Текст книги "Из истории культуры древней Руси"

Автор книги: Борис Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Вполне естественно, что многие богатые люди именно в это время, используя безысходность положения погорельцев, стремились превратить их в закупов, рядовичей или холопов, закрепляя эти действия неправедным вписаньем.

Летописец, вышедший за рамки обычной церковной демагогии и перешедший от поучения к обличению, вставший на сторону тех, кто, по выражению Даниила Заточника, был «от вельможь погружаем», проявил незаурядную смелость.

Однако за свою смелость обличитель поплатился: поучение 1192 г. оказалось последним в восьмилетнем ряду летописных статей, насыщенных притчами и изречениями. Недоумение М.Д. Приселкова по поводу причин неожиданного завершения «свода 1193 г.» (1192 г.) можно разрешить так: никакого особого свода 1192 г. не было (в этом надо согласиться с Ю.А. Лимоновым), но после дерзновенного поучения, затрагивавшего интересы всех феодальных верхов, руководители летописного дела отставили талантливого, но беспокойного автора и заменили его менее книжным, но более послушным летописцем, который скромно вел хронику княжеских и владычных дел, ни разу не обратившись к опасному художеству, к жанру притч и поучений, хотя поводов ж этому в конце XII в. было много.

Не здесь ли, не в этом ли поучении, обратившем библейские слова против владельцев сел, порабощающих убогих и алчущих, скрывается разгадка того выступления Даниила, выражавшего стремления его сердца, от которого он вынужден был отречься «и разбих зле, аки древняя младенца о камень»? Не было ли яркое и мужественное поучение 1192 г. тем самым художеством, от которого Даниилу пришлось бежать, как Агари-рабыне от Сарры, госпожи своей?

Если сам Даниил был в этом иносказании Агарью, а его летопись со всей ее «сладостью словесною» и пылом возмущения – младенцем, то нам нетрудно угадать и двух других персонажей библейской легенды: Авраамом мог быть епископ Иоанн, покровитель летописного дела, а Саррой – сам князь Всеволод или кто-либо из крупных вельмож, недовольных социальной программой слишком самостоятельного историка. Князю Ярославу Владимировичу эти намеки на события пятилетней давности должны были быть вполне ясны.

Социальные мотивы в смягченной форме остались и в «Слове Даниила Заточника». Богатые и бедные резко противопоставляются автором, и притом не в плане церковных представлений о доступности тер или другим царства небесного, а в плане здешних, земных интересов, как, впрочем, и в поучении 1192 г. «Богат возглаголеть – вси молчат и вознесут слово его до облак: а убогий возглаголеть – вси нань кликнуть и уста ему заградят. Их же ризы светлы – тех речь честна» (XIII). В этом противопоставлении богатых и бедных не по образу жизни, не по достатку, а по тому, как аудитория воспринимает их речи, сказывается человек, привыкший говорить перед толпой, на вече или в судебном заседании. Он уязвлен тем, что речи богатых всегда будут предпочтены речам тех плохо одетых простых людей, к которым принадлежал он сам.

Находясь на самом низу феодальной лестницы, Даниил в своем обращении к князю Ярославу не побоялся написать свой знаменитый совет, обращенный, очевидно, к таким же, как и он, людям, едва-едва приподнимающимся над народной массой: «Не имей собе двора близ царева двора и не дръжи села близ княжа села: тиун бо его аки огнь трепетицею накладен и рядовичи его – аки искры. Аще от огня устережешися, но от искор не можеши устеречися…» (XXVI).

Все сказанное выше позволяет оставить в силе предположение о том, что автором летописи с притчами 1184–1192 гг. и «Слова» 1197 г., составленного из десятков притч, мог быть Даниил Заточник – какой-нибудь владычный детский, епископский дворянин, находившийся под покровительством сначала епископа Луки, а после его смерти – епископа Иоанна.

Вдохновенное «художество» 1192 г., написанное им в защиту горожан Владимира, оставшихся после пожара без хлеба и крова, навлекло, очевидно, на Даниила чей-то гнев, ему «заградили уста», он бросил летописно-полемическую деятельность и оказался по воле или неволе на самом северном, самом далеком краю княжества и Ростовской епархии, за Белоозером, на озере Лаче. Отсюда, из своей провинциальной безысходности он пишет и свое умное челобитье с просьбой помочь обедневшему мудрецу, поддержать его талант, пустить тучу на землю его художества. Любопытно, что он пишет его не епископу, не князю Всеволоду, а Ярославу, который должен скоро покинуть суздальские пределы и сесть в Новгороде.

7

На переломе зимы 1197/98 г. (30 декабря 1197 г. или 13 января 1198 г.) князь Ярослав Владимирович приехал из Владимира в Новгород на княжение. Всего лишь полтора года пробыл он в этот раз на высоком новгородском столе, но в новгородской летописи остался явный след его пребывания.

Новгородские летописцы, как правило, вели немногословную деловую хронику городских дел, отодвигая своих быстро сменявшихся князей на задний план. Инициатором всех политических и военных шагов в летописи всегда представлен сам Великий Новгород: «съдумавше новгородцы» и послали по князя, или выбрали себе владыку, или пошли походом. А неугодному князю «показаша путь».

Летописные записи о последнем княжении Ярослава выделяются на фоне этой лаконичной городской хроники подробным и подобострастным освещением деятельности князя. К рассказу об изгнании его в 1196 г. добавлено, что «прияша и новоторжьци с поклоном. И жаляху по нем в Новегороде добрии, а злии радовахуся». Возвращение Ярослава показано очень почтительно: «Идоша из Новагорода передний мужи сътьскии (во Владимир) и пояша Ярослава с всею правьдою и чьстью. И приде на зиму Ярослав по крещении за неделю и седе на столе своемь и обуяся с людьми, и добро все бысть»[241]241
  Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов, с. 43.


[Закрыть].

Так же почтительно излагалась и постройка Ярославом церкви в 1198 г.: «В то же лето заложи церковь камяну князь великый (!) Ярослав, сын Володимирь, вънук Мьстиславль, во имя святаго Спаса Преображения Новегороде на горе, а прозвище – Нередице. И начаша делати месяца июня в 8 на святого Федора, а концяша месяца сентября»[242]242
  Там же, с. 44.


[Закрыть].

Летописец, написавший это пышное княжеское родословие, поступил точно так же, как Даниил Заточник, обращавшийся к Ярославу, как к сыну (великого князя) Владимира. В данном случае, желая утвердить авторитет безземельного трипольского князька, летописец напомнил о его знатном происхождении и даже, погрешив против истины, самого его назвал великим князем.

Летописцы-горожане, воспитанники вечевых порядков, никогда не титуловали своих князей так торжественно; они обычно ограничивались только одним именем, иной раз даже без слова «князь».

Запись о построении Нередицкого храма в 1198 г. сделана не обычным новгородским летописцем, а лицом, близким Ярославу Владимировичу[243]243
  На южной стене Нередицы в сводчатой нише вроде аркосолия было написано фресковое изображение князя, подносящего церковь Христу. И.И. Срезневский считал эту фреску портретом Ярослава Владимировича, сделанным в 1199 г. (Успенский А.И. Очерки по истории русского искусства. М., 1910, с. 114–116). Надпись гласит: «О боголюбивый княже, вторый Всеволод, злыя обличив, добрыя любя, правые кормя вся церковный чины и монастырские лики милостивны имая, но, милостивче, кто твоя добродетели может исчести? Но дажь бог цесарствие небесное со всеми святыми угодшими ти в бесконечные веки. Аминь». Под Всеволодом должен подразумеваться Всеволод Большое Гнездо, по воле которого его свояк Ярослав и стал князем в Новгороде. Ю.Н. Дмитриев считал фреску более поздней (1246 г.) и связывал ее с Ярославом Всеволодовичем (Новгородский исторический сборник. Вып. III–IV. Новгород, 1938, с. 39–57).


[Закрыть].

Только в этом небольшом разделе новгородской летописи мы встретим необычные для всего предшествующего изложения вставки церковного характера вроде тех, с которыми мы уже знакомы по летописи Владимира Суздальского за 1184–1192 гг. Архиепископ Мартирий пять раз освящал новопостроенные церкви, и это фиксировалось простыми, лаконичными записями; но в 1198 г., когда одновременно с княжеской Нередицей строилась в Русе церковь самим Мартирием, летописец, писавший хронику этого года, вписал в нее обширное отступлений в виде молитвы владыки («Господи боже! Призри с небес и вижь и посети винограда своего…»). Конечно, только на основании церковной вставки и преувеличенной симпатии к «великому» князю Ярославу нельзя делать окончательных и твердых выводов, но все же особый характер летописной статьи 1198 г., необычной для новгородского летописания, позволяет поставить такой вопрос: не взял ли князь Ярослав с собой в Новгород в 1197 г. того скорописца, который девять лет писал летопись Всеволода при епископском дворе, пять лет расплачивался бедностью за смелость своих суждений и в 1197 г. так убедительно просил князя пролить оплодотворяющую тучу княжеской щедрости на землю его художества?

Мы рассмотрели те записи владимирской летописи, которые предшествовали намеченному нами времени написания «Слова» Даниилом Заточником, коснулись (в порядке предположения) летописной статьи новгородской летописи за последний год княжения Ярослава Владимировича, написанной непосредственно вслед за «Словом».

Теперь мы должны просмотреть новгородское и владимиро-суздальское летописание за время после 1197–1198 гг., для того чтобы ответить на вопрос – нет ли там, в статьях первого десятилетия XIII в., каких-либо следов того «потока церковных поучений», который позволил уже нам сближать летопись со «Словом Даниила Заточника». Главная трудность заключается в том, что цитирование пророков и широкое применение притч было, как отмечалось уже, обычным литературным приемом средневековья; этим приемом пользовались в XII–XIII вв. и киевские, и галицкие, и суздальские летописцы; поэтому, сам по себе этот афористический стиль еще не является безусловным признаком авторского единства. Необходим учет дополнительных обстоятельств: хронологической компактности, обоснованности интервалов, а самое главное – исторической вероятности сближения разных текстов, обладающих этим общим стилистическим признаком.

До сих пор все эти условия нами выполнялись: текст 1184–1192 гг. представлял собой компактный кусок владимирской епископской летописи; прекращение потока цитат хорошо объяснимо резкостью социальных суждений автора, а кратковременное проявление церковного стиля в новгородской летописи также вполне объяснимо предположением близости данного летописца к князю Ярославу Владимировичу в пору его последнего кратковременного княжения.

С уходом Ярослава церковная патетика сразу исчезает со страниц 1-й Новгородской летописи (если не считать вставной повести о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 г.). Некоторое нарушение бюргерского, делового характера новгородского летописания мы наблюдаем в 1210–1218 гг. во время княжения в Новгороде Мстислава Удалого; очевидно, здесь тоже сказалась рука княжеского летописца.

Патетический тон (но без цитат из пророков) появляется в летописи в связи со страшным голодом 1231 г., но в данном случае нам не приходится гадать об авторе – он сам назвал себя грешным пономарем Тимофеем[244]244
  Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов, с. 70.


[Закрыть]. Ему же, по всей вероятности, принадлежит описание нашествия Батыя (рассказ о битве на Калке заимствован из южных источников).

Итак, новгородская летопись ничего нового нам не дала после отъезда Ярослава Владимировича из Новгорода в 1199 г. Летописец, подобострастно величавший его великим князем и сочинивший молитву владыки, не оставил никаких следов в позднейшей летописи.

Иное мы видим во владимиро-суздальском летописании: цитирование пророков начинается при описании событий зимы 1202/03 г., а затем широким потоком проявляется в 1205–1207 гг. в связи с именем известного книжника князя Константина Всеволодича и эпизодически встречается в дальнейшем вплоть до самой смерти Константина в 1218 г.

Если оставаться на почве сделанных выше предположений, то связь Даниила Заточника с Константином Ростовским представляется совершенно естественной: Константин еще при жизни отца получил в удел Ростов, к которому относился и Белозерский край с озером Лаче, где бедовал в свое безвременье Даниил. Еще до получения удела князь Константин командовал белозерскими полками (в битве под Пронском в 1207 г.). Кроме того, в эти же годы Константин был связан с Новгородом. Третьей точкой соприкосновения Даниила, «по многим книгам избирающего сладость словесную», с князем Константином могла быть роднившая их любовь к книжной мудрости.

Наименее ясно на первый взгляд проявление начетнического стиля в описании разгрома Киева Рюриком Ростиславичем 2 января 1203 г., так как весь этот раздел летописи посвящен далеким южным событиям: «…И створися велико зло в Рустей земли, якого же зла не было от крещенья над Кыевом. Напасти были и взятья, [но] не яко же ныне зло се стася: не токмо одино Подолье взяша и пожгоша – ино Гору взяша, и митрополью святую Софью разграбиша и Десятиньную святую богородицю разграбиша и манастыри все и иконы одраша, а иные поимаша и кресты честныя и сосуды священыя и книги и порты блаженных первых князей, еже бяху повешали в церквах святых на память собе – то положиша все собе в полон.

Якоже глаголеть пророк Давыд: Боже! Придоша языци в достояние твое и оскверниша церковь святу твою и положиша Иярусолима, яко овощное хранилище, положиша трупие раб твоих – брашно птицам небесным, плоть преподобных твоих – зверем земным, пролияша кровь их аки воду.

То все стася над Киевом за грехи наша: черньци и черницы старые иссекоша, и попы старые и слепые и хромые и слукыя и трудоватые – та вся иссекоша, а что черньцов уных и черниць унех и попов и попадей и кияны и дщери их и сыны их – то все ведоша иноплеменици в вежи к собе».

Автор этих строк явно настроен враждебно к Рюрику, который в союзе с Ольговичами и половцами выгнал Романа Мстиславича из Киева и разгромил город. Автор находился, очевидно, на юге, так как ему известны многие мелкие детали. Из них можно отметить сообщение об одеждах первых князей «еже бяху повешали в церквах святых на память собе»; оно очень напоминает то, что считал нужным занести на страницы летописи автор статьи 1184 г.: «…паволокы, укси церковные, иже вешаху на праздник…»

Мы можем отметить еще одну черту, сближающую владимирскую летопись за 1184–1192 гг. с повествованием 1203 г. И там и здесь проявляется преувеличенный интерес к сыновьям «царя Владимира»: в первом случае, как мы уже видели, внимание оказывалось Ярославу Владимировичу, единственному князю этой ветви, находившемуся в поле зрения северо-восточного летописца, а во втором случае особым вниманием пользуются все «Володимировичи». Говоря о таком крупном событии, как война двух коалиций князей, возглавляемых Рюриком Киевским и Романом Волынским, автор не перечисляет чернигово-северских князей, не указывает даже того, что половецкие войска возглавлял сам Кончак, и из всех второстепенных князей, участвовавших на той или другой стороне, считает необходимым упомянуть только о «Володимиричах», отъехавших от Рюрика и перешедших на сторону Романа. Володимиричи – это братья: Мстислав Трепольский, давний враг Рюрика и его вассал поневоле, затем Ярослав (после смерти своей жены не упоминаемый владимиро-суздальской летописью) и Ростислав.

Внимание автора рассказа о взятии Киева к этим удельным князьям выразилось и в подробном сообщении о судьбе Мстислава: «Тогда же яша и Мстислава Володимирича Ростиславля дружина Ярославича (Черниговского). И веде Ростислав ко Сновьску к собе».

Из всех этих соображений и наблюдений можно сделать следующий вывод: ничто не противоречит отождествлению автора южнорусского повествования о злодеяниях Рюрика с тем летописцем, который вел летопись когда-то при епископах Луке и Иоанне, затем после долгого перерыва снова занялся летописанием при князе Ярославе «Володимириче» в Новгороде, а с перемещением этого князя на юг (может быть, в качестве регента при малолетнем Ярославе Всеволодиче?) мог последовать за ним на юг и вести здесь летопись южных дел с позиций Всеволода и «Володимиричей».

8

На событиях 1204 г. оборвалась южнорусская (может быть, переяславская) летопись, попавшая во Владимир; с событий 1205 г. начинается особый раздел Лаврентьевской летописи, характеризуемый новым обильным потоком цитат из церковных книг. Раздел этот тоже невелик, он охватывает всего три года: 1205–1207 гг. Начинается он с описания торжественных проводов сына Всеволода на княжение. На этот раз героем повествования стал старший сын Константин.

Обрывается поток цитат довольно резко в связи с получением Константином особого удела – отец дал ему Ростов «и инех 5 городов да ему к Ростову» (зима 1207/08 г.).

После этого панегирист Константина исчезает со страниц владимирской летописи до 1211 г., когда Константин гостил у отца во Владимире; в последний раз руку этого ритора мы ощущаем в 1218 г. в некрологе Константина.

Присмотримся внимательнее к творчеству этого летописца, воспевшего начало княжеской деятельности Константина Всеволодича, того князя, о котором наши источники говорят как об историке и книголюбе. Константин, по словам летописи, «всех умудряя телесными и духовными беседами. Часто бо чтяше книгы с прилежанием».

Летописец такого образованного и начитанного князя должен был сам блеснуть знанием книжной мудрости, что мы видим с первых же строк его риторического творения. В описании только одного дня отъезда Константина он сумел 11 раз (!) привести цитаты из пророка Давида, Соломона, Иоанна Златоуста. Описание отъезда представляет собой отдельное произведение. «В лето 6714 (1205) месяца марта в 1 день на память святое мученици Евдокеи, Всеволод великий князь посла сына своего Костянтина Новугороду Великому на княженье…» Князю, отправляющемуся на княжение в буйный и опасный город, летописец как бы подсказывает слова о том, что «власти мирьскыя от бога вчинены суть», он приводит ряд известных церковных афоризмов, напоминающих по стилю изложения Даниила Заточника: (князь) «богу слуга есть, мьстя злодеем. Хощеши ли ся власти не бояти – злаго не твори и похвалить тя. Аще ли зло творишь – бойся: не бо без ума мечь носить». Далее в летописи изображается торжественная сцена инвеституры: «И да ему отець [Всеволод Константину] крест честны и мечь, река: Се ти буди охраньник и помощник, а мечь – прещенье и опасенье, иже ныне даю ти пасти люди своя от противных». После этого автор вкладывает в уста Всеволода речь, которая едва ли была произнесена в действительности, но хорошо характеризует проконстантиновскую тенденцию автора: «Сыну мой Констянтине! На тобе бог положил переже старейшиньство во всей братьи твоей. А Новъгород Великый старейшиньство имать княженью во всей Русьской земли. По имени твоем тако и хвала твоя: не токмо бог положил на тебе старейшиньство в братии твоей, но и в всей Русской земли. И яз ти даю старейшиньство – поеди в свой город!»

Данная «речь» едва ли современна самому событию, так как при отправке Константина в Новгород Всеволоду не было надобности уверять всех в старейшинстве своего старшего сына. Такое литературное подкрепление старшинства Константина было вполне обосновано только после того, как отец обделил его наследством и передал великое княжение Юрию в обход старшего брата, т. е. после 1212 г.

В этой «речи» автор использует свои исторические познания, почерпнутые из новгородских летописей, о том, что «Русская земля пошла есть» от призвания варягов в Новгород. Поэтому он и пишет о старейшинстве Новгорода в Русской земле[245]245
  Никак нельзя согласиться с Ю.А. Лимоновым, что признаком несинхронности «речи» событиям 1205 г. является расширительное понимание термина «Русская земля», будто бы возможное только во второй половине XIII в. (Лимонов Ю.А. Указ. соч., с. 135–136). Против этого говорят, во-первых, новгородские обработки «Повести временных лет», начинающие русскую государственность с Новгорода, а во-вторых, «Слово о погибели земли Русской».


[Закрыть].

Преувеличение исторической роли Новгорода в данном случае тоже служило той же цели возвеличения Константина, начавшего с этого города свой княжеский путь. Вспомним, что только при поддержке Новгорода, помогшего Константину в Липицкой битве 1216 г. против его братьев, Константин и получил великое княжение Владимирское.

От риторических отступлений, вставленных, может быть, около 1212–1216 гг., вернемся к проводам Константина: «И проводиша и вся братья его с честью великою до реки Шедашкы: Георгий, Володимер, Иоан и вен бояре отця его и вен купци и вен после братья его. И быеть говор велик якы до небеси от множества людий от радости великия. Яко же рече пророк: вен языци въеплещете руками, въекликнете богу гласом радости – яко цесарь велий по всей земли; и пойте имени его дадите славу хвале его! Пристигшю же вечеру, поклонишася ему братья его и вси людье и все мужи отца его и вси после брать его. И ти поклонишася ему и похвалу ему давше велику, възвратишася кождо их всвояси…» Это описание нужно признать современным событию, так как оно насыщено конкретностью: имена, название реки, время дня. Интересно отметить внимание автора не только к князьям и мужам, но и к купцам, и к послам, а также полное пренебрежение к духовенству, выразившееся в умолчании о нем. Далее следуют шесть цитат, подобранных на тему о необходимости щедрости, вроде таких: «Алчен бях – накормисте мя и жаден бех – напоисте мя…»; «Блажен муж, милуя и дая весь день»; «Блажен разумеваяй на нища и убога – в день лют избавить и господь»; «И Соломон глаголеть: милостынею и верою очищаются греси».

Приезд Константина в Новгород описан тоже очень торжественно и тоже с большим количеством цитат. На этот раз подбор цитат подчинен теме праведного суда и защиты бедных: «…возлюбил еси правду и възненавиде безаконье – сего ради помаза тя боже…»; «Боже! Суд твой цесареви дажь и правду твою сынови цесареви: судити людей твоим в правду и нищим твоим в суд…»

Следующий цикл цитат связан со смертью жены Всеволода княгини Марии (невестки Ярослава Владимировича), пролежавшей в болезни 7 лет.

В основную тему «аще не напасть, то не венец» здесь снова вплетается мотив щедрости и милостыни: «Грехы своя милостынями поглади и неправды твоя – щедротами, еже к нищим».

После этих двух владимиро-суздальских событий (о жизни Константина в Новгороде не говорится ничего) автор продолжает вести довольно подробную хронику южнорусских дел, отметив утрату ряда позиций знакомыми нам князьями: зимой 1205/06 г. «Ростислав Рюрикович выгна Ярослава Володимерича из Вышегорода»; осенью 1206 г. Всеволод Чермный выгнал Ярослава Всеволодича из Переяславля, и тот вернулся в родные края.

Для выяснения проявившихся у автора симпатий к князю Константину интересно сравнить описание двух встреч: «Ярослав же приде к отцю своему в Суждаль месяца семтября в 22 день на память святого мученика Фокы и сретоша и братья его у Сеянья и целоваше». Зимой (28 февраля 1207 г.) приехал к отцу старший сын: «Того же дне и Константин князь приеха из Новагорода к отцю своему и сретоша и на реце Шедашце вся братья его: Георгий, Ярослав, Володимер, Святослав, Иоан и все мужи отца его и горожана вси от мала и до велика. И братья его видевше с радостью поклонишася ему и целоваше и любезно вси людье и въехаша в град Володимерь. И поклонися отцю своему Костянтин; отец же его, встав, обуим и целова любезно и с радостью великою, якоже Ияков патриарх Иосифа Прекрасного видев». Ради Константина автор пренебрегает чувством меры и возвращается к риторическому стилю.

При описании южных событий, в которых автор продолжает быть осведомленным, он только один раз прибегнул к цитатам, желая уязвить Всеволода Чермного, изгнанного из Киева: «Всяк взнояйся смерится… еюже мерою мерите – возмерится вам!» Этот Всеволод Чермный осадил Треполь, где сын Ярослава Владимировича мужественна оборонялся («бысть брань крепка зело»), но после трех недель осады вынужден был заключить мир.

Новое изобилие цитат появляется в летописи в связи с приездом Константина, приглашенного отцом воевать против Ольговичей. Когда Константин со своими новгородскими войсками прибыл в пограничную Москву, то летописец, во-первых, перечислил все местные полки («плесковичи, ладожаны, новоторжьци»), а во-вторых, начал щедро цитировать сборник притч Соломона: «Якоже рече Приточник: Сын бых послушлив отцю и възлюблен пред лицем матере своея; сын благоразумный – послушлив отцю и плода праведного снесть». Цитировал он, очевидно, по памяти, так как пропустил во втором случае фразу: «сын же непокоривый в погибель»[246]246
  Летопись по Лаврентьевскому списку, с. 408. (Прим. ред.).


[Закрыть]; мог он и сознательно опустить то, что не подходило к делу. Когда 19 августа 1207 г. в Москве состоялась встреча отца с сыном, автор опять обращается к притчам: «Якоже рече Приточник: Сын разумив, чтяй отца възвеселить душю свою и препояшеть истиною чресла своя». Написав одну фразу о ненадежности рязанских князей, летописец снова применяет излюбленный прием: «О сицех бо рече Давыд: мужь крови и льстив не препловить дний своих. И мужа неправедна зло уловить в истленье. И пакы рече: возлюбиша и усты своими и языком своим солгаша. Сердце же их не бе право с нимъ. Всеволод же великый князь рече слово Давыдово: Ядый хлеб мой възвеличил есть на мя лесть. И пакы рече: не убоюся зла, яко ты еси со мною, господи». Как видим в этом разделе, ткань летописного рассказа на девять десятых соткана из цитат, взятых из специального сборника притч «Приточника». Далее очень подробно, как очевидец, летописец рассказывает о том, как Всеволод обличал рязанских князей, «солгавших языком своим». Происходило это на Оке, «на березе на пологом»; рязанцев пригласили в шатер, а сам великий князь сидел под полотняным тентом – «полстницей».

Как и в рассказе о южных делах 1203 г., летописец особо отмечает дипломатическую роль боярина Михаила Борисовича, которому пришлось ходить от Всеволода к рязанцам «долго время». Описание ареста рязанских князей завершено новым набором цитат на тему «впадеся в яму, юже створил».

Расправившись с приехавшими на съезд рязанцами, Всеволод осадил Пронск. Здесь снова выступает на первый план Михаил Борисович, пытающийся уговорить пронян сдаться. «Они же не внушиша глагол его, надеющеся на градную твердость, не ведуще реченного пророком Давыдом: Аще не господь сзижеть дому – всуе трудишася зижюшеи; аще не господь стрежеть града […] и прочая».

Летописец настолько уверен в том, что его читатели хорошо знают приводимые им тексты, что даже не заканчивает цитаты: «и прочая». Из дальнейшего изложения мы узнаем, что князь Константин командовал не только новгородскими полками, но и белозерскими. Распределение полков по князьям соответствовало их уделам: Ярослав Переяславский – переяславские полки, Давыд Муромский – муромские полки, Константин Ростовский – белозерские полки.

Можно с несомненностью утверждать, что летописец сопровождал Всеволода в этом походе, так как он постоянно фиксирует все мелочи походной жизни: вот войска Константина заняли позиции у ворот на горе, Всеволод стал за рекой в поле Половецком; проняне делают вылазки за водой. Вот Всеволод послал за провиантом, находившимся в ладьях на Оке… отмечено точно, что Пронск сдался в четверг 18 октября 1207 г. Вот Всеволод идет от Пронска к Рязани и остановился у Доброго, предполагая на следующий день «бродитися черес Проню реку»; сюда прибыл с поклоном рязанский епископ Арсений, заявивший, что «ноне всю волю твою стваряем, чего то хощеши». Всеволод повернул к Коломне, шел на Усть-Мерской и возвратился во Владимир в среду 21 ноября.

К этому дневнику похода автор возвращался позднее, чтобы вставить в него события, происходившие во время похода, но весть о которых могла быть получена не ранее, чем через месяц после завершения их. События касаются Киева: там Рюрик, узнав о рязанской войне, захватил Киев, выгнав Всеволода Чермного.

Описание похода завершено еще одним подбором цитат: «Якоже рече пророк: Си день; иже створи господь, възрадуемся и возвеселимся в онь. И пакы рече: господь защититель животу моему, от кого ся устрашю? Стужающи ми врази мои, ти изнемогоша и падоша. Аще ополчится на мя полк – не убоится сердце мое; Аще встанет на мя брань – аз уповаю на господа…» Конец потока цитат связан (как и его начало) с князем Константином. На своем дворе во Владимире Константин построил церковь Михаила, освящение которой 25 ноября 1207 г. красочно описано летописцем, обильно уснастившим свой рассказ цитатами; приведу конец его описания: «…Якоже Соломон цесарь створи пир на свящанье церкви своея тако и блаженый Костянтин створи пир на освящанье церкве своея и учреди люди и благословиша людье Костянтина, рекуше: благословен бог, иже дасть Всеволоду сицего сына разумна; дасть бо господь смысл и премудрость Соломону такоже и Костянтину много зело и разлитье сердца, яко песок, иже при мори. И распространися премудрость его паче смысла всех человек. Якоже рече пророк: Возвеличая спасенье царево, творя милость Христу своему, Давыдови и семени его до века».

Вслед за этим последним набором цитат идет сообщение о наделении Константина Ростовом и пятью иными городами. С отъездом Константина исчезают из летописи притчи и цитаты и появляются вновь лишь тогда, когда этот князь приехал снова во Владимир в 1211 г.

* * *

Продолжая проверять высказанную выше гипотезу об участии Даниила Заточника в летописном деле, сопоставим стиль рассмотренных выше фрагментов владимирского летописания, выделенные нами на основе их афористическо-цитатного стиля, со стилем «Слова» Даниила.

Нам придется для этой цели рассматривать совместно как южнорусские записи 1200–1204 гг., так и владимирские за 1205–1207 гг. не только потому, что и те, и другие оказались, в конце концов, в одном из владимирских сводов, но и потому, что между ними есть очень много точек соприкосновения.

Южнорусская запись 1200–1204 гг., судя по сопровождавшим ее миниатюрам Радзивиловской летописи, посвященным исключительно южным делам, представляла собой особое произведение, написанное и иллюстрированное на юге, вероятнее всего в Переяславле; это повествование еще при жизни Всеволода попало во Владимир.

Политическая направленность здесь одинакова с остальными частями Владимирского свода: на первом плане поставлены интересы Всеволода и его союзников. Одинаков с фрагментом 1205–1207 гг. и стиль изложения, сочетающий подробный деловой рассказ с риторическими отступлениями. Одинаков интерес к югу – во фрагменте 1205–1207 гг. продолжается изложение южных событий. Одинаков интерес к посольским делам, к технике дипломатических переговоров и даже к одним и тем же лицам, вроде Михаила Борисовича. Хронология тоже облегчает сближение обоих фрагментов: южное переяславское повествование кончается (судя по миниатюрам) пострижением Рюрика в монахи и вокняжением союзника Всеволода Романа в 1204 г.

Риторический вариант владимирской летописи начинается с 1205 г., как бы принимая эстафету от своего переяславского предшественника. Особая торжественность словесного и живописного изображения отъезда и прибытия в Переяславль десятилетнего сына Всеволода Ярослава в 1200 г. позволяет, таким образом, решить вопрос о полном сходстве духа и формы южной летописи за 1200–1204 гг. и владимиро-суздальской летописи за 1205–1207 гг.: в момент напряженнейшей борьбы за Киев Всеволод Большое Гнездо посылает сына в свой южный форпост в Руси; его опекуном, реальным представителем Всеволода на юге естественнее всего мог быть его свояк Ярослав – «сын царя Владимира».

Достоверно известно, что «Володимиричи» юридически перешли на сторону союзников Всеволода уже в 1201 г. и воевали с его врагами в 1203 и 1205 гг.

Мы уже выяснили, что летопись в Переяславле в эти годы вел человек, близкий к Ярославу Всеволодичу и к «Володимиричам» и внимательный к посольским делам, что выразилось в тщательном фиксировании всех крестоцелований как в тексте, так и в миниатюрах его летописи. Ничто не противоречит признанию в этом летописце того автора, который еще в 1197 г. связал свою судьбу с Ярославом Владимировичем и последовал за ним в Новгород. В 1201 г. Ярослав Владимирович был уже на юге, и в этом же году началась летопись, защищавшая интересы Романа и «Володимиричей».