Текст книги "Из истории культуры древней Руси"

Автор книги: Борис Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

XLII. Высказав две заветных мысли о своей пригодности для княжьих посольств и мудрых советов, Даниил по непонятной для нас причине переходит к обличению злых жен. Прежде всего, порицается мужчина, «иже кем своя жена владееть», мужчина, женившийся «прибытка деля», и категорически отрицается такой выход из нищеты, как женитьба у богатого тестя.

Среди женоненавистнических сентенций, сформировавшихся за пределами челобитья Даниила и в неизвестное нам время к нему присоединенных[226]226
  Тихомиров М.Н. «Написание» Даниила Заточника. – ТОДРЛ, т. X, с. 278. Часть раздела о злых женах прямо связана с конструкцией «Слова» («Или ми речеши: женися у богата тестя…»), но М.Н. Тихомиров прав в том, что едва ли в оригинале были все афоризмы, связанные с этой вечно живой темой.


[Закрыть], есть афоризмы, близкие к посольским мыслям Даниила: «Лутче есть во утле лодии ездети, нежели зле жене тайны поведати; утла лодиа порты помочит, а злая жена всю жизнь мужа своего погубить». Здесь речь идет, разумеется, не о каком-то мелком житейском секрете, а о такой важной тайне, раскрытие которой может погубить всю жизнь неосторожного мужа. Слова о хранении тайны тоже входят в комплекс представлений о дипломате и советнике.

XLVII. Блеснув перед князем своим красноречием и начитанностью, Даниил изящно завершает свою челобитную афоризмами о необходимой краткости речи: даже певчая птица может надоесть слишком длительным пением; только шелк хорош, если кусок длинен, а речь не должна быть длинной.

Итак, мы видим, что основным содержанием «Слова Даниила Заточника» является не столько жалоба на бедственное положение автора, сколько рассказ князю о достоинствах автора. Достоинства эти очень однозначны: отбросив скромность, Даниил расхваливает себя, прежде всего, как умного, красноречивого человека. Он не просто просит милости (или милостыни) у князя, он нанимается к нему на службу; при этом ему не приходится признаваться в собственной трусости, как это пришлось сделать автору «Моления», но явно, что его привлекает не дружинная карьера. Ему нужен князь, «щедр, аки река, текуща без брегов», князь, привлекающий своим златом мужей, но не для ратных дел и службы рядовичем или тиуном в домене князя.

Цель челобитья Даниила состоит в том, чтобы еще раз убедить Ярослава Владимировича в своих исключительных способностях в сфере умных речей, сладких словес, мудрых советов, могущих помочь князю в получении более высокого стола. Одновременно Даниилу нужно вытеснить из поля зрения Ярослава каких-то богатых, но неумных людей, тех потенциальных лихих думцев, с которыми можно и малый стол потерять. Именно в этом, 1197 г., после потери Ярославом Торжка множество новгородцев, возглавляемых такими боярами, как посадник Мирошка Нездинич и Борис Жирославич, находились в плену у Всеволода и бродили по столице Суздальской земли: «Хожаху по граду Володимиру по своей воли»[227]227
  Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов, с. 236.


[Закрыть].

Наиболее вероятно, что Даниил с его «уветливыми устами», «тростью скорописца» и несомненным умом и образованностью предлагал себя Ярославу Владимировичу в качестве близкого советника или секретаря, особенно пригодного для ведения разного рода переговоров и посольских дел, где особенно ценны острое слово, вовремя помянутая народная мудрость, тонкий книжный афоризм, почерпнутый из Псалтыри или «Пчелы». Как княжеский посол, он с полуслова поймет задачу посольства; своей бойкой и образной речью сможет убедить собеседника, сумеет сохранить тайну и не променяет интересы посольского дела на удовольствия «дома пировного».

И опять-таки именно в 1197 г. князю Ярославу очень нужен был такой умный дипломат для того, чтобы после всех бесчинств, содеянных им в Новгородской земле, снова установить приличные отношения с новгородским боярством.

5

В самых первых строках «Слова Даниила Заточника» содержится несколько загадочных намеков на то, что этот красноречивый скорописец, наполненный книжной мудростью, уже выступал на литературном поприще, но выступал неудачно и вынужден был отречься от созданного им или уничтожить его: «…покушахся написати всяк съуз сердца моего и разбих зле, аки древняя младенца о камень» (II). Если здесь Даниил говорит лишь о том, что он уже пытался выразить в словах все то, что тяготило его («всяк съуз сердца»), то далее он несколько шире приоткрывает завесу своей литературной тайны: «Се же бе написах, бежа от лица художества моего, аки Агарь рабыня от Сарры, госпожа своея» (V).

Хотя автор «Моления» и заменил книжное слово «художество» просторечным «скудость», мы должны все же последовать за теми, кто переводит его в более близком для нас смысле как «искусство», «мастерство». Для нас очень важно то, что Даниил в данном случае обратился к библейской легенде. Ведь Агарь бежала от Сарры не потому, что она была рабыней, а лишь после того, как она родила сына от Авраама, мужа Сарры. Здесь, как и в первом случае, речь идет о «младенце», о каком-то произведении, которое могло навлечь на Даниила гнев господина.

Еще в одном месте «Слова» содержится намек на какую-то прошлую провинность Даниила: «Тем же вопию к тобе, одержим нищетою: помилуй мя, сыне великого царя Владимера, да не восплачюся рыдая, аки Адам рая; пути тучю на землю художества моего!» (XII). Художество Даниила было несомненно литературным («покушахся напнсати…») и по своей сущности, очевидно, достаточно резким и острым, чтобы повлечь за собой изгнание из рая. Где мог быть этот рай? Географические признаки появляются в «Слове Даниила Заточника» сразу после иносказания о библейской Агари, объясняющего причину нынешнего нищенского состояния Даниила, и после просьбы к князю о милости. Князь Ярослав должен был знать, в чем состояла литературная провинность нашего увертливого борзописца и по какому поводу в челобитной расставлены географические ориентиры. «Кому Боголюбово, а мне – горе лютое…» Эта антитеза явно связана с княжеским двором Всеволода Большое Гнездо: кому-то хорошо в Боголюбовском замке, а Даниилу на Лачь-озере «плач горький». Боголюбово не связано с адресатом Даниила, Ярославом Владимировичем (к нему относятся, по всей вероятности, упоминания Белоозера и Новгорода); Боголюбово в этом контексте, вероятнее всего, символизировало то счастливое прошлое Даниила, которого он лишился в результате попытки «написати всяк съуз сердца» своего; другими словами: благополучная жизнь Даниила, до того как он был ввергнут в нищету неведомой нам «Саррой», должна была проходить в окружении князя Всеволода, владельца Боголюбова.

Грехопадение нашего «Адама» произошло, по всей вероятности, задолго до написания им челобитья к князю Ярославу, так как по всему духу его «Слова» видно, что он не только что оказался в изгнании, а что он уже закоснел в своей нищете. Даниил сравнивает себя с травой, растущей в тени, с деревом на пути, которое «многие посекают». Продолжая сравнения, Даниил сопоставляет неудачника с оловом, часто переплавляемым, с пшеницей, многократно размалываемой. Свою печальную жизнь он уподобляет медленному процессу поедания тканей молью: «Молеви ризы едять, а печаль человека». В его доме уже «углы опадали», он стонет под осенними дождями и зимним снегом; Даниил дошел до отчаяния и предпочитает смерть продолжению жизни в такой нищете. Все говорит о том, что после катастрофы и внезапной потери благосостояния («… и расыпася живот мой… и покры мя нищета аки Чермное море фараона») Даниилу довольно долго пришлось жить тягостной жизнью обнищавшего изгнанника. Поэтому заточение его на Лачь-озеро надо относить не к 1197 г., когда он, по нашим расчетам, писал свою челобитную, а на несколько лет ранее.

Даниил Заточник в письме к Ярославу Владимировичу так настойчиво напоминал о своем литературном труде, принесшем ему несчастье, что это обязывает нас начать поиски этого злополучного художества. Географический круг поиска – Владимиро-Суздальская земля, держава того князя, которому принадлежало Боголюбово и который мог забросить провинившегося писателя в самый отдаленный угол своего княжества на Лаче-озеро. Хронологические рамки поиска определяются приблизительно 1180-м – началом 1190-х годов. При отсутствии отдельных самостоятельных произведений этого времени наиболее естественно обратиться к рассмотрению летописей Владимиро-Суздальской земли за время княжения Всеволода Большое Гнездо. Наши поиски должны идти по двум путям: во-первых, интересно было бы найти в летописи памфлетное или социально острое произведение, которое могло бы быть сближено с тем художеством Даниила, которому он обязан изгнанием, а во-вторых, следует обратить внимание на те разделы летописания, где встречаются характерные для Даниила афористический стиль, мирские притчи, цитаты из церковной литературы.

Начав поиск, мы быстро находим в Лаврентьевской летописи два поучения, насыщенные социальной тематикой. К сожалению, они до сих пор не привлекали внимания исследователей[228]228
  А.Н. Насонов, занимавшийся проблемой социально-политической направленности владимирских и ростовских летописей, остановился в первом случае на 1177 г., а во втором начал рассмотрение лишь с 1206 г. Таким образом, интересующие нас поучения 1184 и 1192 гг. не попали в поле его зрения (Насонов А.Н. История русского летописания XI – начала XVIII в. М., 1969, с. 158 и 168).


[Закрыть]. Одно из них, более умеренное, написано по поводу пожара во Владимире 18 апреля 1184 г. (6693 г. по ультрамартовскому счету), а другое, страстно и резко обличающее, – по случаю другого пожара во Владимире же 23 июля 1192 (6701) г. Любопытна судьба поучения 1192 г. (к которому мы обязательно вернемся в дальнейшем): оно не сохранилось ни в Радзивиловской, ни в Академической летописях (М.Д. Приселков считает, что оно было сознательно изъято)[229]229
  Приселков М.Д. История русского летописания XI–XV вв. Л., 1940, с. 84.


[Закрыть], отражавших в бо́льшей степени владимирскую, провсеволодовскую тенденцию. Поучение 1192 г. уцелело только в Лаврентьевской летописи, обработанной в Ростове при князе Константине, враждовавшем со своим отцом Всеволодом. В Лаврентьевской летописи, как пишет А.Н. Насонов, «ростовская летописная работа бросает как бы исполинскую тень на летописание предшествующих десятилетий»[230]230
  Насонов А.Н. Указ. соч., с. 168.


[Закрыть]. Это уже настораживает нас: поучение, направленное против «неподобных» дел и «вписанья неправедного», созданное во время могущества князя Всеволода Большое Гнездо, сохранилось только в той летописи, которая редактировалась при дворе его строптивого нелюбимого сына.

В истории владимирского летописания М.Д. Приселков придает очень большое значение тому году, описание которого завершается поучением по случаю пожара 6701 г. Приселков переводит эту дату как 1193 г., но правильнее считать по ультрамартовскому счету и переводить на наше летосчисление как 1192 г.[231]231
  Летопись по Лаврентьевскому списку, с. 389. 23 июля приходилось на четверг в 1192 г. (Прим. изд.).


[Закрыть] Приселков, как известно, считал возможным говорить об особом своде 1192 г. (в его тексте 1193 г., созданном, по его мнению, при кафедральном Успенском соборе тем же лицом, которое вело записи до этого переломного 1192 г.). В доказательство Приселков приводит резкое различие стиля летописных записей до 1192 г. и после него[232]232
  Приселков М.Д. Указ. соч., с. 78–81.


[Закрыть].

Всего сказанного достаточно для того, чтобы приостановить пока поиск: поучение 1192 г. является единственным социально острым сочинением за всю последнюю четверть XII в. во владимиро-суздальской литературе, которое может быть предположительно сопоставлено с криминальным художеством Даниила. Кстати, поучение 1192 г. и «Слово Даниила Заточника» 1197 г. сближаются в употреблении крайне редких выражений. Поучение 1192 г. приводит (единственный раз во всем русском летописании XI–XIII вв.) такое выражение, как «разреши съузу неправды», т. е. «уничтожь оковы (путы) неправды». Как мы помним, Даниил в своем «Слове» тоже пользуется этим выражением: «покушахся написати всяк съуз сердца моего…», т. е. «я пытался изложить все то, что сковывало (опутывало) мое сердце».

Направим поиск по второму пути: попытаемся выяснить, нет ли во владимирском летописании того афористического стиля, который так характерен для Даниила. Следует оговориться, что употребление цитат и изречений является литературным штампом, который применяется многими летописцами и сам по себе не определяет ничего. Но дело и в том, что афористический стиль не был обязательным для летописей; разделы, насыщенные притчами и изречениями, чередуются с разделами, где их совершенно нет. В Лаврентьевской летописи церковные книжные мотивы за XII в. встречены эпизодически только под 1125 г. (некролог Мономаха), 1169 г. (казнь епископа Федора и события в Новгороде), 1174 г. (убийство Андрея Боголюбского), под 1177 г. (Липицкая битва). М.Д. Приселков первым уловил, что в последней четверти XII в. наблюдается «насыщение летописных записей потоком цитат из церковных книг и поучений»[233]233
  Там же, с. 78 и 84.


[Закрыть]. У меня вызывает сомнение только начальная дата этого потока цитат, указанная М.Д. Приселковым, – 1178 г. (следует 1177 г.). Под этим годом помещена точная выписка из «Повести временных лет» за 1068 г., где использовано «Слово о ведре и казнях божьих». Эта вставка отделена от всего последующего потока пятью годами без каких бы то ни было цитат. Не исключена возможность того, что вставка о новгородской неправде сделана ретроспективно тем летописцем, который широко пользовался цитатами в конце 1180 г. и явно сочувствовал князю Ярославу Владимировичу, изгнанному новгородцами. Сплошной поток цитат и изречений начинается в 1184 г. и заканчивается упомянутым выше поучением о пожаре 1192 г. Вновь церковные цитаты появляются в 1203 г. и становятся особенно обильными в 1205 г. и в последующие годы в связи с летописанием Константина Ростовского.

Прежде чем перейти к более подробному ознакомлению с первым потоком цитат 1184–1192 гг., рассмотрим один вспомогательный признак, дающий очень четкую корреляцию с периодами использования и неиспользования цитат. Речь идет о титулатуре князя Всеволода Большое Гнездо. Впервые на изменчивость титулатуры обратил внимание А.А. Шахматов, но он не довел своих наблюдений до конца и не сделал выводов из этого важного наблюдения, кроме того, что 1184 г. был годом начала свода[234]234
  Шахматов А.А. Обозрение русских летописных сводов XIV–XVI вв. М.-Л., 1938, с. 12. А.А. Шахматов не вводил поправку на ультрамартовский счет, и поэтому год начала свода у него обозначен как 1185, а не 1184. М.Д. Приселков коснулся вопроса о титулатуре, но заинтересовался им лишь с одной стороны – когда Всеволод получил титул великого князя (Приселков М.Д. Указ. соч., с. 81). Ю.А. Лимонов тоже лишь вскользь затронул титулатуру Всеволода, не подвергнув анализу даже то, что было собрано Шахматовым (Летописание Владимиро-Суздальской Руси. Л., 1967, с. 89).


[Закрыть]. А между тем изменения титулатуры весьма примечательны. Все первые годы княжения Всеволода Юрьевича от 1176 по 1184 г. включительно летописец называет Всеволода просто князем. С 1185 по 1192 г. – великим князем. Нередко к титулу великого князя добавляется родословие: «Всеволод Юргевич Володимерь внук Мономахов»; «Великий князь Всеволод сын Георгиев внук Владимира Мономаха».

С 1193 г. исчезает именование Всеволода великим князем и появляется новая формула: «Благоверный и христолюбивый князь Всеволод Юрьевич». Эта формула держится до 1200 г.[235]235
  В виде исключения, изолированно, эта формула дана в 1189 г., а простое именование великим князем встречается за этот период дважды (1196 и 1198 гг.), что найдет объяснение в дальнейшем.


[Закрыть]

Начиная с 1201 г., когда в летописи преобладают описания южный событий, исчезает предшествующая формула («благоверный и христолюбивый…») и вновь появляется прежняя формула («великий князь»). Эта же формула продолжает применяться и при Константине. Итак, летописание за время княжения Всеволода Большое Гнездо делится княжеской титулатурой на четыре отрезка.

Исключительный интерес для нас представляет полное совпадение этих четырех отрезков с периодами применения афористического стиля и периодами отказа от него. Представление об этих важных для нас совпадениях может дать только синхронистическая таблица, где показаны периоды широкого применения притч, цитат и поучений, изменения княжеского титула и рубежи летописания, устанавливаемые разными исследователями. Даты даны с исправлениями по Н.Г. Бережкову[236]236
  Бережков Н.Г. Хронология русского летописания. М., 1963, с. 79–88.


[Закрыть].

Приведенная таблица позволяет говорить о трех разных авторах, ведших те летописи, которые вошли потом в Лаврентьевскую летопись.

Первый из них, продолжая Владимирский свод 1177 г., применял простое наименование «князь» и не вносил на свои страницы притч и изречений. Второй автор начал работу в 1184 г., ввел обычный для киевского юга титул «великий князь» и широко пользовался изречениями и притчами. «Поток цитат», подмеченный М.Д. Приселковым, начинается именно в это время и продолжается до 1192 г., завершаясь поучением по случаю пожара во Владимире. После пожара владимирскую летопись ведет иной, третий по счету летописец, применяющий вычурную титулатуру («благоверный и христолюбивый князь») и не пользующийся афористическим стилем своего предшественника. Его рука видна вплоть до рубежа XII и XIII вв. Южные события 1201–1205 гг. и события, связанные с Константином (особенно его отъезд в Новгород), описаны автором, который по формальным признакам тождествен с нашим вторым летописцем 1184–1192 гг.: он возрождает забытую формулу «великий князь» и широчайшим образом пользуется притчами, цитатами и поучениями.

6

«Поток цитат» в Лаврентьевской летописи начинается с 1184 г. и связан с появлением во Владимире и Ростове нового епископа Луки, поставленного по настоятельному требованию князя Всеволода, преодолевшего сопротивление митрополита-взяточника. До поставления Лука был игуменом Спасского монастыря в Киеве, на Берестове, где находились могилы Юрия Долгорукого и Глеба Юрьевича, отца и брата Всеволода.

Возможно, что Лука привез с собой или привлек на месте летописца, который открыл новый раздел во владимирском летописании, раздел, насыщенный цитатами из библейских пророков. Первым его произведением был панегирик новому епископу, наполненный различными хвалебными гиперболами, не очень даже приличными по отношению к живому человеку. Однако панегирик несомненно писался при жизни епископа Луки, до 10 ноября 1188 г., так как содержит прямое обращение к нему: «Молися за порученное тобе стадо, за люди хрестьяньскыя, за князя и за землю Ростовьскую, иже взирающе на въздержанье твое, прославляють бога…»

Вторым произведением нового летописца было поучение по поводу пожара во Владимире 18 апреля 1184 г., когда «погоре бо мало не весь город и церквий числом 30 и 2», в том числе и Успенский собор Андрея Боголюбского. Здесь цитируется Евангелие, а также Иов, Исайа и Давыд. Литературной особенностью этого поучения являются риторические восклицания: «Да никто же дерзнеть рещи, яко ненавидим и богомь есмы. Да не будеть! Кого тако бог любить, якоже ны възлюбил и възнесл есть? Никого же!» Пожар расценивается как божья казнь за грехи двоякого рода: религиозные («яко на хрестьяньске роде страх и колебанье») и социальные. К последним отнесены: зависть, мстительность, неправедный суд над бедными вдовами, тайная клевета.

С приездом киевлянина Луки во владимирском летописании возродился интерес к южнорусским событиям: здесь помещен рассказ о победе киевских князей над Кобяком 31 июля 1184 г. Он носит следы зависимости от киевской летописи, сведения которой неумело сокращены (выпала вторая битва), в результате чего главным героем похода оказался Владимир Глебович Переяславский, племянник Всеволода. Дважды в этом рассказе приводятся церковные афоризмы.

Годовая статья 1185 г. в Лаврентьевской летописи состоит из записей трех категорий: во-первых, это краткие деловые заметки без афористических дополнений даже там, где был случай их применить (как, например, по поводу солнечного затмения 1 мая 1185 г.). Ко второй категории следует отнести известный рассказ о походе Игоря Святославича на половцев. Он основан на каких-то не очень точных сведениях (снем у Переяславля, трехдневное веселье на Каяле), но все же подробно повествует об этом далеком от Суздальщины событии.

Летописец в пяти местах вставил цитаты из разных церковных книг, завершив весь рассказ фразами из того же «Слова о казнях божьих», которым он завершил свой текст о пожаре 1184 г. с теми же стилистическими особенностями: «Но да никто не можеть рещи, яко ненавидит нас бог. Не буди то! Кого тако любить бог, якоже ны възлюбил есть и вь’знесл есть…» Рассказ о «полку Игореве» содержит не только фактические ошибки, но и серьезные противоречия, отмеченные еще М.Д. Приселковым[237]237
  Приселков М.Д. Указ. соч., с. 81. Предположение М.Д. Приселкова об использовании здесь летописи Переяславля Русского должно отпасть, так как именно в отношении Переяславля допущена ошибка: идя на Донец, Игорь никак не мог соединиться с союзниками у Переяславля, лежащего в стороне более чем на 200 км.


[Закрыть]. В начале его Ольговичи показаны хвастунами и честолюбцами, а в конце, говоря о бегстве Игоря, летописец очень почтительно добавляет: «не оставить бо господь праведного в руку грешничю…»

Возможно, что владимиро-суздальский автор использовал какой-то южный литературный источник (например, враждебную Игорю киевскую летопись Святослава), дополнив его недостоверными слухами и своими излюбленными изречениями и цитатами.

Третьим видом сообщений в годовой статье 1185 г. является самостоятельный рассказ того же летописца – любителя афоризмов о рязанской войне, переданный им с большими подробностями. Этот рассказ можно расценивать как особое сказание с эпиграфом о злодеяниях Святополка Окаянного.

Автор уделяет большое внимание не только военным действиям (полководцем суздальских войск был Ярослав Владимирович, адресат Даниила), но и посольским делам, подробно знакомя читателей со всеми переговорами Всеволода с рязанскими Глебовичами.

Совершенно особый интерес для нас представляют те афоризмы, при помощи которых автор комментирует неповиновение воинственных рязанцев, еще недавно бывших послушными «шереширами» Всеволода, а теперь отвергших миролюбивое посольство великого князя: «Яко же Соломон глаголеть: „Кажа злыя, приемлеть собе досаженье. Обличишь безумнаго – поречеть тя. Не обличай злых, да не възненавидять тебе. Обличай премудра – възлюбить тя, а безумнаго обличишь – възненавидить тя“». Эти летописные притчи очень близки к тем притчам, из которых умело соткано «Слово Даниила Заточника». У Даниила мы найдем места, близкие по форме и содержанию: «Лепше слышати прение умных, нежели наказание безумных. Дай бо премудрому вину – премудрее будеть» (XXX).

Еще раз бытовые притчи, близкие по стилю к Даниилу, встречаются в летописи в связи с посольством испугавшихся рязанцев, готовых заключить мир. Всеволод отверг мир: «Якожи пророк глаголеть: рать славна луче есть мира студна. Со лживым же миром живуще, велику пакость землям творять».

Третье посольство вызвало третий комплекс притч. Посредником между Всеволодом и рязанскими князьями оказался черниговский епископ Порфирий, завязавший в 1186 г. какие-то тайные переговоры с рязанцами «не яко святительскы, но яко переветник и ложь»: «Якоже глаголеть мудрый Соломон: Гнев, укротив лжею, проливаеть свар, а рать, не до конца смирена, проливаеть кровь».

Можно заметить, что афоризмы, дополняющие описания посольских дел, носят более светский, бытовой характер, хотя и прикрыты именем Соломона, к чему прибегал и Даниил Заточник. При описании же стихийных бедствий вроде мора (1186 г.), зимней молнии, убившей двоих людей (1188 г.), или пожара (1192 г.) автор снова возвращается к мысли о божьих казнях за грехи человеческие, за беззаконие.

На протяжении 1184–1187 гг. наш автор очень внимателен к изгнанному из Новгорода князю Ярославу Владимировичу. Он подробно описывает маршрут Ярослава в 1185 г., когда тот шел из Владимира через Коломну на Пронск. В походе 1186 г. летописец называет Ярослава на втором месте после Всеволода, впереди всех других (владетельных) князей. Описав свадьбу дочери Всеволода и Ростислава Ярославина Черниговского 11 июля 1186 г., летописец особо отмечает, что на ней был Ярослав Владимирович. Когда новгородцы в 1187 г. снова попросили у Всеволода его свояка на княжение, летописец отметил, что великий князь «отпусти и с ними с честью великою Новугороду».

Особый интерес представляет татищевское дополнение к рассказу о рязанской войне 1186 г. Всеволод Большое Гнездо вместе с Ярославом Владимировичем и другими князьями (в числе которых был и обиженный братьями Всеволод Глебович Рязанский) выступил из Коломны и повоевал земли за Окой. Здесь кончается одинаковость текста Лаврентьевской летописи и Татищева и идет текст, выписанный Татищевым из какой-то не дошедшей до нас летописи. Он прямо продолжает повествование Лаврентьевской. Здесь говорится о приходе половцев: «сие им учинилось за их злодеяние, что братию изгоняли, преступи роту, яко Премудрый глаголет: „За грех царя казнит бог землю“. Роман бо слушая книгини своея, по некоей ее тайной злобе на Всеволода (Глебовича) и ее любимцев, изгонял его, а бояре ему в том безсовестно помогали, но после сами все не вдолге погибли, о чем ниже явится»[238]238
  Татищев В.Н. История Российская. Т. III, М.-Л., 1964, с. 145 (год 1188). О достоверности татищевского текста здесь см.: Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. М., 1965, с. 120–122.


[Закрыть]. Такая стилистическая примета, как обилие местоимений, мешающее усвоению смысла, роднит этот отрывок с летописным рассказом о походе Игоря в предшествующем 1185 г. Изречение, взятое из притч Соломона, выражает довольно смелую мысль: «за грех царя казнит бог землю». Стилистически приведение притч связывает этот рассказ как со всем летописным повествованием о рязанской войне Всеволода и его свояка Ярослава, так и со «Словом Даниила Заточника», адресованным позже этому самому Ярославу.

В «Слове Даниила Заточника» исследователей всегда удивляло обилие сентенций о злых женах. Поиски причин велись в разных направлениях; привлекалась даже, как мы помним, Улита Кучковна. Быть может, одной из злых жен, заставляющих своих мужей делать все по своей воле, является неодобрительно упомянутая здесь княгиня Романа Рязанского: «Не скот в скотех коза, ни зверь в зверех еж, ни рыба в рыбах рак, ни потка в потках нетопырь – не мужь в мужех иже ким своя жена владееть» (XXXIV). Во всей рязанской войне оказался повинен Роман, поступающий по подсказке своей жены и ее любимцев бояр.

Все сказанное выше о летописце, наполнившем владимирское летописание 1184–1192 гг. «потоком цитат из церковных книг» и более жизненных притч из «Пчелы»[239]239
  В тексте летописи Переяславля Суздальского сохранилось указание на «Пчелу» как источник притчи о славной брани и студном мире (Летописец Переяславля Суздальского. Издан М. Оболенским. М., 1851, с. 99).


[Закрыть], дает нам право сблизить этого летописца, автора Свода 1192 г., с Даниилом Заточником, писавшим свое «Слово» Ярославу Владимировичу около 1197 г.: оба они насыщают свои произведения афоризмами, оба проявляют интерес к Ярославу Владимировичу, оба в какой-то степени интересуются посольскими делами, оба прибегают к панегирическому восхвалению высокопоставленных современников (епископ Лука и князь Ярослав).

Принятие гипотезы о тождестве Даниила с автором владимирской успенской летописи 1184–1192 гг. помогло бы нам и в расшифровке загадочных слов Даниила Заточника о брошенном им «художестве», о бегстве его от своего господина, подобном бегству Агари от Сарры.

Последнее церковное поучение в Лаврентьевской летописи за XII столетие относится к 1192 г. (6701 г. ультрамартовского счета ошибочно переводили как 1193 г.).

После этого наступает одиннадцатилетний перерыв, и цитаты из церковных сочинений появляются вновь лишь в 1203 г. в связи с разгромом Киева Рюриком Ростиславичем. М.Д. Приселков дважды высказывал свое недоумение по поводу прекращения работы автора-сводчика в 1192 г. и почти подошел к решению вопроса, указав на то, что поучение по поводу пожара было изъято из летописи при составлении следующего свода 1212 г.[240]240
  Приселков М.Д. Указ. соч., с. 79, 81, 84. Изъятие поучения М.Д. Приселков ставит в связь с низложением в 1214 г. епископа Иоанна, которого этот исследователь считает автором поучения. Оба предположения Приселкова маловероятны: отстранение Иоанна от кафедры произошло после составления Свода, а приписывать ему поучение 1192 (1193) г. нет никаких оснований, так как этот литературный стиль появился в летописи за 5 лет до поставления Иоанна. Кроме того, было бы очень трудно объяснить, почему епископ, правивший епархией 25 лет, внес в руководимую им летопись только одно единственное поучение; кому тогда принадлежит новый поток цитат 1203–1207 гг. (о котором М.Д. Приселков умолчал?).


[Закрыть]

Учитывая то, что на поучении 1192 г. оборвалось риторическое сопровождение хроникальных записей, мы должны, прежде всего, обратить внимание на содержание этого интересного поучения, которым, к сожалению, историки русского летописания не интересовались.

«В лето 6701 [1192].

Бысть пожар в Володимери городе месяца июля в 23 день в канун святою мученику Бориса и Глеба в четверток. В полъночи зажжеся и горе мало не до вечера. Церквий изгореша 14, а города – половина погоре. А княжь двор богом и святое богородици [помощью?] изотяша; деда его и отца его молитвою святою избавлен бысть от пожара. И много зла учинися грех ради наших. Глаголеть бо к нам Исаиемь пророкомь, глаголя что: Яко алкахом, не узре и смерихом душа наша и не уведе? И в дни бо алканья вашего обретаете свою волю и повиньныя своя томите в пря и в свары алчете и бьете пястью смеренаго. Векую ми тако алчете: гласом въпьете ко мне, а дела неподобная делаючи! Ни то алканье аз избрах. И в день, в онь же смери́ть человек душю свою, аще преклониши выю свою и яриг (рядно) и попел постелеши под собою, то и то не наречется алканье приято богом. Не такого бо алканья избрах, глаголеть господь. Но разреши съузу неправды и разреши узы бедных и все вписанье неправедно разреши. Раздроби алчьным хлеб свой и убогыя без храма [без хором, без дома] сущая введи в дом свой. Аще видиши нага – одежи! Тогда бо просветится тобе ради свет твой и ризы твоя скоро просьяють и придеть пред тя правда твоя и слава божья обуиметь тя. Тогда взопьеши и бог услышить тя и еще глаголющю ти и речеть ти: „Се придох“. Аще отверзеши от собе узы и глаголы роптанья ти, даси алчьну хлеб – и тма твоя будеть акы полудне… и будуть села твоя и храми твои и основанья твоя вечна.

Грех ради наших отврати [бог] лице свое от нас и пущаеть на ны гнев ярости своея овогда ведром или огнем или иною казнью да аще не обратимся всем сердцем к нему, друг к другу тяготу носяще, то оружье свое оцестить [обнажит]…»

Во всем русском летописании XI–XIII вв. мы не найдем такого социально направленного произведения, как это поучение по поводу пожара во Владимире. За внешней ортодоксальной церковной формой здесь скрывается глубокий социальный смысл. В более общем виде социально-моральные мотивы были и в поучении по поводу пожара 1184 г.: там, как мы помним, бичевались беззаконие, неправедный суд, мстительность и особенно клевета на ближнего.

В поучении 1192 г. автор, прежде всего, обрушивается на своевольство лиц, владеющих селами. Библейские термины звучали на русской почве в XII в. вполне определенно: «села твоя» могло означать только владение, вотчину, имение того или иного феодала; «основание», т. е. то, что основано, построено владельцем сел, соответствовало в русской действительности не постройке ирригационных плотин («и прозовешися градитель преградом»), а новопоставленным починкам или городкам, носившим название «свобод» (слобод), каких было много в новоосвоенной Владимиро-Суздальской земле. «Своя воля» владельцев сел и «оснований» порицалась автором, так как проявлялась в усобицах и ссорах, в тяготах, возлагаемых на своих подданных («повинных»), в рукопашных расправах с беспомощными, безответными людьми.

Для того чтобы бог не наказывал людей «гневом ярости» и не обнажал своего грозного оружия стихийных бедствий, недостаточно личной нестяжательности и аскетизма – писатель требует активного противодействия земному злу, и зло это он видит в «узах и глаголах роптания» голодных, не имеющих хлеба людей. Нужно разделить свои запасы с голодными, приютить и одеть бездомных и оборванных. Это, как мы помним, было лейтмотивом всего «Слова Даниила Заточника». Но самым первым, самым главным делом тех, к кому обращается автор, должны быть какие-то социальные меры: «Разреши съузу неправды!»; «Уничтожь оковы несправедливости!»; «Разреши узы бедных!»; «Уничтожь цепи бедняков!». «И все вписанье неправедно разреши!»; «Уничтожь несправедливые записи!» Под «вписаньем неправедным» (вслед за которым идет фраза: «раздели между голодными свой хлеб») можно понимать только какие-то «ряды», кабальные записи закупов или холопов. Об этом Даниил князю Ярославу в своем челобитье 1197 г. не писал; таких крайних взглядов он уже не излагал, а только вспоминал, что когда-то «покушахся написати всяк съуз сердца моего», все то, что теснило, опутывало его дух.

Вспомним, что страстные слова о разделе хлеба, об открытии дверей своего дома бедным, о борьбе с несправедливостью и об уничтожении каких-то кабальных документов произносились не в безвоздушном пространстве, а на пепелище большого города, где тысячи людей действительно остались без хлеба и «без храма».