Текст книги "Том 1. Повести и рассказы"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

Глава вторая,

предназначенная для развлечения дам, скучающих от безделья

Когда тридцать лет тому назад Фридерик Гофф привел в свой дом молодую жену, там все было по-иному. Правда, как и теперь, на улице весной была грязь, а летом пыль, но в огороде зеленели деревья и овощи, в коровнике мычали коровы, на пруду плавали утки и гуси, а в одной половине нового дома с восхода и до захода солнца раздавался стук молотков, скрежетание пил и столярных инструментов.

Теперь пруд высох, обратившись в болото; от веселого, опрятного огорода остался лишь пустырь, а среди него несколько высохших деревьев. Хозяйственные строения исчезли, в мастерской уже много лет не открывали трухлявых дверей и рам, а дом покосился и врос в землю, которая поглощает не только людей.

У каждой раны на этом памятнике минувшего счастья была своя история. Печную трубу два года назад разбило молнией, верхушка крыши прогнулась под тяжестью последнего снега, а скат сломался под ногами скверного мальчишки, который ловил здесь воробьев. Из полусорванных, трухлявых рам неизвестный злоумышленник повытаскивал шпингалеты; штукатурку посередине стены пробил головой какой-то пьяница, и он же, обидевшись на это, поразбивал затем и стекла в окнах, замененные сейчас дощечками. И, наконец, так как почва со стороны сада была мягче, дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел так, словно намерен был вот-вот перескочить на другую сторону немощеной улицы.

Более разрушенная и поэтому запертая половина дома похожа была на мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями.

Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна – с улицы и со двора. В первой стояла печь, старый шкаф, кровать за ширмой, несколько стульев, скамья и швейная машина; кроме того, у входных дверей висела кропильница с распятием. Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук, хромоногий стол с табуреткой, всякая металлическая и деревянная рухлядь загадочных очертаний, токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие свое: так-так-так-так…

В день, когда начинается наше повествование, около шести часов вечера три человека сидели в первой комнате описанного нами дома: Гофф, его дочь Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.

Разительно похожи были друг на друга девочка и мать. Те же светлые волосы, те же большие серые впалые глаза, истощенные болезненные лица, наконец одинаковое платье, изношенное и черное, которое мать носила уже несколько лет, а дитя бессменно.

Больная женщина шила что-то на руках, больное дитя, сидя у открытого окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал библию:

– «Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла».

Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно ползли продолговатые белые облака.

Гофф продолжал:

– «И родились у него семь сыновей и три дочери».

На пустой участок опустилось несколько воробьев, которые искали между камешками зерен и кричали: чирик! чирик! – на что лягушки из болота отвечали им: ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье курицы, сзывающей цыплят.

– «Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними».

Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:

– У меня уже нет сыновей, а моя дочь…

– Отец! – шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.

– Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах! Беда!

– Бедя! – повторила играющая крошка.

«Так-так-так-так!» – бездумно поддакивали часы из другой комнаты.

Женщина опустила руки.

– Лучше всего быть воробьем, – бормотал старик. – Воробей улетает прочь от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья… о нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют… Нет, не справиться мне…

– Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? – умоляла дочь.

Старик махнул рукой.

– Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?

– Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце пригревает.

– Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.

– Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей…

– Элюня больна, о боже! – вздохнул Гофф.

– О, ляля! О, ляля! – закричал ребенок, протягивая ручки за окно.

– Что она болтает? – воскликнул, смеясь, Гофф. – Вот так ляля… Ну-ну!

– Это не ляля, Элюня, это коза, – сказала мать.

– Козя, – повторила девочка.

Лицо старика прояснилось; он пересел со стула на скамью и взял ребенка на руки, говоря:

– Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!

– Козя, – повторило дитя, хлопая в ладошки.

– Козя… бе-бе! – кричал старик.

– Бе! – отвечала коза.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Гофф и снова заблеял.

Коза опять ответила.

– Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, – вмешалась мать.

– Сибо, козя, сибо! – благодарила Элюня, подпрыгивая на руках восхищенного деда.

– Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!

– Изленка, – повторило дитя.

Коза тряхнула хвостом, мотнула несколько раз бородой и ушла, а на ее место прилетела стайка воробьев.

– А кысь! – крикнула Элюня.

– А кышь! – вторил дед.

– Скажи, Элюня: воробьи, – учила мать.

– Бобоби! – повторил ребенок.

Дед прямо-таки трясся от смеха; грусть на его лице и в его сердце рассеялась.

– Ну, зови, Элюня: воробей! – говорил старик.

– Болебей!

– Что за ребенок! Что за ребенок! – восхищался дед.

– Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, – вставила мать.

– Тельнот! – ответила Элюня.

– Какой челнок? – спросил старик.

– От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.

– Починить? Ну, значит, и починю.

– Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, – умоляла дочь.

Старик помрачнел.

– Думаешь, я не сумею?

– Но…

– Ты думаешь, – продолжал он, все более сердясь, – что старый сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы ее называете, машиной?

– Разве я когда-нибудь так говорила?

– Бубу! – крикнула девочка.

Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:

– Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай…

– Дяй, деда, дяй! – повторила Элюня.

– Ха-ха-ха! – смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, – так и быть, отдам уж вам, отдам, раз «дяй»!

В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось, что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.

– Где же челнок, батюшка?

– Сейчас принесу, – ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в другую комнату.

– Сегодня господь бог к нам милостив, – шепнула женщина.

Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:

– Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою машину, а когда кончу ее…

На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил это и продолжал:

– Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце. Теперь можете болтать, что вам угодно.

Он стал ходить по комнате.

– Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я кончу! А я кончу, о, кончу!

– Хоть бы пришел, – шепнула дочь.

– Кончу, – продолжал Гофф, – и скажу ему так: «Сударь, – скажу я, – я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны… – Говоря это, он поклонился. – Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни… Но теперь вы должны мне помочь!»

Он говорил это с трудом, прерывающимся голосом, сильно жестикулируя. Глаза его дико сверкали.

– «Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы же дайте мне за это… так, пустяки… Только не давайте моим сиротам умереть с голоду».

Он обернулся к оробевшей дочери:

– Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты глупо думаешь! Говорю тебе, что нас золотом засыплют… У нас опять будут дом, огород, коровы… Что? Не веришь?

– Верю, – тихим голосом ответила дочь.

– Дом, сад, коровы… Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни… Может, ты не веришь?

– Верю, – опять ответила дочь.

– Дом, сад, покой и уважение от людей… О, покой!..

«Так-так-так-так!» – флегматично поддакивали часы.

В это мгновение солнце заглянуло прямо в окно, и потоки света залили убогую комнатку; одновременно с отдаленной костельной башни донесся колокольный звон.

Старик очнулся.

– Что это?

Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением.

Колокольный звон, сперва тихий, то усиливался, то снова ослабевал, уходил, возвращался, словно облетал все усадебки тихого района, и повсюду разносил благословение и покой.

– «И ангел господень рече…» – шептала женщина, опускаясь на колени.

– Молись, дочь, за себя и за нашу Элюню, – сказал Гофф.

Сам он не стал на колени, так как был протестантом.

– «Богородице дево, радуйся, благословенная Мария, господь с тобой…»

– И за душу твоей матери и братьев.

Звук колокола стал сильней.

– «Рече же Мария: се аз раба господня…»

– И за всех людей бедных, как и мы, и за ненавидящих нас, – бормотал Гофф.

Казалось, что колокол застонал.

– «И бог бе слово…»

– И за отца твоего, чтобы бог смилостивился над ним…

– О боже! Последняя надежда наша, смилуйся над нами! – шепнула дочь.

– Смилуйся над нами! – как эхо повторил старик, складывая руки и глядя слезящимися глазами в небо.

Потом он приблизился к столу и упавшим голосом снова начал читать библию.

– «И был день, когда пришли сыны божий предстать пред господа; между ними пришел и сатана.

И сказал господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.

И сказал господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.

И отвечал сатана господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?

И сказал господь сатане: вот все, что у него – в руке твоей…»

Старик читал, а между тем настала глубокая тишина. Птицы разлетелись, молящаяся женщина склонила голову к земле, а больное дитя широко раскрыло глаза, словно с изумлением всматриваясь в таинственное сияние, которое наполнило нищую конуру. И казалось, что быстрое течение времени вдруг остановлено и из тысячелетней дали доносится эхо мрачного диалога, окончившегося приговором: «Вот все, что у него – в руке твоей».

В это мгновение какая-то тень тихо скользнула за заборами одичавшего сада, и одновременно скрипнула дверь.

В сени кто-то вошел.

Глава третья

Сатана и семейство Иова

Услышав шум, Констанция вскочила на ноги и машинально оправила складки потертого платья. Гофф поднял голову, и на лице его блеснула радость. Между тем в сенях послышался шорох шагов и, казалось, даже чей-то разговор.

– Это, верно, тот господин!.. – шепнула дочь.

– Из дворца… – прибавил Гофф.

– Ах, боже мой! На вас, батюшка, даже рубашки нет…

– Тьфу! – сплюнул старик и поднял воротник сюртука.

В этот миг двери медленно приоткрылись, и беспокойно ожидающие бедняки увидели в них худую руку, которая протянулась к прибитой у косяка кропильнице. Казалось, эта рука хочет заслонить изображение распятого спасителя, последнего прибежища тех, кого оставили люди. Одновременно сухой голос произнес:

– Слава Иисусу Христу.

Вслед за рукой появилось бритое лицо, темно-синие очки и коротко остриженные волосы, а затем и весь человек, худощавый и низенький. Этот призрак в длинном пальто, с круглой шляпой и палкой в руке продолжал:

– Мир дому честного еретика, который все же боится святой воды. Хи-хи-хи!

– Пан Лаврентий, – пробормотал Гофф, беспокойно глядя на дочь.

– Но долг набожной дочери исправлять пути отца… О да, таков ее долг! – продолжал гость.

– Я только забыла налить… – ответила Констанция, умоляюще складывая руки.

– «Я забыла налить святой воды», – говорил пришелец, – хотя ежедневно повторяю слова псалмопевца: «Окропишь мя, господи, иисопом, и очищен буду, обмоешь мя, и паче снега убелюся». Хи-хи-хи! Добрый вечер, дорогой пан Гофф.

– Ваш слуга, – отвечал старик, лишь теперь поднимаясь со стула.

– Добрый вечер, дорогая пани Голембёвская! Ну, как здоровье ваше и нашей дорогой Элюни?

– Очень благодарна за внимание. Ничего себе. Но будьте любезны присесть.

Однако гость не садился, а, стоя посреди комнаты и опершись на палку, продолжал:

– Вот уж подлинное доказательство милости божьей, раз ничего себе! Как здесь свежо… ху-ху!.. Чуть ли не даже пар виден при дыхании. Так что кровотечение, видимо, не повторялось?

– Что? Кровотечение?.. Какое кровотечение? – крикнул Гофф, делая шаг вперед.

Побледневшая женщина заломила руки и бросила умоляющий взгляд на деревянное лицо гостя, который все тем же спокойным голосом говорил:

– Наш дорогой пан Фридерик ничего не знает? В самом деле? Боже мой!.. И зачем только я заговорил!

– У Костуси было кровотечение? Когда? – спрашивал Гофф в страшном беспокойстве.

– Да вот уж дня четыре… – ответил гость. – Ну, да ничего, легкие очистились… и если бы доктор…

– Дитя мое, несчастное дитя! – шептал старик, с болезненным упреком глядя на дочь, которая молчала, прислонясь головой к стене. – О, моя машина! Сколько она уже стоит! – прибавил он.

– И все еще до конца далеко! – ввернул пришедший.

– Что мне делать? Откуда мне взять? Что мне делать? Откуда мне взять?.. – повторял Гофф и принялся ходить по комнате. – Ни гроша нет… Никакого заработка!..

– Так у дочери все еще нет работы? – спросил гость, стоя посреди комнаты.

– Машина испорчена! – ответил Гофф. – Швейная машина испорчена! – повторил он несколько раз.

– В самом деле? Так вы ее еще не починили?

– Что не починил?

– Да швейную машину.

Гофф остановился и, глядя безумными глазами в угол комнаты, бессмысленно повторил:

– Не починил… не починил!..

– В самом деле? – удивился гость. – Такое простое дело!

– А?

– Разумеется! Несколько раз ковырнуть напильником – и все. А все же несколько рублей бы сэкономили.

Гофф стал было усиленно искать что-то в карманах, как вдруг хлопнул себя по лбу и, обратившись к дочери, изменившимся голосом сказал:

– Отдай челнок!

– Батюшка! – простонала Констанция.

– Слышишь? Отдай челнок!

Гость слегка коснулся его плеча.

– Пан Гофф! Одно словечко. Мне пришло в голову, что, может, лучше бы отдать это слесарю? Тут нужен очень тонкий напильник.

– У меня есть такой.

– Нет!.. Тут надо еще тоньше.

– Сейчас куплю.

– Жалко денег…

– Слесарь больше возьмет. Давай челнок.

– Успокойтесь, батюшка, – умоляла дочь, вставая со скамьи и приближаясь к старику. – Сударь, – обратилась она к гостю, – успокойте же отца… Элюня!..

– Вы же видите, что я его успокаиваю, – ответил гость, делая за спиной Гоффа жест, означающий сомнение.

– Отдай челнок! – крикнул Гофф, с выражением бешенства глядя на дочь.

– Пан Гофф, дорогой пан Гофф, – говорил гость, хватая его за плечи. – Ну на что вам нужен челнок, раз нет подходящего напильника?

– Напильник я сейчас куплю. Давай! – крикнул он, топнув ногой.

– Батюшка! – умоляла дочь, протягивая к нему руки, – в доме последний рубль… и неужели вы хотите, чтобы на завтра у Элюни даже кусочка хлеба не было?

– Я этого хочу?.. – воскликнул несчастный безумец. – Я? Ты этого хочешь, ты ее губишь… ты… дурная мать и дурная дочь!

– Успокойтесь, дорогой пан Гофф! – снова ввернул гость.

Глаза Констанции сверкнули.

– Так я дурная мать и дурная дочь потому, что не хочу выбрасывать деньги за окно?..

– Успокойтесь, дорогая пани Голембёвская, – сдерживал ее гость.

Гофф схватил ее за руку и, глядя ей в глаза, сдавленным голосом спросил:

– Отдашь или нет?

– Не отдам! – решительно ответила она.

Старик стиснул ее пальцы.

– Не отдам! – крикнула она, рыдая. – Пустите меня, батюшка!

– Не пущу, тигрица! Не пущу, пока не отдашь челнок, – шептал старик, усмехаясь и приближая лицо к лицу дочери.

Бедная женщина попятилась. Гофф шел за ней, продолжая сдавливать ее руку. В этот миг заплакал ребенок.

– Пустите меня, отец!

– Не пущу!

– Ну, возьми! – молвила она, доставая челнок из кармана. – На, сожри нас всех!..

Старик схватил челнок и прибавил:

– Где деньги?

Минуту спустя и последний рубль очутился в его руках.

Взяв, что хотел, Гофф кинулся к дверям.

– Пан Фридерик, а шапка? – напомнил гость.

Шапка висела на гвозде, Гофф нахлобучил ее на голову и сел на стул.

– А! Дурная дочь! – пробормотал он, дико глядя на женщину. Констанция, казалось, не замечала этого, занятая убаюкиванием ребенка.

Когда безумец ушел, гость несколько оживился, выглянул в окно, послушал у двери и, наконец, усаживаясь к столу, сказал:

– Странный темперамент. Иной раз спокоен, как каменный, а сегодня вдруг так вышел из себя. Необыкновенный человек!

И принялся кусать ногти.

– О боже! За что ты так караешь нас? – говорила, рыдая, бедная женщина.

– Не так! Не так, дорогая пани Голембёвская! Надо говорить: «Боже, да будет воля твоя! Я, грешная, с избытком заслужила кару и гонения». Все мы грешны, дорогая моя пани Голембёвская.

– Уж, кажется, нет людей несчастней нас.

– Никому не живется на свете без какого-нибудь горя или огорчений, будь он хоть король, хоть папа римский.

– Все точно сговорилось: нищета, болезни, да теперь еще такое беспокойство в доме.

– Это хорошо, что мы хоть иногда испытываем горе и лишения. Да и разве одни мы страдаем?.. Взять, к примеру, хоть этого беднягу Ендруся…

– Что? – крикнула Констанция, всматриваясь в гостя.

Глаза ее мгновенно высохли.

Гость спокойно достал табакерку, обернул ее несколько раз в пальцах, щелкнул по крышке и прибавил:

– Несчастный парень! Мало того что такой больной, голодный, беспокойный, приходится еще скрываться от человеческой суровости.

– Значит, его выпустили? – спросила Констанция, отодвигая от себя ребенка.

Гость флегматично понюхал табак.

– Хуже, дорогая панн Голембёвская, хуже: сам сбежал.

Губы Констанции побелели.

– Ищут его добрые люди, как евангельская жена потерянный динар, а он тем временем, бедняжка, ночует на берегу Вислы, живет в глиняных ямах, а что ест – уж и не знаю, потому что у нас, в нашей дорогой Варшаве, нет даже акридов и дикого меда.

Констанция оперлась спиной о подоконник, руки ее опустились, голова склонилась к плечу.

– Был, бедняга, у меня вчера ночью, маленько меня даже, по правде сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня.

Сказав это, гость вынул из бокового кармана грязное, измятое письмо и положил его на стол. Констанция даже и не глянула.

– Легкомысленный мальчик! В таком несчастии, а все шалости на уме. Взгляните, сударыня, как адресовано письмо: «Ясновельможной Констанции, урожденной Гофф, по первому мужу Голембёвской, почетной гражданке и домовладелице».

– «Дражайшая жена!..» – Ах, боже мой, вам дурно, дорогая пани Голембёвская?

– Прочтите, сударь! – ответила она тихо.

– Тут, правда, есть семейные секреты, ну да кому ж о них и знать, как не испытанному другу?

Сказав это, он развернул письмо, стал читать:

– «Сердца Моего и души Моей дражайшая Жена Констанция!!! Десница господня освободила меня от этих роковых терзаний, а теперь принужден я давать деру в Америку, потому как ежели меня опять засадят в яму, то уж крышка!!! По этой причине требуется мне монета, рублей хоть десять, ежели не желаешь, чтобы я повесился на сухой ветке под твоим окном, на твоих собственных веревках!!!

Делай что хочешь, грызи голову старику, продай что-нибудь, хоть укради, только бы поскорей получить монету, потому меня уже холера берет, так припекло!!!

Целую твою мордашку миллион раз и еще пятнадцать!!! Элька пусть ведет себя хорошо, чтобы, боже упаси, не осрамила Отца.

Любящий вас Ендрусь, отец и муж, которому в мышеловке тесно стало!!!

Если сейчас же не дашь, я сам приду к старому скупердяю и скажу ему: или давай, или я у тебя из глотки вырву, потому я твой зять и твоей дочери муж, и так далее!!!»

Окончив чтение, пан Лаврентий пробормотал:

– Способный парень, ничего не скажешь! Обладает слогом, да ведь что с того?..

Он поднял свои темно-синие очки на лицо недвижно сидящей Констанции, но, не дождавшись ответа, прибавил:

– Можно сделать и так: ничего не давать, дожидаться, чтобы он сам пришел, а пока уведомить полицию.

Женщина вздрогнула.

– Старые вещи покупаю, старые вещи, старые вещи! – раздался на улице гнусавый голос. – Покупаю, продаю, меняю!..

– Надо позвать старьевщика, – сказала, вставая, женщина.

Пан Лаврентий вскочил с места.

– Зачем? Я знаю человека, который даст вам в долг под расписку.

В окне на улицу промелькнул еврей. Констанция постучала ему в окно.

– Пани Голембёвская, ну что это, зачем? – уговаривал ее гость.

Еврей вошел и зорко оглянул комнату.

– Какая порывистая женщина! – пробормотал Лаврентий, прохаживаясь взад и вперед и грызя ногти.

Констанция опустила руки и молчала.

– Может, старые платья? – спрашивал еврей.

– И зачем это нужно? – разговаривал сам с собой гость.

– Старая обувь, старое белье, бутылки?

– Как только человек начинает неумеренно желать чего-нибудь, так тотчас становится беспокойным в душе своей.

– Может, мебель или постель?

– Постель, – ответила Констанция.

Лаврентий окончил свой монолог и подсел к ребенку.

– Какая постель? Где она? – спрашивал еврей.

Констанция ушла за ширму и медленно вытащила три подушки.

– И сколько за это?

– Пятнадцать рублей.

– Стоит того, – ответил покупщик, – только не для меня.

– А сколько вы дадите?

– Шесть.

– Не продам.

– Ну, зачем в торговле сердиться… А последнее слово?

– Пятнадцать.

– Не могу, чтоб я так здоров был!

– Двенадцать.

– Я вам дам шесть с полтиной… верьте совести!

– Постыдились бы вы, старозаветная душа, – вмешался гость, – так торговаться с бедными людьми!

– А я что, не бедный? У меня жена и шестеро детей, и я оставил им полтинник на весь день. Этого и на лук не хватит. Дам шесть с полтиной, ауф мейне мунес!

– Одиннадцать, – сказала Констанция.

– Да не торгуйтесь вы, добрый человек! – уговаривал гость. – Эта бедная женщина сегодня последний рубль истратила.

– Ну-ну! – ответил еврей с улыбкой. – Вы, почтеннейший, в торговле до того жалостливы, что если вас послушать, так я бы и за три рубля эти подушки купил. Что я вам скажу, пани, всем жить надо, – я дам вам шесть с полтиной и… еще двадцать грошей. Гут?

Констанция молчала.

– Уважаемая! Семь рублей и ни гроша больше… Одними новенькими. Ейн, цвей, дрей!

– Не могу, – ответила Констанция.

За открытым окном, казалось, кто-то стоит.

Еврей доставал из разных карманов деньги и, отсчитав, положил их на стол.

– Ну, благодетельница! Семь рублей ваши, а подушки мои. Хорошо?

– Десять, – шепнула женщина.

– Десять? Я еще не знаю, получу ли сам семь рублей; я могу и потерять на этом, чтоб мне издохнуть. Вы видите, что это за деньги? Ну, мои подушки, а?..

– Твои, пархатый, твои! – раздался хриплый голос.

Одновременно в открытом окне появился какой-то оборванец, наклонился вперед, сбросил на пол сидящую на скамье Элюню и схватил деньги.

– Гевалт!.. Что это такое? – закричал в ужасе еврей, пятясь к дверям.

– Ендрусь! – крикнула женщина, бросаясь к ребенку. – О, боже мой! Элюня!..

Ребенок захлебывался от плача.

– Ах, ну кто же так делает! – сказал пан Лаврентий, обращаясь к оборванцу, который, засунув руки в карманы, смеялся во все горло.

– Мои деньги! Мои семь рублей! – кричал еврей. – Я в полицию пойду…

– А подушки ты не получил, свиное ухо, а? – спросил из-за окна оборванец.

Констанция, положив ребенка на кровать за ширмой, громко рыдала. Мгновение спустя ее плач перешел в неудержимый кашель.

– Фи! – негодовал пан Лаврентий. – Как можно быть таким порывистым! Ребенка ушиб, а у этой бедной женщины опять кровотечение. О боже!

– Кровотечение?.. О, черт возьми! Этак она может и впрямь отправиться на лоно Авраама, правда, жид? – говорил оборванец, равнодушно глядя на свои жертвы.

– Что же мне теперь делать? – спрашивал еврей пана Лаврентия.

– Забирать подушки и исчезать, а то тут больные, – был ответ.

Рыдания Констанции раздирали сердце.

Еврей быстро завязал подушки и исчез. В сенях он разминулся с возвращающимся Гоффом, который, войдя в комнату, как окаменевший остановился перед открытым окном.

– Гут морген, старый труп! – закричал оборванец.

Гофф подошел к столу, оперся на него обеими руками и глядел в лицо говорящего.

– Ну, чего гляделки вылупил, старый сумасшедший? Людей не видел, что ли?

– Этот каторжник на свободе? – словно про себя пробормотал старик.

– Успокойтесь, любезный мой пан Гофф! – просил Лаврентий.

– На свободе, на свободе и пришел спросить, когда ты ноги протянешь, старый гриб!

– Успокойтесь, дорогой пан Голембёвский! – вставил гость.

– A-aa! – простонала Констанция.

Гофф кинулся за ширму.

– Кровь?.. Что с тобой, дочь моя, дитя мое?

 
Что с тобой, Бригита?..
Что так глазки подбиты?
Подбила мне матуся,
За плутишку Ендруся!.. —
 

пел за окном негодяй.

– О боже праведный! – воскликнул Гофф, садясь на скамью и охватывая руками голову. – Мои дети умирают, а у меня и гроша нет!..

– Я знаю одного благородного человека, который даст в долг под расписку, – шепнул пан Лаврентий.

– Ну, будь здоров, старый гриб! Постой! Дай-ка я перед уходом у тебя на лысине муху прихлопну.

Сказав это, негодяй шлепнул старика по голове и через мгновение исчез между заборами…

Полчаса спустя покинул лачугу и пан Лаврентий, унося с собой в кармане расписку на пятнадцать рублей, за которую дал Гоффу пять.