Текст книги "На дне блокады и войны"

Автор книги: Борис Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

На Жене и мне лежала обязанность обеспечивать всех водой. Выглядело это так. Мы забираем саночки, два ведра, веревки и спускаемся вниз. Мама на покрытой льдом площадке помогает нам привязывать ведра и мы трогаемся в путь. Ближайший действующий кран был в подвале Планового института на углу Геслеровского переулка и Бармалеевой, вход со двора. Но вода из него текла не всегда. По Бармалеевой мы пересекаем Малый и медленно идем к Геслеровскому. Еще не доходя до него, с надеждой смотрим: есть ли народ? Кажется, вся жизнь собралась в этом вопросе. Есть народ – есть вода. У института бело и пусто. Но еще теплится надежда, что все уместились во дворе. Но чем ближе, тем безнадежнее становится взгляд Жени. Воды нет… Надо идти по Геслеровскому на Карповку. Но в последнее время мама запрещает брать оттуда воду для питья. Карповка засыпана помоями, спуск залит испражнениями, проруби замерзли. Говорят, по ночам туда спускают покойников. Мы советуемся и по Вяземскому переулку через весь Аптекарский остров тащимся на Малую Невку. Это более километра, но там всегда пробиты проруби. Всю дорогу думается об одном: как мы достанем воду, наполним ведра и вытащим их на обледенелый берег. Главное, не упасть в воду, не промокнуть, не замерзнуть – иначе смерть. Она кругом: в аккуратно лежащих у подъездов покойниках, зашитых в простыни, в распахнутых настежь окнах вымерших квартир, в разрушенных бомбами и сгоревших зданиях.

Февраль 1942 года. За водой на Малую Невку. Рисунок В. Д. Скульского. 1980 г.

Мы с Женей осторожно, помогая друг другу, спускаемся на Невку к проруби. Бесконечно долго кружками черпаем воду и все время думаем о подъеме – скользком и обледенелом… Но вот все позади, и мы на набережной. Впрягаемся в лямки и тащим саночки. Ведра шевелятся на ухабах. Вода плескается. Останавливаемся. Жалко каждую каплю. Но мороз не дает долго стоять. Пытаемся попеременке – один тащит, другой толкает сзади. Только бы не разлить! А вода с каждым шагом все тяжелее и тяжелее. Уже вечереет. А может быть, я смотрю на серые дома и у меня сереет в глазах?.. Но вот и Карповка. Мы осторожно переезжаем деревянный мост. В намокших обшитых тряпкой вигоневых рукавицах коченеют руки. Скоро Бармалеева. И я вижу маму. Она, закутанная в тряпки, ждет нас на углу Малого – беспокоится: нас долго нет и мало ли что могло случиться. Мы пытаемся успокоить ее, а сами рады, что все так хорошо кончается. Мама тоже впрягается в лямку, и мы втроем, как «Тройка» Перова, преодолеваем последний кусок дороги.

Саша встречает нас на лестнице и пытается давать «ценные указания». Бабушка уже не ходит. Она безучастно сидит в углу или на кровати и ждет, когда ей выдадут ее крохотную иждивенческую порцию еды. Мама и Саша ее дети, они жалеют свою мать, но кому-то надо умереть, и бабушка умирает. Каждый день мы смотрим на кровать: теплая ли она? Бабушка вся высохла, она маленькая, и ее не разглядеть среди вороха тряпья…

Наконец, ведра затащены на второй этаж. Пока нас не было, Саша, как говорила мама, «сползала» в литографию и что-то принесла. Саша никого из нас на фабрику не берет и все «шахеры-махеры» производит сама. Вместе с едой Саша приносит разные слухи о победах на фронте, о скором прорыве блокады… Она партийная. В свою очередь, мама рассказывает, что слышала в очередях: полушепотом об убийствах, людоедстве, громче пересказывает практические советы о том, что из горчицы можно печь лепешки, только ее надо долго мочить, чтобы не отравиться, где и чем лучше отоварить карточки, в каком-то магазине отоваривали кусковым шоколадом, а в нашем давали стеклянные банки с повидлом за сахар из расчета 1:10. Помню, удивился, когда прочитал на банке дату выпуска – январь 1942 г.

Однажды, уже во второй половине февраля, военная девушка, приехавшая из Кронштадта, принесла письмо от сестры Нины. Когда она ушла, я еще раз прочитал письмо вслух. В конце была не замеченная мною приписка о том, что Нина с этой девушкой посылает нам собранный ею сахар. Мама бросилась за ней, догнала, но сахара не было. Девушка обещала принести потом. «Потом» не было.

В конце февраля у нас неожиданно появился приехавший в командировку с Большой Земли младший брат мамы и Саши – Николай (Косик – любимый сын бабушки). В офицерском полушубке, свежий, с резкими сытными движениями, он был будто из другого мира. Косика внизу ждала машина. Он быстро ушел, оставив после себя весь свой паек командированного и терпкий дух сытого живого тела. В конце войны тяжело раненый Косик вернется домой, немного поработает на заводе «Красногвардеец» и вскоре умрет, не дожив, как и Саша, до пятидесяти лет. Но больше всего из многочисленного потомства бабушки достанется жившей в Новой Деревне семье старшего сына – дяди Володи. В его семье было шестеро: дядя Володя, его жена – новодеревенская цыганка Нюрка и четверо детей– Толя, Лиля и мои сверстники Лена с Вовкой. Толя будет убит на фронте, Лиля успеет выйти замуж и с мужем, работавшим на оборонном заводе, эвакуироваться на Урал. Все остальные умрут в блокаду.

Запомнился мне мамин рассказ, услышанный в очереди. Отчаявшаяся мать принесла умирающего ребенка к воротам госпиталя, занимавшего в войну Каменноостровский дворец, и хотела убежать. Солдаты ее поймали, дали хлеба, каши и… ребенка, а на прощанье обещали подкармливать. «Так она и живет. Повезло ей», – всегда добавляла мама.

После этого рассказа, каждый раз, когда мы с Женей подходили к Малой Невке и спускались к проруби, я с тайной надеждой смотрел на противоположный берег– на Каменный остров. Оттуда всегда тянуло живой жизнью и сытным дымом военных кухонь. Там стояли штабы Ленинградского фронта. Там ели…

Острое, уже нечеловеческое чувство тянуло туда, и лишь опасность встречи с солдатом мешала перейти реку. Но однажды я все же решился. Опасливо, стороной по льду я подошел и сначала спрятался за деревянные быки Каменноостровского моста. Потом при первых сумерках по льду обошел восточную стрелку острова и уже в потемках лазал по помойкам госпиталя, выискивая среди отбросов и замерзших нечистот что-нибудь съедобное.

Однажды я пошел на Кронверкскую в родную 35-ю квартиру в надежде «поживиться» дровами. Квартира заморожена и пуста. Снаряд попал в шестой этаж дома, пробил потолок и пол нашего пятого этажа и разорвался на четвертом. Из обоих дыр тянуло нежилым затхлым морозом. В большой передней стояла огромная вешалка красного дерева – остатки собственности члена Государственной думы Раевского. Я с трудом затащил ее в комнату и с отчаянной решимостью стал ломать в полной уверенности, что в квартире никого нет. Вдруг медленно приоткрылась дверь и передо мной возник скелет партийца Александрова! Я обомлел. Обломки моей «антисоветской деятельности» были разбросаны по всей комнате. Как мог существовать «слушатель партийных курсов при Смольном», незадолго до войны направленный из деревни в Ленинград, в промерзшей квартире на пятом этаже без воды и отопления? – «Боря, что ты делаешь? Я подам на тебя в суд, и ты ответишь по законам военного времени за порчу государственного имущества». Александров торжественно показал на приколоченный к вешалке государственный инвентарный номер. Я испугался и мямлил невесть что. Александров постоял, и ушел, наслаждаясь произведенным эффектом и предстоящим судом.

Другой раз на Кронверкскую я пришел уже в марте. Но до этого произошло еще много разных событий.

Сколько ни пытаюсь, не могу припомнить режим работы радио. Работало ли оно вообще? И ДА, И НЕТ.

Судя по литературе о блокаде – да. И очень продуктивно. По радио читали свои вдохновенно-патриотические стихи Ольга Берггольц, Николай Тихонов, передавались различные призывы крепить оборону города, пели песни, исполнялась Шестая симфония Дмитрия Шостаковича и пр.

Судя по моей памяти– нет. Черный фибровый репродуктор, висевший над проходом из большой комнаты в маленькую, мне запомнился глухим молчанием, которое иногда прерывалось монотонными сигналами метронома: тук-тук-тук-тук. Тогда я пытался считать эти удары, приближая тем самым время еды. Кроме того, сигналы метронома подавали надежду, что вдруг заговорит АНДРЕЕНКО. Эта фамилия неотделима от Блокады. Я ее не забуду и на том свете.

В 1987 году в ленинградской больнице хроников, покинутый своими детьми и родственниками, умер Иван Андреевич Андреенко. Комсомолец с 1923 года. В Блокаду же, точнее с 18 января 1942 года фамилию Андреенко, зав. отделом торговли Ленгорсовета, знал каждый ленинградец. До сих пор во мне звучит голос диктора, который, уподобляясь Левитану, вещал, а ленинградцы, затая дыхание, слушали: Исполком Ленгорсовета решил объявить продажу крупы в счет норм… иждивенцам – сто граммов…

Людей в городе становилось все меньше и меньше. В конце января живым добавили по 50 граммов хлеба, ввели дополнительные талоны, которые иногда чем-нибудь отоваривались. Мы ходили в «Торгсин» с большим пузатым чайником получать по талонам пиво. Торгсин (торговля с иностранцами) – продуктовый магазин на углу Большого и Матвеевской улицы. Сеть торгсинов была создана в СССР в голодные тридцатые годы. В торгсинах продукты продавались не по карточкам, а за «боны», которые можно было получить в обмен за золото. Последним из домашних золотых вещей мама отнесла в торгсин мой крестильный крестик. Она, помню, плакала и на прощанье дала мне его поцеловать. Крестик остался в памяти почему-то большим и очень ажурным.

Февраль тянулся страшно долго. Мы часами сидели на кроватях, тупо уставившись в стенку, и ждали, когда можно будет идти на мерзлую кухню ставить самовар и затем съесть заветный кусочек хлеба с похлебкой. Жизнь продолжала угасать… Однажды Саша пришла с фабрики пустая, без обычного свертка с клеем… У бабушки отрылся понос. Говорили, что от декстрина, из которого мы пытались печь лепешки. Так вслух успокаивали себя ее взрослые дети – мама и Саша. На самом деле все знали, что это понос дистрофика, от которого нет спасения, ибо перестает работать желудок.

Надо было что-то делать. Я вызвался, и мама снарядила меня идти продавать что-нибудь на Дерябкин рынок. Рынок находился недалеко, на Малом проспекте. После войны его деревянные лавочки сломали и на их месте в 50-е годы возвели помпезное здание «образцового» рынка. В 60-е годы рынок закрыли, а в его помещениях оборудовали магазин «Океан».

Рыночная толкучка начиналась с Шамшевой, или даже с Лахтинской улицы и продолжалась вдоль по Малому вплоть до Рыбацкой. Но обстановка здесь была совсем иной, нежели в декабре на Кузнечном. Меня встретила безысходная тоска умирающих дистрофиков. Люди двигались, либо стояли, молча протягивая руки с бедной домашней утварью, ношеными тряпками, обувью, – будто просили милостыню. Дед продавал буржуйки, а рядом с ним лежали аккуратные вязанки щепок… Никто не покупал… Все ценное, что можно обменять на продукты – обменено. Да и продавцы съедобного, боясь милиции, редко появлялись на толкучке. Ворованные продукты реализовались, минуя рынок, за спинами, а иногда и под охраной милиционеров, которые, как современные рэкетиры, взимали «пошлину».

На мою плюшевую скатерть, махровые полотенца, занавески никто даже не посмотрел, и только за мамино платье удалось получить вязанку дров. Продрогший, я вернулся домой…

Дрова кончались, и я ходил «промышлять» на улицу, залезая в разбитые бомбами или полуобгоревшие дома. Это было опасно, поскольку считалось воровством и каралось «по законам военного времени». Однажды я оказался на третьем этаже дома на углу Геслеровского и Пудожской (сейчас дом 34). Разорвавшаяся бомба обрушила часть передней стены. На улицу свисали железная кровать и большой дубовый шкаф с книгами. Он опасно накренился наружу. Я долго возился, но в конце концов ограничился только связкой книг.

Февраль был лют, но в середине месяца снова прибавили хлеба, и рабочие стали получать по полкило. На улицах по-прежнему лежали трупы. Погребальные команды не всегда успевали их убирать. Но главное – на небе появилось солнце!

Перечитывая сейчас написанное мною о Блокаде и сравнивая свои воспоминания с опубликованными материалами, я обратил внимание на полное отсутствие в моей памяти артобстрелов и бомбежек зимнего блокадного Ленинграда. Еще раз напрягаю память… Ведь были тревоги… рвались снаряды… от бомб рушились и горели дома… нет не помню… даже мысленно не могу нарисовать картину…

«Всего от разрывов снарядов и бомб за время блокады погибло около 17 тысяч и ранено около 34 тысяч человек» («Ленинград и Большая земля», 1975, с.46).

Так ведь это же капля среди гор умерщвленных голодом ленинградцев! Как я сейчас понимаю, липкий страх быть убитым снарядом, бомбой сохранялся у тех, чье горло ледяными пальцами не душила голодная смерть.

Пришел март

Перелома еще не было. Горожане продолжали умирать тысячами, но остающиеся в живых уже ждали теплого солнца, жизни. Все живое отвергало голодный шок, стабилизировалось в ожидании чего-то «вот-вот, вот-вот»…

4 марта мне исполнилось 17 лет. Я получил самый дорогой в жизни подарок: каждая из женщин отломила от своей пайки кусочек хлеба!

В марте черные тарелки репродукторов уже не замирали от отсутствия электроэнергии. Но передачи вызывали только раздражение. Кто-то мог сочинять стихи, кто-то мог петь песни… а мы умирали… Ждали только Андреенко с его объявлениями о выдаче норм, и как радость – чего-нибудь по дополнительным талонам, в крайнем случае, сообщений о победах, приближающих конец страданий. Но объявления были редки, а победы к весне совсем прекратились. И ЛЮДИ ТЫСЯЧАМИ УМИРАЛИ ОТ НЕСТЕРПИМОГО ВСЕПОЖИРАЮЩЕГО ГОЛОДА.

11 марта умерла бабушка.

До этого она неделю не вставала. У нее все время был понос, и бабушку уже ничто не могло спасти. Ухаживала за бабушкой мама, но все равно вонь стояла страшная. Мы ждали ее смерти. Бабушку не было видно среди груды тряпок, и только по терпкому запаху мы знали, что она еще жива. Мама старалась чаще менять подстилку, но вода оставалась большим дефицитом. На стирку мы набирали снег, который в тот страшный год в Ленинграде был белый и чистый.

На следующий день бабушку зашили в простынь, все вместе спустили со второго этажа («обязательно ногами вперед» – причитала мама), привязали к саночкам. Мы с Женей впряглись в лямки. Мама плохо себя чувствовала и много плакала. Саша пыхтела, дымила и осталась с Аликом.

Везти было недалеко. Морг находился в больнице Эрисмана. Светило мартовское солнце. Мы вывезли саночки на проспект Карла Либкнехта и, не пересекая его, повернули налево по солнечной стороне. Снег еще не таял и саночки шли легко. Лишь у Ординарной, где около булочной была огромная наледь, пересекавшая весь проспект, а на противоположном от булочной углу угрюмо чернел остов обгоревшего дома, мы с трудом перетащили бабушку. Веревки ослабли и она болталась из стороны в сторону. Впереди привычно краснел трамвай, еще с декабря застрявший посередине площади Льва Толстого. И вдруг трамвай дрогнул! Мы с Женей, не сговариваясь, остановились – не может быть! Каждый подумал, что ему показалось. Но, когда мы проезжали мимо, около трамвая возились люди в ватниках.

Направо, в нашей школе всю блокаду работал госпиталь. Там была жизнь. Вокруг же стояли промерзшие голодные дома, а в них где-то глубоко внутри робкими неверными угольками кое-где еще теплилась жизнь.

Мы пересекли площадь и по Английскому Большому добрались до Карповки. Дальше дорога к моргу шла по берегу речки. Трупы в беспорядке валялись по обе стороны дороги. Берег Карповки здесь довольно высокий и крутой. Покойники сползали по нему, а некоторые уже лежали на льду.

Описание этого морга (как он выглядел в декабре) есть в дневниковых записках Веры Инбер:

«26.12.41. Страшно выйти утром из наших задних ворот (ворота на Карповку, через которые мы везли бабушку – Б. М.), очутиться у самой прозекторской на берегу Карповки. Это – мертвецкая всего района под открытым небом… Мертвецы – в простынях, скатертях, лоскутных или байковых одеялах, иногда в портьерах… Однажды я видела небольшой, видимо, очень легкий трупик ребенка в оберточной бумаге, перевязанный бечевкой… Все это напоминает одновременно и побоище и ночлежку».

В марте, т. е. через три месяца, перед моргом образовалась свалка из трупов, большей частью завернутых в простыни и зашитых. Лишь справа на грязном утоптанном автомобильными шинами снегу выделялись отдельные кучки трупов полуодетых женщин и детей, в беспорядке сваленных с машин. Эти, вероятно, были собраны по опустевшим квартирам. До сих пор запомнился синевато-серый труп женщины в нижней рубашке с вывалившимися наружу тощими грудями и открытыми глазами. В других кучах покойники были в пальто, валенках… Ближе к моргу трупы уже были аккуратно сложены в штабеля (поленницы) высотою метра по полтора, вероятно, подготовленные для вывоза.

Я остался у санок. А Женя ушла «записывать» бабушку. Потом мы радостно с пустыми санками возвращались домой и нам в лицо светило солнце. Трамвая на площади Льва Толстого не было.

После смерти бабушки был какой-то краткий общий подъем духа – будто лопнул нарыв. Женщины долго что-то мыли, чистили, выбрасывали. Стало больше места (будто бабушка его занимала!).

Заработала Карповская баня, и мама послала меня мыться. Действовал один зал. Он был перегорожен на две части скамейками. В одной – маленькой, мылись мужчины, в другой– женщины. Точнее то, что от них осталось. Было холодно и полутемно. В сыром пару за скамейками перемещались скелеты, на которых складками висела кожа. Это были блокадницы. От прикосновения тепловатой воды непривычно бегали мурашки, вся кожа зудела и болезненно чесалась…

В 80-х годах Карповскую баню сломали. На ее месте обосновался «долгострой» фешенебельной гостиницы, которая уже лет пятнадцать возводится на углу Каменноостровского и набережной Карповки, рядом с особняком Анны Павловой.

Нет, больше не могу писать про Блокаду…

Лучше вот о чем…

При бане действовал «санпропускник». Это порождение войны в различных видах будет следовать за мной (точнее, я за ним) всю войну. А сейчас я с ним встретился первый раз, сдав белье «в прожарку». Стационарный санпропускник – камера, куда на палках, вешалках, или просто на пожах раскладывается белье, верхняя одежда и даже обувь. Затем закрывается дверь и в камеру пускается пар, доводя температуру до 80 градусов. Предполагается, что при такой температуре в течение 15–20 минут все вши сварятся и даже погибнут их яйца – гниды. Военный походный санпропускник устроен проще. Бочку из-под бензина с вырезанным верхом ставят на костер, на дно наливают немного воды, на пажах подвешивают белье, а сверху прикрывают крышкой. Вода кипит и в пару варятся вши. Бывало по разному. Зазевается дежурный солдат, вода выкипит, и из бочки повалит густой дым горящего обмундирования. Ничего не подозревающий хозяин белья, выйдя из банной палатки сытый, в прекрасном расположении духа, остается «в чем мать родила», растерянно топчется на месте и застенчиво прикрывает «стыд» под смех и веселое беззлобное улюлюканье окружающих. Иногда же твоя гимнастерка оказывается в самом холодном месте бочки и к ней в страхе и панике сбегаются все вши. Тогда приходится трясти ее над костром, наслаждаясь треском лопающихся жирных породистых насекомых.

Но все это будет значительно позже, когда я вернусь в жизнь и разноцветным фейерверком понесутся мои полнокровные сытые фронтовые дни, а я вместе с новыми друзьями займусь сугубо мужским делом – войной – тем беспечно геройским времяпровождением, о котором мужская плоть начинает мечтать еще в утробе матери.

Вновь силой вернемся на противное природе человеческой место – дно Блокады – В ЛЕНИНГРАДСКИЙ ГЕНОЦИД.

В середине марта кончился столярный клей. Пайка не хватало и силы таяли. Наступала новая депрессия. Я «шел под откос». Надо было что-то делать… В таком состоянии где-то на Кировском я прочитал объявление о наборе в «Комсомольский полк по охране города». Заявления принимались от «граждан мужского пола, достигших 17 лет». Я только что их достиг, поэтому пошел в Петроградский райком комсомола, что на Скороходовой, сдал документы и получил справку.

В назначенный день я пришел в райком и был определен в строевое подразделение. В тесном холодном помещении собралось человек двадцать, в основном, таких же доходяг, как я. После томительного ожидания нас группами вызывали в теплую комнату, объясняли задачи, рассказывали, как будем нести службу, долго говорили о победах на фронте, о заботе партии… Потом снова предложили подождать, снова вызывали… А мы – рядовые Комсомольского полка по охране города– хотели есть. Голод нестерпимо, до боли выжимал соки, тело минутами замирало, но мы терпели в надежде на еду. Под вечер, так и не накормив, всех распустили по домам, ибо в райкоме никто не смог решить проблему кормления. Питаться мы должны были в райкомовской столовой, прикрепление к которой строжайше лимитировалось.

Не помню сколько дней это длилось. Наше подразделение постепенно таяло. Мы часами сидели в полуподвале, принюхиваясь к запахам райкомовской столовой…

20 марта 1942 года. Фотокопия справки о зачислении в Комсомольский полк по охране города.

Первая страница комсомольского билета, на основании которого я был зачислен в Комсомольский полк. Единственный документ, который прошел со мной всю войну.

Эти «походы в райком» добивали меня, и к вечеру с прилипшим к спине животом я еле-еле доползал до Бармалеевой. Саше, Жене и маме было не до меня. Мама устроилась на работу в 24-ю литографию к Саше и должна была ходить туда каждый день. Она очень тоже чуть живой появлялась на Бармалеевой, ничего не принося домой.

Как-то неожиданно у меня начался «бабушкин понос»… Может быть виною этому был не райком, а селедочные кости и голова, которые я нашел в подворотне нашей школы, а может быть желудок уже не выдерживал изнуряющего голодания. Я боялся сказать об этом дома и решил лечиться сам. Кое-как добрался до Кронверкской, где могли быть лекарства. Квартира еще не разморозилась, т. к. в шкафу за ящиком я нашел упавшую туда бутылочку гематогена. Бутылка лопнула от мороза. Но гематоген не разлился.

В тот приход Александров, т. е. его скелет вручил мне повестку, сохранившуюся до сих пор.

Гражданину (ке) Михайлову Б.

ПОВЕСТКА

На основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 22 июня 1941 г. «О военном положении» Вы считаетесь мобилизованным с 27 марта по 8 апреля 1942 года для выполнения в порядке трудовой повинности работ по очистке города.

Немедленно по получению настоящей повестки Вы обязаны явиться в контору домоуправления для получения направления на работу.

Рабочие и служащие действующих предприятий, а также учреждений обязаны по получению повестки явиться в места по указанию руководителя предприятия (учреждения).

В процессе выполнения работ по очистке Вы обязаны беспрекословно подчиняться распоряжениям бригадира, безоговорочно следовать его указаниям и выполнять ежедневные задания…

За неявку или уклонение от выполнения работ по очистке Вы будете привлечены к уголовной ответственности по законам военного времени.

ИСПОЛКОМ ЛЕНГОРСОВЕТА ДЕПУТАТОВ ТРУДЯЩИХСЯ.

На оборотной стороне повестки отметки о явке и выполнении работ, подпись руководителя предприятия и печать Центрального географического музея.

Без этой повестки и особенно без подписи и печати ходить по городу было рискованно.

С повесткой в руках я добрался до Бармалеевой. Дверь в квартиру была открыта. В большой комнате на полу лежала Саша.

Женя и мама пытались ее приподнять. У Саши случился «удар»: перекосило лицо и отнялась нога. Несмотря на голод, Саша оставалась большой и тяжелой…

Что было дальше я, откровенно говоря, не помню. Попытался складывать из разбитых осколков памяти того времени более или менее правдоподобную картину – получается плохо… Помню только, как ночью чужим голосом кричала Саша, ругалась и требовала папирос, как плакали и суетились около нее женщины… Помню утро. Мне не под силу сползти с сундука. Я зову маму. Но дома никого. Холодно. Только за стеной по-мужски с надрывом храпит Саша. Надо добраться до ведра с парашей, но мне не встать…

Саша – наша блокадная кормилица – умирала бурно, отказываясь от еды, умоляя, требуя и прося водки и папирос. Она не вставала, а женщины не могли водить ее «на ведро». Заболел Алик, у него тоже начался понос, и Женя была не помощница. Дело шло к концу…

Дня через два-три мама с утра пошла в райком в мой Комсомольский полк просить помощи… Как бы мне сегодня хотелось написать о милосердном поступке руководителей Петроградского райкома комсомола! Но, увы. Мама вернулась вся в слезах и с пустыми руками.

Потом еще помню, как сквозь туманное забытье услышал за стеной в большой комнате глухие мужские голоса, женские причитания… опять все смолкло… или я провалился в небытие…

Что в это время делала мама, я не знаю. И как-то недосуг было спросить, когда она еще была жива. Но, как может догадаться читатель, наперекор всему я остался живым.

Да, еще помню: пустой замороженный двор бывшего имения графа Бобринского. Черная дыра в стене правого флигеля. В глубине дыры уже схваченная ржавчиной станина печатного станка. Я с лопатой в руках сижу на гранитном бордюре главного входа в Географический музей. По небу быстро проносятся облака, каждый раз надолго закрывая солнце. Я жду маму. Она должна отвезти меня домой и накормить. Мне очень холодно. Солнце, как нарочно, светит сзади из-за дома. Чтобы встать под его лучи, надо выйти на середину двора, но там морозно, сквозит и негде сесть…

Сегодня я держу в руках ту повестку – тот волосок, на котором я был подвешен к жизни: первая отметка – «задание выполнено» – датирована 31 марта. Это последний день, когда можно было, поставив подпись и печать, получить продуктовые карточки – право на продолжение существования… Опять пытаюсь что-то вспомнить…

Мама каким-то образом доставила меня полумертвого на Красную улицу показать, что я еще живой, выполняю «трудовую повинность» и поэтому должен получить рабочую карточку.

Тело боролось. И в апреле я уже сам ездил в литографию. Печати на наши повестки ставили здесь же в Географическом музее, который, как и мы, входил в состав Географического факультета ЛГУ.

Саша тоже осталась жива. Ее «взяли в стационар». Приехали за ней сослуживцы – рабочие 24-й литографии. Их фабрика оживала. Там открылась «закрытая» столовая, был организован учет живых и помощь особо нуждающимся. Саша каким-то образом принимала в этом самое бурное участие. На фабрике ее знали и, как я думаю, любили, потому что ее нельзя было не любить.

Две недели изможденные, еле шевелящиеся ленинградцы чистили город: скалывали лед, убирали помойки. Свозили на тех же саночках мусор с завалов около разбомбленных домов. Вытаскивали оттуда замороженные, но уже местами начинавшиеся разлагаться трупы…

Март 1942 года. Очистка города. Рисунок В. Д. Скульского, 1980 г.

Власти боялись эпидемий. Но, то ли болезнетворные микробы сдохли с голоду, то ли дистрофичные ленинградцы были противны даже тифозным и холерным бациллам – эпидемий не было.

Пока я отбывал трудовую повинность, на Кронверкскую на мое имя пришла еще одна повестка: «Явиться на Военно-учебный пункт (ВУП) для прохождения трехмесячной военной подготовки с отрывом от производства и с сохранением среднемесячной зарплаты».

ВУП занимал здание школы на Петроградской набережной, где сейчас находится Нахимовское училище и стоит «Аврора» (старинное, чуть ли не петровских времен здание со шпилем и бюстом Петра). Здесь все было организовано четко. Нас, бойцов сразу же перевели на казарменное положение. Домой отпускали только в воскресенье и, кажется, на какое-то время вечером. В будние дни на Бармалеевой я уже почти не бывал.

Казарма нашей роты была на втором этаже в просторном классе. Служил я, вероятно, во втором взводе, поскольку с тех времен сохранился такой документ (цитирую, как есть, машинистка запятых не признавала):

ДОГОВОР СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО СОРЕВНОВАНИЯ МЕЖДУ БОЙЦАМИ 1 и 2 РОТЫ (С ОТРЫВОМ ОТ ПР-ВА) III-ОЧЕРЕДИ (чернилами дописано: 2-й взвод).

Мы бойцы 1 и 2-й роты в ознаменование пролетарского праздника 1 мая имея беспредельное желание выполнить приказ Наркома Обороны т. Сталина в деле подготовки резервов для Красной Армии способных уничтожить немецко– фашистские орды вероломно напавшие на нашу страну взаимно берем на себя следующие обязательства:

1. По боевой и политической подготовке иметь оценки только на отлично и хорошо.

2. В совершенстве освоить основной вид оружия – винтовку.

3. По огневой подготовке 1 и 2-е упражнение выполнять не ниже чем на отлично и хорошо.

4. Принимать активное участие по наведению санитарного порядка в аудиториях и общежитиях.

5. Для обеспечения культурного отдыха и досуга принимать участие в организации бригады художественной самодеятельности.

Политрук 1 роты.

Политрук 2 роты (подписи).

Состав нашей роты был довольно пестрым. Резко выделялась группа сытых мордастых парней, которые «ходили на головах» и при случае показывали нам свое превосходство подзатыльниками либо грубой насмешкой. Двое из них были детьми хлебопеков, остальные имели более темные неафишируемые статьи питания. Эти часто бегали домой, а по вечерам чавкали под одеялами.

Основная же масса новобранцев, хотя и была тоща, но каждый из них имел какой-то домашний «приварок». В их карманах часто появлялись то сухари, то сахар, иногда около кроватей валялись раскрошенные куски дуранды. Кичась перед «мордатыми», они не подбирали крошек, но старались и не ронять. Я с завистью смотрел на эти крошки, норовя тайно засунуть их в рот, боясь вызвать жестокие насмешки: «Дистрофик паршивый!». Это была правда и поэтому было вдвойне обидно.

На другом полюсе были мы – небольшая группа «доходяг», не имевших побочных источников, и только волею случая оставшихся живыми. Все наши помыслы, направленные на выживание, крутились вокруг еды. Учителем была ЖИЗНЬ– суровая, но благосклонная к упорным мамка. Мы не дружили, и тайно друг от друга, как могли, доставали еду.

В начале мая по предприятиям в Ленинграде стали раздавать землю под огороды. В ход пошли скверы, сады, парки, а то и просто газоны на улицах. Саша вернулась из стационара, но из дома не выходила. Мама получила землю на нее и на себя сразу слева от памятника Стерегущему. Я несколько раз издали видел ее там, сгорбившуюся над грядкой. Наши пути расходились, и мне все чаще надо было принимать решения самому.

Напротив «Стерегущего» наша рота проводила занятия по тактике. Мы, вооруженные деревянными винтовками, «ходили в атаку» среди деревьев в сквере у Татарской мечети. Все кусочки земли, куда попадало солнце, здесь тоже были вскопаны, и кое-где уже появлялись крохотные всходы. Я старался кончить бросок между грядками и, упав на землю, сразу же начинал быстро-быстро выдергивать красные хвостики свеклы, жадно запихивая их в рот. Хвостики были вкуснее молодых липовых листьев, которых можно было есть «от пуза».