Текст книги "Том 2. Стихотворения 1961–1972"

Автор книги: Борис Слуцкий

 
Начинается повесть про совесть.
Это очень старый рассказ.
Временами, едва высовываясь,
совесть глухо упрятана в нас.
Погруженная в наши глубины,
контролирует все бытие.
Что-то вроде гемоглобина.
Трудно с ней, нельзя без нее.
Заглушаем ее алкоголем,
тешем, пилим, рубим и колем,
но она, на распил, на распыл,
на разлом, на разрыв испытана,
брита, стрижена, бита, пытана,
все равно не утратила пыл.
 

 
За себя никогда никого не просил,
потому что хватило мне сил
за себя не просить никого никогда,
как бы ни угрожала беда.
 
 
Но просить за других, унижаться, терпеть,
даже Лазаря петь,
даже Лазаря петь и резину тянуть,
спину гнуть,
 
 
спину гнуть и руками слегка разводить,
лишь бы как-нибудь убедить,
убедить тех, кому все равно —
это я научился давно.
 
 
И не стыд ощущаю теперь я, а гнев,
если кто-нибудь, оледенев,
не желает мне внять, не желает понять,
начинает пенять.
 
 
Но и гнев я надежно в душе удержу,
потому что прошу
за других – не себе и не в пользу свою.
Потому-то и гнев утаю.
 

 
Какие они, кто моложе меня
на тридцать лет, кому двадцать лет,
кто еще не проверил лотерейный билет,
не прикурил от собственного огня!
Кто они, говорящие почти на одном
языке со мною, почти те же святыни
чтящие, но глядящие глазами пустыми
на переворачивающее меня вверх дном.
Спрашиваю – кто вы? Слышу в ответ
имена, фамилии, годы рожденья,
иногда просьбу дать совет,
иногда – мнение (для подтверждения).
Но чаще всего слышу стихи.
Слишком слышанные. Слишком похожие.
Пустяки. А пустяки
не ощущаю дрожью по коже я.
А я не хочу советы давать.
Мне нужно знать, кому сдавать
пост, куда я поставил
сам себя давным-давно,
знать, чье загорится окно,
когда опустится мой ставень.
 

 
Может, этот молодой
поэт, с его лепетом —
там, за далью золотой, —
Пушкин или Лермонтов?
 
 
Может, мучает он слух,
терзает рассудок,
потому что есть в нем дух
гениальных шуток?
 
 
И хотя в нем смыслу нет,
с грамотешкой худо,
может, молодой поэт
сотворяет чудо?
 
 
Нет, не сотворит чудес —
чудес не бывает, —
он блюдет свой интерес,
книжку пробивает.
 
 
Поскорей да побыстрей,
без ненужной гордости,
потому что козырей нету,
кроме молодости.
 

 
Местный сумасшедший, раза два
чуть было не сжегший всю деревню,
пел «Катюшу», все ее слова
выводил в каком-то сладком рвеньи.
 
 
Выходил и песню выводил,
верно выводил, хотя и слабо,
и когда он мимо проходил,
понимал я, что такое слава.
 
 
Солон, сладок, густ ее раствор.
Это – оборот, в язык вошедший.
Это – деревенский сумасшедший,
выходящий с песнею во двор.
 

 
Хорошо найти бы такое «я»,
чтоб отрывисто или браво
приказало мне бы: «Делай, как я!» —
но имело на это право.
 
 
Хорошо бы, морду отворотив
от обычных реалий быта,
увидать категорический императив —
звезды те, что в небо вбиты.
 
 
Хорошо бы, вдруг глаза отведя
от своих трудов ежедневных,
вдруг найти вожатого и вождя,
даже требовательных и гневных.
 
 
Хорошо, что такое «хорошо»
где-нибудь разузнать наверно,
как оно глубоко, высоко, широко —
чтобы не поступать неверно.
 
 
Впрочем, что апеллировать к небесам?
Знаешь сам. Знаешь сам. Знаешь сам.
                                              Знаешь сам.
 

 
Не домашний, а фабричный
у квасных патриотов квас.
Умный наш народ, ироничный
не желает слушаться вас.
 
 
Он бы что-нибудь выпил другое,
но, поскольку такая жара,
пьет, отмахиваясь рукою,
как от овода и комара.
 
 
Здешний, местный, тутошний овод
и национальный комар
произносит свой долгий довод,
ничего не давая умам.
 
 
Он доказывает, обрисовывает,
но притом ничего не дает.
А народ все пьет да поплевывает,
все поплевывает да пьет.
 

 
У меня еще дед был учителем русского языка!
В ожидании верных ответов
поднимая указку, что была нелегка,
он учил многих будущих дедов.
 
 
Борода его, благоухавшая чистотой,
и повадки, исполненные достоинством и простотой,
и уверенность в том, что Толстой
Лев, конечно
(он меньше ценил Алексея),
больше бога!
 
 
Разумное, доброе, вечное сея,
прожил долгую жизнь,
в кресле после уроков заснул навсегда.
 
 
От труда до труда
пролегала прямая дорога.
 
 
Родословие не пустые слова.
Но вопросов о происхождении я не объеду.
От Толстого происхожу, ото Льва,
через деда.
 

 
Небьющееся – разлетелось вдрызг,
и нержавейка вся заржавела,
но солнечный
                        все золотее диск
не только Пушкина,
но и Державина.
 
 
Надежнее надежды
и, конечно,
вернее веры
легкие стихи.
Не прочно
все срифмованное —
вечно.
Все, кроме чепухи и шелухи.
Усилье их
без сожаленья зрю.
И снова, снова в рифму говорю.
 

 
Сказавший «А»
сказать не хочет «Б».
Пришлось.
И вскоре по его судьбе
«В», «Г», «Д», «Е»
стучит скороговорка.
Арбузная
«А» оказалась корка!
Когда он поскользнулся, и упал,
и встал, он не подумал, что пропал.
Он поскользнулся,
но он отряхнулся,
упал, но на ноги немедля встал
и даже думать вовсе перестал
об этом.
Но потом опять споткнулся.
 
 
Какие алфавит забрал права!
Но разве азбука всегда права?
Ведь простовата
и элементарна
и виновата
в том, что так бездарно
то логикой, а то самой судьбой
прикидывается пред честным народом.
Назад! И становись самой собой!
Вернись в букварь, туда, откуда родом!
 
 
По честной формуле «свобода воли»
свободен, волен я в своей судьбе
и самолично раза три и боле,
«А» сказанув, не выговорил «Б».
 

 
Бью себя в грудь – просто для практики
наедине, от людей в стороне.
Здесь, в далеком углу галактики,
это еще пригодится мне.
 
 
Без битья в свою же грудь
своими руками себя самого
здесь ни охнуть, ни вздохнуть,
не добьешься ничего.
 
 
Не добьешься, пока не добьешь
грудь – и посередке и около.
Волнами расходится дрожь,
словно благовест от колокола.
 
 
Я стези своей не таю:
кашляя, от натуги сопя,
бью себя в грудь,
в грудь себя бью,
в грудь бью себя.
 

 
Иду домой с собрания:
окончилось как раз.
Мурлычу то, что ранее
мурлыкалось не раз —
 
 
свободы не объявят
и денег не дадут,
надуют и заставят
кричать, что не надут.
 
 
Ну что ж, иной заботой
душа давно полна.
Деньгами и свободой
не тешится она.
 

 
Когда ругали мы друг друга,
когда смеялись друг над другом,
достаточные основания
имел любой для беснованья.
 
 
В том беснованьи ежечасном
неверен в корне был расчет,
ведь только промолчавший – счастлив,
только простивший
                                    был прощен.
 

 
Я перед ним не виноват,
и мне его хвалить не надо.
 
 
Вот, вяловат и вороват,
цвет кожи будто у нанайца,
вот, непромыт, но напрямик
по лестнице он лезет
                                       славы.
 
 
Из миллиона горемык
один остался, уцелел,
оцепенел, оледенел,
окаменел, ополоумел,
но все-таки преодолел:
остался, уцелел, не умер!
Из всей кавалерийской лавы
он только
                доскакать сумел.
 
 
В России пьют по ста причинам,
но больше все же с горя пьют
и ковыряют перочинным
ножом
            души глухую дебрь.
 
 
О, справедливый, словно вепрь,
и, словно каторга, счастливый!
О, притворявшийся оливой
и голубем! Ты мудр и зол!
А если небеса низвел
на землю – с тем, чтоб пнуть ногою.
 
 
Хотел бы одою другою
тебя почтить. Но не нашел.
О, возвращавшийся из ада
и снова возвращенный в ад!
Я пред тобой не виноват,
и мне тебя хвалить – не надо.
 

 
Умирают добрые —
жалко добрых.
Умирают злые —
жалко злых.
Образ затуманенный
и облик
превращается
в пресветлый лик.
 
 
Все надежды,
что не оправдал покойник,
выступают в тех чертах спокойных,
ясно всем, что если бы,
да кабы, да поворот судьбы,
да тропа иная,
да среда другая,
или жизнь не такая
была дорогая,
не такая большая
семья была,
или чуть мозгов
поболее было,
то судьба его, бешеная кобыла,
еще долго-долго его бы несла.
 
 
А друзья усопшего произносят
речи
и поправки вносят
в эту шалую трепаную судьбу,
и покойник, благостный, как огурчик,
добежавший среди бегущих,
просветленно слушает их в гробу.
 

 
Много псевдонимов у судьбы:
атом, рак, карательные органы
и календари, с которых сорваны
все листочки. Если бы, кабы
 
 
рак стал излечимым, атом – мирным,
органы карательные все
крестиком отчеркивали жирным
нарушенья знаков на шоссе,
 
 
вслед за тридцать первым декабря
шел не новый год – тридцать второе,
были б мудрецы мы и герои,
жили б очень долго и не зря.
 
 
Но до придорожного столба
следующего
                        все мои усилья,
а затем судьба, судьба, судьба —
с нею же не справлюсь, не осилю,
 
 
а какую надпись столб несет,
это несущественно, не в счет.
 

 
Смерть – единственная управа
там, где нет ни морали, ни права:
смерть от рака и смерть от рока,
смерть от грозной руки пророка,
загоняющей кривду в гробы.
 
 
Словно жажду утоляешь,
так, случается, благословляешь
беспардонный удар судьбы.
 
 
Вроде вовсе не было выхода,
вовсе некуда было идти,
но, оказывается, выгоды
может даже смерть принести,
и, веселый, непокоренный,
в долгой очереди похоронной,
сжав приличный букет цветов,
хоть полсуток стоять готов.
 

 
Этот случай спланирован в крупных штабах
и продуман – в последствиях и масштабах,
и поэтому дело твое – табак.
Уходи, пока цел.
 
 
Этот случай случится, что б ни случилось,
и поэтому не полагайся на милость
добродушной доселе судьбы. Уходи.
Я сказал тебе, что тебя ждет впереди.
 
 
Уходи, пока цел.
Забирай все манатки.
Измени свою цель.
Постригайся в монахи.
Сгинь, рассейся, беги, пропади!
Уходи!
 
 
Исключений из правила этого нету.
Закатись, как в невидную щелку – монета,
зарасти, как тропа, затеряйся в толпе,
вот и все, что советовать можно тебе.
 

 
Наплевизм и спустярукавство,
весь небось, потому что авось,
не сословие и не каста,
шайка-лейка, вырви да брось.
 
 
Шайка-лейка. Лейка-шайка.
Ляп да тяп. Тяп да ляп.
Все легко, потому что шатко,
потому что все на соплях.
 
 
То поплачем, то захохочем.
Шансов мало. Едва-едва.
А проскочим? Может, проскочим:
проскочили не раз и не два.
 

 
Голоса не дал Господь
                                     и слова
не хотел давать.
Это все своим трудом,
своим стараньем.
Книги не хотели издавать.
Я их пробивал и протаранил.
 
 
Я ведь не жуир, не бонвиван,
не кудесник, не бездельник.
Упражненьем голос развивал.
Тщаньем добывал толику денег.
Даром ничего не брал.
Впрочем – не давали.
Жил, как будто отбывал аврал,
но сравненье подберешь едва ли.
 

 
На русскую землю права мои невелики.
Но русское небо никто у меня не отнимет.
А тучи кочуют, как будто проходят полки.
А каждое облачко приголубит, обнимет.
И если неумолима родимая эта земля,
все роет окопы, могилы глубокие роет,
то русское небо, дождем золотым пыля,
простит и порадует, снова простит и прикроет.
Я приподнимаюсь и по золотому лучу
с холодной земли на горячее небо лечу.
 

 
Арьергардные бои —
все, что нам осталось,
и у каждого – свои,
собственная старость.
 
 
Общая у нас черта:
убывают кадры
и подводится черта.
Крышка арьергарду.
 
 
Прядь седая у виска:
тучи небо кроют.
Арьергардные войска
молодежь прикроют.
 
 
Платим до конца платеж
в том сраженьи тихом.
Арьергарды, молодежь,
вспомянешь ли? лихом?
 
 
Лучше лихо помяни
то, что мы избыли.
Помяни и извини:
уж какие были.
 

 
Легкое покалыванье совести
на исходе трудового дня
от какой-нибудь кровавой новости,
мало задевающей меня —
 
 
словно при китайском врачеваньи,
вроде бы незначащий укол
небольшого чина или званья
в душу загоняет кол.
 
 
Словно бы при иглотерапии,
так же, как при ней, точь-в-точь —
вроде бы тебя не торопили,
сам встаешь.
Уходишь в холод, в ночь.
 

 
Радость радости не приносила.
Счастье длилось короткий миг.
Только горе – великая сила —
длится дольше столетий самих.
 
 
Только горе обширно, как море,
и, как небо над ним, высоко,
и в конце концов только горе
переносится нами легко.
 
 
Оглушенный трезвоном счастья,
надоедным его бубенцом,
я задумываюсь все чаще,
что доволен буду концом
 
 
этой долгой удачи, ровной,
словно полировка доски,
и началом тоски огромной,
бесконечно большой тоски.
 

 
Все уладится, обойдется.
Горе, в общем-то, – не беда,
и в последний момент найдется,
что затеряно навсегда,
и в последний момент, последний,
окончательный, страшный момент
дождик, что ли, посыплет летний,
как предвестие перемен,
или солнышко выйдет, выглянет,
или травка асфальт прорвет,
и почти утопленник – вынырнет,
и почти мертвец – оживет.
 
 
Так, с бессмысленностью невежды,
я надеюсь, что надежда
не захочет меня выдавать.
Не решится, а если захочет,
то потом непременно расхочет,
не пойдет меня выдавать.
 

 
Отпуск дал себе на отчаяние,
на скулеж и жалобный вой,
на бессмысленное качание
(руки заломив)
                           головой.
 
 
И опять – за стол. За работу,
чтобы изредка за трудом
время слез и холодного поту
вспоминать со стыдом.
 
 
Сомневались, но не усумнились.
Колебались, но в нужный момент
ни отчаянию на милость
и ни страху на сей же предмет
 
 
не сдались,
а то, что говорено
было
самому себе,
это временами дозволено,
это не мешает судьбе
 
 
гнуть негнущуюся линию,
вышибать во все времена
новым клином старые клинья
и переть
                  супротив рожна.
 

 
– По отчеству, – учил Смирнов Василий,—
их распознать возможно без усилий!
 
 
– Фамилии сплошные псевдонимы,
а имена – ни охнуть, ни вздохнуть,
и только в отчествах одних хранимы
их подоплека, подлинность и суть.
 
 
Действительно: со Слуцкими князьями
делю фамилию, а Годунов —
мой тезка, и, ходите ходуном,
Бориса Слуцкого не уличить в изъяне.
 
 
Но отчество – Абрамович. Абрам —
отец, Абрам Наумович, бедняга.
Но он – отец, и отчество, однако,
я, как отечество, не выдам, не отдам.
 

 
Терплю свое терпение
который год,
как пение сольфеджио
девчонкой за стеной.
Девчонка безголосая
горлянку дерет,
и за душу терпение
мое меня берет.
 
 
Обзавожусь привычками
и привыкаю к ним,
то предаюсь порокам,
то делаю добро.
Девчонка безголосая
все занята одним:
за гаммой гамму гонит,
как поезда метро.
 
 
Усилие, которое
казалось мне бедой,
потом в привычку входит
и входит в обиход.
А я, словно корова —
не страшен мне удой.
Терплю свое терпение
который год.
 

 
Немедленная справедливость!
Закрыть глаза и – воцарится
и ровным светом озарится
равнина быта моего,
блистает серебром, как Рица,
немедленная справедливость,
вокруг расстелется счастливость,
она и больше ничего.
 
 
Она, она! Ее законы,
нависшие, словно балконы,
и обязательное счастье,
нависшее, словно обвал.
Неукоснительное счастье,
его законоположенья
пришли немедленно в движенье,
рокочут, как девятый вал.
 
 
Закрыл глаза и вдруг представил,
испуганно их открываю,
открою – больше не закрою.
Нет, той страны не нужно мне,
где исключения из правил
не допускаются игрою.
Мне тошно будет, не скрываю,
в той справедливейшей стране.
 

 
Над нами вечный критерий – небо.
Под нами плавный критерий – река.
А более нам ничего не треба,
не требуется ничего пока.
 
 
Убедительнее примера
для подражания не подберу,
чем звезд высокая, высшая мера
и травы, зыблемые на ветру.
 

 
Звон
       бубенца иль телефона,
                  неведомо, откуда он —
далекий звон.
 
 
Звук
            необычный, небывалый
                      не дело человечьих рук —
тончайший звук.
 
 
Мост
            между небом и землею,
                    от преисподней и до звезд —
стеклянный мост.
 
 
Птах
            жаворонок, вот он, вот он
                     с прозрачной песней на устах —
удалый птах.
 
 
Вмиг
             миры стянувший в крепкий узел
                        и распевающий для них,
продлись же миг.
 
 
Пой,
         жаворонок, над полями,
                          тяни мотивы над тропой.
Немолчно пой.
 

 
Оказывается, возможно строительство замков воздушных,
просторных и светлых замков, которые лучше душных,
которые лучше людных, толкающихся городов.
А если оно возможно, то я поглядеть готов
 
 
воздушные замки с птицами, поющими подо мною,
с доступною синевою, с подручною голубизною,
со стенами, утепленными облачным барахлом,
и с окнами, застекленными небом, а не стеклом.
 
 
Звезда – рукой достанешь – в каждой оконной раме!
А улицы между замками, чернеющие вечерами,
краснеющие на рассвете, синеющие днем!
А это низкое небо со всем, что висит на нем:
 
 
ракеты междупланетные, минуту назад запущенные,
 шарики разноцветные, ребятами упущенные,
луна, которую можно гладить просто рукой,
привинченные звезды – они излучают покой.
 
 
А тучи, свежей водою до самого края полные!
А мусор воздушных замков сжигают большие молнии!
А если надо высушить выстиранное белье —
сооружают радугу и вешают на нее!
 
 
А как к воздушному замку проехать с нашей улицы?
Для этого целый вечер надо над сказкой сутулиться,
потом погулять немного, потом покрепче заснуть,
и только глаза закроете – тотчас отправитесь в путь.
 
 
Никто замо́к не может повесить на этот за́мок.
Там все ворота настежь – для всех. Для лучших самых,
но и для самых средних. Любой туда войдет
и голубую комнату немедля себе найдет.
 

 
Я теперь не прошедшее – давно прошедшее,
не перфектум – плюсквамперфектум.
К моим старым песням,
плюс к вам пропетым
добавляю из будущего пришедшие.
 
 
К старым песням сутулым
добавлю футурум,
а футурум стройнее луча или тополя.
К старым песням, которые все марши оттопали,
добавляю свистящие бурями по полю.
 

 
– Как ты смеешь? Как ты можешь?
                                                      Что ты хочешь? —
Басом тенором баритоном
в шутку всерьез равнодушно
враги друзья своя совесть
вчера сегодня завтра.
Отвечал этому хору:
– Я не могу иначе.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

РАБОТА (1964)

В начале 60-х годов имя Бориса Слуцкого и его поэзия обрели полные права гражданства не только в литературе, но и в журнально-издательских сферах. Расширяется круг журналов, газет и альманахов, в которых можно встретить публикации его стихов. Многие органы печати, печатавшие Слуцкого от случая к случаю, включают его в число своих постоянных, регулярно публикуемых авторов: «Юность», «Вопросы литературы», «Смена», «Сельская молодежь», «Московский комсомолец». Если о первых своих книгах Слуцкий совершенно резонно писал: «Я их пробивал и протаранил», – то сейчас они встречали более или менее благожелательное отношение и сравнительно благополучно (теряя норой, как водилось в советской издательской практике, до половины своего состава) проходили многочисленные барьеры, выходили в свет и достигали читателя.

«Работу» готовил к печати молодой редактор «Советского писателя» В. С. Фогельсон (отныне он будет редактором всех его книг, выходящих в этом издательстве, и большинства публикаций стихов Слуцкого в «Днях поэзии»). Книга была подписана к печати в июне 1964 года и вышла в свет осенью тиражом 20 тысяч экземпляров. Делилась на четыре раздела: «Виды Москвы», «Солнечные батареи», «Давным-давно», «Сегодня». В содержательном плане она продолжала предыдущую книгу «Сегодня и вчера», основное внимание автора было отдано современности, мимотекущей жизни с ее великими – первые полеты человека в космос – и малыми – впечатления от поездок Слуцкого на северный Урал, в Армению – событиями. Как всегда – и до, и после – значительное место в книге было отдано стихам-размышлениям о поэзии и поэтическом труде, как своем, так и своих старших и младших товарищей, и стихам-воспоминаниям о тридцатых годах, о войне, о послевоенном времени (по сути дела, только в таких «мемуарных» стихотворениях Слуцкому удавалось протаскивать в печать некоторые отсветы и оттенки своего отношения к Сталину, к сталинщине, к неизбытому влиянию прошлого на тогдашнюю жизнь людей и политику государства).

«Работа» имела посвящение: Татьяне Дашковской – жене и верному другу Слуцкого Татьяне Борисовне Дашковской (1930–1977).

На выход книги довольно дружно откликнулись рецензенты, состав которых сильно изменился по сравнению с прежними критиками поэзии Слуцкого. В отзывах ленинградских критиков А. Урбана («Стихи и работа» – Звезда, 1965, № 1), В. Соловьева (Юность, 1965, № 3), Е. Калмановского (статья «Язык стихов, язык поэтов» – Урал, 1966, № 4), московского поэта И. Федорина («Слова о главном» – В мире книг, 1965, № 1) вместе с положительными оценками всей книги и отдельных стихотворений наличествовал аналитический разбор содержания и поэтики творчества Слуцкого. Впрочем, остался верен себе А. Дымшиц: его рецензия называлась «А что, коль это проза?» (Москва, 1965, № 5) и представляла собой, по удачному выражению неведомого автора аннотации, вписанной в библиографическую карточку одной из московских библиотек, «разбор недостатков и некоторых удач».

21 июня. – Смена, 1964, № 4. В стихотворении говорится о последнем предвоенном дне – 21 июня 1941 г.

С. П. Седов. – ЛГ, 1964, 20 июня. Последние 4 строфы печ. впервые.

Солнечные батареи. – ВЛ, 1963, № 1, под заглавием «Физики». Гезиод (Гесиод) – древнегреческий поэт VIII–VII вв. до н. э., автор поэмы «Труды и дни», описывающей циклы жизни и работ деревенского жителя.

«Пишите как следует…» – Работа. Даль В. И. (1801–1872) и Ушаков Д. Н. (1873–1942) – составители известных «Толковых словарей русского языка».

Сэм Симкин. – ДП, 1962. С. X. Симкин – современный советский поэт.

О книге «Память». – Работа, с переиначенной последней строкой. В неискаженном виде: БСП.

К дискуссии об Андрее Рублеве. – Юность, 1962, № 2.

«Председатель земного шара…». – Работа. Петников Г. Н. (1894–1971) – русский советский поэт, переводчик и фольклорист, друг и соратник А. Гастева и В. Хлебникова, от которого он воспринял звание Председателя Земшара. Б. Слуцкий познакомился с Петниковым во время одного из своих пребываний в Крыму, где постоянно жил Петников.

«Был обыкновенный день поэзии…». – Работа.

На смерть Асеева. – Работа, под заглавием «На смерть товарища». С настоящим заглавием: Память. – 69.

«Пора заканчивать стихи…». – ЛГ, 1962, 24 нояб.

Не винтиками были мы. – Юность, 1962,№ 11.

Музшкола имени Бетховена в Харькове. – Тар. стр.

Ресторан. – Там же. В Работе и других прижизненных изданиях последние 8 строк исключались.

«В маленькую киношку…». – Учительская газ., 1964, 15 авг.

Старуха в окне. – Работа, под заглавием «Очень давнее воспоминание». С изменениями и под настоящим заглавием: Память – 69.

Политрук. – Работа, без первой половины 2-й и без 4-й строф. Полностью печ. впервые.

9-го мая. – ДП, 1963. К. И. Чуковский писал автору: «Новизна Ваших стихов не в эксцентризме, а в неожиданном подходе к вещам. Тысячи поэтов на всех языках прославляли День Победы, 9 Мая, но только у Вас это 9 Мая раскрывается через повествование о том, как один замполит батальона ест в ресторане салат – и у него на душе —

 
Ловко, ладно, удобно, здорово…
 

И это стихотворение – по своей „суггестивности“ – стоит всех дифирамбов 9 Мая» (ВЛ, 1989, № 10, с. 211).

Как убивали мою бабку. – Юность, 1963, № 12.

«Все слабели, бабы – не слабели…» – НМ, 1956, № 10, без посвящения. Посвящение: Работа.

«Полиция исходит из простого…» – МГ, 1963, № 1, под заглавием «Николе Вапцарову». Н. Вапцаров (1909–1942) – болгарский поэт, коммунист, за участие в антифашистской борьбе расстрелян гитлеровцами. Б. Слуцкий переводил его стихи.

«В бесплацкартном, некупированном…» – Работа. В уже цитировавшемся письме К. И. Чуковский сказал об этом стихотворении: «Квинтэссенция о человеке 60-х годов».

Тридцатые годы. – ЛГ, 1962, 24 нояб., под заглавием «Тридцатые».

Как меня не приняли на работу (стр. 35). – ДП, 1962.

Добро. – МГ, 1962, № 5.

Большой порядок. – ЛГ, 1963, 21 дек.

Очки («– Подкеросинь ему пивко…»). – ДП, 1962.

«Где-то струсил. Когда – не помню…» – Работа, 3–4 строфы. Полностью: МК, 1965, 3 нояб. в Памяти – 69 под заглавием «Случай».

Березка в Освенциме. – ДП, 1962. Посвящение литературному критику Ю. Болдыреву, впоследствии секретарю комиссии по литературному наследию Б. Слуцкого, впервые: Избранное.

«Умирают отцы и матери…». – Работа.

Стихи, не вошедшие в книгу «РАБОТА»

Как и в прежних книгах, в «Работе» не только не оказалось многих произведений поэта, написанных в 1961–1963 годах, но и не были отражены или были отражены крайне слабо многие темы его тогдашнего творчества. За пределами книги и публикаций в периодике оставались не только стихи о Сталине и сталинщине (успела проскочить только «Бог» и «Хозяин», но уже о перепечатке их нечего было и думать), но и стихи «с грузом грусти и тоски», честные раздумья о современности, честные рассказы о людях и о жизни.

«Все время думаю, что мне уже пошел сорок второй…» – Печ. впервые.

«Мои старые юные фотографии…». – ДП, 1990.

«Юность – аванс. Дается всем…» – Печ. впервые.

«Покуда над стихами плачут…». – Юность, 1965, № 2, без 4-й строфы и с изменениями в первой и последней строфах. Полностью: БО. Владислав Броневский (1897–1962) – польский поэт. Слуцкий очень ценил его творчество, перевел значительное количество его стихотворений, написал о нем большую статью «Оружье к бою» (Современная литература за рубежом. Сб. 3. М., Сов. писатель, 1971).

«Июнь был зноен. Январь был зябок…» – Искусство кино, 1989, № 5.

Паяц. – БЗ.

Разговор. – БЗ.

«Два оклада выдают за два…». – Печ. впервые. Доклада неопубликованного часть – имеется в виду доклад Н. С. Хрущева о культе личности, произнесенный на закрытом заседании XX съезда КПСС, опубликованный лишь спустя 33 года.

«– После лагеря ссылку назначили…» – Печ. впервые.

«Из буфета пахло – избуфетным…» – БСП.

«Тайны вызывались поименно…» – БК.

«Мягко спали и сладко ели…» – Огонек, 1988, № 17.

«Шаг вперед!..» – Север, 1988, № 4.

«У меня было право жизни и смерти…». – Знамя, 1987, № I. В первых строках стихотворения Слуцкий вспоминает о своей службе следователем дивизионной прокуратуры в начале Великой Отечественной войны.

Объяснение. – Судьба.

Лирики и физики. – ЛГ, 1978, 6 сент. Вспоминая печатную и устную полемику, разразившуюся после опубликования в 1959 году стихотворения «Физики и лирики», Слуцкий писал в 1972 г.: «…как и многое другое, „Физиков и лириков“ писал я не столько от себя, сколько от людей примерно моего мнения». Скорее всего, настоящее стихотворение является выступлением Слуцкого в этой полемике уже «от себя самого». Еще одно стихотворение Слуцкого «О „Физиках и лириках“» см.: ВЛ, 1989, № 10, с. 197.

«Стихи заводятся от сырости…» – Знамя, 1987, № 1.

«Инфаркт, инсульт, а если и без них…» – Нева, 1982, № 7.

«Иностранные корреспонденты…» – Знамя, 1988, № 1.

«У великих людей на могильных камнях…» – Печ. впервые.

«Просторечие. Просто речь…» – Печ. впервые.

«Критики меня критиковали…» – Знамя, 1988, № 1.

«Благодарю за выволочки…» – Неделя, 1989, № 5.

Историки былых веков. – Печ. впервые. Многовариантность истории. – Смена, 1988, № 21.

«Пришла пора, брады у став я…». – БЗ.

Пересуд («Ворошат слежавшиеся вороха. Уже…») – Печ. впервые.

Законные требования человечества. – БСП.

Полезное дело. – БЗ. Плутарх – греческий философ и писатель I–II вв., автор «Параллельных жизнеописаний» великих людей Древней Греции и Древнего Рима. Солон (VII–VI вв. до н. э.) – афинский архонт, автор знаменитых реформ, один из героев плутарховых биографий.

«Что за необычная зима!..». – Знамя, 1987, № 1.

«Жалко молодого президента…» – ЛО, 1989, № 7. В стихотворении речь идет об убийстве американского президента Джона Кеннеди в 1963 г.

«Все было на авосе…» – БЗ.

«Единогласные голосования…» – БЗ.

Сын негодяя. – НМ, 1986, № 7.

«Полюбил своей хладной душой…» – СРЛ.

«А ты по-прежнему точен…» – Печ. впервые.

«Женщины, с которыми – ты…». – БСП.

«Современность, нынешнесть, сегодняшнесть…». – Печ. впервые.

«Расставляйте покрепче локти-ка…» – БЗ.

«Совесть, как домашняя собака…» – БСП.

«Старая записная книжка!..» – Печ. впервые. С Л. Ю. Брик, женой О. М. Брика, подругой В. В. Маяковского, Б. Слуцкий был знаком с довоенных времен и до начала своей болезни в 1977 г. поддерживал дружеские отношения. См. его воспоминания «Знакомство с Осипом Максимовичем Бриком» (ВЛ, 1989, № 10, с. 172–179).

«Вода бывает чистая, грязная, горькая, горячая…» – Печ. впервые.

«Не верю, что жизнь – это форма…» – Знамя, 1989, № 3.

СОВРЕМЕННЫЕ ИСТОРИИ (1969)

Четвертую и пятую книги Слуцкого разделяет необычно большой временной промежуток – пять лет. О причинах этого промежутка и о том, какого они порядка: внешнего, обстоятельственного? или внутреннего, творческого? – сказать пока что трудно. Правда, в этом промежутке в молодогвардейской «Библиотечке избранной лирики» вышла 30-страничная брошюра со стихами Слуцкого (1965). но она была заполнена уже известными стихами.

В 1969 году Слуцкому исполнилось 50 лет. К нему и были приурочены два новых издания: первое, небольшое избранное («Память. Стихи. 1944–1968»), вышедшее в издательстве «Художественная литература» со вступительной статьей Л. Лазарева, и, как было указано в подзаголовке «Современных историй», «новая книга стихов» в «Молодой гвардии». (К слову сказать, это была последняя книга Слуцкого в этом издательстве, доселе щедро издававшем его стихи, так как личный конфликт поэта и нового директора издательства, возникший после выступления Слуцкого на приемной комиссии Московского отделения Союза писателей с возражениями против его приема, надолго, почти навсегда, закрыл Слуцкому путь в это издательство: там перестали печататься даже его переводы, стихи исключались из антологий и тематических сборников, имя поэта было нежелательным для издательских работников даже спустя годы. Так, в альманахе «Поэзия», членом редколлегии которого много лет состоял Слуцкий, его стихи смогли быть напечатаны после упорных стараний главного редактора Н. К. Старшинова лишь в 1984 году.)

Впрочем, к юбилею поэта, отмечавшемуся в мае (так, ЛГ откликнулась на него проникновенной статьей Л. П. Межирова), ни та, ни другая книга не поспели. «Современные истории» были подписаны к печати лишь в сентябре и вышли в свет едва ли не в начале следующего, 1970 года. Книга состояла из четырех неозаглавленных разделов, стихи в них были распределены обычным для Слуцкого образом: стихи о современности и о современниках; стихи о стихах и поэтах, здесь впервые был воедино собран цикл о М. В. Кульчицком; стихи о войне; стихи о себе и своей жизни. Тираж книги был для поэта небывалым – 50 тыс. экз.

Сочувственно откликнулись на книгу критик З. Паперный (НМ, 1970, № 2), сибирский поэт Л. Решетников (Сибирские огни, 1973, № 2), ленинградский критик Н. Банк (Нева, 1972, № 6) и др. Рецидивом прежней невнимательной и несправедливой критики прозвучала статья Э. Володина «Девальвация поэтического слова» (МГ, 1970, № 7), в которой вновь возникли обвинения в дегероизации войны, излишней многозначительности и вульгарном примитивизме, а также подвергались осуждению критики Л. Лазарев и З. Паперный, державшиеся иных мнений о поэзии Слуцкого.

В «Современных историях» наметился, но только наметился, перелом в творчестве Слуцкого, едва прочертились новые темы, которым предстояло в дальнейшем прорастать в его работе.

«Россия увеличивала нас…». – Кругозор, 1967, № 3.

«Брали на обед по три вторых…» – Юность, 1968, № 10.

«Целый класс читает по слогам…» – Кругозор, 1964, № 8.

Московские рабочие. – СИ.

Страх. – Юность, 1965, № 2.