ратников российских во мне, от товарищей моих, кои за волю бьются. В том мыслю, ты, князь Михайло, со мной согласен.

Покачал головой князь Михайло:

– Славным воеводой ты был, Иван Исаевич, и не чернью бы тебе верховодить, а войском царевым.

Болотников усмехнулся:

– О каком царе речь ведешь, князь?

Насупился Скопин-Шуйский:

– Чего ты добивался? На царя Василия замахнулся…

– Только ли? – Болотников прищурился. – И на бояр да князей, какие царя Дмитрия не признавали. Хотел зрить государем Дмитрия, он бы смердов и холопов землей и волей пожаловал, люду российскому заступником был бы.

Промолчал Скопин-Шуйский, вышел не прощаясь.

Январь – зиме середина. Снеговыми сугробами огородил деревни и села, вьюжил буранами и метелями, заносил дороги.

По трудному пути, делая частые привалы, ехали из Чернигова в Орел несколькими санями послы князя Романа Ружинского.

Пан Липницкий, кутаясь в прохудившийся жупан, простуженно кашлял, жаловался товарищам:

– Варварская страна, панове, клятые морозы до костей продирают.

– Терпение, вельможные, терпение.

– Добже тебе, пан Крунь, какую шубу добыл.

– С русского боярина! – захохотал Крунь. – В Московии всем достанет.

– Славный шинок у Янкеля в Варшаве…

– Ай да пан Анджей, что на ум взбрело!

– А отчего, панове, князь Ружинский сам не поехал к царю? – спросил Липницкий.

– Ясновельможный князь Роман – старый лис, он прежде принюхается, что за царь Дмитрий.

– Твоя правда, пан Крунь, Ружинский не ходит на поводку, он водит на поводке, – поддакнул Анджей.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что князь Роман задумал накинуть узду на царя?

– Подождем, дайте срок.

– О, дева Мария!

– Панове, доводилось ли вам видеть в деле панну Ружинскую? Черт подери, она рубится на саблях и стреляет из пистоли не хуже доброго рыцаря.

– Не тронула ли она твоего сердца, пан Крунь?

– Как можно, пан Анджей, от такой коханы не потянет в шинок к Янкелю.

В санях весело захохотали. Продолжая выбивать зубами дрожь, Липницкий сказал:

– Не прогуляй я с паненками все злотые и не спусти имение в карты, черта лысого заманил бы меня Ружинский в службу к русским медведям.

– Что до меня, то я с удовольствием отправился в поход. У меня, как и у пана Липницкого, густо в карманах, – заметил Крунь.

– А я желаю побиться с московитами на саблях.

– Добже, панове, честь шляхтича превыше всего, – сказал Крунь и, достав фляжку, взболтнул. – Не угодно ли пропустить по глотку мазовецкой?

– Пан Крунь, у тебя голова что сейм, – оживились шляхтичи. – Твое здоровье, пан Крунь, за удачу в нашем деле.

Еще не утихли страсти крестьянской войны и сам Иван Исаевич Болотников томился в Каргополе, как новый самозванец, заняв Орел, расположился на зимовку.

Многолюдно в городе, по домам и избам шляхта на постое, казаки и холопы, приставшие к самозванцу. Кому жилья на посаде не досталось, те за городом землянки отрыли.

Кружит метель, да торгу не помеха, день воскресный, со всей округи мужики съехались.

С утра к Матвею Веревкину явился Меховецкий. На морозе нос совсем посинел, под глазами мешки набрякшие, однако пан голову задирает, как-никак первый царский советник, в гетманах числится.

Жил Лжедмитрий в хоромах бывшего воеводы, именуемых теперь дворцом, а большая палата, где самозванец устраивал приемы – Грановитая.

Миновав стражу из шляхтичей, Меховецкий разделся в передней, пригладил пятерней редкие волосы.

Матвея Веревкина застал в Думной палате. Он сидел в высоком кресле, рыжий, угрюмый. На Меховецкого глянул тяжело.

– Ваше величество, – поклонился Меховецкий, – из Чернигова от Русинского послы.

– Чего хочет князь Роман? – Лицо Лжедмитрия чуть оживилось. – Я жду его с войском, а он посольством отделывается.

– Пан Русинский себе на уме. Коварней разбойника на всей польской окраине не сыскать. Ты, государь, не слишком давай ему веры.

Самозванец вскочил, заходил по палате.

– Коли князь Роман не желает служить мне по чести, я его не неволю, о том и послам скажу.

Повременив, заметил:

– Народ российский меня ждет и бояре. Подступлю к Москве, Кремль ворота откроет. Король Сигизмунд подмогу обещал и за то спасибо ему. А что до князя Ружинского, так не его хоругвями государь московский силен, одолеем Ваську Шуйского, одолеем. Он на меня, царя Дмитрия, руку поднял, и за вероломство сурового наказания достоин.

Замолчал, сел в кресло, руки на подлокотники положил.

– А послов, пан Меховецкий, сегодня после полудня приму.

Отпустив людей Ружинского и своих воевод, Матвей Веревкин диктовал грамоту. Дьяк с медной чернильницей у пояса старательно выводил буквы, изредка косился на государя. Новоявленный царь Дмитрий вершил государственные дела, обещал всему люду российскому великие милости, а особливо мужикам.

Речь Веревкина тихая, но достойная:

– Всем крестьянам и холопам прежнюю вольность, которую у них царь Борис отнял… Да обид бы им не чинить…

Матвей хмурил рыжие брови. Опоздал он: объяви себя царевичем на полгода раньше, и крестьянское войско Болотникова было бы с ним. Прошедшая встреча со шляхтичами Ружинского неприятна Матвею.

По всему видно, князь Роман намерился предъявить жесткие условия. Но Веревкину надобно было дать понять, что он царь и не потерпит, чтобы им помыкали.

Посольство Ружинского вело себя кичливо, говорило дерзко. Матвей возмутился, спросил строго:

– Для какой надобности князь Роман хоругви в Чернигов привел? На русской земле стоит, ежели не мне в службу, пускай воротит назад. О том и передайте князю Роману.

В палате замерли. Пан Меховецкий к стене прижался. О, Матерь Божья, Веревкин ведет себя так, как повел бы царь Дмитрий! А атаман Заруцкий, приставший к новоявленному царю еще в Стародубе, голову в плечи втянул, побледнел. Да и другие воеводы удивились – таким в гневе царя не видели. Замешкались шляхтичи, но тут вперед подался пан Круль.

– Погоди, ваше величество, нашего князя не поноси!

Тут и другие шляхтичи опомнились, загалдели:

– Оговор!

– Не позволяем! Пойдем расскажем нашему князю, как нас царь Дмитрий принял!

Ругаясь, толпой покинули палату. У выхода из хором посольство догнал атаман Заруцкий:

– Панове, к чему обиды? Государь добр и щедр.

– Он нас бесчестил!

– Государь вас, панове, к обеду зовет, – снова сказал Заруцкий, – забудем раздоры.

– Нас и князя оболгали перед государем! – закричал Липницкий.

Заруцкий согласился:

– Может быть, может быть.

– А что, панове, уж не Меховецкий ли, собачий сын? – спросил Анджей.

Круль пристукнул себя по лбу:

– Его скверный язык. Вишь, в гетманах царских ходит, пес. Не по заслугам! Дай срок, явится князь Ружинский, он Меховецкому место укажет.

А пан Анджей сказал:

– Коли царь нас на обед покликал, так и верно, милость оказывает. Мы с князем Романом придем к нему в службу.

Смерклось. Затихли хоромы, и самозванец остался один на один со своими думами и заботами.

В палате тихо. Толстые бревенчатые стены заглушают шум. На обеде послы Ружинского вели себя смирно, к нему, царю, почтение выказывали.

Царю!.. Лжедмитрий даже головой покрутил. Он, Матвей Веревкин, посадский человек из Шклова, государь московский! И откуда такая блажь вам в голову втесалась?

Помнит Матвей, как парнишкой обучался грамоте у шкловского попа Силантия, а потом потянуло свет повидать, и подался за рубеж, в Речь Посполитую, язык польский и латинский познал, Талмуд осилил. Наслышавшись о царевиче Дмитрии и его мнимом побеге из Москвы, захотелось судьбу испытать.

Самозванец уверовал в удачу. Даже когда под Брянском побили его первый раз воеводы Василия Шуйского, большие и малые поселения и городки признали царя Дмитрия. Сходились в его войско холопы и крестьяне, чудом избежавшие разгрома отряды из армии Ивана Болотникова, потянулись за добычей шляхтичи.