Текст книги "Святой Илья из Мурома"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Глава 10
Добрыня древлянский

Добрыня ехал в Новгород охотою. Потому что не Киев, а Новгород считал родным городом. Киев для него был городом княгини Ольги, которую он не любил – слишком памятен ему горящий Искоростень, дружина варяжская, рубившая всех мужчин, и сама Ольга-мстительница во вдовьем повойнике, в княжеской шапке, с бездонными синими глазами, где отражался пылающий славянский город...

Добрыня и до сего дня считал, что Игоря – мужа её – древляне, его родичи, убили по правде и по совести. Справедливо. Да и убили-то они его, принеся в жертву богам, так что, может быть, в мире мёртвых он и сейчас княжит.

А потом вон как вышло: Малуша – старшая сестра Добрыни – мать князя киевского, а он – воевода набольший. Вот небось Ольга в могиле переворачивается! А может, и нет! Под старость, когда стала она христианкою, сильно переменилась! Куда девалась лютая варяжка – стала в старости тихая да добрая. Во внучонке своём души не чаяла – словно видела его будущее. Князем его растила, у Малуши отобрав. Изредка мать Владимира видела. А перед смертью призвала Ольга ключницу свою и прощения у неё попросила.

Потому, когда Святослав отдал Владимира в Новгород князем, поехали с ним и Добрыня, и Малуша, и вся их древлянская родова. Сильно Добрыне Новгород глянулся. И город хорош, и люди в нём лучше, чем в Киеве. Нету в них спеси – не стольный ведь город, потому и дышится в нём легче. И хоть варягов в городе полно, и руси, а не такие они, как в Киеве. Здесь у них дома да семьи! Потому делится город на пять концов: русский, варяжский и три славянских. А ещё проще: варяжский и русский, потому что уже не понять, кто рус, а кто славянин ильменский. Русы все только по-славянски говорили. Да и варяги давно в Новегороде ославянились. Жизнь в Новгороде ключом бьёт! Не то что в каком-нибудь Муроме или другом пограничном месте. Здесь торжище шумит, на пристанях товары многоразличные грузятся. В ремесленных мастерских да в кузнях работа кипит, а пуще всего – топоры стучат, потому что новгородцы – прирождённые плотники – и ложку и лодку одним топором смастерить могут.

Здесь в Новегороде, куда прислал их Святослав, высмотрел. Добрыня себе жену. Туг на Ярилин день и женился. Тут и детей родил. Жил не как богатые славяне, по нескольку жён имея, а вроде христианина – одну жену имел. Её одну почитал, на других жёнок и не заглядывался. Потому сейчас хоть и староват стал и жена поседела, а любви Добрыня к ней не утратил. Рвалась душа его домой, в Новгород, к жене, к детишкам. А Киев был для него службой нежеланной. С лёгкой душой поспешал он... Да только из Киева сюда быстро не доедешь! Скачи не скачи, а всё дней сорок-пятьдесят дорога занимает.

Ехали встречь осени. Когда к Чернигову подходили, деревья чуть золотом тронуло, а уж под Новгородом на лужах ледок хрустел. Много за дальнюю дорогу передумал Добрыня. Много прошедшего за последние годы в памяти перебрал. Помнил, как по этой дороге ехал он с княжичем Владимиром, совсем ещё юношей, в места дальние, незнаемые. Шагали по тропам, гребли на стругах суровые варяги. Теперь таких мало – те все в сечах полегли да за моря уехали. Счастье-добычу искать. И видел Добрыня тогда, как злобится молодой князь на братьев своих сводных:

   – Меня отец в Новагород послал, а не Ярополка с Олегом! Они отцовы дети законные, а я так – сбоку припёка!

Напрасно утешал его Добрыня: мол, погоди, княжич! Ещё неизвестно, как повернётся. Сказывают, Новгород не хуже Киева! Не то что Овруч или ещё какое ближнее селище-городище! Но княжич стоял на своём: «Усылают, с глаз долой – из сердца вон!»

И только Малуша, ехавшая с сыном и тосковавшая по Святославу, сказала тогда:

   – Отец тебя путце прочих сыновей любит. Уводит тебя от греха, а может, и от смерти! И вотчину тебе даёт самую богатую! Попомни: из этих краёв и Хельги-старая, и пращур твой конунг Рюрик. Отсюда Олег деда твоего, Игоря, в Киев повёз. Здесь – страна Гардарика, здесь всей руси начало, здесь, а не в Киеве!

Так оно и сталося. Но тогда даже Добрыня этого не понимал. Тогда о другом думалось: замыслят братья Владимира убить, а он – далеко. Чуть что – в лёгкий струг и по Волхову в Нево-озеро, а там – по проливу либо реке широкой к другому берегу – вот она и страна русов. А уж тут никто его не достанет! Здесь края князьям киевским неподвластные. Здесь русь живёт да варяги. Пришлось и такой судьбы хлебнуть, когда после смерти Святослава началась меж братьями усобица. Сильно тогда Владимир старшего брата Ярополка боялся. И было чего!

Всю жизнь Владимир красивому, сильному, внешне на отца похожему Ярополку завидовал. И гадил ему, как мог! Мыслимо ли? Про красоту жены его, гречанки, только слышал, а Ярополку досадить решил. Послал варягов – они её и выкрали! Да привезли в Новгород, а вскоре объявилось, что она беременна неизвестно от кого: не то от Ярополка, не то от Владимира.

Сильный тогда в Новгороде переполох был. Кричали люди новгородские, что, ежели придёт Ярополк за жену свою мстить, они защищать князя не станут! А выдадут его, охальника, оскорблённому мужу!

   – Верни ты её! Пропади она пропадом! – долдонил тогда Добрыня.

И Малуша укоряла, говорила сыну о мести варяжской, родовой.

А Владимир только ногти грыз да злобно шипел: мол, лучше сдохнет, как собака, чем первенцу Святославову уступит! Варягов при себе держал днём и ночью, струги изготовленные – летом, а зимою – коней да сани, за море бежать!

А волоокая греческая монахиня только слёзы роняла – она и языка-то не понимала, ни варяжского, ни славянского. Умела бы говорить – объяснила бы, что и Ярополк женой её не считал! И при ней, как бы только наложнице, решил взять другую жену – Рогнеду полоцкую. И та согласилась, потому что родство высокое, древнее, от Рюрика прямая линия: Рюрик – Игорь – Святослав – Ярополк. И хотя у Ярополка и другие жёны есть – так что?! У многих князей по нескольку жён. Главной считается самая родовитая. И Рогнеда считала себя таковой, когда дала согласие на брак с Ярополком.

Тут словно нечистый дух вселился во Владимира! Ни о чём другом он и не говорил, как о том, что нужно ему жениться на Рогнеде! Приплетал он и то, что Полоцк всегда на север глядел, а он – князь новгородский, от страны полунощной! И что варяги все на полночи живут! И чего только не толковал! Что хватит, мол, полоцким князьям, нерюриковичам, вольно жить! Пора в державу общую! Но Добрыня видел и ужасался, что пуще всего хочет Владимир Ярополку досадить. Он ведь и не видал Рогнеды до той поры никогда! И оскорбила она Владимира отказом неучтивым: мол, не хочу разути рабычича!

Какая была резня в Полоцке! Что творил в тереме княжеском Владимир!

И повалил Рогнеду, как пленницу, не разуваясь и не сбрасывая доспеха окровавленного... Тогда Добрыне страшно сделалось – кого он вырастил! Страшно и оттого, что сделает с ним Святослав, когда вернётся из похода. Но Святослав не вернулся.

И стало ещё страшнее – на киевский высокий стол взошёл Ярополк! Вот и пригодились струги быстроходные – побежал Владимир за море, за озеро Нево... Потому что, наглядевшись на княжеские дела, ужасались его новгородцы и уж вовсе защищать не собирались...

– Ох уж эти новгородцы! – вздыхал Добрыня, поспешая в Новгород, пересаживаясь с коня на ладью, с ладьи на коня...

Новгородцы были народом особым, сильно непохожим на киевлян. Непохожесть эта даже внешняя: сказывалась во многих русская и варяжская кровь – были новгородцы голубоглазы, беловолосы, а то и рыжие, как викинги. Сноровисты и ловки, как киевляне, а вот крикливы и драчливы – только как новгородцы. Рыбаки и корабельщики в большинстве своём, привыкшие к борьбе со стихиями водными, скорые на ногу, выносливые, готовые постоянно, подобно варягам, сбиться в ватагу молодецкую и не имеющие киевского страха и почитания перед властью, были они упрямы и непокорны. Истинного почитания власти, как, скажем, в племенах восточных, где каган или старейшина был полубогом, здесь и быть не могло! Князей они себе призывали и выгоняли, если князь не по нраву. Могли дать князю воев, а могли и не дать! Всё решало горластое и непредсказуемое новгородское вече, где, сойдясь по зову колокола, они орать могли сутками, пока не принимали общее и потому обязательное для всех решение.

Но Добрыня-то знал, что решения эти, выкрикиваемые на народе, долго и тщательно обсуждаются людьми лучшими, людьми денежными и властными. Поэтому в Новгороде, где одни узнавали Добрыню, лезли обниматься, а другие косились: мол, явились козлы княжеские опивать-объедать казну новгородскую, пошёл Добрыня в городище княжеское, а не в детинец – главную крепость Новгорода, воевода и гарнизон постоянный.

Там, разместя храбров своих на отдых, Добрыня объехал всех, с кем можно посоветоваться, как вводить единобожие.

Были среди собеседников Добрыни и купцы, и посадники, но мнение их было общим: новгородцы Перуна примут, только если главного бога новгородцев Велеса, коему верили, поклонялись и жертвы несли, киевляне не тронут. Да и то вряд ли...

Призвал Добрыня мастеров искусных, и принялись они бога из дубового ствола вытёсывать. Добрыня за работой приглядывал. Хороший бог получился. Видный. Высоко поднимал он страшную, увенчанную рогами голову. Добрынюшка расстарался: велел один рог позолотить, другой – высеребрить.

Долго с новгородцами толковал, выкатывал им бочки медов, однако и лучшие люди, и толковые новгородцы, от сотен чёрных простого народа, головами крутили: мол, не знаем, как бог киевский с богами нашими уживётся. К волхвам Добрынюшка и не приступал! Те, как узнали, кто на Добрыниной дворе плотниками из дуба вытёсывается, за сто вёрст его обходить стали. Перед тем как везти нового идола на капище, услал Добрыня своих подальше от Новгорода. Сын старший Константин, который с попом греческим якшался и себе имя такое выбрал – постоянный, мол! – всех младших увёл в селище подгорное, а жена заартачилась:

   – Никуда не пойду!

   – Ах ты, бестолковая моя! – говорил Добрыня, обнимая её за круглое плечо. – Мало что тут будет?

   – А что бы ни было! – отвечала она. – Не пойду я от усадьбы своей да от хозяйства!

   – Да пропади оно пропадом, хозяйство это. Али тебе головы своей не жаль?

Дородная жёнушка Добрынина походила, потопала по избе да и брякнула:

   – Хватит! Нажилась я без тебя! Никуда не поеду! Ты поедешь – и я с тобой, а одна не поеду!

   – Куда я поеду, у меня служба! – смеялся Добрыня.

   – А я вот – жена твоя! Куды ты, туды и я!

   – Во как! – улыбался Добрыня. И виделась ему не эта многопудовая краснолицая крикливая тётка, а та, тоненькая, синеглазая, коей дарил он ленту голубую на русую косу, покрывал худенькие плечи шубейкой собольей... И не было с тех пор для него женщины милей и краше. Сел он рядом с ней на лавку, помолчал и сказал, вздохнувши:

   – А хорошо мы с тобой жизнь прожили...

   – Хорошо, – вздохнула по-девичьи жена и тоже притихла...

Во дворе ходили кони, брякали удилами. За рекой орали, надрываясь, мужики на подводах – перевозчика звали, а тот, видать, загулял.

   – Перевозчик! Перевозчик, чтоб ты сдох! Перевозчик!..

   – Ты меня прости, – сказал Добрыня.

   – За что? – удивилась жена.

   – Коли я что не так... Чем обидел тебя...

   – Я счастливая, Добрынюшка, – сказала жена. – Жалко только, что быстро жизнь прокатилася...

Пришли храбры, позвали Добрыню. Ехал он в тяжёлый доспех закованный, скрипели оси передков, на которых волы волокли истукана Перуна-бога. А Добрыня думал, что ж это он с женой так говорил? И вдруг догадался, что не увидит её больше никогда! Хотел всё бросить, назад поворотить. Но окружали его на узкой дороге вои, сбегался кругом народ новгородский, и нельзя было службу оставить...

* * *

Драка началась сразу, как только поднял превыше других идолов свои рога Перун. Старый волхв подбежал к нему с котелком кипящей смолы и плеснул, стараясь попасть в страшный лик вислоусого бога. Промахнулся, плеснул на дружинника. Тот за лицо схватился.

Но бежал уже другой, дымился в его руке, тяжко оттягивал её котелок...

Толпа выла и свистела, в дружинников полетели комья мёрзлой по первозимью земли. С холма Добрыня увидел, что по улице уже поспешают мужики новгородские с дрекольем.

   – Тесни! – скомандовал он. И первый, сначала плашмя, для вразумления и острастки, ударил стоящего рядом волхва Велесова.

Но тот ощерился, выхватил нож засапожный и полоснул по коню Добрынину. Коня-то не поранил – длинная попона, коей тот накрыт, спасла; тогда Добрынин за ногу схватил, попытался с коня стащить. А через воющую толпу уже пёрли мужики с оглоблями, и тогда воевода рубанул со всего маху. Сплеча. Разваливая пополам тяжко смердящую, брызжущую кровью человеческую плоть.

Воющая толпа покатилась вниз по склону холма. Храбры скакали за ними, стараясь не рубить, а разгонять толпу. Били поначалу плетьми, тупиками копий, мечами плашмя... Но из толпы летели камни, и волхвы или особенно верующие в силу богов бросались на всадников с ножами, кольями... И двое воев уже валялись бездыханными...

   – Руби! – крикнул Добрыня.

Надвинув личины и смыкая строй, дружинники пошли рубить всерьёз.

Скоро толпа разбежалась. Но через некоторое время собралась вновь и теперь уже оружно шла на Добрыню. Он рассеял и этих. Толпа собралась бы и в третий раз, но в городе и в посаде полыхнули пожары, и новгородцы бросились их тушить. Добрыня постоял ещё часа два на капище. Двое калик перехожих подошли к холму. Стали сносить зарубленных, ища ещё живых.

   – Ну что? – сказал один из них, бесстрашно глядя Добрыне в лицо. – Привезли чёрта... Вот он, сатана, жертву кровавую и получил.

   – Молчи, старик! – только и мог ответить Добрыня.

   – Погоди! То ли ещё будет... Кровь не вся! – не унимался калика. – Ты не смотри, что истукан твой деревянный – чурка бессловесная, он зло округ себя сеет!

   – Как смеешь ты бога хулить! – устало, скорее по привычке, чем от души, прикрикнул Добрыня.

   – Бог добрый, а этот злой, стало быть, не Бог, а сатана...

   – Этот-то – колода позлащённая! – поправил второй старец. – А дьявол через него в души людские вселяется и зло творит.

Добрыня, словно оглохший после боя, усталый и забрызганный кровью, смог только спросить:

   – Христиане, что ль? – и, не получив ответа, сказал: – Шли бы вы отсюда. Народ ошалел совсем – убьют вас!

   – Нас Господь хранит!

Добрыня махнул рукой, не желая вступать в пререкания с христианами – болтунами известными. Пущай с волхвами спорят. Всю ночь пробыл в караулах. Только под утро вернулся на своё подворье.

Ещё издали увидел в конце улицы провал, над которым курился дымок. У снесённых ворот валялись двое храбров с размозжёнными головами. За ними – несколько челядинов убитых.

Добрыня пробежал дальше. У развалившегося? крыльца, со стыдно завёрнутым подолом рубахи, простоволосая, глыбой лежала его жена. На белой шее её, где всегда алели дарённые Добрыней заморские кораллы, сочился сукровицей ножевой разрез.

Добрыня сел подле трупа жены и, накрывшись плащом, завыл страшно и тягуче, как волк...

На холме, где новгородцы с факелами искали среди убитых и затоптанных своих родичей, сиял в лунном свете серебряным и золотым рогом вислоусый Перун и ждал новых жертв...

Поутру Добрыня пришёл на холм. Ночью опять дрались, и опять были убитые – и среди храбров, и среди новгородцев. Воевода, не слезая с коня, въехал на вершину холма. Конь, похрапывая на трупный запах, что держался на камнях капища, на дереве идолов, медленно вошёл в круг деревянных и каменных истуканов. Выворачивая белки и роняя пену с удил, конь опасливо пошёл под жёсткими шпорами воеводы по кругу.

Добрыня, постаревший за ночь на сто лет, вглядывался в звероподобные лики божеств. Вот Мокошь – дарительница многоплодная, Стрибог, Симаргл, Хорс, Дажьбог, вот Святовит Сварожич, а вот и среброусый Перун.

Несколько кругов проехал Добрыня. Замерев от ужаса, смотрели его дружинники, не решаясь и пешими-то войти в магический круг, где на коне разъезжал их воевода.

Они ждали, что боги накажут святотатца. Грянет гром, упадёт молния и превратит его в пепел. Но гром не гремел, молнии не сверкали. Дружинники не могли понять, что делает Добрыня. А он тоже ждал, ждал смерти от божества. Но смерти не было. Воевода остановился прямо против Перуна, глянул в его лупатые глазницы.

   – Ну! – сказал он негромко. – Что же ты? А?.. – И плюнул в самую истуканову морду.

Ахнул и закрыл глаза руками молодой храбр.

А Добрыня всё так же шажком выезжал из святилища и сказал, ни к кому не обращаясь:

   – Бревно ты, человекам на страх, человеком тёсанное...

Глава 11
Рогнеда

«А что не жилось?» – думал князь, когда вспоминал о Рогнеде. Собственно, думал-то он о ней постоянно. Она всё время жила где-то глубоко в сознании – не то как вечный укор, не то как вершина какая-то недоступная, но всегда чужая, всегда сама по себе.

Владимир видел другие семьи – и славянские, и варяжские. Такую-то, как у Добрыни, – поискать! Где жена с мужем будто одна плоть и душа. Муж – глава, жена – тело. И не в счёт, как эти жёны взяты! Украдены, выкуплены или родичами приведены. Раз в дом вошла, женой названа, значит, будь женой! Вон древляне все жён воруют! У варягов в каждом граде по две жены, а свои варяжки за морем живут и не сетуют. Лишь бы добычу привозил да сам гостевать наведывался. И радуются, и ластятся, и во всём угодить стремятся! А уж если муж совет с женой заводит, так счастливее её и на свете нет. А ведь тоже – и родовитые, и знатные среди них, и, как Рогнеда, крови варяжской.

Это враги, как змеи подколодные, шипят: «Никогда Рогнеда не простит, что Владимир братьев её да отца убил!» Не убивал он их! Погибли они в бою, в резне на стенах и улицах Полоцка, где князь и не был! И меча-то не обнажал. И кто убил их – неизвестно. Там одних затоптанных в сече – пол крепостного рва.

А что, если получилось бы по-другому, так, как хотел Владимир: взять город и как выкуп просить за себя Рогнеду? Не «рабычичем», но победителем? И отдали бы, да ещё и радовались, что за город выкуп такой малый! Так-то все рыцари делают! Вся Европа так живёт. А что погибли – неча на стены лезть с простыми дружинниками заедино! Сами виноваты! Разве там, в бою, в крови да горячке, разберёшь, кто смерд, кто князь, кто боярин? Руби по шелому, по доспеху да щиту, и вся недолга! Это уж потом, когда трупы растаскивают: «Ах! Князя убили! Ах! Воевода погиб!» Больно там разберёшь, в кровавом месиве, кто князь, кто воевода!

И взял её Владимир правильно! Не свадьбу же с ней играть! Я – рабычич, княжеский выблядок, так вот ты ещё хуже меня! Другой бы на месте князя отдал её дружинникам! А осталась бы жива – стала бы девкой срамной! Вон сколь их по Киеву шляется! Войско! Переспит с дружинником где ни попадя – расплатится он дирхемом, а то и за так! И без обиды! Всяк знай, к чему тебя судьба приладила. Вот бы ей там самое и место.

Но всегда, когда думал такое Владимир, сердце у него сжималось. Потому что любил он эту женщину! Любил или ненавидел? А не одно ли это и то же, раз всё сердце этим полнится?!

Она была ему всегда желанна, как победа! И когда кричала в сладкой муке – он был победителем, но на секунду! Как только кончалась её горячая судорога – снова вставала меж супругами стена. И снова он – «рабычич», а она – от рода княжеского.

Была победа, да не было награды!

И бился о её холодность и молчание князь, как о стену крепостную. Случалось, и почасту её бивал. Но родила она сына, и дал он себе зарок – пальцем мать княжича не трогать.

Помнил он Рогнеду, первенца кормящую, в кружевной шали заморской, у окна... Плакать он был готов тогда от любви к ней!

   – Эва! – говаривал, не то смеясь, не то сокрушаясь, Добрыня. – От кого ты любви ждёшь? От варяжки? От княгини? Да она и не баба вовсе! Она бабой по ошибке сделанная! По обличью только, а так то – мужик как есть! Ей и дети не надобны, ей бы на престол княжеский – вот тут бы она покняжила! Тут ей самое место! Только и там бы всё ныла, что, дескать, такая судьба жестокая – нет женской доли. А она ей, доля-то женская, и не надобна!

   – Ты-то откуда знаешь?

   – А что, Ольга, бабка твоя, не такова была? В точности! От таких-то жён бечь надоть сломя голову куды глаза глядят! А никак! Всё тебе кажется, что ты её любовь выслужишь либо завоюешь... Петушки! Она такая же, как ты, только тем и разнится – рожать умеет. И конца муке твоей не будет, пока в твоём сердце другая женщина не угнездится. Да только вряд ли – она там всё место занимает, другой-то влезть некуда! А уж коли полюбишь другую, так про эту и не вспомнишь! Скажешь тогда – дурак я был! Загубил я столько лет на колоду каменную! Эх! Бедный ты мой!

Понимал Владимир – прав Добрыня, а ничего с собой поделать не мог! Всегда шёл от Рогнеды, будто его, как щенка, пинком из покоев хозяйских выгнали. Всегда – униженный. И ласкал её, и подарки разные дарил, и в ногах валялся, и бил, как собаку, – всё как прежде.

   – Что ты колотишься! – по-своему утешал князя Добрыня. – Толку не будет. Вон печенеги про таких говорят – «шерстяное сердце». Если железное – постучи в него, но хоть как отзовётся; каменное сердце слеза, говорят, пробивает, а шерстяное, мохнатое – ни отзвука, ни перемены...

Кидался Владимир от Рогнеды по гульбищам-игрищам, с наложницами в банях допаривался до беспамятства, других жён приводил. А стояла Рогнеда, как скала неприступная, хоть в прах рассыпься – не стронется, не шелохнётся, хоть полмира к ногам положи – всё едино: ни гласа от неё, ни воздыхания...

Иногда, проснувшись рядом с нею, Владимир неслышно поднимался и смотрел в её лицо, во вздрагивающие веки. Что она во сне видит, где странствует, кого любит?

   – Да никого! – смеялся Добрыня. – В ней этого вовсе нет... И ежели любит, дак только себя!

Но опять и опять ехал Владимир, не верила душа в страшное «никогда»...

И каждый раз одно и то же... Молчание Рогнеды или слёзы. А теперь уже и слёз нет. Только молчит. Не раз казалось, что другой ей по сердцу. Владимир, умирая от унижения и презрения к самому себе, посылал соглядатаев, которые доносили о каждом шаге и взгляде жены, но ничего соглядатаи не высмотрели. В приступе омерзения к себе Владимир досмотр снял, соглядатаев велел придушить поодиночке.

Не однажды собирался он в порыве отчаяния прикончить Рогнеду. Однажды даже вбежал к ней с обнажённым мечом!

Она сидела на лавке у окна и держала на руках Ярослава, который и на пятом году отроду всё не мог стать на ноги. Не ходил. Владимир вышиб дверь и, вероятно, был так страшен, что Рогнеда вскочила и выронила ребёнка. Ярослав упал, заплакал и вдруг пошёл, припадая на левую ножку.

Может, он и спас тогда Рогнеду?

Владимир подхватил ребёнка на руки, осыпал поцелуями. Ярослав испугался: плакал и отпихивался. Кулачком угодил отцу в глаз! Князь выпустил младенца, тот поковылял к матери и спрятался за юбку выглядывая из-за Рогнеды, как волчонок.

«Вот они – враги мои! – подумалось тогда вдруг Владимиру. – Вот они, отмстители за мать!» Четверо княжат, варягов Рогнединых, что родила ему плодовитая жена: Изяслав, Мстислав, Ярослав и Всеволод... Вот они – волчата семени варяжского.

Тяжкие мысли стали роиться в голове его: вот они вырастут и казнят отца, а народу скажут, мстили за бесчестье матери. И народ поднимет их на щитах как освободителей!

Потому отдал он Всеволода и Ярослава матери своей – Малуше, кою звали теперь на готский манер, Малфридой! Смеялась она этому новому имени. Изяслав, старший, так вцепился в мать, что гридни отступились. Да и варяги-дружинники зароптали: что, мол, за князь такой, с бабой воюет!

Ох уж эти варяги! Спору нет – воюют здорово! А только устал от них Владимир. Надоели они ему своею жадностью, наглостью, хвастовством и непрерывными требованиями пиров, подарков, игрищ!..

С подозрением присматривался Владимир к варягам, когда, охмелев на пированиях, они расхваливали Рогнеду, красоту её, величественность, многоплодие: шутка ли, четыре сына, каждый год по ребёнку! Настоящая варяжка!

«Вот оно! – подумалось князю. – Вот они, мечи наёмные!..»

И припомнилось, как ехал к нему с миром князь Ярополк. Первенец отца их Святослава. Хоть и был Ярополк похож на отца сильно, а душою – другой. Отец свиреп – сын кроток. Отец мстил врагам беспощадно – Ярополк о мести и не помышлял. Всё варяги! Варяги – вечные мстители!

Когда Святослав погиб на порогах днепровских, остался Ярополк в Киеве, Владимир – в Новгороде, а Олег – в Овруче... Каждый в уделе своём.

Но варяги, кои фактически правили всей державой Киевской и при Ольге, и при Святославе, решили поставить на княжение своего человека. Таким они видели Владимира! И он их всячески в этом поддерживал. Они, варяги, посадили его на престол киевский, они убили и Олега, и Ярополка. Развязали Владимиру руки.

Труся на коне по киевской улице, Владимир-князь ухмылялся, вспоминая и драного ястреба Свенельда, и всю дружину пьяную на стругах и дракарах, в Царьград заморский уплывающую, себе на погибель. Осталось варягов в Киеве наперечёт! Правда, другая беда в глаза глядит – дружина мала! Наскочи хазары – Киеву не устоять. Да только боги милостивы к Владимиру. Подслухи доносят: какая-то резня в Хазарин Великой идёт. Какой-то хан басурманский Хазарию воюет. Берёт крепость за крепостью, истребляя хазарское воинство. Сам же – из Хорезма, а Хорезм этот – поди знай где! Николи тамошние вои до Киева не дойдут через степи безводные. Пущай себе Хазарию режут – князю киевскому раздышка.

Князь поднял голову. Над ним сияло синевой родное тёплое небо. Стрижи метались высоко, тащили под застрехи глину на гнезда. Весна. И как-то сразу подумалось об Илье карачаровском, что всю зиму отсидел в погребе, – может, и не жив уже. Здорово он князя выручил, но пришлось его с глаз долой убрать и предать лютой смерти! Дружина варяжская в силе была. А вот теперь от неё рожки да ножки остались. Подумалось о Рогнеде: как дружина варяжская ушла, что-то в ней переменилось. Несколько раз видел Владимир её глаза заплаканные. Может, кто ей из варягов люб? Одна ведь рыбья кровь! Не поймёшь, что в её голубых глазах кажется! Свенельд к ней благоволил. Всё её выговаривал! А где Свенельд, там жди измены!

   – Только теперь предавать Свенельду некого! Самого Свенельда предали земле! – сказал князь и захохотал.

Охрана подскакала к смеющемуся князю:

   – Чего надо, князь?

   – Идите, идите от меня! – прогнал их Владимир.

Сдох, собака. И хоть Владимиру от Свенельда ничего, кроме пользы, не было, а всё брезговал он им. За глаза иначе как дохлым судаком и не величал! И всё ему казалось: как поговорит со Свенельдом, так у него и плащ и руки завсегда тухлой рыбой воняют! Рыбоеды морские! Отродясь на рыбе возрастают. Потому, может, столько крови и льют, что собственная не греет? Что он Рогнеде сулил? Какие козни строил старый Свенельд? А попался, как свинья на помоях!

Эдак помоев нальют и бочку набок положат, а поросёнок за помоями покорыстуется. К самому бочонку подойдёт да в него морду засунет.

   – Тут бочонок торчмя ставят да поросёнка и легчат... – сказал он вдруг воеводе, что подъехал поближе. – Я видал!

   – К чему ты это, князь, вспомнил? – спросил строгий славянский воевода.

   – Так и Свенельд за богатством, как поросёнок за помоями! – откровенно сказал Владимир. – Жадность сгубила! А на что оно, богатство? С собой в могилу не возьмёшь!

   – Под старость люди копят, – сказал воевода.

   – Эх! – махнул рукой князь. – Да кто из князей до старости доживает?! Ежели князь – не то убьют, не то отравят.

   – Полно тебе, князь, такое говорить! – надулся воевода. – Обидно слушать даже.

   – Слушай! – зло сказал князь. – Слушай! Твоя служба такова! И не вороти рожу-то! Кто убивает?

   – Вы, ближние люди!

   – Обижаешь холопов верных! – затряс щеками воевода.

   – Да? – прищурился князь. – А кто Ярополка предал, не Блуд ли? Первейший среди ближних! А не Свенельд ли Святослава на порогах одного оставил?

   – Были и другие! – налившись краской, сказал воевода, оскорблённый до глубины души.

   – Это кто же?

   – А хоть бы Ильдей – хан печенежский, что за Ярополка на смерть, не дрогнув, пошёл, или Варяжко, что по сю пору с печенегами на твои заставы ходит!

   – Мне! – закричал князь. – Мне тот Варяжко надобен! Мне он служить должон! – И добавил, заканчивая разговор: – Добудьте мне его в дружину! Мне таковые люди на службе надобны!

И опять вспомнил про Илью! Жалко, если уморили в погребе голодом.

Выехали на берег Лыбеди, поднялись к замку деревянному Предславцу, где под охраной жила Рогнеда. Опустили скрипучий мост. Князь, нагибаясь в воротах, проехал по гулкой мостовой на мощённый камнем двор. Соскочил с коня. Рогнедины челядины кинулись принимать коней у дружинников, заводить в стойла. Владимир взбежал на высокое крыльцо, простучал коваными каблуками по темноватым покоям.

Рогнеда сидела у себя в горнице. При вошедшем князе сенные девушки и мамки-чернавки прыснули вон, как мыши от свету!

   – Как живёте-поживаете? – спросил князь и, как обычно, не дождался ответа.

   – Рогнеда встала. Была она чуть не на голову выше Владимира. Стояла, как всегда, молча, будто нарочно стараясь разозлить князя.

   – Ну, что молчишь, как статуя ромейская?! – сказал он, обходя её, будто неживую, вокруг. – Поздравствуйся с мужем! Почтение князю окажи!

Рогнеда, как всегда, безмолвствовала.

Князь приблизил своё лицо к самому лицу Рогнеды, она стояла не дрогнув – видно, ждала, что он её поцелует или ударит. Что равно могло произойти и равно не получило бы ответа.

Владимир почувствовал, как обычное раздражение, могущее вырасти в исступление, истерику; крик и беспамятство, стало накапливаться в нём...

   – Ну что? – сказал он, усаживаясь за столик, на котором стояли дорогие угощения: заморские вина, засахаренные фрукты византийские. – Хошь, обрадую тебя?! Вестник из Царьграда прибыл, привёз известь печальну! Вся дружина варяжская, порознь, в разные гарнизоны малыми силами разосланная, болгарами перебита! Не стало боле твоих сродников дорогих! Уж я плакал-плакал от горя... – сказал он, смеясь и набивая рот сластями. – Кто же теперь за Рогнеду заступится? Кто помнить станет, как Владимир на площади, среди навоза, в грязи её, как свинью, катал, дружинникам на потеху?!

Рогнеда глядела ледяными глазами, и ничто не дрогнуло в бледном лице её, только веснушки проступили ярче.

   – Вот так! Яйцо конопатое! – сказал он, полоща горло вином и вытирая руки о скатерть. – А знаешь, кто императора Цимисхия надоумил варягов истребить? Я! Так что ехали отсюда – покойники! Так и с другими будет, кои думают, что они мне, «рабычичу», ровня!