Текст книги "Лжедмитрий II"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Знал Матвей панскую корысть. В Варшаве с Веревкиным имел беседу канцлер Лев. Объявил Сапега, чего ждет от царя Дмитрия Речь Посполитая, и он, Матвей Веревкин, условия короля и папы римского принял, лишь бы на царство посадили.

К весне пополнил войско и выступил на Москву. Война против Болотникова измотала полки Шуйского, и царь Дмитрий не встретил сильного сопротивления. Так думает не только самозванец, но и гетман Меховецкий, атаман Заруцкий, другие полковники и есаулы. Зажгли свечи, и по палате поплыл восковой дух.

Уронив голову на грудь, Матвей Веревкин думал. В Варшаве речь зашла с Сапегой о Марине Мнишек. Наслышавшись о красоте дочери сандомирского воеводы, самозванец потребовал от канцлера, чтобы Сигизмунд велел Юрию Мнишеку отправить Марину к нему, царю Дмитрию. Что она-де жена.

Сапега на такие слова ответил, что, дескать, в Речи Посполитой ни король, ни даже папа римский не вольны над шляхтичем, тем паче панной. Пусть сама Марина определит, ехать ли ей в Сандомир или ворочаться в Москву к царю Дмитрию.

Иногда в душе ворохнется тревожное – как-то бояре примут его, признают ли в нем того, первого Дмитрия?

Самозванец упорно гнал от себя такие мысли. Бояр он лаской да злостью возьмет, а строптивых укротит: иных из Москвы вышлет, иных в монастыри заточит…

Почувствовал жажду, в обед переел. Теплым переходом, миновав внутреннюю стражу, направился в поварню. Шляхтичи играли в кости, бранились. Увидев Веревкина, на время притихли.

В поварне на полу, разбросавшись во сне, храпела стряпуха. Переступив через ее толстые, оголившиеся ноги, Лжедмитрий зачерпнул из бадейки корчагу кваса, выпил большими глотками, возвратился в палату.

За обедом казачий гетман Самуил Тышкевич и полковник Валевский, перебрав изрядно, полезли к нему лобзаться, мы-де, государь, первыми к тебе пристали, не забудь.

Пьяных силком уволокли брацлавские воеводы Хмелевский и Хруслинский.

Бритое лицо Лжедмитрия сделалось сумрачным. Не станут ли паны вельможные помыкать им? Вон как они окружили его, шагу не дают ступить, с советами лезут. И ничего не поделаешь, назвался груздем, полезай в кузов, как любил говаривать поп из их прихода. Вся надежда в Москве откупиться от панов. Они алчут от Московии урвать – вельможные панове мошну набить, король и канцлер Речь Посполитую раздвинуть, папа римский об Унии размечтался…

На прошлой неделе явились к Матвею мужики, челом били, ляхи-де грабят. Веревкин обещал наказать. Да попробуй тронь шляхту…

Пророкотав еще немного в палате, Матвей Веревкин отправился в опочивальню. Разоблачаясь, вспомнил, как пристали к нему сотен пять казаков с Дона, а с ними боярский детина, назвавшийся царевичем Федором. Казаков Матвей в войско принял с радостью, а царевича велел повесить.

Улегшись на воеводской кровати, Веревкин подумал: не одного его царский венец манит.

Небо вызвездило, и татарский шлях вытянулся серебристой лентой. Перекликается стража, горят костры.

Кутаясь в кожух, Меховецкий выбрался на свежий воздух. Душно в избе, и тараканы одолели. Поглазев на повисший над колокольней месяц, гетман зевнул шумно. Высокий, сутулый, потоптался на морозном снегу.

– О, матка бозка, зимно!

Полгода, как Меховецкий следует за новоявленным царем. Из шинка Янкеля привез Матвея Веревкина на хутор, выведал, каков он, и, убедившись, что грамотен и умом не обижен, хотя до первого Лжедмитрия далеко, свел со стольником Молчановым…

Меховецкий время не терял, писал письма по воеводствам, звал шляхту в войско Дмитрия, заверяя в истинности его царского происхождения. И хоть понимал, не письма прельстили шляхту, а звон золота, однако продолжал писать в Речь Посполитую.

Появление в Чернигове вельможного пана Ружинского с большим отрядом насторожило Меховецкого. Ну как не признает князь Роман его гетманом? Разве что поопасается канцлера. Ведь Меховецкий приставлен к новоявленному царю Димитрию самим Сапегой, он уши и глаза канцлера при самозванце. То, о чем Меховецкий Льву Сапеге сообщает, становится известно королю.

Размышления гетмана нарушил невесть откуда взявшийся Заруцкий:

– Никак пан… Меховецкий? – выдохнул винным перегаром. – Ох, пан гетман, какими непотребными словами обзывали вас проклятые послы да еще грозились.

– Сто чертей им и князю в зубы, – выругался Меховецкий.

– Не бранись, гетман, обомнем и пана Русинского, – сказал и побрел своей дорогой.

Меховецкий плюнул вслед:

– Дьявол бы тебя побрал с князем и послами, совсем разбередил душу. Але князь Ружинский царя сыскал?

И еще Меховецкий подумал, что самозванец ни остротой слова, ни лицом, ни осанкой не смахивает на прежнего Дмитрия. Однако гетман о том и виду не подает, а уж как пытали его Заруцкий и другие паны.

На посаде горланили, стреляли из пистолей, веселились шляхтичи. Меховецкий почувствовал, как мороз лезет под кожух. Поежившись, заторопился в избу.

Едва рассвет забрезжил и редкие тусклые огни пробились в оконцах мастерового люда, как от ворот Новодевичьего монастыря отъехали крытые сани и по заснеженным московским улицам покатили через город.

Сопровождаемую двумя монахинями увозили из Москвы в отдаленную мещерскую обитель дворцовую девку Авдотью, дабы не вводила она во искушение государя Василия Ивановича.

По-щенячьи поскуливает Авдотья. Холодно и тоскливо.

Тишь на Москве. Повизгивает санный полоз. С двух сторон зажав Авдотью, сидят молчаливые монахини. Наконец одна из них не выдержала:

– Охолонь, девка. Чать, не на погибель едешь, а грехи замаливать.

Присмирела Авдотья, не понять ее монахиням. Из царского ложа – да в тесную келью. Кусает губы, не взвыть бы, не удариться в голос. А в кремлевской опочивальне страдает Шуйский. Неумолим патриарх.

Сколь ни просил его Василий, даже проститься не позволил.

– Не прелюбодействуй, государь. Княжну Марью не обидь.

Бороденка у Шуйского задралась, вокруг лысины не волос – пух. Бормочет:

– Овдотьюшка, утеха моя.

Вытеснила Авдотья из головы Василия все иные мысли, видеть никого не желает. Утром собрались в Передней бояре, ждут царского выхода, злословят шепотком. Показался Гермоген, затихли бояре, присмирели. А патриарх прошел в царские покои. Василий встретил Гермогена укором:

– Лишил ты меня, патриарх, радости, узником держать намерился.

У Гермогена глаза молнии метнули:

– Царю да по гулящей девке скорбеть? Укроти плоть! Мыслью и делом государю московскому в поднебесье парить. Облачись, предстань перед боярами, они твоя опора и советчики!

Положив ладони на посох, успокоился. Василий поджал губы. Гермоген снова заговорил:

– Внемли, государь, здравому смыслу, отринь искусителя. – Откашлялся. – С Филаретом, митрополитом ростовским, долгую беседу вел. Новый Лжедмитрий тревожит. Помысли о власти, государь.

– Весной пошлю войско на самозванца, очистим окраину от воров и разгульной шляхты, тогда и король сговорчивей будет. – Василий вытер глаза. – Иное покоя не дает – живой Болотников страшит, – покосился на Гермогена.

Патриарх ничего не ответил.

В Переднюю вышли вдвоем. Склонились бояре в поклоне, замерли. Поздоровался Василий, обвел всех долгим взглядом. Заметил князя Хилкова, поманил:

– Борис Ондреич, на думе ответ дай, каким нарядом самозванца бить будем. – Вздохнул. – Ох-хо, нет покоя, бояре, ни мне, ни вам. Разбойника Ивашку Болотникова обротали, самозванец объявился.

– Стараниями Жигмунда, – заметил стольник Хворостинин.

Нагой грудь выпятил:

– Впервой ли недруга бивать? Осилим и нынешнего!

До Каргополя от Москвы напрямую верст пятьсот, а чтобы добраться, и все семьсот. Дорога все больше лесами тянется, места болотистые, коварные.

Везли Болотникова по морозу и снегу за крепким стрелецким караулом через Ярославль, где все еще сидели в остроге Марина Мнишек с отцом и знатными панами, на Белоозеро, а оттуда безвестными архангельскими селами и деревнями, какие по озерам Вожа и Лога тянутся.

В северной стороне Доги, на левом берегу Онеги-реки, и стоит торговый городок Каргополь. Все здесь из дерева – избы и хоромы, церковь и купеческие лавки, стены острога и башни сторожевые.

Сани-розвальни проскрипели мимо пристани, бревенчатых, крытых щепой изб, солевых ссыпок, торга, где в будний день было тихо и безлюдно, въехали в ворота острога. Из караулки выбежали стрельцы, окружили сани. Вскорости появился тюремный начальник, худой, жилистый стрелецкий сотник, сказал, кривляясь:

– С прибытием, разбойничек, – рассмеялся пьяно.

Столкнули стрельцы Болотникова с саней, сняли тяжелые цепи. Кровавили раны на руках, но Иван Исаевич не замечал боли, плечи расправил, головой тряхнул.

– Поглядим, какими хоромами царь Василий меня пожаловал.

В клеть вошел, осмотрелся. Клеть низкая, малая, пол тоже бревенчатый, чтобы арестант подкоп не сделал, а под самым потолком оконце зарешеченное.

– Знатные палаты, от всех щедрот царских, – рассмеялся Болотников.

Стрелец на Ивана Исаевича бердышом замахнулся.

– Смолкни, душегуб.

Болотников посмотрел на него с прищуром.

– Коли я душегуб, то кто в таком разе царь с боярами? Молчишь? Ну так знай, я бояр казнил и жалею – мало. Доведись сызнова начать, вдвойне, втройне изничтожал бы.

Затворилась дубовая дверь – стукнул железный засов. Слышно Ивану Исаевичу, как гомонили стрельцы, видимо, решали, кому первое караулить. Но вот заскрипел снег под ногами, и все стихло.

Потянулись для Болотникова стылые зимние дни и ночи, похожие друг на друга, изнуряющие, долгие.

Трещали от морозов деревья, на бревнах клети толстым слоем лежал серебристый иней, а в бадейке вода покрывалась наледью.

Спозаранку будили Каргополь колокола на звоннице Христовоздвиженского собора, а по воскресеньям и праздникам многоголосо гудел каргопольский торг.

В такие дни появлялся в клети молчаливый тюремщик, сбрасывал охапок поленьев, разжигал печь. Огонь горел недолго, и клеть, не успев прогреться, снова стыла.

– Аль без дров каргопольцы? – простуженно смеялся Болотников.

Тюремщик ответил угрюмо:

– Есть, да не про твою честь. Можно и не топить, дык околеешь по-скорому, вор. А надобно тебе сполна муки отведать.

– И то так, – не переставая улыбаться, промолвил Иван Исаевич. – Сполняй, стрелец, свое дело, авось царь должное воздаст…

Нехотя покидала зима архангельский край. Ворчливо тронулся лед на Онеге, слышно было, как с шорохом таяли снега. Случалось, скупой солнечный луч заглянет в оконце, приласкает Болотникова, просветит душу и снова скроется.

В одиночестве одолевали Ивана Исаевича думы. Вся жизнь вспоминалась ему – и горькое, и радостное. Видел он конные набеги на крымчаков, товарищей по галере, ратников крестьянских, атаманов и есаулов своих, мысленно разговаривал с ними, печалился, что вот не сумел исполнить обещанное люду, дать им волю и землю.

Весной иногда стали выпускать Болотникова из клети. Побродит он по острогу, небом полюбуется, зеленью. Потом присядет на камень, погреется на солнце. Птицы поют, за высокой острожной стеной жизнь, люди ходят, разговаривают…

К лету слухи усилились, будто царь Дмитрий на Москву двинулся. Узнал о том Болотников, верит и не верит. Сам год назад к Москве с крестьянским войском подступал. Однако перестали Ивана Исаевича из клети выпускать, караул усилили. Видать, неспроста…

На Ивана Купалу заглянул к Болотникову боярин Щука, бороду огладил. Сказал, будто вестью радостной поделился:

– Готовьси завтре поутру казнь встретить. Попа пришлю, исповедайся.

– Не надобно, боярин, не в чем мне каяться, я по справедливости жил.

– Как знаешь.

И ушел. Яркая луна светила в оконце, под полом возились мыши. Лег Болотников на лавку, уставился в потолок. Нет страха, спокоен Иван Исаевич, мелькают в сознании далекие и близкие картины, сменяют друг друга. Вот увидел он родную Телятевку, отца, мать. Их сменила милая сердцу Вероника, сын, Венеция в ярком цветении, в теплом морском дыхании, корабли в синем море, белые паруса…

Нет, он, Болотников, не сожалел, что вернулся домой, вот только жаль, не довершил начатое. Правильно ли жил, как народ судить его станет? Не только те, кто ныне знает Болотникова, но и кому доведется его дела мерить в будущем…

К рассвету забылся в дреме. Пробудился, когда в клеть ввалились тюремщики, подступили к крестьянскому воеводе. Вскочил Иван Исаевич, разбросал палачей. Они снова навалились на него, сбили с ног, окрутили руки. Хмельной тюремщик под смех и непристойные шутки ткнул шилом Болотникова в глаз, затем в другой. Будто огненным боем опалило воеводу, померк мир. А палачи уже волокли его к реке, вязали к ногам камень-валун. Подняли Болотникова и, раскачав, бросили в холодные воды Онеги.

Год тысяча шестьсот восьмой перевалил на вторую половину.

Часть вторая

«Да будет воля твоя»

Годы 1608–1613-е

Глава 1

Самозванец усиливается. Первая неудача. На какую дорогу ступит Лжедмитрий? Измена в царском войске

В полночь подул теплый сырой ветер, затрещал лед на Оке звонко, зашевелился, а к утру тронулся, открывая холодные черные полыньи с месивом мелкой шуги.

Засерело небо, заалел восток. Зазвонили к заутрене. Пробудился Орел-город, ожил. Отстояв службу в церкви, народ повалил к берегу. Гомон, смех:

– Эко батюшка-ветрило снег ест!

– Жуе-ет!

Хоть и молод Орел, от Ивана Васильевича Грозного счет ведет, но всем заокским городам голова, главенствует среди городов и острогов второй сторожевой линии, которая перекрыла крымцам путь на Москву.

В Смуту хозяйничал в Орле первый самозванец, открывали царские стрельцы крепостные ворота крестьянскому воеводе Ивану Исаевичу Болотникову, а в лютую январскую стужу 1608 года приютил город второго самозванца, назвавшегося царем Дмитрием, а с ним шляхтичей и разный гулящий люд из российских земель.

Скоро потянулись к самозванному Дмитрию отряды мужиков, хаживавших на Москву еще с Болотниковым.

Стылым январем побывало у самозванца посольство князя Ружинского, зимовавшего в Чернигове. Шумные, кичливые паны рядились с царем Дмитрием долго, после чего князь Роман Ружинский привел в Орел четыре тысячи своих буйных шляхтичей.

В поисках поживы в Московии повалили к Лжедмитрию паны из всей Речи Посполитой, из Черкасс и Канева, казаки с вольного Дона, покинул Литву и переступил рубеж российский староста усвятский Ян Петр Сапега, племянник канцлера Льва Сапеги, а из Польши прибыли гусары гетмана Лисовского…

Многочисленное воинство собралось к весне у самозванного царя Дмитрия.

Ледоход разбудил самозванца. Он оторвал голову от подушки, прислушался. Так и есть: весне начало. Обрадовался. Сел, свесив ноги. В рубленых хоромах орловского воеводы жарко, пахнет сушеными травами и сосной: осенью стены обновили тесом.

Спать больше не хотелось. Сунув руку за ворот, потер шею. Нахлынули думы. Год минул, как назвался Матвей Веревкин царем Дмитрием.

Прослышав о боярской расправе в Москве над царем Дмитрием и видя, как сокрушаются вельможные паны, потерявшие сладкую жизнь при дворе московского царя, Веревкин решился попытать удачи. В Варшаве, в корчме у Янкеля, будто ненароком обронил, что он-де случаем спасшийся царь Дмитрий. Ухватился за то пан Меховецкий, доложил канцлеру Льву Сапеге, а тот королю – и загуляла молва по Речи Посполитой и Московии.

Летом в Стародубе-Северском Матвей Веревкин начал собирать воинство для похода на Москву, и многие города российские признали его царем. Поклонились ему Путивль и Чернигов, Новгород-Северский и иные городки Северской Украины. Присягнул царю Дмитрию и ногайский князь Урусов.

В первый поход на Москву постигла Веревкина неудача. Воеводы царя Василия Шуйского Литвин-Мосальский и Третьяк-Сентов у Брянска перекрыли ему дорогу. Пришлось воротиться и сесть на зиму в Орле…

Самозванец потянулся с хрустом, зевнул. С сожалением вспомнил гетмана Меховецкого. С приходом в Орел князя Романа Ружинского не было между ним и гетманом мира, и Меховецкий уехал в Варшаву, а вельможные паны избрали гетманом кичливого и задиристого Ружинского.

Трудно Матвею совладать с панами, ох как трудно. Особенно с появлением князя Ружинского. Привыкший в Речи Посполитой промышлять разбоем, он и в Московии живет тем же.

То бы все ничего, паны для того и на Русь шли, чтобы гетман с вельможными честь царю Дмитрию оказывали, но ведь заносчивы, оскорбить горазды, цариком зовут.

О нраве Ружинского Веревкину рассказывал пан Меховецкий, оттого он, Матвей, княжеских послов не привечал. Однако Ружинскому сие в науку не пошло, только еще больше распалило, а во хмелю он не единожды похвалялся: «Я царику служу, пока пожелаю. И мои шляхтичи и верные гайдуки повернут коней, куда повелю…»

Самозванец поднялся, натянул порты, надел валенки и, накинув на плечи шубу, без шапки вышел на крыльцо. Пахнул ветер, взъерошил рыжие волосы. За закрытыми тесовыми воротами переговаривались караульные казаки, звонко журчал ручей, капало с крыш. За какую-нибудь неделю стает снег, откроется мокрая черная земля, и только за городом, в буераках, снег будет еще долго лежать сырым ноздреватым пластом.

Лжедмитрий думал о том, что, как только установятся дороги, он выступит на Москву. При этом боязно становилось и не терпелось: скорей бы.

На той стороне Оки, при впадении в нее притока Орлика, горело множество костров, зажженных казаками и холопами, кому не досталось места в городе и на посаде. В стороне от казачьих и холопских землянок – татарские кибитки. А в Орле шляхтичи на постое. Люд на них жалуется: обиды всякие чинят.

Матвей Веревкин выказал гетману Ружинскому свое недовольство, но князь Роман расхохотался:

– Чи царь Дмитрий не ведает, почему паны вельможные к нему в службу явились? Коли он не дозволяет панам добывать на прокорм, так нехай платит им злотые из своей царской казны. – Да еще пригрозил: – Коли царь Димитрий начнет панов неволить в их поступках, они себе нового царика отыщут либо воротятся в Речь Посполитую…

Припомнив слова Ружинского, Матвей Веревкин от злости скрипнул зубами. Однако что он мог поделать?..

Казачья стража заметила царя. Коренастый, широкоплечий, он стоял на крыльце недвижимо.

– Видать, ледоходом государь любуется, – промолвил один из казаков.

Второй хихикнул:

– Дурень, у него в голове заботы не пустые, царские…

Рассветало быстро. Высокое небо очищалось от звезд. Одна сорвалась и, прочертив полосу, погасла. Казаки снова забубнили:

– Дивись, какой след проторила.

– Преставился кто-то.

– Да уж… Прими, Боже, душу раба твоего.

– Аль рабыни.

– Все едино.

Матвей не стал слушать, о чем еще поведут разговор казаки: у него свои мысли. Почему он, человек, не ведавший, чей он сын – мать унесла сию тайну в могилу, – осмелился назваться российским царем? Взбрела же ему в голову такая шальная мысль! У Веревкина на этот вопрос готов ответ. Сколько помнит себя, жил в нищете и унижении. А грамоту познал от сельского дьячка, языки польский и иудейский осилил, даже в латинском преуспел. Разве кто еще похвалится таким? Аль этого мало, чтоб выдать себя за царя? И стоило Матвею объявить о том, как не замечавшие его стали искать государева расположения, унижавшие унизились…

Нет, звезда Матвея Веревкина, его царская звезда, воссияет на небе.

Той ночью не спалось и Тимоше. В землянке густой храп и стоны. По всему заметно, пережитое во сне видится. С десяток ватажников собрались к Тимоше.

Из осажденной Тулы Тимоша и Андрейка выбрались с помощью Болотникова. Посадил он их в лодку, напутствовал:

– Удачи вам, не поминайте лихом…

И стоял на берегу, покуда ночь не поглотила лодку. Плакал Андрейка, вытирал слезы Тимоша. Только и крикнули:

– Прощай, батька!

– Прости, воевода Иван Исаевич!

Плыли по Упе, таясь от царских караулов, и только когда не стало слышно шума в стане Шуйского и исчезли огни костров, Тимоша с Андрейкой покинули лодку и кружным путем, лесными тропами добрались до Малоярославца. Здесь, вдали от города, на лесной поляне, отрыли землянку, обросли товарищами. Ватага невелика, до десятка, но все отчаянные, не раз в глаза смерти глядели…

Сыро и прохладно в землянке, неровно горит воткнутая в стену лучина, подремывает ватажник, доглядающий за огнем. Тимоша поправил котомку под головой Андрейки, укрыл его тулупчиком. Сколько времени минуло, а все убивается парень по Болотникову. Да и трудно смириться: Иван Исаевич ему за отца был. Не раз Андрейка уговаривал ватажников искать воеводу, да так и не дознались, куда увезли Болотникова. За все товарищами платили, не одного стрельца в пыточную сволокли, а вести неутешительные…

Тимоша в Москву ходил. В пути казней насмотрелся. Вдоль дорог холопы на деревьях качаются, тленом тронуты, пустыми глазницами мир созерцают. А над ними сытое воронье грает. Казнили болотниковцев на страх живым холопам.

Страха Тимоша, однако, не испытывал, а еще пуще озлоблялся на царя и бояр: в казненных товарищей своих видел. Может, вот так Артамошка с Берсенем висят где-то?

В пути и в самой Москве смерть не единожды подстерегала Тимошу. В каждом стрельце и ярыжке доносчик чудился, того и гляди, на допрос поволокут.

В Москве Тимоша прислушивался: может, кто слово о крестьянском воеводе обронит; и только когда совсем отчаялся и намерился город покинуть, в питейной избе, что на Балчуге, от захмелевшего стрельца услышал, будто держат Болотникова под крепким караулом в Каргополе, на Онеге-реке…

Воротился Тимоша в лес, к товарищам. Зима в самую силу входила, вскорости от морозов деревья затрещали. Посоветовались ватажники и решили: как только потеплеет и снег сойдет, отправятся выручать воеводу.

Андрейке не терпелось, к погоде прислушивался, все торопил, а куда пойдешь, если дороги занесло, тем паче тропы лесные. Надо весны дожидаться…

На Овдотью-плющиху унялись морозы. Обрадовался Андрейка, снова товарищей заторопил. Принялись ватажники собираться в дорогу: одежду чинили, из лыка новые лапти плели, силками зайцев ловили, мясо вялили. А однажды подняли из берлоги медведя, насилу на рогатины взяли, топорами добили.

В конце апреля-пролетника тронулись в путь.

Царское воинство выступило из Белого города Москвы через южные и юго-западные ворота и под колокольный звон двинулось на Малоярославец.

Размешивая сапогами едва подсохшую грязь, шли стрелецкие полки, с песнями шагали ратники из посошных крестьян, чавкала грязь под дворянской конницей. Заключала колонну артиллерия: можжиры, тюфяки и иные пушки, фуры с пороховым зельем и ядрами. А через юго-восточные ворота двигался обоз, груженный съестными припасами и фуражом.

Вел полки брат царя князь Дмитрий Иванович Шуйский. Велено ему было идти к Волхову, куда всю зиму стягивалось московское воинство. Князь Дмитрий имел царский указ разгромить засевшего в Орле самозванца, который, оставив за спиной Брянск и Карачев, готовился овладеть заокскими городками и открыть дорогу на Москву. В Волхове Шуйский должен был сменить князя Куракина. В том, что он, Шуйский, одолеет самозванца, князь Дмитрий не сомневался: под его рукой лучшие московские полки, а у вора всякий сброд, скопище разбойное.

После Малоярославца воевода Шуйский намеревался послать к самозванцу гонца с требованием сдаться на царскую милость. Князь Шуйский доставит Лжедмитрия в Москву, проведет в цепях по улицам как вора и заводчика: пускай государь самолично решит, какой казни тот достоин. А панам вельможным велит в Речь Посполитую ворочаться, иных же в Ярославль отправит, где уже содержится Маринка Мнишек. Если кто из них не уймется и воровством помышлять станет, тех казнить. Чего от них ждать? Вон кое-кого из вельможных более года под караулом держат…

Напутствуя брата, царь Василий сокрушался:

– Изничтожили первого самозванца, ан новый сыскался, сызнова смуту завел. – И, почесав плешь, добавил: – Не отсекли змию голову в зародыше, так ты ноне, братец, постарайся.

Князь Дмитрий Иванович плюнул зло, вспомнив, как кое-кто из бояр в Думе попытался воспротивиться назначению его главным воеводой. Первым голос тогда подал Васька Голицын:

– Может, Михаилу Скопина-Шуйского пошлем?

Думный дворянин Прокопка Ляпунов не по чину вякнул:

– Михайло Васильевич в делах ратных разумен.

Царь оборвал:

– Князю Михайло иное дело сыщется…

Дмитрий Иванович ехал в теплом возке и посматривал в открытое оконце, как нестройно, без песен и шуток идут стрельцы. Недовольны походом! Еще бы, из-под Тулы воротились, от войны передохнуть не успели, как снова слободы покидать, а весна, она стрельца призывает хозяйственными делами заниматься: на стрелецкое жалованье не дюже разживешься.

И что у стрельцов в душах? Потемки. А может, мысли крамольные? Поди, кое-кто думает: уж не настоящего ли царя Дмитрия он воевать идет? Эва какую силищу двинул Василий Шуйский: неужли против вора?..

Величав и спесив князь Дмитрий Иванович. Ему ли уступать главное воеводство племяннику Михайло Скопину-Шуйскому! Молод еще наперед дядьки высовываться. И никак не хочет признать князь Дмитрий, что его, воеводу, не раз било холопское войско Ивашки Болотникова.

Дмитрию Ивановичу ведомы тайные мысли брата Василия. Опасается государь Скопина-Шуйского. Племянник Михайла за воинское разумение у кое-кого из бояр в почете, особливо у дворян. Ну как захочет Михайла сам на царство сесть?

«Приберет Бог бездетного Василия, – думает князь Дмитрий, – кому, как не мне, царскому брату, на престоле сидеть…»

Не то ли ему и княгиня внушает?

Вспомнил жену, и сердце сладко заныло. В любви и согласии годы прожиты, и хоть немолода княгиня Екатерина, но еще пригожа. Не единожды в постели при свете лампады шептала горячо:

– Государем зреть тебя желаю, Митенька, а себя царицей.

– Тс-с, пустое плетешь.

– Окромя тебя, Митенька, кому из Шуйских царство наследовать? Ваньке? Так он пустомеля. Михайле Скопину, сопле зеленой?

– Михайло ретив.

– Не доведи Господь, почнет Михайла моститься на царство – возьму грех на душу, изведу, зельем опою.

– Смолкни, – пугался князь Дмитрий, ладонью закрывая рот жене.

Шуйский откинулся на кожаные подушки возка, подумал, что не пустые слова Екатерина сказывала, нет, не пустые. Одно слово, дочь Малюты Скуратова, первого опричника царя Ивана Грозного. Екатерина и Марья, жена Бориса Годунова, – сестры родные. Обе и обличьем и характером в отца удались: кого возненавидят – со свету сживут.

В окошко узрел стрелецкого голову, окликнул:

– Аль дудочники в Москве остались? Вели играть, да веселее, взбодри стрельцов.

Ударили барабаны, загудели трубы, засвистели сопилки, напомнив князю Дмитрию, как в бытность первого самозванца царем день в Кремле начинался музыкой, весельем бесовским, а заканчивался непотребством срамным. И в том содоме Лжедмитрий с бесстыжей Маринкой тешились, к неудовольствию и возмущению люда московского.

Во гневе страшен народ. Князь Дмитрий видел, как убивали самозванца. Поначалу Михайло Плещеев зарезал боярина Петра Басманова: пырнул ножом, будто свинью колол. Потом толпа на Лжедмитрия накинулась. Били нещадно и, обнажив бездыханный труп, кинули его на Лобное место на всеобщее обозрение и глумление…

Разве то ляхам неведомо? Так отчего король дал веру новому самозванцу? И сам на свой вопрос ответил: «Сигизмунду и панству хочется Московию пограбить и взять у нее города порубежные. Речь Посполитая на Смоленск и иные земли российские зарится».

И снова мысль о брате Василии. От болотниковского бунта совсем сдал государь, похудел, высох, прищуренные глазки все слоятся, будто плачут. Василий попрекает бояр нерадением, в ратных неудачах винит.

Когда в Туле пленили Болотникова и его атаманов, казнили холопов, повеселел царь. Однако ненадолго. С появлением в Стародубе-Северском нового самозванца, а особенно когда тот Орел взял, печаль гнетет государя, в Думе сколько раз плакался:

– Я ль вам, бояре, не годил, не о вас ли пекся? О Господи, зачем я скипетр царский и державу брал?..

Земля мягкая, и возок не трясет. Князь Дмитрий распахнул шубу, пятерней пригладил лохматую бороду. Выставив лицо в оконце, позвал холопа:

– Агафошка, пущай девка Степанида подаст водки с рыжиками да кусок телятины! Перекусить пора: вишь, солнце на полдень повернуло!

Отстояв вечерню в соборе Успения Богородицы, где покоятся мощи первого московского митрополита Петра, Василий в сопровождении ближних бояр вернулся в царские покои. Хоромы новые, наскоро рубленные, брусяные. Не пожелал Шуйский жить во дворце, в каком жил самозванец. Хоть и красивый и убранство дивное, но не царя хоромы. Лжедмитрия, латинянами провоняли.

Скинув верхнюю одежду, Василий остался в легком кафтане и, выпив серебряный корец[1] теплого топленого молока, отправился в опочивальню. Днем в Думе дьяк читал письмо князя Дмитрия. Порадовал брат: полки миновали Малоярославец, идут на Балахну; самозванец никакого сопротивления не оказывает, а мелкие шайки воров при виде государевых ратников разбегаются по лесам.

В опочивальне стены сукном затянуты, посреди кровать царская с шатровым пологом из камки, завесы с бахромою. Постельничий помог Василию разоблачиться. Улегся Шуйский, глаза в потолок уставил.

Разобьет Дмитрий самозванца, доставит его в Москву. Новый Лжедмитрий такой же смерти достоин, что и первый. А воров всех казнить, никого не миловать – тогда и смута на Руси уймется.

Василий вздохнул тяжко, перекрестился. Трудно, ох как трудно власть царскую держать, подчас и в себе не волен. Вспомнилась Овдотья, зазноба сердечная, злостью распалился на патриарха Гермогена. С ним, государем, не посчитался, в монастырь Овдотью услал, а его, царя, еще и попрекнул: «Негоже по девке гулящей скорбеть!»

Ему ли, Гермогену, черноризцу, не познавшему тепла женского, о бабьем теле судить!

Ночью Шуйскому спалось плохо, метался во сне, стонал. Привиделась Овдотья, как наяву. Будто обнимает его, милует, слова ласковые нашептывает.

Размежил веки, заскулил, ровно щенок:

– Овдотья, Овдотьюшка!

И мягкая, лебяжья перина без нее холодная, а подушка жесткая, словно каменная.

Мысль на Голицына перескочила. Подумал о князе Василии Васильевиче с обидою. Не с ним ли первого самозванца выпестовали, а нынче Голицын о нем, Шуйском, поносные речи говорит – по всему видать, к престолу подбирается.

Унять надо Ваську, да как? В правление царя Грозного князь Голицын за язык давно бы головы лишился, а Шуйский, венчаясь на царство, слово боярам дал: без их согласия именитых не казнить.

А все в смуту упирается. Вот покончит с разбоями, тогда и бояре-крамольники присмиреют и дворяне уймутся, а то, вишь, волю взяли…

Поднялся с рассветом. Постельничий и спальники подали государю платье, облачили. Умывшись, Шуйский проследовал в Крестовую палату. Горели лампады и свечи перед иконами, богато украшенными золотом и дорогими каменьями. Сладко пахло топленым воском. Василий остановился перед иконостасом, принял благословение духовника. Молился Шуйский истово, старательно отбивал поклоны. Прослушал слово поучительное из Златоустов и лишь после этого, окропленный святой водой, покинул Крестовую.