Текст книги "Святой Илья из Мурома"

Автор книги: Борис Алмазов

   – Нет в державе сей дыхания Божия! – сказал воеводам Илья. – Не такой мнилась мне держава наша, когда я на службу к князю Владимиру шёл.

   – Да не дай-то Бог, чтобы она такой стала! – в один голос согласились воеводы.

   – У нас хоть и нет такого богатства, а не в пример как вольнее!

   – Разносолов византийских нет, дак зато и смерды в такой скудости не бывают, как ромейский крестьянин.

   – Земля тут обильна и щедра, а счастья людям нет и в ней, – сказал словно постаревший Сухман Одихмантьевич и добавил, помолчав: – Не по правде здесь люди живут и не по истине. И всяк всякого неволит.

Вдали от родных мест разноязыкая и пёстрая по составу русская дружина сплавилась в мощную боевую единицу. Илья иногда думал о том, что именно она являет собою прообраз будущего народа, где люди разных племён и родов объединены одной верою и невольно, перейдя на общий язык славянский (правда, сильно изменившийся, впитавший множество неславянских слов), слились в единый новый народ.

Чувствовали это и дружинники. Они держались друг друга как за единственную надежду вернуться домой. За всё время боев в Сицилии не было ни одного случая дезертирства. Хотя возможность уйти была. Могли уйти к варягам-норманнам, служившим Риму, варяги киевские. Не уходили! Могли уйти к арабам хазары-бродники, бывшие в корпусе. Не уходили и дрались с арабами яростно! Перетекая по сицилийским дорогам от города к городу, от боя к бою, мечтали дружинники о степях заднепровских, о метелице и обжигающем холоде сугробов.

Теперь, вдали от страны своей, видели они всю красу её и богоизбранность. Туда, назад, на лесные и речные ласковые просторы, рвались их души. Никто из дружинников не представлял прежде, что можно в этой богатой, щедрой стране, среди апельсиновых рощ и тучных пастбищ, среди нив, дающих по два урожая в год, так тосковать о скудных северных полях, о ржаном хлебе и даже о холоде. Но сицилийские сражения и освобождение острова от уже укоренявшихся там арабов было только первым испытанием киевлян.

Закалённых и хорошо обученных в боях воинов ждали новые бои и сражения, теперь уже в краях скудных и безводных. Освободив Сицилию от арабов, киевская дружина в войске византийском постоянно стала использоваться в боях против мусульман.

Скоро поредевшая в боях, но могучая дружина, переброшенная морем в Сирию царём Василием и заняла несколько крепостей на границе с пустыней и стала заслоном перед многочисленной исламской кавалерией. Волна за волной накатывали чуть ли не каждую неделю всё новые и новые орды кочевников, стремясь прорвать оборону, удерживаемую небольшими крепостцами и славянскими дружинами, нёсшими службу между ними.

Налетавшие, как смерч, номады не могли взять крепости. И тяжелее приходилось тем, кто выходил в конные сторожи между крепостями. Здесь не было ни минуты отдыха или покоя. Холмистая степь переходила в пустыню, покрытую барханами, оттуда налетали внезапно враги, имевшие возможность скрытно подходить к самым постам и стенам крепостей.

Легковооружённые всадники на быстрых горячих лошадях не могли сражаться стенка на стенку с тяжеловооружённой русской конницей и пехотой, коли не брали дружинников врасплох. Поэтому, когда из крепости выходила дружина, с башен следили за каждым её шагом, чтобы в любую минуту послать помощь.

Дружинники, в тяжёлых латах, кольчугах и шлемах, выходили, как правило, в лунные ночи, когда спадала жара, и двигались медленно, осторожно.

С башен крепости такие отряды казались медленно ползущими ежами.

Те, кто терял бдительность, растягивался в линию или не высылал во все стороны дозоров, легко становились добычей орд, вылетевших из-за барханов.

Илья обучал молодых воевод, как ставить дружины на марше. Впереди и с боков – тяжёлая конница, она закрывает пехотинцев и лучников от внезапного нападения. Когда же враг подкатывался к самим всадникам, из-за них выдвигались дружинники пешие, потом – лучники, укрытые стенкой щитов. Пехотинцы выставляли длинные копья, на них и садились разогнавшиеся конники кочевников.

В этих постоянных сражениях прошло ещё два года. Русский корпус таял. От него осталась половина.

Но, принявшие на себя постоянный натиск арабских кочевников, русы и славяне дали возможность императору Василию II справиться с болгарами, что много лет бились за независимость своего нарождающегося государства.

Неизвестно, знали ли православные воины, сражавшиеся в Сирии, что их подвиги и страдания позволили ромейскому императору победить их единоверцев и братьев славян! С какими жестокостями сопряжены все многочисленные победы выдающегося полководца Василия II, который заслужил в веках прозвище Болгароубийца, смягчённое летописцами в Болгаробойца. Расправившись с болгарами, Василий II получил возможность вернуть отнятые у Византии арабами Сирию и Армению. Старой тропою, которой шёл ещё Александр Македонский, свежие византийские войска и подкрепление русскому корпусу прошли по Малой Азии и, соединившись с дружиной Ильи Муромца, пришедшей из-под Дамаска, победным маршем двинули в сторону Кавказа, среди непрерывных боев с арабами, а затем с сирийцами и армянами, что частью поддержали Византию, частью были против неё.

Глава 9
Подсокольничек

Старый гусляр пел какую-то незнакомую Илье былину про Святогора-богатыря, что был так велик и так силён, что не держала его мать сыра земля, потому ездил он только по Святым горам. «Вот и меня мать сыра земля держать перестаёт!» – подумалось Илье, а кто-то из дружинников спросил:

   – Это здеся, что ли, Святогор-то ходил?

   – А где же ещё? – отмахнулись от него, как от назойливой мухи.

   – Да чего же в этих горах святого? – уже шёпотом спрашивал неугомонный. – Каменюки торчат повсюду, да и только!

   – А кто его знает, чего здеся есть! Идём как меж двух сосен – свезу белого не видно. Будто нас Змей Горыныч проглотил.

   – Да не поминай ты страхи к ночи.

   – Какие тут страхи? Мы уж и страх позабыли.

   – Дома-то у нас всё ровно да гладко, хошь – паши, хошь – скотину заводи, а здесь и земли-то нету, одни каменюки бесплодные.

   – Нашу-то земельку Богородица, сказывают, руками разгладила да в удел свой приготовила, чтобы христианам православным отдать на мирное житие, а здеся сатана камней наворочал да нагородил!

   – Будя вам болтать! Слушать не даёте! Брехуны! Илья, лёжа в шатре, слушал и разговоры, и гусляра, который пел, как лёг Святогор-богатырь во гроб каменный да и попросил своего друга-товарища крышкой его накрыть. Гроб великий стоял в горах, неизвестно для кого изготовленный. Туп крышка ко гробу и приросла.

   – Сбей крышку! – кричит из гроба Святогор.

Но после каждого удара гроб оковывается железным обручем, и Святогор в нём задыхается.

 
Говорил-то Святогор таковы слова:
«Ты послушай-ко, крестовый мой брателько!
Видно, мне-ка туто Бог и смерть судил».
Тут Святогор и помирать он стал,
Да пошла из него пена вон.
Говорил Святогор да таково слово:
«Ты послушай-ко, крестовый мой брателько!
Да лижи ты возьми ведь пену мою,
Дак ты будешь ездить по святым горам,
А не будешь бояться ты богатырей,
Никакого сшитого могучего богатыря!»
 

   – Ну дак взял он силу Святогорову? – спросил всё тот же неугомонный слушатель.

   – Стало быть, не взял! Сколь мы тута идём, а никоего Святогора не видывали!

   – А может, это и не Святые горы!

   – Дурачьё! – сказал гусляр.

   – Это всё в стародавние годы было. Теи храбры давно в камень обратилися. Видали, как тута с гор пена идёт?

   – Гдей-то?

   – Где вода с высот падает да в пену обращается! Вот она и есть – пена Святогорова!

   – Да у нас в котле так-то каша кипит, и она, что ли, сила Святогорова? – засмеялся какой-то гридень.

   – А что?! Не поешь – не повоюешь...

На белой стене шатра виднелись тени говоривших, освещаемые костром. Илья смотрел, как они ходят, то разрастаясь, то уменьшаясь, и угадывал: вот кашу с огня сняли, вот в кружок сели. Вот сняли шапки и шлемы. Взмахнули руками – перекрестились. Вот, сутулясь, понесли ложки ко ртам.

«Это христиане истинные! – думалось Илье. – Крестили-то их ещё детьми. Иных при рождении, а иных – в Киеве, когда крестились русы. Когда это было? Лет десять назад? Нет, одиннадцать!»

Он пересчитал все памятные ему события, и вышло – одиннадцать, и семь лет, как он осиротел.

Чтобы отогнать страшную картину, что стояла перед глазами его каждый вечер, – лежащая навзничь его Дарьюшка с малой струйкой крови в углу рта, – он встал, опустился на колени перед развёрнутым трёхстворчатым складнем и начал молиться. Только в молитве и в сражениях забывал он свою сердечную боль.

Русский корпус вышел из Сирии в Армению и теперь, поднимаясь всё выше и выше в горы, словно тянул за собою всю византийскую армию.

Илья понимал, что наступать нужно быстро, не отрываясь от противника, на плечах его, чтобы не подтянулись свежие мусульманские резервы и не подошли лучники.

Лучники были страшны тем, что действовали рассыпным строем, прятались за камнями, и выкурить их оттуда было очень тяжело. А стрелки были изрядные: в Сирии, в отборном отряде лучников, хвастали тем, что в глаз убивают слона.

Там Илья слышал песню, где говорилось, что в сражении при полководце Вагане армянские лучники уложили семьсот арабов, попадая им стрелами в глаза. Песня называлась «День окривения». С того дня прошло больше трёхсот лет, и теперь непонятно было, за кого сражаются не разучившиеся стрелять армянские лучники. Были они и в войске византийцев, были и у сирийцев, были и у арабов, которые ценили их за меткую стрельбу и старались не обращать внимания на то, что они – христиане.

Здесь, на Кавказе, вообще многое было непонятно киевской дружине.

Они дрались в чужих краях, среди чужих народов, в составе чужой армии. Они не были наёмниками, судьба их была ещё тяжелей – они были платой за помощь Византии Киеву. Прекрасно понимая, что их ждёт в случае пленения, русы дрались отчаянно и умело, мечтая вернуться на родину, до которой было очень далеко. Они сбивались в единый мощный кулак, понимая, что как ушли из Киева вместе, так только вместе и смогут вернуться.

Таких отрядов, как русский, в византийской армии было много. Были эфиопы, были армянские стрелки, были албанцы белые, или удины, как звали их мусульмане. Больше всего, конечно, было греков-ромеев. Они, прекрасно вооружённые, обученные, закалённые в боях с арабами, составляли ядро армии. Однако Византийская империя была так велика, что армии не хватало. Вот тогда и ложилась главная тяжесть на плечи союзников.

Им доставались и ловушки, и засады, и камнепады, и внезапно открывавшиеся пропасти... Все стрелы, прилетевшие неизвестно откуда, все удары ножами в спину и страшные муки, если кто-нибудь попадал в плен. Поэтому русский корпус как о счастье мечтал о столкновении с противником лицом к лицу. И если такое случалось, всегда выходил победителем. Такая ненависть к невидимому коварному врагу была в каждом воине, что один стоил сотни. Оторванные от своей земли, славяне-русы дрались с исступлением раненых зверей. Никто не ведал, когда они уйдут назад, в Киев... И ничего не было у них, кроме веры в то, что тяжкий крест свой они несут во имя Христа.

Только это позволяло им сохранять человеческое достоинство и видеть цель в этом походе: население тех мест, где они воевали, было христианским, а дрались они с арабами, которые несли в места сии ислам.

* * *

Поэтому клич «За Господа нашего и Спаса Иисуса Христа! За веру православную!» взмётывался над рядами славян-русов, шедших на пролом любой вражеской армии, любого укрепления.

Но чем дальше входили в горы дружины киевлян, армян и греков, тем труднее было проламываться через заваленные ущелья, через перекопанные рвами дороги, где за каждым поворотом был воин врага, откуда летели камни и стрелы...

   – Так не пройдём, – сказал Илья. – Кладём, кладём храбров, а противника нет! Надобно его как-то выманить!

Излюбленной тактикой арабов было: растянуть порядки противника в длинную колонну, оторвать тяжёлую конницу и обрушиться на неё лавиной лёгкой кавалерии. Взятая в кольцо, тяжёлая конница не могла помочь пехоте, а та не выдерживала натиска летящих во весь опор коней, ломала ряды и показывала врагу спину, и тогда – смерть.

Так погибли многие греческие полки, так погибли и навербованные в Сирии копты, так погибали иберы и албанцы. Только русы выдерживали удар. Вбив в землю свои каплевидные щиты, они выставляли из-за них длинные копья и сажали на сулицы первый ряд всадников. А когда сходились в тесном бою, тут уж их, воевавших второй десяток лет, сломить было невозможно. Потому и не было последнее время стычек, что арабы брали русов на измор. Растягивались по ущельям, выматывали, выбивали воевод и вожей.

Денно и нощно, в трудах и молитвах, Илья думал, как переломить навязанную арабами тактику. Как заставить их налететь и разбиться о стену славянских щитов?

Армяне-перебежчики сообщили, что к арабам пришёл какой-то новый конный отряд гулямов. Что он состоит из отборных воинов, не знающих страха и жалости.

   – Они не грабят и не насилуют, – говорили немногие уцелевшие от резни. – Они только молятся и вырезают христиан.

   – Это какие-то особые воины. Они не похожи на арабов... Но они много страшнее арабов. Они налегают неожиданно, как снежная лавина, и вырезают всех – женщин, стариков, детей... Они не берут пленных, и даже не угоняют рабов, и не обращают захваченных в ислам. Они только убивают. Перед боем они молятся и наступают с криком: «Смерть неверным!» Отличить их легко: они в чёрных бурнусах, с завязанными лицами.

   – Новый отряд? – спросил Илья.

   – Точно ли они с нами николи не ратились?

   – Навроде нет, – сказали славяне, ходившие в разведку. – Вовсе какие-то незнаемые. И воевода у них, сказывают, молодой, годов двадцати.

   – Как зовут?

   – Сын Сокола.

   – Слава богу, – сказал Илья, – пришли вои, нас не? ведавшие. Вот тут они и попались.

Он приказал выдвинуться утром вперёд отряду лёгкой кавалерии коптов.

   – Пойдёте до арабов! Как доскачете – поворачивайте назад и тащите их за собой... За собой!

С полночи отряд пошёл в сторону врага. Неслышно ступая, по всем высотам разобрались армянские лучники, забравшие с собою весь запас стрел. Вослед за коптами Илья повёл византийцев. Когорты ромеев двигались, держа интервалы, как предписывал устав великого Вилизария. Но было новым то, что Илья-воевода не приближал их к врагу, а заставлял скрытно разместиться обочь дороги. Причём ставили отряды вполоборота к врагу, лицом к дороге. Византийские командиры поняли манёвр, придуманный Ильёй, и ревностно принялись маскировать своих бойцов.

Илья вернулся к русскому корпусу и приказал выдвинуть перед строем обоз, выставить рогатки, а между телегами поставить отборных копьеносцев. В горном ущелье далеко было слышно, как в лагере мусульман кричат муэдзины, призывая к молитве. Вершины гор уже порозовели, а здесь, в ущелье, было темно, холодно и сыро от поднявшегося тумана, что плыл по реке, вдоль которой шла дорога. «Только бы погнались за конницей!» – шептал Илья.

Изготовившихся к бою ратников обходили священники, давали приложиться к кресту.

Илья слез с Бурушки, снаряженного в тяжёлый конный доспех, пал на колени перед монахом, приложился к тяжёлому мощевику. Поднялся в седло, надел шелом, опустил личину.

Он скорее почувствовал, чем услышал, нарастающий гул от сотен копыт.

   – Началось! – сказал он, оборачиваясь к замершим в строю воинам. – С нами крестная сила!

Гул нарастал. В конце ущелья показались группы всадников, которые, казалось, убегают в полной панике. Они мчались прямо на ряды русского корпуса.

   – Разомкни возы! – крикнули воеводы, и храбры, надсаживаясь, растянули возы и открыли проходы для отступающих. Первые всадники промчались в них и, выскочив за ряды пехоты, стали осаживать коней и перестраиваться для атаки.

   – Сомкнись! – прорычал Илья, видя, как в ширину всей дороги, выставив бамбуковые пики, летит лавина всадников в чёрных бурнусах.

Возы за первым рядом тяжеловооружённых пехотинцев сомкнулись, и на них тут же вскарабкались лучники.

   – Упрись! – прокричали воеводы, и десятки русов, пав на одно колено, упёрли в землю длинные копья. Мгновенно ряд алых щитов превратился в стальную щётку:

Илья вытащил меч и взмахнул им. Тучи стрел полетели на атакующих. Кони и всадники, переворачиваясь через головы, покатились в реку.

Но инерция наступления была так велика и лавина была столь многочисленна, что не замедлила скачки.

Сотни всадников продолжали бешеный бег, пока не вылетели на поле перед пехотинцами, где были вбиты, с наклоном в их сторону, самшитовые короткие колышки. Это немудрое укрепление калечило коней наступавших, но было безопасно для тех, кто оборонялся и решился бы контратаковать. Кони контратакующих наступали бы не на заточенный конец колышка, а на его тело и обламывали бы сто или прижимали к земле, не повредив копыт.

Илья взмахнул мечом второй раз, и прямо перед атакующими появились тонкие железные цепи, через которые кубарем покатились кони. Но первые всадники успели послать коней и перескочили заграждение. Вопль «Алла!» заглушил все команды и крики.

Со всего маху конный смерч ударился в русские деревянные щиты. С глухим стуком вонзились и завязли в них бамбуковые копья. Вал наступающих остановился, заклубился перед пехотой, как стремительный поток, ударившийся в плотину.

Однако опытные арабские кавалеристы мгновенно бросили свои копья, не пытаясь их вытаскивать из щитов. Копья на длинных древках стали, подобно рычагам, собственным весом выворачивать из земли вбитые острым концом щиты, открывая воинов. Если бы пехотинцы первого ряда не были закованы в доспехи – все бы полегли под булатными саблями арабов.

Но русы ждали такого поворота событий. Они шагнули вперёд прямо по упавшим щитам и, взявши в руки по два меча, кинулись, прямо под копыта коней.

Никогда никакое умение не спасёт всадника, ежели попадает он в гущу пехоты и теряет инерцию удара! Ему нужны оруженосцы, ему нужны пешцы, которые бы своими телами, доспехами и мечами прикрыли его со всех сторон, не дали стащить с коня или повалить вместе с конём. Ежели пехоты нет – нужно отходить.

Что-то отчаянно прокричали арабские командиры, и, вздыбив коней, лавина попыталась повернуть обратно. Но с флангов из-за горы, перейдя вброд мелководную горную реку, ударила тяжёлая, закованная в железо кавалерия русского корпуса. Дорвались до врага, который был неуловим на быстрых своих конях! И уж тут пошли мечи махать со всего плеча! Скоротечен и кровав конный бой. Но здесь рубились долго. Неповоротливые, тяжеловооружённые всадники давили врага тяжестью своих доспехов, силою страшных ударов длинных мечей. Арабы падали рядами, потому что главное их достоинство – скорость и манёвренность – применить было невозможно. Русы взяли их в тесный бой.

Положение чуть исправила подоспевшая арабская пехота, но отборные бегуны выдохлись, пока добежали до окружённой кавалерии. Плечо в плечо арабы-пешцы проломились ко всадникам и продавили в сече коридор, по которому пошли конники в отход. Тут и сработала уловка Ильи.

Как рыба, попавшая в плетёный вентерь, не может выйти обратно, так и арабское войско повсюду натыкалось на копья ромейских когорт, ополчившихся против них по всему пути, где промчались арабы, их не заметив. Теперь они расплачивались за горячность и неосмотрительность своего удара.

К исходной точке атаки, туда, где оставался лагерь и обоз арабов, не доскакал и не добежал никто. Пленных брали десятками. И хоть те дрались ножами до последнего, а всё же побрали их чуть не полк.

* * *

Пленных согнали в хорошо просматриваемое место под нависшей скалой. Приставили опытную и сильную стражу – понимали: попались в плен не дети-небывальцы, а закалённые бойцы, воевавшие не один год.

   – Во каки волки сидят! – сказал воевода Стемид, в крещении Степан, Илье, когда они обходили поле боя и подсчитывали потери.

Пленные очень разнились между собой. В белых бурнусах и кожаных панцирях были привычные русам воины, а вот тех, что были в чёрных одеждах и чёрных плащах, они прежде никогда не видывали.

   – Давай-ко поближе их разглядим, – предложил воевода. – Это какие-то вовсе нами не виданные.

Чёрные воины были все ранены, и если их однополчане-арабы и иные мусульмане с благодарностью принимали пищу и помощь – эти отказывались и от пищи, и от воды, и от перевязок, помогали друг другу сами. Когда пришло время молитвы, они все, превозмогая боль в ранах, стали на колени лицом к Мекке.

Илья разглядел у них на бурнусах и папахах знаки хаджа – все побывали в святых для мусульман местах, совершая паломничество.

   – Это, брат, вои непростые, – сказал Илья, разглядывая их со вниманием. – Это какие-то особенные – лучшие, должно быть, у арабов.

   – Что ж они так оплошились? – засмеялся щербатый славянин, что стоял в охране.

   – Чего на войне не бывает! – ответил Илья.

   – Наш Бог ихнего завсегда бьёт!

   – Как был ты язычник, – улыбнулся Илья, – так и остался. Бог-то един!

   – Кто его знает, – не сробел парень. – Вот помрём – всё знать будем.

   – Это верно, – согласился Илья.

   – Ты близко-то к ним не подступай! – сказал Илье воевода. – Ещё кинутся. Ишь как глазами зыркают!

   – Это на Илью Иваныча? – засмеялся охранник. – Где кинутся, там и останутся.

Муромец бесстрашно шагал среди сидящих рядами пленных, словно его тянуло что-то, словно что-то давно потерянное отыскивал. Чуть в стороне сидела кучка воинов в одеждах из дорогой чёрной ткани, но в центре этой горстки бойцов был один, одетый почти нищенски.

Илья подошёл ближе.

   – Илья Иваныч! – закричал прискакавший из разведки конник. – Арабы все ушли! Победа!

   – Победа! Победа! – пронеслось среди отдыхающих, не снявши доспехи, воев русского корпуса, дале пронеслось по рядам византийцев. С гор спускались армянские лучники. Загудели дудки, забил барабан, и, обнявшись, пошли плясать воины в белых кожаных штанах с чёрными рисунками, в меховых шапках...

   – «Победа!» Кому победа? – спросил, усмехаясь, Илья Степана. – Нам, что ли? Армянам, что ли? Царьграду победа! А эти как под арабами, так под Царьградом гнуть шею обречены...

Степан только вздохнул.

Илья, вдруг повернувшись к тому, что сидел в окружении избранных бойцов, наклонился через их головы.

   – А ведь ты меня понимаешь... – сказал он. – А? Это ты – Сын Сокола?

Кошкой бросился сидевший на земле в горло Муромца. И даже он, Илья, боец несравненный, не знавший поражений, такого не ожидал и рухнул навзничь. Нападавший умело перехватил Илье горло и давил, стараясь переломить, сдвинуть кольца пищевода, лишить упавшего Илью дыхания.

Илья успел прижать подбородок к груди, и стальные пальцы нападавшего скользили по его бороде, не в силах охватить мощную шею борца, защищённую ещё воротом высокого стёганого зипуна, что надевался под кольчугу. Отовсюду бежали воины, били кистенями по головам пытавшихся подняться пленных, держали их, как собак бешеных, остриями копий.

   – Сидеть! Сидеть!

Невольно вокруг боровшихся образовался круг. Илья страшным усилием оттянул руки противника от горла и открыл глаза. Прямо ему в душу глядели синие, налитые ненавистью глаза нападавшего. Он был молод, но рваный шрам шёл у него от виска до подбородка по бритой щеке – видать, в яростных сечах побывал этот воин. Бурнус свалился с его головы, и светлые кудри рассыпались по плечам.

   – Эва! – прохрипел Илья. – Здоров ты, парень, а всё ж бороться не умеешь. – И, отдыхая, удерживая запястья противника, сказал: – Вот ужо я тя поучу.

Мгновенно обвив ногою ногу лежащего сверху и перехватив левой рукою плечо, он крякнул и, как деревянную колоду, на которой учили его бороться ещё там, в Карачарове, дед и отец, перевернул нападавшего. Тот выгнулся дугой, но Илья, севший всей тяжестью на него, придавил к земле.

   – А душить, милай, надоть так! – сказал он без всякой злобы, показывая приём и не собираясь убивать побеждённого. – Вот-та куды руку кладёшь. Да и давишь либо локтем, либо воротом.

Побеждённый глядел, не отводя взгляда, прямо в глаза воеводе, и не было в его синих глазах страха, а только ненависть. Он не собирался просить пощады.

   – Эва ты какой упорный! – сказал Илья, испытывая уважение к этому молодому бойцу изрядной храбрости. – А вота сейчас ты у меня по-другому споёшь...

Легко, как тонкую ткань, он рванул с груди поверженного кольчугу и нательную рубаху, с тем чтобы лоскутом придавить шею. Под восторженный вздох толпящихся вокруг воинов кольчуга лопнула, как сгнившая сеть. И тут Илья увидел на обнажившейся, вздутой в страшном напряжении борьбы груди противника свой родовой знак – им самим когда-то выжженный крест-аджи.

   – Сынок! – закричал он так страшно, что те, кто толпился поодаль и не видел, что творится в центре крута, решили, что он убит, и выхватили мечи.

Но Илья вскочил, нечеловеческим усилием поднял и поставил на ноги вдруг обмякшего противника.

   – Сынок! Сынок! – шептал он, целуя и обнимая его. – Подсокольничек! Жаль моя! Отрада моя! Кровиночка моя! Откуда у тебя знак этот?

   – Бабка говорила – отец выжег, – чисто по-славянски ответил белокурый мусульманин.

   – Я! Я! – обливаясь слезами, кричал, весь дрожа, Илья. – Я твой отец! У меня тебя украли да в рабство продали!

   – Я не раб, – тихо ответил Подсокольничек. – Не раб.

   – Где мать твоя? – спросил Илья, тряся, как тряпичную куклу, сына. – Где бабушка?

   – Она умерла. Давно, – нехотя отвечал сын.

   – Ничего не говорила она тебе, откуда ты, чей ты? – спрашивал Илья.

   – Я – сын Аллаха! – ответил Подсокольничек.

   – Это пройдёт! Пройдёт... – шептал Илья, оглаживая своего ребёнка по золотым волосам, по плечам. – Это пройдёт! Голубчик мой! Ай тебе бабка не сказывала, какого ты рода?

   – Я от рода чёрных клобуков! Из земли Каса.

   – Верно! Верно, бедный ты мой! А матушка твоя – славянка от племени вятичей. А крещён ты в Муроме...

Весть о том, что Илья сына отыскал, мигом облетела войска. Военачальники византийские, армянские, копты приходили в шатёр Ильи с поздравлениями и только головами качали да языками цокали, глядя на Илью и Подсокольничка, сидевших рядом.

Они были очень похожи теперь, когда стянули пропитанные кровью доспехи и стоявшие колом от соли армяки и рубахи. Омылись, расчесали кудри, стали совсем схожи.

Сходства добавляли не только огромные одинаковой синевы глаза, но и то, что прежде чернокудрявый Илья нынче был бел как лунь, как снега на сияющих вдали горных вершинах, на голове Арарата, где, сказывают, причалил свой корабль праотец Ной.

   – Видишь, Илья, какой Господь дал тебе подарок за службу и победу, – сказал командир всей византийской армии, когда приехал поздравлять воеводу Илью Муровлянина с присоединением Сирии и Армении к Византийской империи. – Весть о происшедшем я уже отправил в Константинополь. Думаю, что не только подвиги твои, но и обретение сына найдут достойное понимание при императорском дворе. Рассчитывай, что будешь награждён хорошим поместьем где-нибудь на благословенном острове в Эгейском море.

   – Да, история удивление порождает. Это напоминает историю Одиссея и Телемаха! – качали коротко стриженными головами византийские офицеры – командиры конных и пеших полков.

   – На что нам остров? – говорил, сидя с сыном рядом, Илья. – Мы домой, в Киев, поедем! Домой! Там у нас держава наша. А бог даст, и Карачаров навестим... Есть ведь он! И Муром – есть! А у нас дорога теперь прямая – через горы, мимо Тьмутаракани, а уж там рукой подать – по Днепру вверх, и дома. Там нас князь дожидается...

Византийцы не перебивали расчувствовавшегося Илью, но воеводы русские примечали, что на уме у них другое. Непросто будет русскому корпусу окончить свою службу империи и вырваться из удушающих объятий Византии, чтобы уйти на Русь.

Примечали воеводы и другое: красивый, похожий на отца Подсокольничек, так похожий, будто это молодой Илья сидел рядом со своим отцом, был истым мусульманином. Он не снял шапку за трапезой, а когда послышался среди пленных голос муэдзина, призывавшего на вечерний намаз, словно перестал слышать и видеть, что происходит среди однополчан отца. Повернувшись лицом в сторону Мекки, он прикрыл глаза и чуть покачивался в такт читаемой про себя молитве.

Илья тоже это видел и утешал себя: «Пройдёт! Опомнится...»

Когда разошлись воеводы и гости из других войск, когда остались отец и сын вдвоём, Илья не мог налюбоваться на обретённого Подсокольничка.

   – Это чудо! Чудо Господь явил.

Он рассказывал о себе. О том, как был в немощи, как исцелили его монахи – калики перехожие, как пошёл на службу к Владимиру киевскому и послужил много крещению Руси...

   – Мать жива? – только и спросил Подсокольничек.

И вновь Илья долго рассказывал, как жили они в Киеве и как бился он с печенегами, а потом пошёл на византийскую службу... О чём при этом думал Подсокольничек, было непонятно: молчал он, глядя куда-то, словно сквозь стены шатра.

   – Где сестра? – спросил он, хотя догадаться можно было, что сестры нет на свете.

И долгий горький рассказ Ильи перебил только одним замечанием:

   – У неё в ушах серьги были с голубыми бусинками. Она меня на закорках носила, а я их трогал губами, да чуть и не откусил.

   – Верно! Верно! – обрадовался Илья. – Тебе четыре годочка было! Уж мы как испугались! Откусил ведь бусинку, да чуть не проглотил. А кто её знал, как она в животике твоём отзовётся, бирюза, – ведь ею хворь всякую лечат, а ты – махонький... Верно!

Он словно цеплялся за соломинку воспоминаний, переброшенную из прошлого в нынешний день. Но сын опять замолчал и замкнулся, уставясь в полотняную стену шатра.

Илья расспрашивал Подсокольничка о его житьё-бытьё. Но тот отвечал неохотно. Как их взяли, не помнил. Помнил, что долго шли и ехали на ладьях и бабушка держала его на руках. Потом помнил виноград и белые хоромы, где поселили их: женщин – отдельно, детей – отдельно. Помнил, как богатый бездетный мусульманский военачальник взял ею в дом и полюбил как сына.

Помнил, как страшно плакала прибежавшая к ним во двор чёрная старуха, в которой он узнал бабушку, когда рассказали ей, что Подсокольничек обрезан и стал мусульманином.

Добрый хозяин Подсокольничка купил его бабушку и сделал служанкой у внука, правильно рассудив, что вернее и надёжнее служанки не будет. А того, что она воспитает его врагом ислама, не боялся! Подсокольничек считал его отцом и любил, а позднее стал ценить за ум, знатность и богатство.

Второй отец Подсокольничка был очень набожным и, когда на него обрушились несчастья, не возроптал против Аллаха, не усомнился в благости его. Сетовал только, что Подсокольничку придётся испытать много трудностей, прежде чем он станет славен в мусульманском обществе.