Текст книги "На дне блокады и войны"

Автор книги: Борис Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Стой, кто идет! – ору я как резаный, вскидываю карабин и клацкаю затвором.

– Разводящий с командиром роты!

– Разводящий ко мне, остальные на месте!

Жорка от моего крика прыскает в кусты. Мы знаем, что если нас «зашухерят», то это грозит разжалованием в рядовые и, может быть, штрафбатом.

– Проверь замки! – командует комроты. Все на месте. Начпрод-капитан прикладывает ухо – слушает, нет ли кого внутри. Потом обходит вокруг склада. На минуту его взгляд задерживается на открытом вентиляционном отверстии, но среди ночи оно кажется таким маленьким и далеким, что даже мне, видевшему, как туда пролез Володька, трудно в это поверить.

– А ну, открой дверь! – командует начпрод. Я не могу – нет ключа. Комроты с начпродом посылают разводящего за ключом, а сами отходят к соседнему овощехранилищу. Но там «все в ажуре»: они слышали мой истошный крик.

– Володька, давай!

Володька, как ящерица, изнутри скользит по железной стенке и исчезает в кустах. Приносят ключи…

Потом, оставшись один, я брожу под вентиляционным отверстием и при лунном свете собираю разбросанные морковки. Они крепкие и сладкие…

Занятий у нас нет. То есть занятия идут, но ни зачетов, ни экзаменов не будет, и мы овладеваем искусством спать сидя и с открытыми глазами (оказывается и так можно!).

Начался март. Это уже совсем лето. Все расцветает и трепетно радуется жизни. Ей отведено всего один-два месяца. Надо зачать, отцвести, дать потомство и замереть на долгие жаркое лето и холодную зиму. Идут черепашьи бои, змеиные свадьбы, в пойменных лужах и арыках все ночи напролет сочно и бесстыдно орут лягушки. Мы тоже хотим… чего-то…

Иногда нам все-таки давали увольнительные и мы уходили в город, разбиваясь на группки и пары. Мы с Володькой чаще просто бродили по Термезу, стыдливо косясь на встречных девчонок.

4 марта 1944 года. Мне уже девятнадцать. Вечером с Володькой мы пошли в город в чайхану. По дороге купили пару узбекских лепешек. Взяли два чайника жидкого и без того бесцветного кок– чая, сели на старый-престарый затертый ковер и говорили, говорили… Точнее, говорил Володька. А может быть я запомнил только его рассказы. Мне ведь рассказывать было нечего. Это сейчас официальная печать превратила блокадников-ленинградцев в героев, а тогда нас только жалели. Ведь герой– это тот, кто сознательно жертвует собою: Данко – герой! А у нас не спрашивали, хотим ли мы умирать, как не спрашивают баранов, хотят ли они идти на жертвенный алтарь. Мы были жертвами – роль совсем незавидная и негеройская. Я стыдился блокадной жизни, да и всей последующей борьбы за свое существование – тоже совсем не геройской и не романтичной.

Володька ничего не скрывал. У него была младшая сестренка – Галка. Галкины письма Володька читал мне по многу раз, пока не выучивал наизусть. Я знал, что Галка с мамой вернулись в Калининград, потом Галка объявила, что самостоятельно ездила в Москву в баню («Подумай только, сама поехала!»). Отец Володьки был военным инженером. Была у Володьки девчонка, с которой он познакомился в пионерлагере, а потом целовался…

У меня не было девчонки, я не ездил в пионерлагерь, зато было огромное будущее, в которое я безгранично верил.

Но в тот вечер мы говорили о другом.

Накануне в полк пришла очередная разнарядка– готовился эшелон на III Украинский фронт. Из нашего выпуска в полном составе шла первая рота. Бывалые офицеры в один голос говорили про эшелон:

– Эти все ваньками-взводными поедут!

Как я уже говорил, из нас готовили командиров широкого профиля: от стрелкового взвода до взвода артиллерийской разведки среднего калибра (76 мм и даже 88 мм). Естественно, все мы мечтали попасть в артиллерию. Как сейчас бы сказали– это престижно. Ведь почти у каждого из нас на погонах красовались эмблемы артиллеристов (правда, кант на погонах оставался малиновым – пехотным, а эмблемы – вырезаны из консервных банок, но кому какое дело – мы артиллерия!).

Кроме местных узбеков и нас, в чайхане сидели и другие офицеры ОПРОСа. Вечерело. Мы давно просрочили дозволенное увольнение, но на воротах в тот день стояли наши, можно было не торопиться… И как всегда… в чайхану влетает взмыленный патрульный офицер:

– 15 ОПРОС – тревога!

Мы бросились на выход. До казарм было недалеко. Уже издали чувствовалось недоброе: вокруг входных ворот плотной цепью стояли командиры ОПРОСа и скрупулезно проверяли увольнительные подбегавших со всех сторон офицеров – проверка!

Как Володька сумел прошмыгнуть через двойной заслон командиров – не знаю, но я «влип».

– Трое суток домашнего ареста, а пока что – в строй!

Нам зачитывается очередной приказ. Оказывается, офицеры– фронтовики на прощание решили устроить, как сейчас говорят, «отвальную». Для этого «предприимчивые и находчивые» поймали курдючного барана и отрезали у него курдюк. Бедный баран сдох, а зачинщиков разжаловали в рядовые с отправкой в штрафной батальон. История сама по себе была бы ординарной, если бы не коснулась меня.

Трое суток домашнего ареста – очень прозаично: кормят одинаково со всеми, просто не дают увольнительной и все вечера ты коротаешь в одиночестве, уныло поджидая своих «корешей», побывавших в кино или на танцах.

Осужденные офицеры выбыли из списков эшелона. Начальство рассудило мудро: заменить их разгильдяями, сидящими на домашнем аресте, то есть мною и мне подобными.

Я был включен в список отправляемых на фронт, и уже через неделю буднично распрощался с друзьями. Так непутево, а как потом окажется, удачно, кончалась моя тыловая жизнь.

Моя «сорочка» мудро и расторопно заботилась о своем подопечном.

Послесловие

Не возвращайся в места своей юности! Но, «если нельзя, а очень хочется, то – можно».

Летом 1987 года в самое пекло второй половины июля, а точнее, в воскресенье 20-го, Горно-Бадахшанская геологическая партия на ГАЗ-66 спустилась с Гиссарских гор и въехала в Термез.

Я смотрю по сторонам– ничего знакомого! Асфальтированные улицы настояны на бензиновом перегаре, забиты гражданскими и военными машинами. По обе стороны тянутся облупленные «хрущобы», неряшливые «стекляшки»-магазины. Грязь. Пыль. Липкая жара.

– Какая крепость? Вокруг Термеза никаких крепостей нет! – сходу ошарашил меня джинсовый акселерат-узбек. Я спрашиваю – мне отвечают: «Не знаю… Не слышал… Нездешний…»

– Как же так? В 3—4-х километрах от города в войну была царская крепость!

Солдат спрашивать бесполезно: они все временные– приезжие. Совсем рядом на том берегу Аму-Дарьи, куда уходят высокие фермы нового бетонного моста, идет война. Война позорная. За имперские амбиции генералов времен «застоя» бездарно воюет наша 100-тысячная армия. Вон в тех горах сейчас душманы («духи») убивают наших парней…

Но где же крепость? Да вот она! Почти в центре города! Перед ней сквер. В сквере страдают от сухой среднеазиатской жары помпезные кедры и широколиственные платаны, будто по чьей-то злой воле перенесенные сюда с морских побережий. Сквозь деревья желтеет аляповато отреставрированная (руки-ноги переломать бы этому реставратору!) парадная стена крепости. Вместо массивных и скрипучих дубовых ворот, на колесиках-роликах подвешена модерновая жестянка. Над ней – ни к селу, ни к городу – свешиваются два газосветных фонаря. Чуть в стороне – стандартный обелиск. На обелиске золотом выбиты пять узбекских фамилий – жителей Термеза, погибших на фронте. А где же мы? Где тысячи моих однокашников, убитых и покалеченных курсантов Таш-ПМУ?!

Около ворот томился воскресный наряд – мальчишки в среднеазиатских военных панамах. По крепости меня сопровождает солдат. Все чужое. Старые огромные тополя вырублены. Заселявшие их птицы загублены пестицидами и дефолиантами на соседних хлопковых полях. Вдоль аккуратных асфальтированных дорожек высажены «хвостики» платанов и кедров… Крепость обесчестили! Как турки византийскую Святую Софию. Ничто не напоминает те суровые времена, когда крепость гордо возвышалась над желто-зелеными полями кукурузы, разграниченными арыками и посадками шелковицы.

По возвращении в Ташкент мы с В. Я. Ильяшенко пошли в музей Туркестанского военного округа, создали при нем инициативную группу, которая добилась установки мемориальной доски, напоминающей о находившемся в крепости Ташкентском пулеметно-минометном училище, начала искать разбросанных по всему бывшему СССР курсантов, надеясь собрать их в стенах нашей Alma Mater.

На запросы из музея в Ташкент вскоре стали поступать ответы. К 90-му году их пришло более сотни. На мой ленинградский адрес я получил семь писем. В них «ни убавить, ни прибавить» (орфография сохранена):

«Я Божко Валерий Петрович, по окончании училища в г. Термез был направлен в апреле 1943 г. на Северо-Кавказский фронт на должность командира минометного взвода, а 20 июня 1943 г. я был тяжело ранен в голову, живот и ногу. После чего более полгода находился на излечении по госпиталям, а затем в январе 1944 г. был комиссован и уволен в запас по инвалидности».

«Я, Бучельников Виктор Егорович, 1924 г. рождения был призван в Красную Армию в 1943 г. по прибытию в Алма-Ату был направлен в Ташкентское ПМУ и с 1 сентября начал учебу в пулеметной роте в Термезской крепости. 7 ноября 1944 г. состоялся выпуск курсантов и в звании мл. лейтенанта меня направили на 1-ый Белорусский фронт, где в составе 151 гв сп, 52 гв сд, 3 ударной армии в качестве командира пулеметного взвода я прошел с боями от Варшавы до логова фашизма Берлина, и под Берлином получил ранение в правую ногу…»

«Я, Важенин Борис Васильевич, окончил училище в г. Термез. В звании мл. лейтенанта в марте 1944 года с товарищами направлен на фронт командиром минометного взвода. Был тяжело ранен. Затем демобилизован в запас».

«Я, Ильяшенко Владимир Яковлевич, 1925 года рождения, в 1943 г. был в пулеметной роте ТашПМУ в Термезе. В августе 1943 г. нас маршевыми ротами отправили рядовыми пулеметчиками на Днепр. Живых осталось мало, но мы захватили плацдарм. Там меня тяжело ранило…»

«Я, Кухаренко Иван Петрович, рож. 1925 г. В феврале 1943 г. нас из Северного Казахстана привезли в Чирчик в Ташкентское пулеметно-минометное училище, а потом в Термез в крепость. В июле нас одели с иголочки и маршевыми ротами на фронт. Привезли в Воронежскую область, оттуда через Харьков и Полтаву на Днепр, где 27 сентября ночью в 19–15 км от Кременчуга форсировали реку. Там очень много осталось наших курсантов. 29 сентября 1943 года я был тяжело ранен в грудь. Пробило легкие, правую руку. Потом в течение года госпиталя: Кобыляни, Челябинск и другие».

«Я, Лизун Виталий Дементьевич, рожд. 1925 г., учился в Ташкентском стрелково-минометном училище в Термезской крепости, а когда началась Курская дуга, нас послали на фронт. В армии был стрелком. Ранен в августе 1943 г.»

После развала СССР связи с музеем прервались, но я продолжал искать ближайших «однокашников» – курсантов 4-го отделения.

Вот их судьбы.

Мой друг Володька Набатов.

Набатов Владимир Васильевич, рожд. 1925 г., окончил Таш– ПМУ в феврале 1944 г. с присвоением звания младший лейтенант. В июне 1944 года прибыл на II Белорусский фронт на должность командира стрелкового взвода. В июле 1944 года был ранен. После выздоровления вновь направлен на фронт, командовал стрелковой ротой. Погиб при форсировании Одера 26 апреля 1945 года.

Отец, мать и сестренка жили в «закрытом» Калининграде Московской области. Там на плите памятника погибшим в войну выбита его фамилия. В 1989–1991 гг. я несколько раз навещал их.

Последнее письмо Володьки домой. Я держу его в руках (орфография сохранена):

«Московская обл. Калининград. Пр. Ударника, д. кв. 15 Набатовой Анне Михайловне. Полевая почта 49865-К, Набатову В. В. Просмотрено военной цензурой. Штемпель 13445 полевой почты Калининграда.

23.4.45.

Здравствуй мама!

Самое главное не тревожься жив и здоров и выгляжу мужественно и солидно. Нахожусь сейчас далеко далеко от вас даже к Берлину ближе гораздо чем к вам. Стоим на большой немецкой реке мы по эту сторону, а «он» по ту сторону и на островках. Жизнь по сравнению с наступлением гораздо спокойнее но спокойствие это гораздо неспокойнее для невоенных людей. Вам наверное это было бы даже страшновато ну а нам военщине «еще б чуть-чуть и в самый раз». Теперь уже командую не только бойцами но и офицерами. Так что работенки хватает. От вас писем не получал давно. Даже не знаю как вы там живете. И что у вас там новенького. Ну что вам еще про себя писать. Больше пожалуй и нечего. Ну животом не болею. Связной Ковальчук достал сала и сидят с ординарцем жарят картошку. Я сижу за самодельным столиком и пишу письмо. А папе пишите что письма мол он пишет и пока жив здоров и в тыл слава богу не просится. А вобщем повоюем я дак еще не навоевался вот как выйду к Берлину тогда скажу конец давай комполка отпуск домой съезжу.

Ну вот и все.

Владимир.

Пишите по адресу 49865-к».

Вслед за этим письмом Анна Михайловна получила другое:

«Дорогая Анна Михайловна. Мы получили сегодня поздравительное письмо по случаю нашей общей победы. Но к великому сожалению руки Вашего сына не смогли распечатать дорогое родное письмо. Я посчитал своим долгом распечатать и прочесть материнское письмо, которое бы очень Вашему сыну Володе было бы дорого. Но он уже прочесть его не может, хотя тяжело но я должен Вам сообщить, что Ваш сын Володя командовал подразделением в котором и я нахожусь в последних боях Ваш сын погиб. Геройски дорогая Анна Михайловна. Тяжело это пережить но война не жалеет нас и наших родных но Вы не сомневайтесь Ваш сын Володя погиб честно и дорого обошлась его жизнь Заклятому врагу немцу.

Пару слов подробно.

При форсировании р. Одер нашему подразделению было приказано высадиться на тот берег. Но Володе не пришлось оттуда вернуться он был убит немецким офицером.

Его вещи мы сдали в Склад части в вещи входили 1 пара сапог и 1 пара суконного обмундирования документы не было возможности вытащить. Вот у меня все про Володю он был мой командир и друг. Анна не обижайтесь Это веть не от меня и много товарищей погибло. Только одно жалко что этот бой был последним. Но бой был жестоким и трудным который много товарищей отнял из наших рядов.

Желаю получить ответа.

с приветом Парторг Носков.

21 мая 1945 г».

Февраль 1944 года. Термез. Курсантский друг Володька Набатов, сразу после окончания училища. Справка о его гибели, полученная отцом в 1980 г.

Мой друг Жорка Павликов.

Павликов Георгий Порфирьевич, рожд. 1925 г., окончил Таш– ПМУ в феврале 1944 года. Присвоено звание младший лейтенант. В июне 1944 года прибыл на II Белорусский фронт на должность ком. стрелкового взвода. 26 июля был тяжело ранен на границе с Польшей. Инвалид I группы.

Еще в войну после первого ранения Володька написал мне из госпиталя, что Жорка убит.

Но в 1987 году мой школьный друг, а ныне главный конструктор в одном из петербургских институтов ВПК Ленька Вольфсон, прочитав эти записки, сказал, что знает одного ветерана Павликова, работающего начальником отдела на военном «закрытом» заводе в Петропавловске. Слово за слово, звонок за звонком… Он! Жорка!! И вот 4 июня 1989 года огромный Жорка весом более 100 кг встречает меня в аэропорту Петропавловска на своих «Жигулях» с ручным управлением. Мы обнимаемся, целуемся, хлопаем друг друга… А помнишь… А помнишь… Жорка на пенсии. Мы едем к нему на дачу. Разговоры дальше училища не клеются. Мне приходится клещами вытаскивать из него войну.

Май 1944 года. Термез. Курсантский друг Жорка Павликов перед отправкой на фронт.

Рассказ Жорки:

– Из Термеза нас отравили на фронт 2 мая. В начале июня мы прибыли под Рославль Смоленской области. Оттуда нас группами отправляли по дивизиям II Белорусского фронта. Я попал в 110 сд 1289 сп. Дивизия была в наступлении и пополнялась на ходу захватываемыми хозяйственниками немецкой армии – здоровыми мужиками…

Я вынужден сразу прервать рассказ Жорки, чтобы пояснить читателю, кто такие эти «здоровые мужики». Не буду говорить сам, а просто приведу цитату из пространной статьи Е. Н. Андреевой «Генерал Власов и Русское освободительное движение» (Дружба народов, № 5, 1991):

«В 1944 году примерно миллион советских граждан служили в вермахте, а на принудительных работах в третьем Рейхе их было около трех миллионов… Русских военнопленных принимали в немецкую армию с самого начала военных действий… Эти бойцы, служившие на немецкой стороне, были известны как «хиви» (Hilfs-willigen – добровольные помощники). Была еще «Остгруппен». Были легионы из туркмен, армян, северокавказцев, грузин, азербайджанцев и волжских татар.»

Так вот. В наступательных боях последнего года войны наша пехота несла огромные потери. Пополнять обескровленные пехотные части было некем (я еще об этом буду писать). Поэтому всех «здоровых мужиков», попадавших к нам в плен, не расстреливали, а переобмундировывали и уже в качестве советских солдат под надзором русских офицеров и заградотрядов гнали вперед, как бы заставляя кровью смывать позор измены.

Продолжаю рассказ Жорки:

– Мне дали взвод таких мужиков, вывели на берег речки под городом Замбров, уже в Польше, и приказали после артподготовки вести солдат вперед и следить за ними, чтобы не прятались и не разбежались. Я поднял солдат. Мы перебежали речку. Дальше кусты. Кругом стреляют. Снаряды рвутся со всех сторон. Бегу и вижу, как то здесь, то там солдаты подпрыгивают и падают. Не могу понять, в чем дело. Но вдруг сам подлетел и оказался на земле. Страшная боль в ногах. Вижу – одна ступня в стороне. От нее к ноге тянутся длинные белые сухожилия. Другая в голени повернута под прямым углом. Руки целые, голова целая. Подтянусь, снова руки вперед. Цепляюсь за траву и подтягиваюсь. Так добрался до речки. Там ко мне подошли санитар с солдатом. Я им говорю: «Перевяжите». Они посмотрели, а нога болтается, но они все вместе сложили и начали бинтовать. Вдруг один закричал: «Ранен, ранен!», схватился за живот и убежал. Потом еще разрыв. Снаряд попал в берег речки. Санитар, который перевязывал, упал на меня. Я гляжу: нет у него полчерепа и мозги кругом разбросаны, липкие такие. Я выбрался из-под санитара и пополз в гору. Тут еще кто-то подоспел. И дальше уже не помню. Одну-то ногу мне сразу отрезали ниже колена, а с другой я пролежал в госпитале целых десять месяцев. Сначала она не срасталась, а потом срослась не так. Образовался большой костный мозоль. Смотри.

Я смотрю. Щупаю обезображенную голень с большой шишкой-выступом на уже узловатой старческой ноге. Сколько же тебе, бедолаге, пришлось вынести! Какой мерзавец послал тебя во главе смертников на минное поле? Зачем? Чтобы сегодня, оставшись живым и до пупа обвешенным орденами, красоваться на телевизионных экранах, рассказывая о своих ратных подвигах и не чувствуя ни капли угрызений совести за бессмысленную гибель солдат? «Война все спишет».

И не мудрено было Володьке в этой преступной неразберихе услышать о смерти Жорки: кругом гибли десятки и сотни тысяч. Но Жорка выжил. И не только выжил, а окончил институт и, несмотря на инвалидность, работал до шестидесяти двух лет. Сегодня он не расстается с костылями. Тяжелый протез, весь в пружинках и резинках, латанный-перелатаный, начинается с бедра и полностью захватывает культю голени. Коленный сустав сгибается на 70°, и Жорка с трудом запихивает свое тело в инвалидные «Жигули».

Мой друг Вовка Лях.

Лях Владилен окончил ТашПМУ в феврале 1944 г. с присвоением звания младший лейтенант. Прибыл на фронт в июне 1944 года на должность командира взвода батареи 45-мм противотанковых пушек («Гроза врагу и смерть расчету»). В ноябре 1944 года тяжело ранен в голову.

Ноябрь 1944 года. Фронт. Курсантский друг Вовка Лях. Незадолго до тяжелого ранения в голову.

После ранения Вовка долго скитался по госпиталям. При трепанации черепа ему удалили не все осколки, и он страдал приступами эпилепсии. Женился, у него родился сын Иван. В 1958 году, не дожив до 33 лет, Лях умер во время очередной операции по удалению осколков. Мать Вовки, заслуженная учительница Казахстана, умерла в 1990 году. Я встретился с сыном– заведующим отделом газеты «Степной маяк» в Кокчетаве. Узнать удалось немного. Сын плохо помнит отца. После войны Вовка много писал, но все его записи, а также документы военных лет пропали после его смерти при переезде семьи в другой город. На могилу к Ляху приходить некому.

Мой однокашник Стаська Янковский.

Янковский Людвиг (по официальным документам) закончил ТашПМУ в феврале 1944 года с присвоением звания младший лейтенант. С июня по октябрь 1944 г. – командир минометного взвода (2 стрелковый корпус, II Белорусский фронт). С октября 1944 г. по май 1945 г. – 222 сд, 787 сп, I Белорусский фронт, комвзвода, где после ранения в феврале стал командиром минометной роты.

Апрель-май 1945 года. «Однокашник» Стаська Янковский вскоре после ранения.

После войны служил в Германии. Уволен в запас 19 июня 1946 года из Потсдама в звании ст. лейтенант. Награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны II степени. По возвращении домой Людвиг работал в органах МВД начальником колонии особого режима. Осенью 1947 года поступил в Казанский юридический институт. Проучившись два года, вернулся в Караганду (пошли дети), и остальную часть жизни работал в системе энергетики, пройдя путь от монтера до начальника подстанции. Умер в 1968 году на операционном столе.

Наш Вася Зайцев.

Еще в 1947 году на Невском проспекте напротив улицы Марата я случайно встретил бывшего курсанта нашего взвода. Он торопился и в коротком разговоре лишь упомянул, что Зайцев был тяжело ранен и умер в госпитале.

О Ване Голивкине ничего не удалось узнать. Я убежден: останься он живым и здоровым, то каким-либо путем дал о себе знать.

В нашем курсантской отделении как в капле воды отразилась фронтовая судьба пехотных «ванек-взводных».

Много лет я пытался найти хотя бы одного солдата пехоты (до командира стрелковой роты включительно), прошедшего войну без ее кровавых отметин. Таких не нашел.

После всего виденного и пережитого, как я могу смотреть на разукрашенных орденами, медалями и различными значками «телевизионных ветеранов, прошедших от Сталинграда до Берлина» и не имевших ни одной царапины? Каждое их слово – кощунственная ложь по отношению к павшим и покалеченным моим фронтовым друзьям.

Ведь у солдата пехоты часто не было ни одной медали, только нашивки: красные и золотые – знаки ранений. ЭТО КРОВЬ, ОСТАЛЬНОЕ – МУРА!

 
Обрили голову наголо
И сказали «Воюй!»,
И смерть обнаженная, наглая,
Первая встретилась в бою.

Вместо невесты,
Которой еще не приискано,
Вместо мамы и вместо
Жизни от двадцати до восьмидесяти.
 

Елена Ильзен (Грин)