Текст книги "На дне блокады и войны"

Автор книги: Борис Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Глава 2
Ленинские лагеря

С внутренней тревогой я подхожу к описанию курсантской жизни. Училище – это замкнутый клан с особым бытом, своими горестями, заботами, своим юмором, понятным только курсантам. Этот юмор нельзя перевести ни на какие языки, как нельзя рассказать о нашей жизни так, чтобы современный читатель почувствовал всю ее сочность, молодость, задор, вылезавшие из швов и дыр наших стиранных и много раз латанных гимнастерок.

В марте 1943 года, одновременно с давно уже покойным Константином Устиновичем Черненко, я углубился в учебу. Правда, он – в высшей школе парторганизаторе при ЦК ВКП(б), а я – в военном училище. Конечно, здесь было некоторое различие, но учеба, есть учеба. Все учащиеся, будь то первоклашки, студенты, курсанты или слушатели ВПШ, начав учебу, превращаются в рабов контрольных работ и домашних заданий, двоек и пятерок, ненасытными чудищами пожирающими свободное (у курсантов – «личное») время. Все они становятся равноправными гражданами волшебной «Страны Невыученных Уроков». Учащихся кормят и поят, одевают и обувают, дают кров и следят за здоровьем. Вся страна заботится об их благополучии. От тебя требуется казалось бы так мало: одно послушание! Естественно, с первого же дня и до последнего мы вели непримиримую борьбу с теми, кто о нас заботился, кровью и потом отвоевывая свое священное право на «сладкое слово СВОБОДА». На этом внутреннем фронте наши потери к концу учебы составили около десятка убитых и покалеченных курсантов.

Хорошо помню тот ненастный дождливый день, когда мы подъезжали к Ташкенту. Сейчас тот Ташкент стоит в моей памяти размытым пятном желтовато-серых саманных лачуг, вдоль и поперек разгороженных дувалами. Наш состав перегнали прямо на станцию Бозсу (кажется, километрах 12–17 от города). Там мы выгрузились из теплушек и разномастной корявой «колонной по четыре» с мешками и торбами за спиной появились в расположении училища. Похоже, что нас не ждали. Была первая половина дня. Чуть вдали из казарм выходили и строились в ровные подтянутые ряды курсанты 1924 года рождения. В новеньких гимнастерках и кирзовых сапогах (кирзачах) они казались нам на голову выше и старше. Двадцать четвертому году не довелось стать офицерами. Кровавый молох фронта требовал пищи, и курсанты ТашПМУ маршевыми ротами в полном составе вместе с командирами взводов и рот уходили «под Сталинград» (точнее, уже далеко за Сталинград, куда-то под Харьков и Ростов), чтобы не дать захлебнуться нашему наступлению. К сожалению, маршевые роты не смогли помочь, но это уже не их вина.

Курсанты ТашПМУ честно легли в весенний слякотный чернозем Восточной Украины.

Это будет потом. А пока что во второй половине марта 1943 года в ТашПМУ, занимавшем часть казарм обширных «Ленинских лагерей», оказался двойной комплект курсантов.

Нам-то что? Мы стоим перед штабом училища и ждем, пока начальство нас накормит, поселит и скажет, что делать дальше. Вокруг – ни травинки, голый плац. Поодаль за ним в низине зеленовато-желто дымят трубы химического завода. Дым садится вниз, выстилает небольшие овражки и ядовито подползает к училищу. От дыма першит в горле.

Никуда не заворачивая, новобранцев сразу повели в санпропусник. Партиями человек по шестьдесят мы заходили в тесноватый пустой зал. Здесь предстояло раздеться, оставить все и больше сюда не возвращаться. На выходе нас ждал другой зал, уже с солдатским обмундированием. С собою требовалось взять только обувь (ее не было в училище).

То был первый шок – расстаться со своим добром, свято хранимым каждым новобранцем. Я успел только выскочить на минутку во двор («оправиться» – так теперь будет называться «пописать») с кучей учебников и спрягать их под сараем. Следующий шок таился в предбаннике, где нас встречали дородные деревенского вида бабы с бритвами. Каждого новобранца заставляли прилечь, растопырить ноги, и баба ловко, в один момент, сбривала всю выросшую у него к восемнадцати годам курчавую красоту. Потом новобранца сажали на стул и такой же бритвой оголяли голову. После этого он общипанным петухом, глупо улыбаясь, плелся в мойку. Особенно позорной эта операция казалась куркулям, ибо в деревнях, по-моему, до сих пор, мужики, раздеваясь, стараются прикрыть «стыд» ладонями даже от себе подобных, а здесь бабы… да еще бреют!.. Я пошел среди первых и уже из мойки слышал их крики и визг. Среди первых я выскочил из мойки, за что был награжден возможностью покопаться в куче стиранного белья и обмундирования, приготовленного для нас. Все гимнастерки и галифе были б/у – обноски, недавно снятые с двадцать четвертого года, который одевали во все новое.

Пока куркули моются, чтобы не терять времени – для читателей

Небольшой ликбез

Училище по размеру – примерно полк. В полку – три строевых батальона. В каждом батальоне – по три роты. В каждой роте – по три взвода. В каждом взводе – по четыре отделения, в отделении – по восемь курсантов. Если к этому прибавить разные службы: санчасть, пищеблок, штаб, худбригаду и пр., то в общей сложности будет что-то около тысячи человек.

Я специально всуе не помянул хозроту – эту сатанинскую организацию, созданную, чтобы портить жизнь и терзать душу порядочным и дисциплинированным агнцам божьим– курсантам. Хозрота состояла из уже еле волочащих ноги сорокалетних стариков, пригодных разве только дорожки посыпать, ибо при каждом движении из них сыпался песок. Они охраняли ворота в лагерь, дежурили на пищеблоке, несли охрану гауптвахты, санчасти, в общем, проводили в жизнь все запреты, наложенные высоким начальством на нашу свободу. Выполняли они поручения истово, ибо любая провинность солдату хозроты грозила отправкой на фронт (смерть, увечье). И это не просто угрозы. Потом они еще от нас поплачут. И, вероятно в постоянном предчувствии наших проказ, хозрота жила замкнуто, настороженно. Ее солдаты были неподкупны, хотя в отличие от нас и питались по третьей (тыловой, голодной) норме. Потом в Термезе внутри крепости хозротовцы пытались было создать собственный огородик, но охрана его от курсантов оказалась им не под силу.

В училище организован один батальон минометчиков и два – пулеметчиков. В минометный батальон старались подбирать более смышленых «образованных» новобранцев, способных быстрее познать мудреные азы артиллерийской науки. Меня определили в 4-е отделение 1-го взвода 2-й роты 1-го (минометного) батальона. Там я по росту стоял вторым или третьим после Жорки-версты. Володька Набатов оказался в том же отделении, но стоял далеко сзади. Правда, его, как голосистого запевалу, часто ставили вперед. В четвертом отделении прошла вся моя курсантская жизнь. По-хорошему, доброму я сохранил память о всех своих товарищах по той трудной курсантской жизни, о Жорке и особенно Володьке. Володька, ты погибнешь только в апреле 45-го года при форсировании Одера, воды которого унесут твой труп в Балтику. Жорке летом 44-го года мина оторвет ногу, а я встречу День Победы в дивизионном медсанбате после очередного ранения. Но пока мы курсанты – семнадцати-восемнадцатилетние мальчишки, рожденные, чтобы радоваться и познавать жизнь – это великое творение Высшего Разума.

Февраль 1944 года. 4-е отделение, 1-й взвод, 1-й батальон ТашПМУ. Скорые пехотные «ваньки-взводные». («Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут»). Сидят: Жорка-Верста (Георгий Павликов), командир взвода лейтенант Деушев, Стаська-Пан (Людвиг Янковский). Стоят: Ваня (Иван Голивкин, командир отделения), Вовка (Владилен Лях), Вася-Хохол (Василий Зайцев), Борька-Труба (Борис Михайлов), Володька (Владимир Набатов). Все мы в последний год войны будем либо убиты, либо ранены. Никто не сдастся в плен, никто не перейдет на сторону врага.

Уже под конец учебы, когда вот-вот должен был выйти приказ о присвоении офицерских званий, мы сфотографировались с командиром взвода – татарином Деушевым. Посмотрите на нас. Все мы весной 1944 года были направлены в пехотные части действующих армий командирами взводов (стрелковых, пулеметных, минометных) «ваньками-взводными» – «дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут». Это было офицерское дно войны, откуда шли два пути – в «наркомзем» или в «наркомздрав», иначе – смерть или увечье.

Все, кого вы здесь видите, заплатили за нашу Победу либо жизнью, либо кровью. К 1970 году, когда я занялся поисками «однокашников», в живых остались двое: Жорка и я. В послесловии я напишу о коротких боевых дорогах курсантов 4-го отделения. А сейчас…

Вернемся в лагерь

Мы подходим к казармам: длинные бараки с двухэтажными нарами, на которых плотно один к другому уложены тощие курсантские тюфяки и подушки, набитые трухлявой соломой. Здесь же назначенные командиры отделений получили на своих солдат по простыне, наволочке, жиденькому пикейному одеялу и куску мыла. Старшина развел нас по нарам, показывая узкие отсеки, отведенные для каждого отделения.

Сбившись в кучку, мы в нерешительности стоим у входа. Старшина собирает командиров отделений, учит их заправлять постель, они возвращаются назад и учат нас. Потом старшина проверяет, кто как научился. С солдатской издевкой он стаскивает белье с плохо заправленных постелей сначала один раз, потом другой, после третьего раза появляются «нерадивые», «упорно нерадивые». Над ними смеются «служаки», которые овладели искусством с первого раза.

– Выходи строиться на обед!

Моросит мелкий, совсем не узбекистанский дождик, под ногами слякоть. Наша «колонна по четыре» растянулась метров на пятьдесят. Куркули в домашних пимах (обуви еще не выдали) пытаются обойти лужи, прыгают с камешка на камешек… Вот уже видна заветная столовая, откуда непристойно льются дразнящие запахи…

– Р-р-рота, стой! – командует старшина.

– Подтянуться! Кругом марш!

Сначала мы не понимаем, что от нас требуется.

– Ты что… твою мать, не слышишь? – поясняет свою команду старшина. Мы уныло, нестройно поворачиваем назад.

– Не слышу шага! – кричит старшина. И так три-четыре раза мы ходим взад-вперед от казармы до столовой, пока усердный топот валенок по лужам – брызги во все стороны – не удовлетворит старшину.

Но вот дверь в столовую пройдена и мы приближаемся к заветному столу.

Команда:

– Занять места!

Каждый стол со скамейками на 16 человек (по 8 человек с каждой стороны). На столе аппетитно дымятся две кастрюли супа. Садиться еще нельзя. Звучат рапорта: «Отделение готово к принятию пищи!», «Взвод готов к принятию пищи!», «Рота готова к принятию пищи!», «Рота, садись!»

Дальше священнодействуют дежурные:

– Кому?

– Мишке!

– Кому?

Только бы не мне. Это середка. Лучше, когда горбушка, она сытнее.

– Трубе!

Я хватаю и сразу же отламываю корку. Каждый поступает со своей пайкой по-своему. Некоторые прячут, чтобы потом обменять на курево. Я не курю и свой табак меняю на хлеб.

Мы еще соскребаем крупинки каши с плоских алюминиевых тарелок, а уже:

– Рота, выходи строиться!

Чуть замешкался за столом, грозит наряд вне очереди.

Незадолго до майских праздников в училище пришла обувь – английские очень красивые красно-желтой кожи ботинки. Выдавали их только в обмен на валенки и совсем развалившиеся солдатские чоботы. Мне не досталось. Но радость обновок была преждевременной, и уже на следующий день наиболее сообразительные курсанты стали их менять на наши простые рабочие опорки. Чуть дольше красавцев-англичан удалось менять у химзаводских баб на русские ботинки плюс две лепешки, но вскоре и бабы сообразили, в чем дело. Английские ботинки оказались негнущимися «дубовыми» и… гнилыми. Сначала они в кровь натирали ноги, а потом разваливались.

Чтобы кончить на время с обмундированием (весь год учебы оно горело на нас, как на огне), скажу еще о наших «двухметровых голенищах» – обмотках, которые долго были притчей во языцах.

Команды «подъем!», «тревога!» означали, что через полторы минуты курсант должен стоять в строю с намотанными обмотками.

– Подъем!

Летят пикейные одеяла, обе ноги сразу влетают в галифе, курсанты сыпятся с верхних нар, налету застегивая пуговицы. Двухметровые голенища наматываются уже по пути в строй. Командиру взвода не нравится.

– Отбой!

Мы несемся в казарму, прыгаем на нары под одеяла, на ходу стараясь кое-что сбросить с себя. Старшина проходит вдоль нар, вылавливая «смышленых» курсантов, нырнувших под одеяла одетыми.

Потом снова: «подъем!», «отбой!». И так несколько раз утром и вечером, а иногда и среди ночи. Наконец, мы все вовремя в строю, только Зайцев волочит за собой развязавшуюся обмотку.

– Курсант Зайцев, отбой!

Всем смешно и радостно смотреть, как наш Вася раздевается до кальсон (здесь уже не сплутуешь!), залезает под одеяло и готовится вскочить. Мы приготовились смотреть спектакль «Подъем Зайцева». Но в это время:

– Рота, отбой!

Проклиная ни в чем неповинного Васю, мы бросаемся на свои постели и через полторы минуты никто не шелохнется. Еще минута и уже где-то внизу раздается первый сап уснувшего: «солдат спит – служба идет!».

Первое Мая в училище прошло казенно и серо. На плацу сколотили трибуну, обтянули ее красной тряпкой. Командир училища – небольшого роста плотный бритый полковник Мешечкин в орденах и с золотыми нашивками, произнес речь, зачитал приказ и принял парад.

Вскоре после праздника по училищу пошел слух о том, что мы передислоцируемся. Слухи разрастались и, наконец, все узнали: едем в Термез.

К этому времени мы выглядели уже полугопниками. Наши гимнастерки б/у были рваные-прерваные, залатанные разномастными заплатками.

Перед отъездом в училище привезли «новое» обмундирование – бумазейные ярко-канареечного цвета иранские кители с шахскими бронзовыми пуговицами и офицерские б/у фуражки. Обмундирование было «военным трофеем», доставшимся Советскому Союзу при дележе имущества иранской армии между СССР, Англией и США в декабре 1941 года. В этих кителях мы грузились в пассажирские купейные вагоны и именно за эти кителя курсанты пулеметного училища – аборигены Термеза – сразу же прозвали нас «желторотиками». За время ташкентской учебы мы достаточно постройнели, и в купе можно было положить спать по десятку курсантов: по два курсанта на каждую полку, один ложится на пол и один (поменьше) сворачивается калачиком в багажном ящике.

Глава 3
Термез

Термез встретил нас страшной жарой. Как сонные мухи, невыспавшиеся курсанты нехотя вылезали из вагонов и строились на запасных путях станции. Согласно плану пулеметные роты расквартировывались в старинной царских времен крепости в километрах в трех-четырех от станции. Минометчики же занимали казармы вдали от города, построенные еще в царское время на уступе коренного берега пограничной Аму-Дарьи. Казармы были добротно рубленые, с высокими потолками и дубовыми ставнями. Внутри казармы оказались плотно заставленными свежими, еще пахнущими смолой двухэтажными нарами.

Транспорта не было, и мы весь день (всю жару) на себе таскали разный хозяйственный скарб училища: 6 км – туда, 6 км – обратно. От этого на иранских кителях вскоре появились первые заплатки.

Столовая (пищеблок) была в крепости. Там же находились гауптвахта и санрота. Все эти заведения мы будем осваивать по мере необходимости (нашей или начальства).

Только тут в Термезе началась наша настоящая курсантская жизнь. Какая она была, эта жизнь? Наверное, трудная, но по– мальчишески озорная и веселая. Из разных уголков памяти как маленькие чертенята сейчас выглядывают и строят мне рожицы наши проделки, которые тогда занимали все наше «личное» время. Мы были напичканы разными «идеями» и реализовывали их в любое подходящее или неподходящее время. Сегодняшним ветеранам– старикам ни в коем случае нельзя разрешать описывать эту жизнь «по памяти». Например, посмотрите роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», где он описывает жизнь запасного полка военного времени. Его запасной полк – «Чертова яма» – по составу, житейским условиям, программам начального обучения, да часто и конечным результатам во многом схож с пехотным училищем (нашим ТПМУ). Из училищ, также как и из запасных полков, периодически на фронт отправляли маршевые роты, которыми закрывали наиболее опасные дыры фронтов.

Но, читая роман, обратите внимание, что сохранилось в памяти сегодняшнего озлобленного старика. Астафьев как будто пишет «правду-матку», но все черно, безысходно и густо сдобрено зловоньем отхожих мест. Ни шутки, ни улыбки. Страх и ужас в глазах молодых парней, вырванных из деревенской жизни и брошенных в преисподню. В их уста вложены размышления сегодняшнего измученного послевоенной жизнью глубоко пожилого человека. Мы – молодые, пышущие здоровьем призывники, Астафьевым превращены в ленинградских дистрофиков.

Ничего подобного в ТашПМУ не было! Да, я уверен, не бывало и в запасных полках. Конечно, как и везде, «доходяги» были, но основная масса жила полной молодой жизнью.

Вторая половина мая в Термезе – разгар лета. Закончилась уборка богарной пшеницы, на ее месте уже зеленеют всходы первого урожая кукурузы, налилась сочная сладкая тута, на урючинах беззаботно и завлекательно кое-где желтеют бока плодов. Они еще не созрели, но какое до этого дело курсантам? В первую же ночь из нашего плохо охраняемого лагеря ушли разведчики. Их вылазка закончилась удачно. Неоспоримым доказательством этому стала наша длинная на 24 «очка» уборная. Удивительно (потом я сам в этом убеждался) – недозревший урюк проходит через пищеварительный тракт совершенно не перевариваясь, точнее, полностью сохраняя свой первичный абрикосовый аромат. Уже утром подходя к уборной, я обратил внимание: от нее пахло абрикосами. Что за наваждение? В чем дело? Но войдя внутрь, я увидел очки, заляпанные «абрикосовым вареньем».

Термезскую жизнь батальона минометчиков можно разбить на три части: привольную лагерную, крепостную и «ОПРОС-15».

Жизнь в лагере

Появление батальона курсантской «саранчи» под боком у вкусно пахнущих узбекских садов и огородов вызвало шок среди мирных обитателей аулов, расположенных в приграничной пойме. Бороться с нашими набегами практически было невозможно. Они совершались бескомпромиссно, напористо и по-волчьи беспощадно-опустошительно. В ответ на жалобы аборигенов уже в июне командование обнесло нас колючей проволокой, а на ворота поставило хозроту. Узбеки обзавелись ружьями, заряженными солью. Война ожесточилась и пошла с переменным успехом. Мы набирали опыт, набивая шишки и залечивая их на гауптвахте или в санроте.

В самом конце мая курсанты ТашПМУ приняли присягу. Всем строем мы повторяли слова клятвы, без задержки пропуская их через уши, настроенные совсем на другие звуки. В конце ритуала полковник строго-настрого предупредил, что теперь мы солдаты – защитники Родины, и за малейшее преступление (самовольная отлучка на срок более часа, невыполнение приказания и др.) нас ждет военно-полевой суд.

– Запомните, кого еще хоть раз поймают на огороде – военно-полевой суд!

Но как курсанту пройти мимо бахчи и не заглянуть туда? Это все равно, что порядочному кобелю, увидев сучку, не понюхать у нее под хвостом. Такое было выше всех наших сил!

Уже на следующий день вдвоем с приятелем во время мертвого часа мы беззаботно сидели на дувале узбекского сада и лакомились тутой. Она была крупная черная, уже перезрелая и поэтому совсем приторно-сладкая. Фуражки лежали рядом. Неимоверно жарило солнце, выравнивая извилины наших расплавленных мозгов, плотно уложенных в голых, начисто выбритых черепах. Мы лениво шевелили руками, перебирая ветки шелковицы… Встреча с командиром взвода соседней роты – ненавистным Прокопченко – была неожиданной для обеих сторон. Он возвращался из поселка (явно от бабы – сказал бы Пан). Подойдя к нам со спины, Прокопченко по-иезуитски схватил фуражки. Сначала мы было прыснули от него в узбекский сад, но… без фуражки в лагерь не вернешься. Как нашкодившие псы, понурив головы, мы приплелись за ним в расположение части.

Финал был плачевным, ибо мы первыми нарушили присягу. Нас похоронно-торжественно вывели перед строем батальона и писарь зачитал приказ: «Трое суток гауптвахты!» В назидание всем тощий капитан-очкарик (командир батальона) театрально содрал с нас ремни, дежурные смотали обмотки и с винтовками наперевес под барабанную дробь взяли под стражу. Хозвзводовский солдат, не выпуская из рук винтовки, повел нас в крепость. Мы плелись два километра, купая в лессовой пыли завязки кальсон и пугая своим видом встречных узбеков, мирно восседавших на покорных осликах.

Гауптвахта

Гауптвахта помещалась в крепости, в подвале полуразрушенного саманного домика. Свет в крепости проникал через маленькое зарешеченное окошко где-то под потолком. В переднем углу брошено чуть-чуть соломы, рядом – деревянная скамейка. В центре подвала яма, из которой несло сыростью и дохлыми мышами. На дне лежала куча заплесневелых и погрызенных мышами книг. Среди них оказались задачники по геометрии и алгебре за девятый класс. Их-то как раз и не хватало в моем наборе!

Ни свет, ни заря нас подняли. В тот день на «губе» оказались только трое, а работы невпроворот. Арестанты, как правило, выполняли самую неблагодарную и грязную работу: топили смолой кухонные печи, выносили помои, убирали уборную или по ночам чистили картошку под присмотром часовых. Лучше было попасть на кухню, на печи. Ты хоть и станешь «трубочистом», но зато есть возможность, стащив в разделочной кусок мяса или, на худой конец, несколько картофелин, запечь их в вонючей смоляной золе. Редкий желудок выдерживал пир арестантов у смоляных топок. Поэтому на вопрос комвзвода: «Почему курсанта нет в строю, ведь срок гауптвахты кончился?», чаще всего был ответ: «Он в санроте».

Не явился исключением и мой хорошо закаленный живот. Через трое суток я оказался в санроте.

Меня моют, одевают во все чистое и кладут, как шаха персидского, на железную пружинную кровать с белой простынью и подушкой. Приходит врач:

– Откуда?

– С гауптвахты.

Ему не надо большой прозорливости, чтобы поставить точный диагноз безо всяких подозрений на дезинтерию:

– Прочистить желудок и весь тракт!

…После чистки очень хочется есть (просто есть мы хотели всегда).

Из санроты я возвращался дня через четыре уже без конвоя, чуть похудевший и голодный, как волк. До ужина было далеко и мне ничего не стоило восполнить потерю калорий за счет кукурузы. В благодушном состоянии я появился в казарме. В расположении нашего взвода над маленьким дежурным столиком склонились курсанты. Я подошел. Там лежало несколько запалов от гранат. Идея была ясна: высыпать из них дефицитный порох, необходимый нам в борьбе с узбеками (об этом рассказы впереди). Я «проходил» гранату еще в сороковом году в военном кружке Дворца пионеров в Ленинграде и поэтому сразу же обратил внимание – взрыватель не походит на тот, что вставляется в РГ-38. Взрыватель от РГ-38 дистанционного действия. Если сработает капсюль, то всегда есть время убежать или выбросить его, пока горит порох. А если это взрыватель от противотанковой пятикилограммовой гранаты ударного действия (как это потом и оказалось), тогда лучше с ним не связываться, ибо он срабатывает моментально.

– Подождите, лучше посмотреть в инструкции.

Я привстал из-за стола, перекинул ноги через скамейку и сразу же почувствовал острый укол в бок. Над столом резко блеснул огонь, вскочил с окровавленными руками и громко заголосил курсант Лукьянчиков, сосед справа схватился за глаза. Дежурный офицер со старшиной уже были тут как тут. Четверых увезли в госпиталь. Я пытался скрыть от начальства осколок, попавший мне в бок, в надежде остаться в стороне, но Лукьянчиков всех добросовестно выдал. Он остался без двух пальцев, сосед справа – без глаза; сосед слева был я. Им двоим, как «самострелам», полагался военно-полевой суд и, теоретически, расстрел, ибо с такими увечьями на фронт в штрафбат не брали. Меня в числе других четверых курсантов, названных Лукьянчиковым зачинщиками, взяли под следствие и отправили в уже знакомый подвал гауптвахты. Потом из загноившейся ранки я вытащил кусочек латуни, но в санроту не пошел.

Приказы о расстрелах и направлениях в штрафбаты за «членовредительство» иногда появлялись в гарнизоне перед отправкой маршевых рот на фронт, но в нашем минометном батальоне этого не было. Однажды приговор о расстреле был приведен в исполнение перед строем двух училищ и ОПРОСа (особый полк резерва офицерского состава, куда я потом попаду). Наша рота стояла далеко и я ничего не видел. Не знал я тогда, что через год с небольшим в далекой Югославии мне самому придется участвовать в расстреле новобранца-таджика за зверское изнасилование жены партизана.

А время летело…

Начались боевые стрельбы. В бездонных карманах курсантов кроме взрывателей и детонаторов появились винтовочные, автоматные патроны, бикфордов шнур, тол… Мы становились все более и более взрывоопасными. Бедные наши няньки – старшины и офицеры – с ног сбивались в тщетных усилиях защитить курсантов от боеприпасов. Беглые обыски, ночные налеты на тумбочки, матрасы, тайная слежка, угрозы, приказы – ничего не помогало, а только заставляло нас искать более изощренные способы доставать, прятать, а потом использовать взрывчатые вещества (чем сегодня занимаются чеченские боевики).

Ночью из караула пропали два курсанта соседней роты. Кто-то видел куда-то бежавших офицеров, кто-то сказал, что курсантов убили узбеки, трупы найдены и увезены в госпиталь («Почему в госпиталь, а не в морг?» – думаю я). Все возбуждены, ходят, шепчутся по углам. Ждем чего-то…

После завтрака курсанты, как обычно, повзводно расходятся на занятия. У нас огневая подготовка в классе. Это рядом, и мы без строя плетемся через плац…

– Тревога!

По лагерю воет сирена. Все бросаются в казармы. Дневальные уже открыли пирамиды с личным оружием. Противогаз, скатка, винтовка, саперная лопата. «Минометов не брать!» И вот уже взвод за взводом докладывают о готовности к выполнению боевого задания. Патронов не выдают. Мы стоим 10 минут, 30 минут. Солнце печет вовсю. Команда: «Из строя не выходить!» Мы теряемся в догадках. Наконец, появляется комбат с каким-то большим начальством.

– Равняйсь! Смирно!

И нам зачитывают очередной приказ. Он длинный и полон суровых кар «за самовольную отлучку», «за уход с поста» и пр., и пр. Из приказа мы узнаем, что во время очередной вылазки на бахчу узбекский сторож в упор выпустил полный заряд соли в спину курсанту. Другому солью перебило сухожилие на ноге. Оба в госпитале. Их будут судить военно-полевым судом как самострелов– дезертиров.

Курсанты каждый по-своему переживают приказ. На месте подсудимых мог оказаться любой из нас.

Бахчи, огороды – это не просто пристанища дынь и помидоров. Это, в первую очередь, самоутверждение личности.

Именно здесь курсант среди себе подобных может показать сноровку, бесстрашие, мальчишеский героизм. «Не хлебом единым», – и обстановка рождала своих героев!

Тактические занятия. Мы отрабатываем действия командира стрелкового взвода в наступлении. Ведет занятия командир роты. Он уводит нас километров за пять от лагеря и импровизирует боевой приказ:

«Противник силою до батальона занимает оборону по линии: рошша Пистолетна – одинокое дерево – дувало и далее в направлении кукурузного поля. Позиции противника хорошо укреплены, окопы выкопаны в полный рост. На вооружении противник имеет пулеметы, противотанковые ружья… Нашему полку приказано овладеть рошшей Пистолетной (это его любимое название, за что он и получил свое прозвище) и дальше развивать наступление на рошшу Круглу…»

Начало июля. Кругом безлюдно и безнадежно жарко. Узбеки попрятались за дувалами и там пьют чай. Работать в такое время нельзя. Да и самому Рошше Пистолетной, вероятно, тошно. Струйки пота сочатся из-под фуражки и засыхают на лице прихотливыми узорами белой соли. Мухи бестолково и назойливо снуют около глаз… Наконец, команда: «Вперед, в цепь!» И мы короткими перебежками идем на сближение с противником.

– Ты убит, ты убит… – бегает вокруг нас комроты. И вот первые «живые» выходят на промежуточный рубеж для сосредоточения для атаки. Лежа, саперной лопаткой надо выдолбить в твердом как камень лессовом суглинке ямку и замереть, ожидая команды.

– За мной! В атаку! Вперед! – кричит Рошша. Хилое «Ур-а-а», и мы бежим. Слышатся редкие хлопки холостых патронов. Рошша бежит тоже. Вот он поравнялся со мной. Слышно его хриплое тяжелое дыхание. Вероятно, дают знать фронтовые ранения, да и возраст (ему за тридцать).

– Курсант Михайлов, почему не ведешь огонь по противнику?

– Я веду.

– Какой это к… матери огонь? «Губу» захотел?! Где стреляные гильзы? – взрывается Рошша (и у него для этого есть основания).

Нехотя загоняю патрон в патронник и еще предпринимаю неуклюжую попытку сделать перебежку в сторону и уклониться от выстрела, но Рошша уже меня «взял на прицел». Все равно, два из пяти моих холостых патронов оказались замотанными в обмотки, а один засунутым в специально оборудованный тайник фуражки. У него свои мысли, у меня – свои.

Зачем это надо?

Два раза в месяц рота заступает в караул. Мы караулим шесть объектов: два на аэродроме (это самые отдаленные от начальства), один у бензосклада где-то рядом с базаром, остальные у складов боеприпасов, продовольствия и др. На каждом объекте – пост. На посту – три смены. Две – с оружием, одна – без. Первая смена стоит на посту, вторая – отдыхает, третья – готовится к наряду. Смена караула – каждые два часа. Так по уставу…

Ночь. В караульном помещении никто не спит. Все взбудоражены. На случай, если придет проверяющий, из соломы и шинелей сооружены муляжи второй (спящей) смены. Оружие расставлено так, чтобы проверяющий офицер не увидел отсутствие многих винтовок. Вокруг выставлены посты наблюдения и пр. Полная «конспирация». Кажется, все предусмотрено…

Разбившись на две группы, мы, каждая своей дорогой, движемся к бахче. Я попадаю в группу ложной атаки (этому нас научили офицеры себе на голову!). Мы занимаем позиции по краю дороги вблизи бахчи. Другая группа (там Володька) издалека обходит бахчу и затаивается в арыке. Ветер от нас. Узбекские собаки быстро улавливают терпкий дух курсантских портянок. Сначала, будто нехотя, тявкает одна, за ней другая и вот уже визгливый собачий перелив разносится над бахчой. Мы ждем, пока та группа займет позиции. Наконец, с нашей стороны низко над бахчой летит красная ракета, рассыпая шипящие искры на головы узбекских сторожей: «Анику-у-у-й!». Этот узбекский клич, зовущий на помощь, будоражит нашу кровь. Сторожа трусят, сбиваются в кучки. Все их внимание направлено в сторону красной ракеты, туда, где мы, как нетерпеливые псы, рвемся с поводков. Что бы ни ждало впереди, азарт предстоящего боя бередит тело, ладони плотно обжимают цевье, а палец гладит вороненую сталь спускового крючка.