Текст книги "Том 1. Повести и рассказы"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Через минуту он вернулся с торжествующим видом, неся в руках свои очки в черном футляре.

– Ну конечно! – сказал он. – Да я и не мог их никуда положить, кроме как в плащ! Ну, что за рассеянность!

– Ты всегда теряешь свои очки, а потом находишь, – сказал Адлер, подперев голову рукой.

Он казался задумчивым и грустным.

– Пятьдесят восемь и двадцать – семьдесят восемь тысяч тридцать один рубль за два года! – бормотал фабрикант. – Когда я эту дыру заштопаю, ей-богу, не знаю!

Пастор надел наконец очки, и к нему вернулась его обычная ясность ума. Первая, вступительная часть речи, ради которой он приехал к Адлеру, оказалась уже ненужной. Вторая – тоже. Оставалась третья часть.

Бёме обладал способностью быстро ориентироваться в обстоятельствах и не менее быстро вносить изменения в ранее принятый план. Он откашлялся и, расставив ноги, начал:

– Я понимаю, дорогой Готлиб, что твое отцовское сердце должно быть тяжело ранено поведением твоего единственного сына; я признаю, что на судьбу до некоторой степени дозволено роптать…

Адлер очнулся от задумчивости и спокойно возразил:

– Хуже чем роптать, – надо платить!.. Иоганн! – крикнул он вдруг голосом, от которого дрогнул навес крыльца.

Слуга появился в дверях передней.

– Стакан воды!

Вода была подана в мгновение ока; Адлер выпил ее, потребовал еще стакан, выпил и этот, а потом сказал уже без тени гнева:

– Надо телеграфировать Ротшильдам… Сегодня же пошлю депешу, и пусть этот безумец поскорей возвращается домой. Хватит путешествовать!

Теперь Бёме понял, что не только третья часть его речи бесповоротно потеряна, но и что, увы, хуже того – отец слишком снисходительно относится к проступку своего сына. Как бы то ни было, долг в пятьдесят восемь тысяч рублей – это не только большой убыток, но и злоупотребление отцовским доверием, а следовательно – немалый грех. Кто знает, не пожелал ли бы Адлер, будь у него эти деньги в кармане, основать школу, без которой дети фабричных рабочих дичают и приучаются к праздности.

Исходя из этих соображений, пастор решил выступить не защитником, а обвинителем легкомысленного молодого человека, что сделать ему было нетрудно, так как он знал, каким шалопаем был Фердинанд с малых лет, – и к тому же он нацепил уже на нос очки, без которых ему трудно было что-либо доказать.

Между тем Адлер прислонился к спинке скамейки и, сплетя руки на затылке, запрокинул огромную голову, уставясь в потолок.

Бёме откашлялся, положил руки на колени и, глядя на галстук своего друга, начал:

– Хотя, милый Готлиб, твое христианское смирение перед несчастьем весьма похвально, все же человек для достижения наибольшего совершенства, возможного в сем мире (а оно, ох, как несовершенно перед лицом творца!), должен не только покоряться судьбе, но и быть деятельным. Господь наш Иисус Христос не только обрек себя на смерть, но еще и учил и наставлял. Следовательно, и нам, слугам его, должно не только безропотно переносить страдания, но и направлять заблудших на путь истины…

Адлер оперся рукой о скамью и опустил голову на грудь.

– Фердинанд – твой сын телом, а мой духом – несмотря на свои достоинства и врожденные способности, не выполняет заповеди, предписывающей человеку, изгнанному из рая, трудиться.

– Иоганн! – крикнул Адлер.

Слуга взбежал на крыльцо.

– Машину там пустили слишком быстро! Всегда они без меня так делают. Вели им пустить медленней!

Слуга исчез; пастор невозмутимо продолжал:

– Сын твой не работает и дарованные ему создателем силы – духовные, физические и материальные – растрачивает всуе. Я не раз уже говорил тебе об этом, милый Готлиб, и воспитанием моего Юзефа не противоречу своим принципам.

Адлер угрюмо тряхнул головой.

– А что будет делать твой Юзеф, когда окончит политехникум? – вдруг спросил он.

– Поступит на какую-нибудь фабрику и, может быть, со временем станет директором.

– А когда он станет директором, тогда что?

– Будет дальше работать.

– А зачем он будет работать?

Пастор смутился.

– Затем, – ответил он, – чтобы приносить пользу себе и людям.

– Ну, а мой Фердинанд, как только вернется, сразу же может стать у меня директором. Люди от него уже имели пользу, если он истратил в течение двух лет семьдесят пять тысяч тридцать один рубль. Да и то о своей пользе он, видно, тоже не забыл.

– Но он не работает, – заметил пастор, подняв палец кверху.

– Да! Зато я работаю и за него и за себя. Я всю свою жизнь работал за пятерых. Так неужели моему единственному сыну нельзя в молодости хоть немного насладиться жизнью?.. Чем он не воспользуется теперь, – добавил он, – тем уже не воспользуется никогда… Я знаю это по собственному опыту! Труд – это проклятие. И это проклятие я принял на себя; а что я действительно его несу, свидетельствует нажитое мною состояние. Если необходимо, чтобы Фердинанд так же мучился, как я, зачем же бог дал мне деньги? Что за радость мальчику, если он из моего миллиона должен сделать десять, а сын его, в свою очередь, будет жить только для того, чтобы к нашим миллионам прибавить еще десять? Бог сотворил как богатых, так и бедных. Богатые наслаждаются жизнью. Мне, видно, уже не придется ею насладиться, потому что у меня нет сил, да я и не умею. Но почему бы моему сыну не пользоваться жизнью?

Слуга вернулся с фабрики. Паровая машина пошла медленней.

– Милый Готлиб, – начал пастор, – хороший христианин…

– Иоганн, – прервал его фабрикант. – Принеси в беседку бутылку рейнского и пряники… Пойдем в сад, Мартин!

Он похлопал Бёме по плечу и зарычал:

– Ха-ха-ха!

Они направились в сад. Им преградила дорогу какая-то бедная женщина и, бросившись Адлеру в ноги, прошептала сквозь слезы:

– Ваша милость! Хоть три рубля на похороны…

Адлер оттолкнул ее и спокойно ответил:

– Иди к шинкарю, там твой глупый муж изо дня в день оставлял деньги.

– Ваша милость!

– Делами занимаются в конторе, а не здесь, – прервал ее Адлер, – туда и ступай.

– Я была уже там, но меня прогнали. – И она снова обхватила его ноги.

– Прочь! – крикнул фабрикант. – Как работать, так вас не заманишь, а на крестины да на похороны умеете клянчить!

– Я после родов лежала, как мне было идти на работу?

– Не рожай детей, если тебе не на что их хоронить.

И он пошел в сад, подталкивая возмущенного этой сценой пастора.

Возле калитки Бёме остановился.

– Знаешь, Готлиб, – сказал он, – я не стану пить.

– А? – удивился Адлер. – Почему?

– Слезы бедняков отравляют вкус вина.

– Не беспокойся! Рюмки чистые, а бутылки хорошо закупорены. Ха-ха-ха!

Пастор покраснел, в гневе отвернулся от него и бросился обратно во двор.

– Стой, сумасшедший! – крикнул Адлер.

Пастор бежал к конюшне.

– Вернись же!.. Эй ты, дура! – позвал Адлер несчастную женщину, плакавшую у ворот. – Вот тебе рубль и убирайся отсюда, пока цела!

Он кинул ей бумажку.

– Мартин! Бёме! Вернись! Вино уже в беседке.

Но пастор уселся в свою бричку и, даже не надев плаща, выехал за ворота.

– Сумасшедший, – пробормотал Адлер.

Впрочем, он не сердился на пастора, который по нескольку раз в год устраивал ему подобные сцены при подобных же обстоятельствах.

«У этих ученых всегда не хватает какого-нибудь винтика в голове, – думал Адлер, глядя на пыль, поднятую бричкой его друга. – Будь я ученым, сейчас у меня тоже не было бы ничего, как у Бёме, а Фердинанд мучился бы в политехникуме. Какое счастье, что он не ученый!»

Адлер посмотрел в одну сторону, в другую, потом на конюшню, возле которой возился работник, делая вид, будто старательно подметает, втянул носом фабричный дым, который донес к нему ветер, полюбовался на доверху нагруженные тюками подводы и направился к конторе.

Там он велел выписать на счет Фердинанда пятьдесят девять тысяч рублей и послать ему телеграмму, чтобы, как только получит деньги и расплатится с долгами, немедленно возвращался домой.

Едва Адлер вышел из конторы, старый бухгалтер (немец, лет пять носивший козырек над глазами и лет десять, а то и больше, сидевший на кожаном кругу), с опаской озираясь по сторонам, шепнул другому служащему:

– Ого! Опять будем наводить экономию! Молодой хозяин промотал пятьдесят девять тысяч, а расплачиваться придется нам.

Четверть часа спустя в техническом бюро во всех углах перешептывались о том, что Адлер урежет жалованье, потому что сын его промотал сто тысяч.

Через час во всех отделениях фабрики только и говорили о том, что будут снижены заработки, а вечером Адлер знал обо всем, что говорилось. Одни грозились намять хозяину бока, другие – убить его, третьи – поджечь фабрику. Иные предлагали всей толпой уйти из мастерских, но им не дали даже говорить. Да и куда идти?

Женщины плакали, мужчины проклинали Адлера и желали ему кары господней.

Фабрикант был доволен донесениями. Если рабочие ограничиваются проклятиями можно без опасений снизить заработную плату. А те, кто угрожал – многие из них как раз и были преданнейшими его слугами.

В течение ночи план экономии был подготовлен. Тем, кто больше зарабатывал, больше и снизили заработок. А так как, по мнению Адлера, доктору, уже несколько лет жившему при фабрике (он был приглашен во время эпидемии холеры), равно как и фельдшеру, сейчас делать было нечего, то доктор с первого июля увольнялся, а фельдшеру снизили жалованье наполовину.

На следующий день, когда рабочие узнали подробней о предполагаемом плане экономии, на фабрике поднялось всеобщее возмущение. Десятка полтора рабочих покинули фабрику, другие работали меньше, чем обычно, зато гораздо больше разговаривали. Доктор обругал Адлера и тотчас переехал в местечко; то же самое сделал и фельдшер. В полдень и под вечер рабочие толпой ходили к дому Адлера – просить его сжалиться над ними и не обижать их. Они плакали, ругались, угрожали, но Адлер был неумолим.

Потеряв по милости сына пятьдесят девять тысяч рублей, он хотел во что бы то ни стало их возместить; а экономия могла ему дать от пятнадцати до двадцати тысяч в год. Решение это он ни в коем случае не собирался отменять. И зачем? Что могло ему угрожать?

Действительно, через несколько дней на фабрике стало спокойней.

Кое-кто из рабочих ушел с фабрики сам, нескольких, наиболее беспокойных, уволили, и на их место сразу нашлись другие, которым и такой заработок казался неплохим: в то время в деревнях народ страшно бедствовал и в рабочих руках не было недостатка.

Место фельдшера «временно» занял старик рабочий, который, по мнению Адлера, был достаточно сведущ в хирургии, чтобы оказать первую помощь при легком увечье. В тяжелых случаях решено было посылать за врачом в местечко; туда же должны были ездить за свой счет заболевшие рабочие и их жены и дети.

Итак, на фабрике, несмотря на столь важные перемены, все обстояло благополучно. Тщательно собранные сведения показали Адлеру, что, несмотря на еще большие притеснения рабочих, ничего плохою ему не грозит и нет такой силы, которая могла бы его сокрушить.

Только пастор Бёме, к которому фабрикант первый отправился мириться, покачивал головой и, поправляя очки, говорил:

– Зло рождает зло, мой милый Готлиб. Ты пренебрег воспитанием Фердинанда и тем самым совершил дурной поступок. Фердинанд промотал твои деньги и совершил еще худший поступок. Теперь ты из-за него снизил людям заработки и поступил совсем плохо. А что еще отсюда последует?

– Ничего, – пробормотал Адлер.

– Этого не может быть! – вскричал Бёме, потрясая руками. – Всевышний устроил мир так, что каждая причина рождает соответствующие последствия: хорошая – хорошие, дурная – дурные.

– Ко мне это, во всяком случае, не относится, – возразил Адлер. – Да и что со мной может стрястись? Капиталы мои хранятся в банке, фабрику мою не подожгут; да хоть бы и подожгли, все равно она застрахована. Рабочие фабрику не бросят, потому что знают, что на их место я найду других. Да и куда они денутся? Может быть, ты думаешь, что они меня убьют? Мартин, неужели ты так думаешь? Ха-ха-ха! Они – меня! – хохотал великан, хлопая в могучие ладони.

– Не искушай бога, – сурово прервал его пастор и перевел разговор на другую тему.

II

История Адлера была такой же странной, как он сам.

Окончив начальную школу, которую он посещал вместе с пастором Бёме, Готлиб Адлер изучил ткацкое ремесло и в двадцать лет уже немало зарабатывал. Он и тогда был краснощеким, сильным, неуклюжим на вид, а на самом деле сметливым и ловким парнем, способным работать за четверых. Хозяева были им довольны, хотя он и любил покутить.

Каждый праздник молодой Адлер проводил в каком-нибудь увеселительном заведении, в компании приятелей и женщин, – а их у него было немало. Они кружились на карусели, качались на качелях, объедались и напивались – и всегда верховодил Адлер. Он кутил с такой страстью, веселился с таким неистовством, что порой пугал своих товарищей. Однако в будни он так же неистово работал.

Это был могучий организм, в котором действовали только мускулы и нервы, а душа спала. Адлер не любил читать, искусства не понимал, даже не умел петь. Он только ощущал потребность расходовать избыток своей огромной животной силы и делал это, не зная ни удержу, ни меры.

Из чувств, свойственных людям, в нем преобладало одно: зависть к богатым. Он слышал, что есть на свете большие города, а в них красивые женщины, которых можно любить, распивая шампанское в сверкающих золотом и хрусталем залах. Он слышал, что богачи путешествуют по горам, где можно свернуть себе шею или свалиться от усталости, и – тосковал по этим горам. Будь он богат, он бы загонял верховых лошадей; он купил бы корабль и плавал на нем простым матросом, объездил бы весь мир от экватора до полюсов; он бы помчался на поле битвы, купался бы в человеческой крови, а в то же время – пил бы и ел самые изысканные напитки и яства и возил бы с собой целый гарем.

Но где же ему было мечтать о богатстве, когда он проматывал весь свой заработок да еще делал долги!

В это время произошел необыкновенный случай.

В одном из зданий фабрики, на которой работал Адлер, на третьем этаже вспыхнул пожар. Рабочие успели выбежать, но не все; на пятом этаже остались две женщины и подросток, и их хватились, когда уже из всех окон вырывалось пламя.

Никто и не собирался оказать им помощь, и, может быть, поэтому владелец фабрики крикнул:

– Триста талеров тому, кто их спасет!

В толпе усилились шум и смятение. Совещались, уговаривали друг друга, но никто не шел, хотя несчастные, обезумев от страха, простирали руки к стоявшим на земле.

Тогда выступил вперед Адлер. Он потребовал длинную веревку и лестницу с крючьями. Опоясавшись канатом, он пошел прямо на огонь.

Толпа онемела, не понимая, каким образом Адлер взберется на пятый этаж, зачем ему веревка.

Но Адлер знал, как действовать. Он поднял лестницу и, зацепив ее крючьями за широкий карниз второго этажа, вскарабкался туда, как кошка. Стоя на карнизе, Адлер зацепил лестницу за карниз третьего этажа и через мгновение был уже там. Волосы и одежда тлели на нем, густой дым окутывал его непроницаемой пеленой, но он взбирался все выше, повиснув над огнем и разверстой пропастью, словно паук.

Когда он добрался до пятого этажа, в толпе закричали «ура» и стали хлопать в ладоши. Укрепив лестницу на краю крыши, этот неуклюжий и грузный парень с непостижимой ловкостью вынес на крышу одного за другим всех обреченных.

В одной стене не было окон. По этой стене Адлер спустил по канату спасенных им людей, а потом слез и сам. Когда он, обожженный, окровавленный, очутился на земле, толпа подхватила его и с восторженными возгласами понесла на руках.

За этот подвиг, почти беспримерный, правительство наградило Адлера золотой медалью, а фабрикант повысил его в должности и дал обещанные триста талеров.

Тогда в жизни Адлера произошел переворот. Став обладателем такой суммы, он вдруг полюбил деньги, – не потому, что получил их, подвергаясь смертельной опасности, и не потому, что они напоминали ему о людях, которым он спас жизнь, а потому, что их было целых триста талеров!.. Вот бы покутить на такую уйму денег!.. Но какой пир можно задать на тысячу талеров, и как уже близко до этой тысячи!..

Деньги пробудили в нем новую страсть. Адлер отказался от своих старых привычек, стал скрягой и ростовщиком. Он давал деньги взаймы на короткий срок, но под большие проценты; наряду с этим он много работал и быстро продвигался. Через несколько лет у него было уже не триста, а три тысячи талеров.

Все это он делал в расчете собрать большую сумму и хотя бы раз в жизни покутить вовсю. Но когда сумма вырастала, он назначал новый предел и стремился к нему с прежним упорством. В этом стремлении к идеалу – хотя бы один раз вволю насладиться жизнью – Адлер постепенно утратил свои чувственные инстинкты. Всю свою богатырскую силу он отдавал работе и, отказавшись от былой мечты, думал лишь об одном: о деньгах. Одно время он считал их только средством и видел за ними иную цель. Однако постепенно и это исчезло, и всем его существом завладели две страсти: работа и деньги.

На сороковом году жизни у него уже было пятьдесят тысяч талеров, накопленных кровавым трудом, упорством, необычайной ловкостью, скупостью и лихоимством. В это время он переехал в Польшу, где, как он слышал, промышленность давала огромные доходы. Он основал здесь небольшую ткацкую фабрику, женился на девушке с богатым приданым, которая, произведя на свет единственного сына, Фердинанда, умерла, и поставил себе целью нажить миллионное состояние.

Новая родина оказалась для Адлера поистине обетованной землей. Имея за спиной большой опыт и в ткацком ремесле и в погоне за копейкой, он очутился среди людей, которых легко было эксплуатировать – потому что у одних вовсе не было денег, а другим деньги доставались без труда и были у них в избытке; потому что одним не хватало сметливости, а другие переоценивали свою сметливость. Адлер относился с презрением к обществу, лишенному практических свойств и силы противостоять ему, но, обстоятельно ознакомившись с положением, он умело использовал его. Состояние Адлера росло, а люди думали, что удачливый фабрикант получает, кроме прибылей, еще какие-то суммы из Германии.

С появлением на свет Фердинанда в каменном сердце Адлера проснулось чувство беспредельной отцовской любви. Он носил осиротевшего малютку на руках, даже брал его с собой на фабрику, где шум и грохот так пугали ребенка, что он синел от крика. Когда мальчик подрос, отец ни в чем не мог ему отказать, он исполнял все его капризы, закармливал лакомствами, окружал прислугой, давал ему вместо игрушек золотые монеты. Чем старше становился ребенок, тем сильнее любил его отец. Игры Фердинанда напоминали ему собственное детство, пробуждали в душе его отголосок былых стремлений и мечтаний. Глядя на сына, Адлер думал, что тот за него насладится жизнью, по-настоящему использует его богатство, осуществит угасшие, но некогда такие яркие мечты о далеких путешествиях, роскошных пиршествах и опасных походах.

«Вот подрастет он, – думал отец. – я продам фабрику и отправлюсь с ним путешествовать. Он будет кутить, а я буду смотреть за ним и оберегать от опасностей».

Однако человек не может дать другому больше того, что имеет сам, поэтому Адлер, наградив сына железным здоровьем и физической силой, склонностью к эгоизму, богатством и непреодолимым влечением к кутежам, не сумел развить в нем никаких высоких побуждений. Ни отец, ни сын не способны были понять, что можно найти удовлетворение в поисках правды, не чувствовали красоты ни в природе, ни в искусстве, а людей – оба в равной мере – презирали. В обществе, где все сознательно или бессознательно соединены тысячью нитей симпатий и сочувствия, оба они были совершенно свободны, не связаны ни с кем. Отец превыше всего любил деньги, а сына – еще больше, чем деньги; сын хорошо относился к отцу, но по-настоящему любил лишь одного себя и все то, что могло удовлетворить его желания.

Разумеется мальчик рос с гувернерами и ходил в гимназию – до седьмого класса. Он научился говорить на нескольких языках, умел танцевать, со вкусом одеваться и вести салонные разговоры. В обращении с людьми он был приятен, если ему не перечили, остроумно шутил и щедро сорил деньгами. Поэтому все его любили. Только Бёме, смотревший глубже на вещи, утверждал, что юноша очень мало знает и вступил на дурной путь. В семнадцать лет Фердинанд уже вел себя донжуаном, в восемнадцать был исключен из гимназии, в девятнадцать – несколько раз проигрался в карты, а однажды выиграл около тысячи рублей; наконец, на двадцатом году он уехал за границу. Там, несмотря на крупную сумму, полученную от отца, он наделал долгов чуть не на шестьдесят тысяч рублей и этим – правда, невольно – способствовал введению экономии на фабрике, за что обоих, отца и сына, проклинали сотни людей.

За время своего двухлетнего пребывания вне дома Фердинанд объехал почти всю Европу. Он взбирался на альпийские глетчеры, был на Везувии, раз даже поднимался на воздушном шаре, проскучал несколько недель в Лондоне, где дома все как один из красного кирпича, а по воскресеньям нет никаких развлечений. Но дольше и веселее всего он прожил в Париже.

Отцу он писал редко. Но всякий раз, когда что-нибудь производило впечатление на его стальные нервы, он тотчас же сообщал об этом со всеми подробностями. Поэтому письма его были для Адлера настоящим праздником. Старый фабрикант перечитывал их без конца, упивался каждым словом, чувствуя, как каждое из них воскрешает в нем былые пылкие мечты.

Подниматься на воздушном шаре, заглядывать в кратер вулкана, танцевать в тысячу пар канкан в самых богатых салонах Парижа, купать женщин в шампанском, выигрывать или проигрывать, ставя на карту сотни рублей, – ведь это было идеалом ею жизни и даже превосходило все его мечты!.. Письма Фердинанда были для него как бы дыханием собственной его молодости и возбуждали в нем не восторг, для которого он был уже слишком стар, – а новое, неведомое ему доселе чувство умиления.

Когда Адлер читал описания этих кутежей, набросанных наспех под свежим впечатлением, в его трезвом практическом уме начинало шевелиться что-то вроде поэтической фантазии. Минутами он видел то, что читал. Но видения тут же исчезали, вспугнутые мерным гулом машин и шумом ткацких станков.

У Адлера было теперь лишь одно желание, одна надежда и вера: продать фабрику, получить миллион рублей наличными и с этой кучей денег отправиться вместе с сыном путешествовать.

– Он будет наслаждаться жизнью, а я буду по целым дням смотреть на него.

Пастору Бёме совсем не нравились его планы, достойные погрязших в разврате старцев Содома или Рима времен Империи.

– Когда вы исчерпаете все наслаждения и все деньги, что вам останется? – спрашивал он Адлера.

– Ну! Такие деньги не скоро исчерпаешь, – отвечал фабрикант.