Текст книги "Сказочное наказание"

Автор книги: Богумил Ногейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

19. У профессора Никодима есть внучка, а пан Гибш никакой не космонавт

Встреча художницы Томашковой с шофером министерской «Татры», который ни в чем не признавался, получилась прямо как в настоящем детективе. Когда Станда привел его в комнату, где ротмистр производил дознание, «реставраторша» стремительно вскочила со стула, обрадованно воскликнув:

– Гонза, и ты здесь?

Тут ротмистр Еничек, развалившись на графской кушетке, очень любезно произнес:

– Что вы на это скажете, пан Кроц?

С досадой махнув рукой, шофер опустился на пододвинутый стул.

– Я вижу, отпираться не имеет смысла, – сказал он, глядя в пол, но предназначалась эта реплика милиционеру.

Тот, усмехаясь, с ним согласился:

– Совершенно верно, уважаемый, это и впрямь смысла не имеет. Справедливость, которой вы требовали, уже в пути, да-да.

– Вы, наверное, и без меня уже все знаете от Марты… эээ… от барышни Томашковой.

– Мы с удовольствием выслушаем еще разок, правда, Лойзик? – сказал ротмистр, хотя мнимая реставраторша нам вообще еще ничего не рассказывала.

– Может быть, мальчика следует удалить, пан… эээ… поручик. Не принято, чтобы дети присутствовали на допросе.

– Разве? – удивился милиционер. – Наверное, это вам известно по какому-то прошлому опыту? Однако здесь я решаю, кому уйти, а кому остаться, ясно? Этот молодой человек является важным свидетелем по вашему делу, примите это, пожалуйста, к сведению. Договорились?

– Да как вам будет угодно, – пошел на попятную министерский шофер и приготовился рассказывать.

Из его показаний следовало, что с барышней Томашковой они знакомы уже давно. Барышня получила от профессора Никодима задание ехать в замок, вот он и взял отпуск – они хотели встречаться здесь. Но отец шофера, владелец дачи, не хотел, чтобы его сын приводил барышню к себе, поэтому они встречались только изредка – в замок пан Кроц приходить не решался.

Ротмистр Еничек слушал эти небылицы, и улыбка не сходила с его лица. Когда шофер кончил, он добродушно спросил:

– Ни о какой картине вы, само собой, понятия не имеете и с этим паном, который тоже выдает себя за реставратора, разумеется, не знакомы?

– Вы имеете в виду профессора Гибша? – уточнил шофер. – Разумеется, знаком. В каникулы, когда нет занятий в академии, он работает в нашей галерее.

– Это уже кое-что, – воскликнул милиционер с наигранной веселостью. – Но в сговоре вы, конечно, не были?

– В сговоре? – удивился пан Кроц. – О чем нам было сговариваться?

Ротмистр скрестил на груди руки и напустил на себя серьезность.

– Ну конечно, о Тициане, пан Кроц. О чем же еще? Разве не так?

Шофер вскочил со стула и громко заявил протест против обвинения в краже картины.

Художница Томашкова внимательно следила за разговором, несколько раз поднимала руку и приоткрывала рот, прося слова. Но блюститель порядка то ли не придавал этому значения, то ли играл у нее на нервах, как это пишут в некоторых уголовных романах.

Когда же шофер с жаром выкрикнул, что не допустит, чтобы пан… эээ… поручик делал из него вора, она встала и заявила:

– Мне уже терять нечего, товарищ милиционер. Сейчас я вам расскажу, как все было на самом деле.

– Вот и славно! – обрадовался ротмистр Еничек и погрозил пальцем шоферу, который строил барышне Томашковой предупреждающие гримасы.

– Пусть барышня реставраторша говорит, пан Кроц. Может, что-нибудь новенькое узнаем. – Он запнулся и подал мне знак рукой. – Эй, Лойза, сбегай в гостиную за вторым «реставратором», пусть он тоже послушает, что нам поведает сейчас барышня. Его это, несомненно, заинтересует.

Упомянутый субъект, которого министерский шофер назвал профессором Гибшем, спокойно последовал за мной в Стандину спальню и уселся на край постели с довольно равнодушным видом. Он курил трубку и наблюдал, как дым поднимается к потолку, не обращая внимания на сидящих рядом людей, а на шельму художницу посмотрел только тогда, когда раздался ее голос.

– Мартичка?! А вы-то что здесь делаете? Ну, знаете…

– Вы знакомы с этой барышней? – тут же поинтересовался ротмистр.

– Разумеется, – кивнул мужчина с трубкой и, как будто обиженный этим вопросом. Прибавил: – Конечно, я знаком с барышней Томашковой.

– Она ваша коллега? – продолжал выпытывать Еничек.

– Коллега? Что вы имеете в виду?

– Да что я имею в виду… Я вас спрашиваю, барышня Томашкова тоже художница и реставратор?

Профессор Гибш удивленно поднял брови:

– Как вы сказали? Что это, извините, за странный вопрос? Насколько я знаю, Мартичка примерно такая же художница, как я космонавт. По крайней мере, мне не известно, чтобы она переучивалась из пианистки на художницу. Но, может, так оно и есть? – обратился реставратор к женщине, выглядевшей очень несчастной.

– Смотри-ка, вот мы и еще кое-что узнали, – заметил ротмистр Еничек. – Видно, товарищ профессор, вы довольно хорошо знаете барышню Томашкову, правда?

– Еще бы, – кивнул мужчина с трубкой. – Еще бы я не знал внучку профессора Никодима.

– Чью, простите? – изумился милиционер.

– Да, это правда, – вмешалась в разговор барышня Томашкова и поправила рукой волосы. – Позвольте мне наконец сказать, а то я от всего этого с ума сойду.

– Ха-ха-ха, – взорвался смехом реставратор. – Я чувствовал, что произошла какая-то путаница. Вот, значит, почему инженер Михал все время выпытывал у меня, кто я да что я, ведь здесь уже одна реставраторша побывала. Ах, Мартичка, Мартичка, – погрозил он девушке, – вы из меня чуть было обманщика не сделали.

– Буду рад, если этого не произойдет и к концу следствия, – серьезно заключил ротмистр Еничек.

Посмотрев в окно, я обнаружил, что кроны сосен окрасились в оранжево-красный цвет. Приближался вечер.

20. Украсть нельзя, а убежать невозможно

Как гора с плеч, говорит мой отец, когда удается разрешить какой-нибудь сложный вопрос. Но если вы думаете, что Марта Томашкова была какая-нибудь шалунья, вы ошибаетесь. Дайте лучше я об этом сам расскажу.

Честно говоря, о том, что произошло дальше, никто из нашей компании – ни Алена, ни Мишка, ни Тонда, ни я не должны были знать. Ротмистр Еничек решил, что в дальнейшем расследовании будут участвовать только взрослые, и, призвав к себе Станду с Иваной, отослал меня в гостиную.

– Чувствую, здесь сейчас пойдут такие разговоры… Словом, это не для твоих ушей, – объяснил он мне.

Я сделал вид, что мне безразлично, и, вежливо попрощавшись, отправился в гостиную, отметив про себя, что окно Стандиной комнаты открыто. Когда я коротко разъяснил ситуацию, Алена предложила именно то, что было и у меня на уме. Выпрыгнув из окна кухни, мы крадучись обошли замок и прижались спинами к стене у окна Стандиной спальни. Так мы узнали все подробности, о которых Алена потом сказала:

– Барышня Томашкова, должно быть, ужасно влюблена, если решилась на такое.

Но Мишка только задрал нос и презрительно махнул рукой.

Дело было вот в чем: наша милая реставраторша таковою, по сути дела, не являлась, шофер министерской «Татры» тоже был вовсе не шофером, а художником. То есть будущим художником, потому что ему предстоял еще год учебы в Художественной академии.

– Только мы с Мартичкой познакомились, а профессор Никодим уже принялся нам мешать, – рассказывал пан Кроц, а мы от напряжения боялись даже дохнуть. – Он никогда меня особенно не жаловал, потому что я не хотел писать так, как он считал правильным.

– Дедушка говорит о Гонзе, что у его работ нет будущего, – выразила профессорское мнение барышня Томашкова. – А мне его картины нравятся, и некоторым людям тоже.

– Ну, хорошо, хорошо, – сказал ротмистр, – но только речь сейчас не об этом.

– Но это имеет отношение к делу, – возразил мужчина с дачи. – Если бы старый профессор нам не мешал, ничего подобного не случилось бы. Мы дали друг другу слово, что, как только профессор куда-нибудь уедет, мы поженимся. Мы совершеннолетние, и нечего распоряжаться нашей судьбой.

– Верно, верно, – поддакивал милиционер. – Ну-ну, продолжайте.

– Сначала мы договорились, что встретимся здесь в воскресенье и еще раз попробуем убедить деда, – опять сменила лжешофера барышня Томашкова. – Но на утренний поезд я опоздала, а послеобеденным ехать уже не имело смысла. Потому-то Гонза и наблюдал за дедовым окном, сидя на сосне, где его увидел этот ваш паренек. (Это я, значит!) Он думал, что прозевал меня на станции, вот и хотел каким-то образом проверить, в замке я или нет.

– Послушайте, я что-то в толк не возьму, почему это вы, взрослые люди, так зависите от мнения профессора? – спросил ротмистр Еничек. – Если вы задумали пожениться, вы могли сделать это и без его согласия, ведь вам обоим за двадцать.

– Так-то оно так, – отвечала барышня Томашкова, – но я не хотела поступать наперекор деду. Он заботился обо мне почти с рождения. Мои родители погибли в катастрофе. Теперь вы, вероятно, понимаете, что я не могла отплатить деду черной неблагодарностью.

– Да уж, понимаю, – сказал ротмистр, и его официальный тон вдруг стал совсем дружеским. – У меня такое впечатление, что остальное я мог бы рассказать за вас. На следующий день вы нашли ключи от замка, принадлежавшие деду, взяли у него чистый бланк с печатью, написали себе удостоверение и отправились в Винтице разыгрывать реставраторшу. Я только одного не могу постичь: зачем вы это сделали, почему нельзя было попросту пойти за паном Кроцем на дачу?

– Ничего бы не вышло: его родные меня бы туда не пустили. Они заявили, что мне негоже приходить к ним до того, как профессор примирится с тем, что мы встречаемся.

– Вот оно что! Звучит довольно старомодно, но логично, – одобрил ротмистр Еничек. – Старики еще придерживаются добрых старых обычаев.

В комнате кто-то ворчливо выразил несогласие, а затем зазвучал голос художника Кроца:

– Я делал все, что было в моих силах, лишь бы профессор Никодим перестал твердить, что я не смогу заработать на жизнь. Эту министерскую «Татру» я водил ради денег либо в свободные дни, либо подменял отпускников. Ему же не давала покоя моя живопись. Как-то я писал портрет Марты, и эта головка мне здорово удалась. Коллеги утверждали, что ее можно выставлять. Но профессор обнаружил ее у меня и конфисковал.

Тут ротмистр его перебил:

– Послушайте, а не этот ли портрет барышня Томашкова вчера ночью унесла контрабандой из замка?

– Этот самый, – подтвердил пан Кроц. – Профессор боялся, что мы его где-нибудь выставим и тем посрамим его старомодные взгляды.

– Звучит довольно самоуверенно, вам не кажется? – послышался голос профессора Гибша.

– Возможно. Впрочем, вы мне говорили, товарищ профессор, чтобы я писал так, как пишу. Что у меня сочные картины, – возразил молодой художник.

– Однако, друзья, не устраивайте мне из расследования дискуссионный клуб, – запротестовал ротмистр. – Вернемся к делу. Если подвести все итоги, картина получается некрасивая. Как, по-вашему, барышня Томашкова? И красть ключи, выдавать себя за реставраторшу, бежать среди ночи из замка…

– Но у меня есть смягчающие обстоятельства, – оправдывалась внучка профессора Никодима. – Я вернулась и во всем созналась.

Еничек засмеялся:

– Потому что вам стало ясно, что весь этот маскарад все равно раскроется.

– Теперь-то вроде бы все разъяснилось, а? – спросил пан Кроц. – Или вы хотите еще что-нибудь узнать?

На минуту воцарилась тишина, затем ротмистр внятно и серьезно произнес:

– Да, уважаемые. Я хотел бы знать, куда делся портрет работы Тициана!

Ответа не последовало.

21. Картины нет, а у Станды дела

Поздним вечером, когда уже стемнело, в замок прибыли сотрудники уголовного розыска. На этот раз мы могли только догадываться о том, что они говорят, и не услышали почти ничего. Когда они прощались со Стандой, Иваной и профессором Гибшем, к ним присоединились барышня Томашкова и художник Кроц. Дверца милицейской машины хлопнула, автомобиль осторожно выехал из ворот замка, и его поглотила тьма.

– Боже, как же я есть хочу! – раздался в наступившей тишине голос Тонды, и Станда подтолкнул нас к дверям замка:

– Бегите за полотенцами и мылом. Умоетесь как следует, тогда, пожалуйста, в кухню.

Мы быстренько побрызгались в ручейке за бассейном и через несколько минут ворвались в царство нашей поварихи. Она вознаградила наше почти дневное голодание изрядной порцией картошки, по краям тарелки разложила куски сыра с сардинками, а на сладкое сверх того – блинчики с клубничным джемом. На протяжении всей трапезы никто не проронил ни слова, только время от времени слышалось Тондино блаженное урчание и озабоченные вздохи Станды.

– Станда, вы думаете, этих двоих завтра арестуют? – спросила Алена, когда уже не осталось ничего, что можно разрезать ножом и подцепить на вилку.

– Разумеется, в интеротеле их не разместят, – отозвалась Ивана раньше, чем успел высказаться Станда.

– Подозрение с них еще не снято, – сказал Станда. – Вот составим протокол, тогда будет видно. Пока не найдется тициановский портрет, я, в сущности, подозреваю всех.

– И профессора? – спросил я.

– Профессор Гибш вне подозрений. Он появился в замке после кражи, и документы у него в порядке.

– Я имею в виду профессора Никодима, – поправил я Станду. – Он же имел возможность раньше других обнаружить эту драгоценную картину.

– Имел, – сказал Станда, но было видно, что ему не хочется втягивать в это дело старого художника. – Он так знаменит и репутация его так безупречна, что я бы первым вычеркнул его из списка подозреваемых.

– А если картину нашел и забрал пан Гильфе? – высказал я новое предположение.

– Возможно, – согласился Станда, – но я думаю, что, когда он выезжал из Чехословакии, наши таможенники здорово его потрясли. О нем, конечно, знали и на границе.

– А может, все-таки профессор Никодим что-нибудь знает об этой картине? – снова завел речь Тонда.

Станда махнул рукой и раздраженно шлепнул его по плечу:

– Дайте мне отдохнуть! Только мы в этот замок вошли, как начались проблемы. Как же это я, глупец, не настоял на том, чтобы еще до нашего вселения исполком все отсюда вывез!

– Но, Станда, – укоризненно сказала Ивана, – те картины из тайника в потолке они бы все равно не могли увезти, а о Тициане знал только пан Рихтр. Что же ты злишься? Все это на нас и свалилось, ну и что? Почему тебя нисколько не радует, что мы сберегли такие ценности?

Немного поразмыслив, Большой начальник сказал:

– Наверное, ты права. Хотя я уже подумываю о том, сколько дел накопилось у меня в кооперативе. В понедельник начинается жатва и всякие связанные с ней сложности, а я все еще здесь, вылавливаю похитителей картины. Куда это годится? Если бы я все записал и дал кому-нибудь прочитать, мне бы сказали, что у меня чересчур разыгралась фантазия. Если бы хоть профессор Никодим в Берлин не уезжал.

– Может, и картина эта там, – предположил Мишка.

– Глупости! Ничего подобного я не допускаю! – прикрикнул на него Станда.

– Я читал в одном романе о старом профессоре, который… – не успокаивался Мишка, но Станда не дал ему закончить:

– Который вовремя ложился спать, что и вы сейчас сделаете, – уверенно сказал он и встал из-за стола.

Все шло к тому, что остаток вечера мы проведем в постелях, но тут Ивана позвала Толстого волка, который с ней уже распрощался:

– Тонда, где этот твой барбос? Я для него кое-что оставила.

Тонда вытаращил глаза и быстро перевел взгляд на ноги. Но Толстой торпеды не было ни сзади, ни спереди и вообще нигде в замке. Потом под присмотром Станды мы бродили по темному двору, бороздили мокрую от росы траву и кричали на все четыре стороны:

– Кро-о-ш-ка!.. Кр-о-ошка!

Ни одного повизгивания в ответ. Толстая торпеда исчезла с лица земли. Станда утешал Тонду, обещая, что, когда мы утром проснемся, его песик обязательно будет лежать у дверей замка. Казалось, Толстый волк смирился с этой мыслью.

Однако, когда мы улеглись, с его постели послышалось приглушенное одеялом отрывистое шмыгание. Я немного подумал над тем, что бы такого сказать Тонде хорошего, но в голову ничего не приходило – меня одолевал сон.

22. О бидоне в канаве и доброй бабушке

Утром в пятницу Ивана послала меня в Винтице за молоком. Помахивая бидоном, я плелся вниз к деревне – впервые за все время, что мы прожили в замке, меня там ничего не радовало.

Проснулись мы в таком невеселом, точнее сказать, отвратительном настроении, что, когда передо мной возникли покрасневшие глаза Тонды, я даже обрадовался возможности на какое-то время убраться из этого царства печали.

Толстая торпеда не появлялась, и Станда был мрачнее вчерашнего. Никто из нас не прикипел душой к этому существу с собачьим нравом и поросячьей внешностью, но, глядя на Тондины мучения, мы на каждом шагу взывали: «Кр-о-ошка…» Даже по дороге за молоком я то и дело останавливался и выкрикивал направо и налево это комичное собачье имя. Но голос мой терялся меж листвой деревьев, не находя ответа.

Я купил молока и двинулся в обратный путь, но не успел не то что на шаг, а и двадцати сантиметров пройти в сторону замка, как из здания винтицкой почты вышел почтальон и подозвал меня:

– Эй, паренек, ты, часом, не сверху, не из замка?

Я кивнул, и он тут же вытащил из сумки конверт и лист бумаги. Достал из-за уха карандаш и подал мне.

– У меня для вас заказное из Берлина. Распишись вот там, где «подпись получателя» и забирай письмо – вручишь его пану инженеру. Ну вот, прощай. Спасибо, избавил меня от такого длинного пути.

На белом продолговатом конверте стоял адрес нашего замка. Под ним в скобках было приписано: «Инженеру Станиславу Михалу лично». Перевернув конверт, на том месте, где пишут адрес отправителя, я обнаружил имя профессора Никодима и адрес какой-то берлинской гостиницы.

В надежде, что именно это письмо содержит разгадку тайны тициановского портрета старого мужчины, я помчался в замок. Держа бидон с молоком в одной руке, а письмо в другой, я пробежал мимо винтицкого трактира и завернул за угловой дом, чтобы как можно быстрее попасть на дорогу, уходящую к замку. Но человек предполагает, а трактор располагает, как бы выразился в такой ситуации мой отец. Предвкушая то удивление, которое вызовет в замке письмо из Берлина, я выскочил прямо наперерез трактору, который выезжал из ворот дома и выворачивал на дорогу. Тракторист крутанул руль вправо, благодаря чему сама машина меня не задела, но прицеп на повороте занесло и боком кинуло на меня. В последнее мгновение я выставил вперед руку, меня отшвырнуло в сторону, и я покатился по асфальту.

– Окаянный мальчишка, ох и задал бы я тебе, всыпал бы по первое число! – завопил тракторист, удостоверившись, что я вполне проворно отрываюсь от матери-земли и поднимаюсь на ноги. – Гонятся, что ли, за тобой? Так с чего ты летишь по деревне как угорелый?! – Он повернул меня к себе лицом. – Покажись! Ничего не болит? Нет?! Руки немного ободраны, пусть тебе дома марганцовкой промоют. Дубина ты стоеросовая, а ну как с другой стороны что выехало, серьезная могла бы выйти авария, ведь я всю дорогу перегородил! – Тракторист смачно сплюнул, вскочил в кабину и включил зажигание. – В следующий раз осторожнее на поворотах, балбес!

Прошло еще довольно много времени, пока я пришел в себя и как в полусне принялся искать бидон. Нашел я его в канаве, посреди серо-голубой лужи. Когда я поднял посудину, в ней молока не оказалось и с наперсток. К счастью, у меня в кармане хватало денег, чтобы вернуться в магазин и наполнить бидон снова. Так что я решил повернуть назад. Но не успел я пройти и двух-трех шагов, меня пригвоздило к месту ужасное открытие: у меня нет письма. Куда делось письмо?

Я обшарил место столкновения метр за метром. Вошел во двор и осмотрел землю у ворот по ту сторону заборчика. Совал голову в бетонные трубы, лежащие у переезда, рыскал по канавам – двадцать метров в ту и в другую сторону, – вывернул карманы, вытряс рубашку. Письма нигде не было!

Со двора вышла сгорбленная старушка и некоторое время наблюдала за моей беспомощной суетой. Скорее всего, она подумала, что я потерял деньги на молоко, потому что вынула из кармана фартука смятую пятикроновую бумажку и сунула ее мне в руку.

– На, возьми, паренек, – сказала она и погладила меня по измученному лицу. – Будут деньги, вернешь.

Мне пришлось показать ей полную горсть монет, чтобы она убедилась, что дело совсем не в деньгах. Когда я заспешил к дороге, ведущей в замок, она все еще недоуменно смотрела мне вслед. Немного погодя я оглянулся – старушка медленно прохаживалась около дома, шаря по земле глазами.

О пустом бидоне я уже и думать позабыл. Зато потерянное письмо из Берлина то подгоняло мои мысли, то вдруг осаживало их. В мозгу, как раскаленный шар, перекатывался один вопрос: что на это скажет Станда?

Большой начальник закурил сигарету и глубоко затянулся. До того как он произнес первую фразу, Ивана смочила клочок ваты марганцовкой и тщательно протерла ссадины на моих руках. Напряжение, с которым я ждал первого Стандиного слова, позволило мне почти не обращать внимания на тысячу иголочек, вонзившихся под кожу. Но водопад упреков на мою голову так и не обрушился.

– Письмо нужно найти, – сухо сказал Станда и созвал на совет все население замка, за исключением профессора Гибша.

Ивана на скорую руку намазала нам маслом по краюхе хлеба, и через несколько минут из ворот замка вышла колонна жующих следопытов.

Дорогой Алена сочувственно гладила ссадины на моих руках, а Мишка заметил, что это пустяк по сравнению с тем, что он испытал, когда его посадили в муравейник двое градиштьских «фиалок». Тонда то и дело в отчаянии взывал на все четыре стороны: «Кро-ошка… Кро-ошка!»

Бабушка из дома номер двенадцать в Винтицах в изумлении наблюдала, как кучка подростков, понурив голову, сызнова обшаривала землю у ее домика. Мы обследовали каждый метр почвы, залезли на липу и трясли ее ветки, послюнявили пальцы и попробовали, куда ветер мог унести письмо.

Все напрасно. Немного погодя Станде пришла в голову спасительная мысль.

– Остается единственная возможность – конверт вылетел у Лойзы из рук и упал прямо на прицеп.

– Боже мой! – воскликнул я и трахнул себя кулаком по голове. – Ну конечно, я же держал письмо в руке и ею ударился о платформу!

– Это лишь одна из возможностей, – осторожно уточнил Станда и направился к старушке, которая высовывалась из окна своего домика.

– Бабушка, вы случайно не знаете, куда поехал с вашего двора тот человек на тракторе?

– Сын-то? Матей? Да на скотный двор, куда же ему поутру ехать! Будет возить навоз на Гомоли.

– Ну, пока! – сказал Станда и поблагодарил старушку. – А потом, обращаясь ко мне, добавил: – Искать письмо в куче навоза – этого я бы себе не пожелал.