Текст книги "Том 1. Повести и рассказы"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

– Ни малейшей! – крикнул фабрикант. – Я больше работал, чем Гославский, и каждый немецкий рабочий больше работает. А доктор мог отлучиться с фабрики так же, как из местечка…

– Тогда бы остался фельдшер… – заметил пастор.

Адлер ничего не ответил. Пыхтя, он расхаживал по комнате крупными шагами; наконец предложил гостю перейти в сад.

– Иоганн! – крикнул он, выходя из комнаты, – принеси в беседку бутылку рейнского.

Они уселись в беседке, стоявшей у пруда. Легкое дуновение ветерка, прохладная тень деревьев, а может быть, и рюмка доброго вина успокоили Адлера. Бёме посматривал на великана поверх золотых очков и, заметив перемену в его настроении, решил снова приступить к атаке.

– Ну! – сказал он, чокаясь с ним. – Человек, пьющий такое великолепное вино, не может быть бессердечным. Не взыскивай с них штраф, милый Готлиб, прими назад уволенных и пригласи доктора… За твое здоровье!..

– Пью за твое здоровье, Мартин, но говорю тебе: не выйдет! – ответил фабрикант уже без гнева.

Пастор покачал головой.

– Гм… – пробормотал он, – нехорошо, что ты так упрямишься.

– Я не могу жертвовать своими интересами во имя каких-то чувств. Если я сегодня сделаю им уступку на тысячу рублей, завтра они уже потребуют на миллион.

– Ты преувеличиваешь, – ответил, поморщившись, Бёме. – А я тебе говорю: если ты можешь покончить с этой историей за десять тысяч, так дай пятнадцать – и кончай!..

– Уже и так все кончилось, – сказал Адлер. – Бездельников я прогнал, а остальные поняли, какая у меня дисциплина. Будь я таким мягким, как ты, вся фабрика села бы мне на шею.

Пастор умолк, поднял глаза к небу и задумался. Потом принялся бросать в чистую гладь воды пробки и кусочки дерева.

– Зачем ты бросаешь мусор в пруд? – спросил Адлер.

Пастор покачал головой, показывая на все ширившиеся круги, расплывавшиеся вокруг брошенных в воду предметов.

– А видишь ты эти волны, Готлиб?.. – спросил он фабриканта. – Видишь, как они растут и уносятся все дальше?..

– Так всегда бывает, – ответил Адлер. – Что же тут удивительного?

– Ты прав, – сказал пастор. – Так бывает всегда и везде; и на пруду, и в нашей жизни. Что бы ни появилось на земле – хорошее или плохое, – вокруг него сразу поднимаются волны; они все растут и уносятся все дальше и дальше…

– Ничего не понимаю! – прервал его Адлер, равнодушно потягивая вино из рюмки.

– Я сейчас объясню тебе, только не сердись.

– На тебя я никогда не сержусь, – ответил фабрикант.

– Так вот, понимаешь ли, что получается? Ты плохо воспитал сына и бросил его в мир, как я эти щепки в воду. Он наделал долгов – и это первая волна. Ты снизил заработки рабочим и уволил доктора – это вторая волна. Смерть Гославского – третья. Волнения на фабрике и газетные заметки – четвертая. Увольнение рабочих и судебное дело – это пятая волна… А какая будет шестая, десятая?..

– Меня это не касается! – сказал Адлер. – Пусть твои волны носятся по свету и терзают дураков, а меня это не трогает…

Пастор бросил пробку у самого берега и указал на нее Адлеру:

– Посмотри, Готлиб! Иногда десятая волна отбегает от берега и снова возвращается… туда, откуда она шла.

Это сравнение, впрочем очень наглядное, заставило фабриканта задуматься. На минуту могло показаться, что он колеблется, что в нем проснулась какая-то смутная тревога.

Но это продолжалось недолго. У Адлера был слишком здравый ум и слабое воображение, чтобы придавать значение предчувствиям, касающимся отдаленного будущего. Он решил, что пастор мелет вздор, как полагается проповеднику, и, грубо захохотав, ответил:

– Ха-ха-ха! Мартин, вот я и постарался, чтобы твоя волна не возвратилась ко мне.

– Кто знает!..

– Не вернется ни доктор, ни подстрекатели забастовки, ни штрафные деньги, ни… ни даже Гославский!..

– Может возвратиться несчастье…

– Го! Го!.. Не возвратится, нет!.. А если возвратится, то разобьется о мой кулак, о фабрику, о страховое общество, о полицию и, наконец, о мое состояние…

Друзья расстались поздно ночью.

«Ну и сумасшедший этот Мартин, – думал фабрикант. – Он хочет меня напугать!..»

А пастор, возвращаясь домой в своей бричке, глядел на небо и с тревогой вопрошал:

– Какая волна возвратится сюда?

Сравнение это пришло ему в голову внезапно, и Бёме считал его своего рода откровением. Он не сомневался, что волна возмездия должна возвратиться, но когда и какая?..

Ночью он спал беспокойно. Он так метался и кричал во сне, что жена разбудила его.

– Мартин, ты бредишь! Что с тобой? Ты болен?..

Бёме сел на постели, весь обливаясь холодным потом.

– Тебе, верно, снилось что-нибудь страшное?.. Да?.. – спрашивала жена.

– Да, но я не помню что… Разве я что-нибудь говорил?..

– Ты говорил какую-то несуразицу: «Волна!.. возвращается… возвращается!..»

– Да хранит нас господь! – прошептал пастор, встревоженный до глубины души.

VI

Часто положительные или отрицательные поступки и события приобретают в глазах людей то или иное значение лишь после того, как находят свое отражение в печати.

С давних пор было известно, что старый Адлер эгоист и эксплуататор, а Фердинанд эгоист и повеса; но только статьи, появившиеся в газетах в связи со смертью Гославского, восстановили против них общественное мнение.

Теперь вся округа стала интересоваться фабрикой. Рассказывали обо всем, что там происходит, и соответствующим образом истолковывали. Знали все до мельчайших подробностей. Знали, сколько долгов было у Фердинанда за границей, сколько он тратил теперь и насколько отец его возместил убытки благодаря снижению заработной платы и удлинению рабочего дня. Однако больше всего негодовали по поводу смерти Гославского, которого считали жертвой алчности старого фабриканта и беспутства его сына.

Кое-кто, правда, говорил, что на любом промышленном предприятии и при любой машине, не исключая молотилки и соломорезки, может произойти несчастный случай. Но этих быстро переубедили. «Разве можно, – объясняли им, – заставлять рабочих работать на фабрике от зари до зари? Разве предприятие, имеющее сотни машин, не обязано держать доктора и фельдшера? Неужели Адлер так беден, что какая-нибудь тысяча рублей, потраченная на санитарное обслуживание, имеет для него значение? Ведь раньше были там и доктор и фельдшер, а теперь, когда сын наделал долгов, отец их оплачивает кровью людей, которых и без того беспощадно эксплуатировал».

Фердинанд вскоре почувствовал, что отношение к нему изменилось. Двое или трое молодых людей, по настоятельному требованию родителей, перестали с ним встречаться. Другие охладели и отдалились от него. Но даже от тех приятелей, которые остались, – а остались далеко не лучшие, – ему нередко приходилось теперь выслушивать колкости.

Но это еще не все. В гостинице, в ресторане, в винном погребке, в кондитерской, то есть во всех заведениях, где на нем немало зарабатывали, ему, как нарочно, старались подсунуть газеты, в которых были напечатаны статьи о смерти Гославского. А однажды, когда он зашел со своими приятелями в лавку и спросил, есть ли хорошее красное вино, приказчик ему ответил:

– Есть, ваша милость… красное, как кровь…

Вероятно, всякого другого на его месте подобные факты заставили бы призадуматься. Всякий другой, заметив всеобщую антипатию, вероятно постарался бы временно удалиться от людей или даже изменить образ жизни. Но Фердинанд не принадлежал к числу этих всяких других. Он не способен был трудиться и привык вести разгульную жизнь; к общественному мнению прислушиваться не желал, напротив: делал все наперекор ему и держал себя вызывающе. Судя о людях по своим приятелям – льстивым и пустым, он был уверен, что рано или поздно сумеет всех подчинить себе и никто не осмелится оказывать ему сопротивление. Глухая борьба, которую ему приходилось вести в обществе, злила его и возбуждала. В этой борьбе Фердинанд видел источник не только неприятностей, но и будущего торжества, так как решил первому же человеку, который станет ему поперек дороги, учинить скандал. И он ощущал потребность в скандале, в чем-то таком, что встряхнуло бы ею нервы и создало ему репутацию опасного человека.

Фердинанд был сыном своего отца, для которого также было наслаждением сокрушать встречающиеся ему преграды – правда, на ином пути.

Особенную неприязнь питал Фердинанд к некоему Запоре, помещику и волостному судье. Запора был человек среднего роста, полный, неуклюжий, с суровой и отталкивающей внешностью. Смотрел он исподлобья, говорил мало, но всегда решительно, не церемонясь и называя вещи своими именами. Под этой оболочкой, однако, скрывались большой ум и обширные знания, благородное сердце и непреклонный характер.

Запору нельзя было подкупить ни любезностью, ни остроумием, ни общественным положением, ни красивыми словами. Он равнодушно слушал все, что ему рассказывали, угрюмо поглядывая на говорившего. Во внимание он принимал только поступки и старался всегда постигнуть сущность человека. Кого он считал честным, тому становился другом и в радости и в печали. Но людей злых, бесхарактерных, праздных, гуляк он презирал и не пытался это скрывать.

Молодой Адлер изредка встречался с угрюмым судьей, но ни разу с ним не разговаривал – не представилось случая. Запора же не избегал с ним встреч, но и не искал их, просто не интересовался Фердинандом и в беседах с друзьями называл его «шутом».

Люди, бывшие в близких отношениях с Запорой, знали, что когда он говорит: «Этот шут», – то подразумевает молодого Адлера.

Многие предвидели, что рано или поздно Запора и Фердинанд столкнутся в тесном провинциальном кругу и что молодой повеса услышит тогда не одну горькую истину.

Как это всегда бывает в таких случаях, Фердинанд чувствовал, что Запора его недолюбливает, и поэтому не спешил завязать с ним знакомство. К тому же он подозревал, что именно Запора был автором статей о Гославском, и решил про себя показать при случае судье, что долг платежом красен.

В начале сентября в местечке открылась ярмарка. Съехалась шляхта из нескольких уездов, приехал и Запора, у которого была контора в городе. Закончив срочные служебные дела и закупив все необходимое, он около двух часов отправился в ресторан пообедать.

В большом зале ресторана оказалось очень много знакомых. На накрытых столах, составленных в один ряд, красовалось множество бутылок вина, преимущественно шампанского. Судя по приготовлениям, предстояла грандиозная попойка.

– Что это значит? – спросил Запора. – Кто-нибудь заказал обед?

Его окружили знакомые, среди которых были и приятели Адлера.

– Представь себе, – объяснил ему кто-то, смеясь, – молодой Адлер закупил все обеды и всех, кто бы ни пришел, приглашает на банкет.

– Надеемся, что и вы не откажетесь составить нам компанию, – сказал один из друзей Адлера.

Запора искоса поглядел на него.

– Откажусь, – ответил он.

Молодой человек, не отличавшийся чрезмерным тактом, стал настаивать:

– Но почему же, уважаемый судья?

– Потому, что на обед, который устраивается на деньги старого Адлера, пригласить меня может только старый Адлер, но если бы даже и он меня пригласил, я бы все равно отказался.

В разговор вмешался другой приятель Фердинанда.

– Разве вы можете в чем-нибудь упрекнуть Адлера?

– Да, кое в чем могу. Старик – эксплуататор, молодой – тунеядец, и оба приносят больше вреда, чем пользы.

Общественная совесть впервые заговорила так открыто устами человека, обладавшего гражданским мужеством. Приятели Адлера умолкли, другие гости смутились, а несколько человек, более впечатлительных, взялись за шляпы, намереваясь уйти.

В эту минуту влетел молодой Адлер с каким-то приятелем.

Ему сразу же бросилась в глаза оригинальная фигура судьи, и, не зная о том, что здесь произошло, он шепнул своему спутнику:

– Познакомь меня с ним!.. Он, говорят, умеет выпить?

– О да! – ответил товарищ и, не мешкая, подбежал к Запоре.

– Какой счастливый случай! – воскликнул он. – Адлер сегодня задает тут пир на весь город, так что вы попались в ловушку, из которой мы вас не выпустим. Но вы, господа, кажется, еще не знакомы?

В зале наступила тишина. Все ждали, что будет дальше.

– Пан Адлер!..

– Пан Запора!..

– Давно уже я жаждал познакомиться с вами, – сказал Фердинанд и протянул руку.

– Очень приятно, – ответил Запора, но свою руку отдернул.

Кое-кто из присутствующих начал кусать губы. Фердинанд побледнел, растерялся, но тотчас овладел собой и резко изменил тактику.

– Я давно жаждал с вами познакомиться, – продолжал он, – чтобы поблагодарить за… корреспонденции в газетах о моем отце…

Запора устремил на него суровый взгляд.

– О вашем отце, – сказал он спокойно, – я писал только однажды, а именно – волостному старшине, предлагая привлечь его к судебной ответственности.

Адлер вскипел от гнева:

– Ага! Значит, вы писали не о нем, а обо мне в юмористических журналах?

Запора ни на мгновение не потерял обычного хладнокровия. Он сжал палку в руке и ответил:

– Вы ошибаетесь. Писать в юмористических журналах я предоставляю молодым бездельникам, готовым ради славы воспользоваться любыми средствами.

Адлер уже не владел собой.

– Вы оскорбляете меня! – крикнул он.

– Напротив! Я даже не оспариваю вашего последнего утверждения, чтобы не оскорбить вас.

Казалось, вышедший из себя юноша сейчас набросится на Запору.

– Вы дадите мне удовлетворение! – закричал Адлер.

– С удовольствием.

– Сию же минуту!

– Нет, я сперва пообедаю, а то я проголодался. Но через час я буду у себя и готов к вашим услугам, – холодно ответил Запора.

Потом, кивнув двум-трем знакомым, он не спеша вышел из ресторана.

Пиршество, устроенное Адлером, прошло довольно вяло.

Многие из гостей разошлись еще до обеда, те, кто остались, делали вид, что им весело. Зато Фердинанд был в прекрасном настроении. Первая рюмка вина его успокоила, а последующие подбодрили. Он был рад дуэли – да еще с Запорой! – и не сомневался в своем торжестве.

– Я его научу стрелять, – шепнул он одному из секундантов, – и баста!.. – А про себя подумал: «Это лучше любого обеда поможет мне наладить отношения».

Опытные искатели приключений, в которых не было недостатка в этом зале, глядя на молодого силача, отдавали должное его твердости и самообладанию.

– Хвала небу! – сказал один из них. – Наконец-то и наша глушь прославится громким делом.

– Мне только жаль… – сказал другой.

– Чего?

– Тех бутылок, которые будут убиты наповал.

– Я полагаю, что мы устроим им пышные похороны.

– Лишь бы не кому-нибудь из противников.

– Ну, это вряд ли. А каковы условия?

– Пистолеты. Стреляться до первой крови.

– Черт возьми! Чье же это предложение?

– Адлера.

– Разве он так уверен в себе?

– Он прекрасно стреляет.

Подобные разговоры вели приятели Фердинанда – опытные дуэлянты. К концу обеда стало известно, что Запора принял все условия и что дуэль состоится завтра утром.

– Господа, – сказал на прощание Адлер, – приглашаю вас сегодня на поминки. Будем пить всю ночь.

– Стоит ли? – спросил кто-то.

– Я всегда так делаю перед кадрилью, право же… вот уже в четвертый раз! – ответил Фердинанд.

В другом ресторане собрались люди посерьезнее, друзья Запоры, они тоже обсуждали это событие.

– Судьба! – сказал кто-то. – Такой почтенный человек вынужден стреляться с каким-то молокососом!

– По правде говоря, напрасно Запора ввязался в этот скандал.

– Ввязался он случайно, а отступить уже не мог.

– Странная история, – заметил молчавший до этого седой шляхтич. – Такой вертопрах, такое, можно сказать, ничтожество, как Адлер, не только втирается в общество порядочных людей, но и имеет возможность впутать в скандал солидного человека. В былое время подобную личность никто бы не стал принимать, хотя бы из-за поведения его отца.

– Вот потому-то, пан советник, что все мы к таким вещам относимся слишком снисходительно, людям почтенным и с сильным характером приходится подставлять свои головы. Мне просто жаль Запору.

– А что, он плохо стреляет?

– Да неважно, а тот артист прямо.

– Прошу прощения, – вмешался молодой блондин, – но вы вторглись в мою область, а потому я позволю себе напомнить вам, что не всегда бывает убит тот, кто плохо стреляет. Помнится, когда я был секундантом Стася на дуэли с Эдзем, Стась не умел даже держать пистолет в руках, однако же…

– Да, но, во всяком случае, меньше шансов быть убитым, когда хорошо стреляешь.

– Безусловно! Безусловно! – подхватил молодой блондин. – Когда я дрался на дуэли с одним австрийским капитаном, то предупредил, что всажу ему пулю… – И он зашептал что-то на ухо старому шляхтичу.

– И ты попал?

– Как в мишень, пан советник, как в мишень!

– А не помешает Запоре, что он левша? – спросил еще кто-то.

– Если дерутся на пистолетах, это не имеет никакого значения, – сказал блондин, – а если на шпагах – так даже помогает. Когда я дрался на рапирах с одним левшой, он так меня ударил по лбу, что врачи целых два часа считали меня мертвым… Вот и шрам остался…

– Побойся бога! Два часа?

– Ну, может быть, полтора.

– Полтора часа у тебя не билось сердце?

– Ну, может быть, полчаса. Не могу же я помнить… я лежал, как труп. Еще тогда мой слуга-немец вытащил у меня кошелек из левого кармана.

– А откуда ты знаешь, что именно он?

– Как откуда? Я поймал мошенника на месте преступления. Никогда я никого напрасно обвинять не стану.

Фердинанд вернулся из ресторана в свой номер около шести часов вечера. Ему хотелось немного поспать между дневной и ночной попойкой, но он не мог уснуть. Он стал расхаживать по комнате и тогда только заметил, что его окна приходятся против окон Запоры.

Улица была узкая, контора помещалась внизу, а номер, в котором остановился Фердинанд, этажом выше. Фердинанду как на ладони видно было все помещение, и он принялся его обозревать.

Судья был у себя и разговаривал с заседателем и писарем, показывая им какие-то бумаги. Это продолжалось довольно долго. Потом присяжный попрощался с Запорой, писарь ушел к себе, и судья остался один.

Он поставил лампу на письменный стол, закурил сигару и начал что-то писать на большом листе бумаги. Сперва довольно длинный заголовок, а потом текст – быстро и ровно. Адлер был уверен, что судья на всякий случай пишет завещание.

Фердинанд был еще очень молод, однако дрался уже несколько раз. Эти поединки он считал своею рода опасной забавой. Но теперь он почувствовал, что дуэль не лишена мрачной торжественности и что к ней следует готовиться.

Каким образом? Вот так, составляя завещание!

Фердинанд лег на диван.

Из коридора гостиницы поминутно доносились звонки и топот бегавших взад и вперед слуг. Фердинанд погрузился в воспоминания.

Когда он был маленьким мальчиком (тогда процветание фабрики еще только начиналось), он заметил в помещении, где находилась паровая машина, небольшую дверь, заколоченную гвоздями. Эта дверь приковывала его внимание и возбуждала любопытство. Однажды он набрался смелости, отогнул гвозди, дверь распахнулась, и он увидел несколько медных труб, связку веревок и метлу.

Этот случай запечатлелся у него в памяти, и он почему-то вспоминал о нем перед каждой дуэлью. Сколько раз, когда секунданты подводили его к барьеру, когда он видел направленное на него дуло противника и ощущал свой палец на курке, ему приходила на ум эта тревожившая его дверь и загнутые гвозди. И тогда он нажимал курок, как когда-то гвоздь, – и на этом дело кончалось. За таинственной дверью судьбы, которую иногда приоткрывает пуля, Фердинанду не удавалось у видеть ничего особенного – в лучшем случае, раненого противника или несколько бутылок шампанского, выпитых в хорошей компании.

Такими и были эти дуэли! Стрелялись из-за певички, из-за пари на скачках, из-за того, что кто-то толкнул тебя на улице.

Но завтрашняя дуэль отличалась от прежних. Здесь вступали в борьбу, с одной стороны, он, сын всеми ненавидимою отца, с другой – человек всеми уважаемый, как бы представитель оскорбленного общества. За его противника были все, у кого хватало мужества избегать общества Адлера, были все рабочие и почти все служащие фабрики. А кто же был за нею?

Не отец: он не позволил бы ему стреляться. И не друзья его по попойкам: эти, видимо, были в затруднительном положении и только ждали благоприятного случая, чтобы от него отделаться.

Так кто же все-таки был за него? Никто! А против него – все. Если он ранит Запору, это даст повод врагам для новых нареканий. А если он будет ранен, все станут говорить, что это бог покарал его и отца.

Что же это значит? Каким образом он оказался один против всех, хотя только и хотел вместе со всеми весело проводить время?

Откуда среди столь деликатных и робких людей, всегда таких мягких и снисходительных, которые в худшем случае могли отвернуться от него, оказался этот резкий человек, осмелившийся говорить ему в глаза дерзости? Если он на самом деле таков, то почему никто не предостерег его? Почему ошибки молодости должны завершиться так трагически?

Как и раньше, так и на этот раз накануне дуэли припомнилась ему таинственная дверь на фабрике отца, но сейчас она выглядела совсем по-иному. Откройся она, казалось ему, и вместо труб, веревок и метлы он увидел бы гроб с надписью: «Квартира для одинокого». Гроб с такой надписью он видел в лавке одного столяра в Варшаве.

– Квартира для одинокого, – шептал Фердинанд. – Ну и шутник же этот столяр.

Диван в гостинице не отличался мягкостью. Положив голову на подлокотник, Фердинанд вспомнил свой экипаж, в котором нередко возвращался домой после попоек. В экипаже было очень удобно сидеть, но лежать – так же неудобно, как на этом диване. И теперь ему казалось, что он едет в нем, он даже ощущал легкое покачивание, слышал стук колес и цоканье копыт…

Полночь; высоко поднявшаяся луна освещает дорогу. Экипаж трясется, грохочет – и вдруг останавливается.

– Что случилось? – спрашивает Фердинанд во сне.

– Гославскому оторвало руку, – отвечает ему чей-то тихий голос.

– Это тому, у которого жена красавица? – снова спрашивает Фердинанд, как тогда наяву.

– Видали, какой умник, – отвечает ему тот же голос.

«Умник? А что такое ум?..» – думает Фердинанд, поворачиваясь на другой бок, как бы для того, чтобы не смотреть на эти видения.

Но видения не исчезают. И он видит, как тогда наяву, толпу людей, обступившую носилки, на которых кто-то лежит. Видит руку его, прижатую к груди; она обмотана тряпками, на которых чернеют большие пятна крови. Фердинанд протирает глаза… Тщетно. По-прежнему и люди стоят и носилки, – и все это так явственно, что даже видны на дороге укороченные тени предметов и людей.

– Как этот человек страдает, – прошептал Фердинанд. – И он должен умереть, – добавил он. – Ах, умереть!

Ему казалось, что он и есть этот человек на носилках с раздробленной рукой, страдающий, безнадежно больной, и что это его бледное тело освещает мрачная луна.

Откуда такие мысли? С каких это пор шампанское вызывает такие грустные видения?

Вдруг он испытал неведомое прежде ощущение. Он почувствовал, как что-то его гнетет, лишает сил, терзает ему сердце и сверлит мозг. Ему хотелось закричать, бежать, где-нибудь спрятаться.

Фердинанд вскочил на ноги. В комнате уже смеркалось.

– Что за черт! Да ведь я боюсь!.. – прошептал он. – Я боюсь? Я?..

С трудом он разыскал спички, рассыпал их, поднял одну, чиркнул – она погасла, снова чиркнул и зажег свечу.

Потом он поглядел на себя в зеркало. Лицо у него посерело, под глазами темнели круги, зрачки сильно расширились.

– Я боюсь? – спросил он.

Свеча тряслась у него в руке.

– Если завтра у меня так будет прыгать пистолет, хорош я буду, – сказал он.

Он посмотрел в окно. Там, в квартире внизу, на другой стороне улицы, сидел за письменным столом Запора и все еще писал – ровно и спокойно.

Это зрелище сразу отрезвило Фердинанда. Его энергичная натура взяла верх над призраками.

«Пиши, пиши, голубчик, – подумал он, глядя на судью, – а я поставлю тебе точку».

В коридоре послышались шаги. В дверь постучались.

– Вставай, Фердинанд, уже все готово для кутежа, – крикнул кто-то.

Услышав знакомый голос, Фердинанд окончательно овладел собой. Если бы ему понадобилось броситься в пропасть, утыканную штыками, он бы и глазом не моргнул. Он снова ощущал в себе силу льва и ту, присущую лишь юности, безумную отвагу, для которой не существует ни опасностей, ни преград.

Когда Фердинанд распахнул двери и увидел своих приятелей, он от души расхохотался. Он смеялся над своим минутным волнением, над призраками, над тем, что он мог себя спросить: «Неужели я боюсь?»

Нет, он ничего не боится, даже того, что небесный свод может обрушиться ему на голову. Если не по взлетам высокого духа, отнюдь ему не свойственным, то по отваге он был настоящим орлом, который восседает на молниях, словно на ветвях, и смело глядит в божественный лик самого Юпитера.

До восхода солнца шел пир под предводительством Адлера. Окна в ресторане содрогались от хохота и криков «ура», а за вином пришлось посылать в соседние лавки.

Около шести утра из города выехало четыре экипажа.