Текст книги "Лжедмитрий II"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

– Тогда зачем ты приехал сюда?

– Но круль звал меня.

– Он хотел видеть твои хоругви. Отправляйся назад и приведи свои роты…

Вернувшись на Угру, Сапега спросил шляхтичей:

– Смоленск или Москва?

И паны заорали:

– Москва!

Набат ударил спозаранку, разбудил Зарайск. Пожарский выскочил на крыльцо, окликнул караульного:

– Отчего звон?

Караульный ответил бойко:

– Царю Дмитрию присягать зовут!

Пожарский заторопился на церковную площадь. Его обгоняли, все спешили в каменный кремль.

С той поры, как Коломна и Кашира целовали крест самозванцу, Пожарский ожидал возмущения и в Зарайске. Князю доносили: по городу гуляют воровские письма, народ царя Василия хает…

Разросся Зарайск. Восемь десятков лет назад поднялись каменные стены кремля. К ним льнут дома и избы посада. По тягловым спискам, какие хранились в съезжей избе, на посаде двести дворов да под девяносто в двух монастырских слободах и еще немало поместий на посаде, дома в кремле.

В добрые времена бойкий торг вел Зарайск. Триста лавок мастерового и купеческого люда открывались с первым солнцем…

Когда Пожарский появился на площади, она была уже заполнена народом. Князь Дмитрий Михайлович взошел на паперть соборной церкви Николая Чудотворца, глянул по сторонам. Его увидели, шум стих, но из толпы стрельцов чей-то голос спросил:

– Что, князь, целуем крест государю Дмитрию, позовем в Зарайск его воеводу?

– Люди и вы, стрельцы, – заговорил Пожарский, – вы крест целовали царю Василию, отчего же клятву рушите, аль Бога не боитесь?

– Не слушайте его, он Шуйскому слуга!

– Волоки отца Агафона, пущай народ к присяге подводит!

Пожарский перебил крикунов, сказал громко, будто отрезал:

– Покуда на престоле царь Василий, ему не изменю. Но коли Москва примет того, кто назвался Дмитрием, либо кого иного народ государем назовет, обещаю служить ему вместе с вами.

– Люди, а и верно князь сказывает, не послушать ли нам его?

– Решайте, зарайцы, – снова сказал Пожарский, – не допустите промашки. Коли скажете – уйди, князь, из города, уйду; скажете – останься, останусь!

– Стрельцы! – выкрикнул стрелецкий голова. – Дождемся, чего Москва приговорит, какому царю поклоняться!

– Дождемся! – согласилась площадь. – А ты, князь, Дмитрий Михайлыч, воеводствуй над нами!

– Князю Пожарскому верим!

В Заговенье, на Петров пост, повел самозванец казаков и верных ему стрельцов на Москву. Однако князь Урусов идти отказался. Внес сумятицу сотник Бобыкин, вернувшийся из Зарайска. Пожарский, рассказал он, город не сдал и присягать отказался. И, по всему, может на Коломну напасть.

– Бачка-государь, – сказал Урусов, – ты Москву берешь, а Пожарский орду разорит. Как оставить кибитки наши?

В два конных перехода самозванец с десятитысячным отрядом достиг Москвы, встал в селе Коломенском. Тут и Сапега с хоругвями подоспел. Подступили к стенам Земляного города, постреляли из пушек и пищалей, полезли на приступ, но, встретив сопротивление, отступили и, минуя Коломну, подались в Калугу. Туда же привел орду и князь Урусов.

Марина гнала коня. Она уходила от наползавшей черной тучи. Следом за Мнишек скакали казаки – ее конвой. Пластались в беге кони, храпели. Туча, разрастаясь, закрыла полнеба. Подул резкий ветер, блеснула молния, раскатился гром. Первый, весенний.

Открылась Калуга: колокольни, стены и башни, избы посада. Миновали становище орды. Копыта застучали по бревенчатому настилу. У хором воеводы, именуемых царским дворцом, Мнишек соскочила с коня, бросила повод казаку. Едва в палату вбежала, как забили по крыше первые крупные капли…

Дождь шел всю ночь. К утру небо очистилось, солнце заиграло в мокрой листве. Марина велела опустить верхнюю волокушу оконца, и в горницу хлынул чистый, настоянный на сирени воздух. Мнишек прижала ладони к щекам, задумалась. Ночью приходил к ней Дмитрий. (Мнишек так и не знает его подлинного имени.) От Дмитрия разило вином, но хмель не брал его. Он искал у Марины душевного успокоения, говорил:

– Побив воевод Шуйского, я уже верил: бояре откроют мне ворота Москвы, однако я долго сидел в Тушине, и Бог покарал меня. Во мне родилось сомнение, а нынешняя неудача посеяла страх. Я не верю татарам: не изменят ли они мне?.. А бояре и дворяне, какие сегодня еще мне служат, – все эти Плещеевы, Засекины и иные, что в головах их? Эвона, Сицкий с Засекиным в Коломне задержались, с чего бы?..

Прошедшей ночью Мнишек убедилась: человек, назвавшийся царем Дмитрием, не станет государем московским. Марина подняла очи к лику Богородицы, прошептала:

– О Мать Божья, если не Дмитрий, то кто введет меня в Кремль?

Поздней ночью въехал Шуйский в Можайск. Город спал. Перекликались караульные, лаяли, зачуяв чужих, псы. Над городом висели яркие звезды. На серп луны наплывало рваное облако.

С полпути от Клушина князь Дмитрий Иванович пересел с коня в колымагу. Намерился поспать, да сон не брал: мыслил Жигмунда повоевать, ан от его коронного насилу ноги уволок. Только у Можайска опомнились московские воеводы, остановили полки. Ждали прихода из Царева Займища Елецкого и Валуева, но, так и не дождавшись, начали совет.

Шуйский попрекнул Валуева с Елецким:

– Эко запоздали с подмогой.

Голицын плечами пожал:

– Так бой-то у нас скоротечным был…

Шуйский фыркнул:

– Ско-ро-течный!

А сам подумал: меньший Голицын точь-в-точь старший. Одним словом, братья. Но вслух сказал:

– Им бы, воеводам, к нам поспешать, а они, видать, плелись с прохладцей. И нынче где?

Не знал Шуйский, что Елецкий с Валуевым Царева Займища и не покидали, а вступили в переговоры с коронным гетманом.

Посмотрел князь Дмитрий Иванович на Мезецкого и Голицына:

– Какой совет будет?

Воеводы переглянулись. Голицын спросил:

– Поди, государь во гневе? Одначе не наша беда. Аль не так?

Мезецкий поддержал:

– Делагарди с Горном первыми побежали.

– Доколь пятиться? – оборвал Шуйский.

Зажал Мезецкий бороду в кулак, не стал пререкаться.

– Так как, воеводы? Будем отходить к Москве либо здесь ждать коронного? – мрачно спросил Шуйский.

Воеводы оживились:

– От Можайска никуда.

– Достаточно, показали неприятелю свой тыл.

– Так, так, – согласился Шуйский. – И хоть свои изменили, сил у нас и ныне поболе, чем у Жолкевского.

– Огневой наряд растеряли, – заметил Мезецкий. – Надобно государю челом бить, чтоб пушек добавил.

Шуйский проворчал недовольно:

– Как мы теряем, то пушкарный двор за нами изготовлять не поспеет.

– Нынче литье на пушкарном дворе захирело, – заметил Голицын.

– То так, – кивнул Мезецкий.

Шуйский поднялся:

– Уговорились, воеводы: за Можайск держаться.

– Да уж куда дале, – согласился Мезецкий.

Голицын пошутил мрачно:

– Разве что в Москву…

В двухъярусных хоромах князя Голицына давно уже погасили свет, лишь в отдаленной, малой горнице, что оконцами на хозяйственный двор, горела свеча. Сидя за столом, Василий Васильевич ждал гостя. Позвал отай, не увидели б чужие глаза, не услышали уши недоброжелателя, не разболтали бы злые языки. Ныне Шуйский в каждом недруга зрит, совсем мнительным сделался. Видать, конец царству своему чует. Воистину, муха в августе-устаре, перед сдохом, зло жалит…

Обхватив ладонями седые виски, Голицын смотрит на свечу. Пламя чистое, и желтый язычок растапливал воск. Оплывая, он стекал на серебряный поставец…

Намедни брат Александр весть из Можайска прислал: крепко побил их гетман под Клушином. А еще, что стоят они непрочно и ежели коронный надавит, вряд ли и в Можайске удержатся…

Князь Василий Васильевич подумал о том, что лучше уж Владислав, чем Шуйский. Королевич – лях, и противу него люд поднять можно, а тогда Земский собор, глядишь, и его, Голицына, на царство изберет…

Очнулся Василий Васильевич, когда в горницу вошел Захар Ляпунов.

– Здрави будь, князь, почто звал?

– Здравствуй и ты, думный дворянин. Садись.

– И то, в ногах правды нет.

– А что, Захарий Петрович, о чем Прокопий уведомляет? – спросил Голицын.

– Отошла Рязань от Шуйского.

– В том нет сомнения. Пора Василию место знать. А коли подобру не желает, помочь надобно.

У Ляпунова на губах заиграла усмешка:

– Согласен, князь. Однако кого на царстве видишь?

– Может, королевича? Тем паче кое-кто из бояр уже звал его, – сказал Голицын и посмотрел вопросительно.

Захар бровь поднял:

– Не ждал, князь, от тебя такого.

– Отчего? Почему бы не Владислав?

– Латинянин он.

– Крещение примет.

– Ляхов и литву за собой поведет. Аль не испытали подобное при первом самозванце?

– Неугоден королевич – иного сыщем.

– А нам, Ляпуновым, от того какая честь?

– Многая.

– Коли такое посулено, можно и поразмыслить.

– Вам, Ляпуновым, верим, за вами сила дворянская.

– В том нет сомнения. То Шуйский скоро забыл, как спасли его от Болотникова. Василий поначалу мягко стлал, да жестко спать пришлось.

– Истинно, Захарий, тебе и Прокопию никакой благодарности.

Помолчал Голицын, припомнив, как они с Шуйским и Романовым против Бориса Годунова рядились, самозванца отыскали… Теперь вот на его, Голицына, пути к трону Шуйский с Владиславом стоят…

Поднял на Ляпунова глаза, сказал:

– Недостоин Василий царского венца, недостоин, а кому сидеть, поглядим. Поначалу Шуйского убрать. Слышь, Захарий Петрович?

Ляпунов слушал и соглашался с Голицыным. Он и сам все без князя Василия уразумел, и зачем зван, догадывался. Хитростью не обижен Голицын, но и трусоват. А власти ох как алчет, да чтобы без риска. Вона чего замыслил, из рук Ляпуновых ее получить. Речь ведет, не слишком мудрствуя, поди, все учел, даже обиды ляпуновские на Шуйского. И то, что некуда теперь Ляпуновым подеваться, когда Рязань возмутили.

Захар и без Голицына давно убедился: дни Шуйского сочтены. Но кому приговор исполнять? Захар понимал: им, Ляпуновым, сие предопределено.

Он кивнул князю Василию согласно, и Голицын кликнул холопа, велел растолкать стряпуху, дабы принесла холодный поросячий бок с хреном и тертой редькой, а еще меда хмельного и кваса.

Они пили всю ночь, холоп не одну свечу сменил. Голицынские хоромы Ляпунов покинул, когда небо засерело и стали гаснуть звезды.

Тишина и благолепие в патриарших покоях, по святым углам горят в серебряных подвесках лампады, пахнет ладаном. Молчаливыми тенями скользят по палатам послушники, ничто не нарушает думы Гермогена.

Неспокойно патриарху, сердцем чует, близок час измены. Как отвести беду?

Мудр патриарх – провидец, нет у него любви к Шуйскому, однако опасается: грядет новая смута на землю Русскую. На престольный праздник день Святого Духа службу правил Гермоген с великим славословием, взывал к добру и смирению, и хор Благовещенского собора торжественно выводил: «Радуйся, Царице…»

Правил патриарх службу, а сам нет-нет да на бояр взгляд кинет. Отбивают они поклоны, крестятся, а храм покинут – и черно в их душах. Только ли на Шуйского замахнулись? Ан нет! На устои Божьи, на Церковь Православную, на отечество российское, ибо намерились ввести в Москву иноземцев, латинян, лобзать длань королевичу.

Разум подсказывает Гермогену, что лучше постриг монашеский, заточение в монастырь либо смерть принять, чем зрить такое, когда ляхи Москву наводнят и над людом православным глумиться учнут.

– В чем корень зла, смуты первопричина? – вопрошает патриарх. – В ляхах ли, в литве? – И сам себе отвечает: – Нет, Речь Посполитая лишь усугубила смуту. Всему начало в забытии заповедей Господних: «Неубий!», «Возлюби ближнего твоего…» Восстали смерды, взбунтовались холопы, на господ своих руку подняли, а боярин на боярина хулу возводил. Кровь и смерть еще от царя Грозного Иоанна Васильевича.

Гермоген вздыхает. Как смуту унять, как землю успокоить, как вернуть человеку веру и любовь к Господу?

Если бы царь Василий был так же тверд, как он, патриарх, а то приходит, плачется, приговаривает:

«Отвернул Господь лик от меня, чем прогневил я Всевышнего?»

Голос слезливый, дрожащий. И это самодержец! Такого ли надобно Руси?

Попусту поучал его Гермоген: отчего не караешь измену боярскую, коли ведомы тебе злоумышленники? Не милуй, ибо сказал Господь: «Те, которые, не имея закона, согрешили, вне закона и погибнут; а те, которые под законом согрешили, по закону осудятся…»

И еще внушал патриарх Шуйскому: державная власть Богом дана тебе, за нее и ответ держать не токмо перед Всевышним, но и перед историей российской!

Ан не всегда Василий то памятует. Поди, не слеп, видел недовольные лики боярские, когда главным воеводой брата Дмитрия назначал, к чему супротивников дразнил? Какой из князя Дмитрия воитель, в кои разы воинство губит? Ныне под самую Москву королевского гетмана подпустил и тем неприязнь боярскую укрепил.

Посокрушался Гермоген, в коий раз вспомнил князя Михайла Скопина-Шуйского. От Бога ратным разумом владел… Без времени мир покинул…

И сызнова мысль на Василия Шуйского переметнулась: коль усидит на царстве, кому престол наследовать? Молодую и ладную княгиню Буйносову-Ростовскую благословил патриарх на бракосочетание с Василием, да все праздна Марья. Видать, в прелюбодеянии растерял государь силу мужскую, коя Господом отведена на деторождение. Не оттого ль и карает его Всевышний?

Гермоген крестится, шепчет:

– Не кощунствую яз, Господи, и не гордыней обуян, живу по писаниям святым, яко в митрополитах казанских, тако и на патриаршестве.

Обнесенный высоким бревенчатым тыном, издавна стоит на Москве Крымский двор. Напротив ворот большая трехъярусная изба, где подолгу жили ханские послы. В стороне, под одну крышу, изба – пристанище торговых гостей из Крыма, а в глухой части двора амбары и клети, сараи и навесы. Ночами лютые псы стерегут Крымский двор.

Третью неделю, как приехал в Москву мурза Сефер с посольством от Исмаила-Гирея. Явился на Крымский двор боярин Салтыков, ворча слез с коня, по скрипучим ступеням поднялся в избу:

– Проклятые ордынцы, им ли наши заботы. Знамо, какая от них подмога.

Мурзе же боярин сказал хмурясь:

– Государь наш занемог, в здрави буде, примет. Тебе же, Сефер-мурза, на прокорм выделено довольно…

На исходе месяца, когда у мурзы терпение истощилось, позвали его на Думу. Вошел Сефер в Грановитую палату, диву дался: стены расписные, все в красоте и узорочье, не то как в ханском дворце. На лавках бояре бородатые сидят, важные, на посла с любопытством поглядывают. А на помосте царь восседает, в троне резном, сам в одеждах, золотой нитью шитых. Сефер поклонился с достоинством:

– Мудрый и великий хан Крыма повелел сыну Исмаилу с Москвой литву воевать, но казаки закрыли дорогу, и орда пошла к Белгороду. Исмаил-Гирей послал меня сказать, чтобы твои полки, царь Василий, шли к Исмаилу-Гирею.

Насторожились бояре, ждут царского слова. А Шуйский щурится, молчит долго. Наконец промолвил:

– Мы с ханом в дружбе, и враг у нас един – король. Я послал войско на Жигмунда, и пусть Исмаил-Гирей, коли явился к нам в подмогу, идет не к Белгороду, а к Можайску, и с князем Дмитрием сообща к Смоленску поспешают.

С тем и отъехал мурза Сефер из Москвы.

За Серпуховскими воротами, за Москвой-рекой, в последней четверти тринадцатого столетия князь Даниил, сын Александра Невского, поставил монастырь. В том монастыре покоятся мощи князя Даниила, возведенного в святые.

Церковь каменная и часовня, кельи монахов и трапезная с хозяйственными постройками обнесены высокими бревенчатыми стенами, крепкими, дубовыми воротами.

К вечерне воскресного дня приехали в Данилов монастырь князья Вяземский и Салтыков, увидели князей Засекина и Сицкого, облобызались сердечно.

Вяземский вздохнул:

– Ахти, Господи, времечко-то какое, пораскидало нас, бояр, по разны стороны.

Вяземский имел в виду службу Сицкого и Засекина самозванцу, на что Засекин ответил:

– Мы вору служим, а вы Ироду.

Отстояли вечерню, удалились в келью игумена, продолжили разговор. Салтыков сказал:

– Слаб ваш царик, нам такой не надобен.

– Аль Шуйский лучше? – удивился Засекин. – Нам Шуйский неугоден, вам – Дмитрий.

– Кой к черту он Дмитрий? Самозванец! – возмутился Салтыков. – Выкормыш Речи Посполитой! И не желаем, чтоб Шуйский над нами стоял.

– Что делать, бояре? – спросил Сицкий.

– А просить королевича на престол, – сказал как об уже решенном Вяземский.

– Так-то оно так, да волк за горой, – заметил Засекин. – То бишь Жигмунд. Он у нас не токмо Смоленск, но и Можайск отгрызет.

– Ежели сядет королевич на московский престол, как посмеет Жигмунд сына обидеть? – поддержал Вяземского Салтыков. – Попросим Владислава веру нашу принять.

Задумались бояре. И снова Салтыков голос подал:

– Надобно нам, бояре, сообща. Мы в Москве Шуйского с престола сведем, а вы Дмитрия уберете да примем в государи королевича Владислава.

– И то так, – согласились Засекин с Сицким. – А кому начинать?

– Кому аз, кому буки, в том ли сказ, – заметил Вяземский. – Нам задуманное исполнять.

На прощание обнялись, разъехались: Салтыков и Вяземский в Москву, Сицкий и Засекин – в Коломну.

Дорогой Салтыков пересел в возок к Вяземскому, завели разговор о князе Голицыне.

– Захарий Ляпунов говаривал, Голицын царской власти алчет, – сказал Салтыков.

– А чем князь Василий Васильевич Шуйского лучше?

– Шуйского согнать, а Голицына к трону не подпускать.

– Воистину, князь Михайло Глебович, не из российских бояр государь надобен, а королевских кровей. К тому и Мстиславский склоняется.

– С Жигмундом о Владиславе рядились, на нем и выбор остановим. Молод, и нам того надобно – нашим, боярским умом жить будет.

Кони бежали резво, возок трясло, скрипели колеса в ступицах.

Вяземский поморщился:

– Воротимся, возницу батогами поучу, дабы службу знал. Вишь, как возок плачет.

– Ино так, холопов уму-разуму наставлять не грех, а благодеяние.

– Попустили мы холопов, попустили, а их во страхе держать надобно, Михайло Глебович.

– Ныне, князь Федор Иванович, мы во страхе, – рассмеялся Салтыков и повернул разговор: – Остерегаюсь, не встал бы Шуйскому в заступ патриарх.

– Такое может случиться. Да мы изначала Василия с престола сведем, а потом Гермогена улещим…

К ночи через Серпуховские ворота возок вкатил в Земляной город…

Затворился князь Дмитрий Иванович с воеводами в Можайске, а коронный гетман не стал их далеко преследовать, подступил к Цареву Займищу.

Шум и крики, звон литавр и оружия взбудоражили стрельцов. Навели поляки и казаки пушки на острог, где Валуев с Елецким засели. Ждут гусары команды коронного, но тот не торопился, отправил в острог хорунжего с грамотой и в ней рассказал, как побил Шуйского, потребовав от Валуева и Елецкого перейти на сторону королевича Владислава, ибо зван он на московское царство боярами.

Валуев с Елецким дать бой Жолкевскому поостереглись, ответили:

– Может, оно и так, но ты, коронный гетман, сначала Москву возьми, тогда и нас сманивай.

Жолкевский велел выставить перед воротами острога знамена московских полков и бархатную хоругвь князя Дмитрия Ивановича, оставленные у Клушина. Взошли Валуев с Елецким на стену острога, посмотрели, переглянулись и решили:

– Коли князя Дмитрия Ивановича одолел Жолкевский, то кому воевать? По всему видать, недолго царствовать Василию Ивановичу. А когда станет царем Владислав, мы у него в чести будем, если перейдем на сторону коронного. Не станем судьбу испытывать.

И переметнулись к Жолкевскому. Теперь коронный гетман выступил к Можайску.

Узнав о том, князь Дмитрий Иванович, покинув войско, заспешил в Москву, а Голицын с Мезецким, оставив Можайск, отошли к Звенигороду.

В растерянности и страхе въехал Шуйский в Кремль. По Красному крыльцу поднялся во дворец и, узнав, что государь в книжной хоромине, вошел потупившись. Василий уже знал о приезде брата и то, что коронный взял Можайск. Встретил холодно:

– В недобрый час и плохим вестником явился ты. Недругам моим в радость твое поражение, Дмитрий.

– Прости, брат, предали нас Валуев с Мезецким, а в бою первыми побежали свей.

Василий глазки отер, сказал скорбно:

– Кто первым и кто последним, в том ли сказ. Коли б ты коронного одолел да Смоленск от Жигмунда вызволил, замолкли бы наши недруги. Ноне же шепчутся: Шуйские ляхов и литву к самой Москве допустили; самозванец в ворота Первопрестольной стучится. Э-хе-хе, – вздохнул. – Нет от бояр благодарности, того и гляди, укусить норовят. Патриарх твердит: казни их, государь, а я жалею и боюсь. Царя Грозного Ивана Васильевича на них бы.

– В те лета бояре бородами пыль у трона мели.

– Рода именитые выкорчевывал. Может, и поделом? Не ждал я от Валуева и Мезецкого измены. – И тяжело посмотрел на брата – Так почто ты, Дмитрий, в Москву прибежал? Аль по Катерине соскучился?

Дмитрий обиделся:

– Зачем глумишься, государь? Кабы не Валуев с Мезецким да не свей, одолел бы коронного. Аль я не предан тебе?

– О том сказывал. А что предан, спору нет, но опора какая?

В хоромине сделалось темно, небо затянули тучи. Блеснула молния, громыхнул гром. Василий поднял палец:

– Вишь, гнев Господень, Божье знамение. Кому: нам ли, врагам нашим? – И перекрестился. – Пожинаем, Дмитрий, что посеяли.

– Мы ли смуте заводчики, государь?

Василий промолчал. Дмитрий опомнился. Сглаживая промах, сказал:

– Всем ведома, государь, доброта твоя, но угодишь ли боярам?

Продолжая хмуриться, Шуйский промолвил:

– Ты, Дмитрий, с неделю потешь свою Катерину и к войску ворочайся. А то и впрямь коронный на стрелецких загорбках в Москву въедет.

– Распорядился бы ты, государь, огневого наряда добавить.

– Наряда? Да где я его наберусь, коль вы каждодневно пушки теряете! – Чуть погодя смирил гнев. – Ладно, поскребу. А на Думе порешим, дабы города земцев в Москву слали. Пополнимся ратниками, тогда и поглядим.

Выпроводив брата, Василий отправился на половину царицы. Марья сидела в светелке с любимыми холопками за рукодельем. При появлении Шуйского холопки выбежали. Василий сел на лавку, поднял на жену глаза. Смотрел долго, будто оценивающе. Наконец заговорил:

– Ты прости, Марья, коли чего, я ведь не любил тебя. Седни покаяться пришел, виновен я, бес попутал. Коли не допустит Господь торжества врагам моим, то слова злого не услышишь от меня.

Марья опустилась на колени:

– Перед Богом я с тобой обвенчана, государь, и случись чего с тобой, твоей женой останусь.

Опершись на посох, Шуйский встал:

– Иного, Марья, ответа не ждал.

Еще московские воеводы не испытали горечи поражения у Клушина, коронный гетман метался между Гжатском и Царевым Займищем, Сапега разбил табор на Угре, в Суздале отсиживался Лисовский. Его гусары и казаки кормили коней отборным зерном из монастырских житниц и, укрывшись за стенами острога, вели разгульную жизнь.

– Панове, – взывал Лисовский к сподвижникам, – не преклоним колена перед крулем, не допустим помыкать нами! Але мы не шляхта?

– Гонор! – отвечала шляхта.

А в Александровской слободе, в ста верстах от Суздаля, князь Шереметев готовил полки на гетмана. Не дожидаясь, когда астраханская рать осадит город, Лисовский велел трубачам играть сбор. В конном строю повел гетман свой отряд на Ярославль, но в пути свернул на Псковскую дорогу.

Полночь. Лунный свет серебрится в опочивальне. В хоромах тишина звенящая. Жалобно скрипнула половица, и будто дохнул кто-то невидимый.

Оторвал князь Дмитрий голову от подушки, вслушался. Нет, не под ногой человека всхлипнула доска. Не домовой ли? По спине мурашки забегали. Перекрестился.

Не спится. Голову не покидает разговор с братом. Тревоги Василия – его, Дмитрия, тревоги.

Ворочается князь с боку на бок, пуховая подушка камнем кажется, широкое ложе тесным. Чует, Катерина тоже не спит, однако молчит. Ужли грех гнетет? Положил руку на ее мягкую грудь, спросил участливо:

– Отчего маета твоя, Катеринушка? Какая тоска-кручина печалит? Не Михайло ли покоя не дает?

Катерина руку его сняла, повернулась к мужу:

– Я, князюшка, перед Богом за вину ответ держать буду, но не перед людьми. Кто из нас не грешен? За тебя, мужа моего разлюбезного, кого хошь жизни решу, не пощажу. А племянничек Михайло, сам ведаешь, дорогу тебе заступал. Нет, не гложет меня мой грех, и взгляды косые не задевают меня, гордо несу свою голову, я ведь рода скуратовского.

– Так о чем мысли твои, Катеринушка?

– Боюсь я, князь любезный: недруги у брата твоего, Василия, сильны. Ну как замахнутся на него, тогда всем нам погибель. Намедни ворочалась с обедни, повстречала Куракина. Отвесил поклон, а в очах холод змеиный.

– Известно, Куракин с Мстиславским Москву под Владислава тянут, а на Думе Василию осанну поют.

– Душой кривят.

– Они ль одни? А все от лукавого. – Обнял жену. – Спи, Катеринушка, Бог не без милости, отведет грозу.

Теплый ночной дождь омыл город, и к утру небо очистилось. Гасли звезды, и восток тронула первая заря. Прокричали редкие петухи, разбудили Москву, перекликнулись караулы в Кремле и Китай-городе.

Из кельи Чудова монастыря вышел митрополит Филарет, в простой монашеской рясе, без клобука, на голове темная камилавка. Постоял минуту, дохнул чистого воздуха, настоянного на позднем цветении сирени или липы. Долго и с азартом колол березовые дрова и, когда выросла гора чурок, уложил их в поленницу.

Мягко, будто пробуя колокол, звякнул голос монастырской церкви, и зазвонили к заутрене по всей Москве.

Чудовские монахи кланялись Филарету, ростовский митрополит чтил труд и день начинал с работы, поучая братию:

– В молитвах укрепляется дух ваш, в труде – тело.

Отстояв утреннюю службу и поев за общим столом, в трапезной, каши с конопляным маслом, Филарет поднялся и, осенив себя крестом, пошел к выходу, подумав, что вот он, митрополит, отрешился от брезгливости, какая отравляла ему жизнь в бытность в Антониев-Сийском монастыре, когда садился за общую трапезу со старыми монахами. Давно уже забыл Филарет и то, что был он когда-то боярином Федором Никитичем Романовым. Сколько же тому минуло? Скоро уже десять лет исполнится. И всему виною проклятый потомок татарского мурзы Бориска Годунов. Подобно бешеному псу кинулся он искоренять, подминать под себя родовитых бояр, видел в них угрозу своей власти. А они, бояре, выпустили на Годунова первого самозванца, и Филарет тому голова. Его задумка, и он же указал на того, кого нарекли спасшимся царевичем Дмитрием…

Тайные думы одолевали Филарета, с одним лишь братом, Иваном Никитичем, поделился. Желал Филарет зрить на российском престоле сына Михаила…

Убрали первого Лжедмитрия, бояре назвали царем Шуйского. И сызнова мысли: умрет бездетный Василий, глядишь, изберет Земский собор Михаила.

Теплилась эта думка не один год, зрела уверенность, но в тушинском плену все враз рухнуло, когда узнал, что бояре мыслят Владислава на престол звать. Как было Филарету помешать тому? Заикнулся Филарет князю Мстиславскому, дескать, если Шуйский неугоден, надобно поискать иного, из своих бояр, но Мстиславский возразил:

– Нет, владыка, уж лучше чужой, но королевской крови, чем свой, ровня нам, перед каким гордая выя не изогнется. Аль Шуйский нам не урок?

Понял митрополит: ни он, ни патриарх не помешают боярскому решению, надобно время.

Неожиданно зашел к Филарету Салтыков, тучный, лик одутловатый. В тесной келье двоим едва развернуться. Поклонился, сказал:

– Благослови, владыка.

Из-под нависших бровей Филарет смотрел на гостя, почти догадываясь, зачем тот явился.

– Здрави будь, князь. Садись.

Сам уселся напротив, дождался, когда заговорит Салтыков.

– Владыка, не попусту пришел я к тебе, о судьбе плачусь, какую уготовил нам Васька Шуйский.

– Не кощунствуй, князь Иван.

– Я ль кощунствую?

– Слова твои от гордыни!

У Салтыкова губы дернулись, рот искривило:

– Тебе, владыка, не понять ли такого? Не претерпел ли глумления от Годунова? Меня в гордыне винишь, может, и так. Но ты, владыка, за одеянием митрополита укрылся, а мы в нелюбви у царя нонешнего. И брат твой, Иван Никитич, такоже!

– О чем намерен глаголить мне, князь? Только ли это?

– Владыка, умоли патриарха, он властью, Богом данной, пусть поможет свести с престола Шуйского и слово за Владислава замолвит.

– Нет, не склонить к тому патриарха, и воля его непреклонна.

От гнева побагровел Салтыков:

– Откажется? Заставим и сана лишим!

Филарет посохом пристукнул:

– Князь Иван, не забывайся, ты в обители святой!

– Владыка, не отделяйся от нас! И не этот посох по тебе, а патриарший! Вам, Романовым, выше летать надобно!

Насупился Филарет:

– Все в руце Божьей.

– Прости, владыка, коли речь моя дерзка. Оглянись вокруг, до чего довели землю российскую! Кому спасать ее?

– Но не латинянину!

– Седни латинянин, завтра нашей веры.

Задрав рыжую бороду, вышел из кельи.

Послал Станислав Жолкевский в Москву отай, грамоты к Салтыкову и митрополиту Филарету, просил поторопить бояр: сами-де просили королевича на царство…

А из Калуги пробирались в Москву посланники самозванца. Несли «прелестные» письма, в каких именем царя Дмитрия требовал самозванец открыть ворота города, дабы сел он на родительский престол.

Зрело в стрелецкой слободе недовольство. Стрельцы говорили не таясь:

– Царь Василий нас не милует, иноземцев честит, а своим служивым только посулы.

Грозили:

– Забыл Шуйский, как в Тушине иноземцы царя Дмитрия берегли, насилу в Калуге отдышался. Надобно нам царя Дмитрия вернуть!

– А и что, вернем!

Стрельчихи бранились непотребно. Им, стрельчихам, приторговывать нечем. Как жить?

Испугались стрелецкие начальники: ну как взбунтуются? Принесли жалобу в Стрелецкий приказ. Два дьяка, один к одному, чахлые, плешивые, бороденки редкие, уткнулись в бумагу, загундосили:

– Доложим боярину.

Боярин Стрелецкого приказа немедля побежал к Шуйскому. Забеспокоился Василий: этак и до возмущения недалече, на кого тогда и опора? Стрельцы – воинство государево!

Повелел Шуйский на Боярской думе отписать по городам государства Российского, в каких ляхи и литва да самозванец не властны, дабы собирали и слали на Москву стрелецкое жалованье, а крестьяне везли в город стрелецкий хлебный припас…

Успокоились стрельцы, но ненадолго.

Глава 11

Дума царя Дмитрия. Заруцкий и Мнишек. Князь Мстиславский. Князь Пожарский. Происки шведов

Никак не уразумеет Артамошка, отчего у него на душе муторно. И другим то заметно. Не узнать в нынешнем Акинфиеве былого веселого правдоискателя Артамошку. Будто сломала его жизнь, устал, ох как устал в поисках счастья. Надолго уходил в лес, искал покоя. Как-то набрел в лесу на дивную поляну: кустарник, несколько березок и ручей, чистый, прозрачный. Присел Артамошка на траву, спиной к дереву прислонился, ноги в лаптях вытянул. Высоко в небе кучерявились облака, тишина, только птицы поют. Покой. Но для него ли? Сколько помнит, всегда жил в коловерти, кутерьме. В Клементьеве тоже не отыскал покоя. Пелагею встретил, мечтал семьей обзавестись, но она заявила: минет три года со вдовства, тогда и речь заводи.

Два лета еще ожидать, срок немалый, всяко может случиться. Вон как смерть по земле гуляет… В пору, когда Артамошка с Хлопкой ватажничали, они с товарищами на помещиков страх наводили; с Болотниковым не только на бояр, но и на самого царя поднялись, а нынче ватажники разбоем промышляют, да еще именем царя Дмитрия. С ляхами и литвой заодно.