Текст книги "Агент, бывший в употреблении"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Вы должны это проглотить, – и сует мне в рот какую-то таблетку. – Запейте водой.

Выполняю указание, лишь бы он отстал от меня, потому что ощущаю, как мрак снова пытается поглотить меня.

Проходит еще какое-то время, но не имею представления, сколько именно. Снова слышу голос, на этот раз женский.

– Ты в своем уме? Человек умирает. Почему ты не вызовешь врача?

И опять голос Пешо:

– Как я могу? А полицейские?

– Молодец. Пусть лучше умирает, лишь бы не явились полицейские.

Она говорит еще что-то, но я не разбираю слов, потому что голос совсем тихий, а я снова тону во мраке.

– Вы наша единственная надежда, доктор Мозер, – говорит Марта.

Но это происходит уже гораздо позже, и пространство вокруг меня светлое.

– Я вас понимаю, госпожа, но вы ведь знаете, что я невропатолог, а не хирург. Этому человеку нужен хирург и притом как можно скорее.

«Неужели так уж необходимо болтать у меня над головой?» – сказал бы я, если б мог. «И погасите этот свет», – добавил бы, поскольку чувствую, как вместе со светом в грудь мою проникает боль.

Проходит еще какое-то время, и боль становится сильнее, потому что теперь я лежу на животе. И снова надо мной бубнит чей-то мужской голос:

– В полевых условиях, говорите… Но это не значит, что я способен оперировать на кухонном столе ножом, которым только помидоры резать…

Может, он говорит еще что-то о помидорах, но чувствую укол в плечо и снова погружаюсь в небытие.

– Ты уже совсем было собрался на тот свет, – говорит мне Марта два дня спустя. – Хорошо, что доктор Мозер – он ведь друг Табакова – нашел хирурга и уговорил его сделать операцию прямо в гараже. Хирургическую операцию в гараже! Мне это даже в голову не пришло бы. И как только подумаю, что всем этим я обязана своему любимому, пусть и бывшему, супругу!..

Я действительно в гараже. Это крохотное помещение, в котором Пешо держит свой «опель», на котором он разъезжает, выполняя поручения шефа. Наверно, он и спал здесь, пока я не занял тут единственную койку, уже прооперированный, перевязанный и готовый к новой жизни – если, конечно, капризами Провидения мне отпущено какое-то количество дней.

– Как я сюда попал? – спрашиваю водителя.

– Сидел в «опеле», когда вдруг из ворот выскочил шеф и, сев в «мерседес», крикнул мне, чтобы я посмотрел, все ли с вами в порядке.

– А где сам Табаков?

– Откуда мне знать. Наверное, дома.

Сейчас этот вопрос меня не особенно волнует. Он возникает снова через неделю. Меня уже перевезли в дом к Марте, я поправился в пределах возможного и с приливом новых сил ощущаю возрождение любопытства к житейским проблемам.

– Ты не смотрел, Табаков не вернулся домой? – спрашиваю Пешо, когда он заходит меня проведать.

– Не смотрел.

И, заметив мое недоумение, объясняет:

– Не рискую вертеться вокруг его квартиры, пока все не утихнет. Не хочу, чтобы меня во что-то впутали, иначе австрийцы меня вытурят. Вы бы знали, что пишут в газетах о той перестрелке.

– И что пишут?

– Чего только не пишут. Сведение счетов между бандитами. Приток эмигрантов с Востока, мол, превращает Вену в Чикаго в самом центре Европы и всякое такое.

– А о Табакове пишут?

– Его не упоминают. Но если так продолжится, то и его приплетут.

– А что может продолжится? Тех-то всех перестреляли.

– Одних перестреляли – прибудут другие.

Марта тоже настроена пессимистически.

– Не надейся найти Табакова дома. Я уже проверяла: птичка упорхнула.

– Птичка ли? Ты, наверное, хотела сказать – перепел.

– Хоть глухарем его назови, все едино: глухарь улетел.

Я уже достаточно окреп, чтобы рискнуть выйти из дома. Прошу Пешо отвезти меня по известному адресу. После некоторого колебания и с условием, что мы остановимся на соседней улице, он исполняет мою просьбу.

Чтобы избежать встречи со швейцаром, захожу со стороны гаража. Решетка поднята, в помещении пусто. Поднимаюсь по узкой лестнице и, не пройдя еще и полпути, слышу какую-то непонятную возню. Чуть погодя что-то грубо тыкается мне в ноги. Собираюсь уже выразить возмущение сильным пинком, когда понимаю, что это Черчилль. Грязный, исхудавший и почти неузнаваемый, но все же Черчилль.

– Что же ты тут делаешь, мой песик? Почему один? Где твой плохой папочка, бросивший сыночка на произвол судьбы?

На все мои вопросы Черч только поскуливает, выражая одновременно и радость, и страдание.

– Вот уж чего не ожидала от этого жестокого эгоиста, – комментирует Марта, купая бульдога в ванной. – Бросить единственное любимое существо! Чего еще ждать от подобного зверя!

– Не думаю, что он его бросил. Он скорее бросил бы родную мать, чем Черча.

– Ты считаешь, что его убили?

– Я ничего не исключаю.

Наличие столь трагической вероятности погружает женщину в глубокое раздумье. Не сказал бы, что это скорбное раздумье, скорее – озабоченность.

– Хорошо, что полиция не опечатала его квартиру, – замечаю, чтобы приободрить ее.

– Чего же тут хорошего? Ты же сказал, что бандиты перерыли там все вверх дном.

– Это они так считали.

– А ты что думаешь?

– Думаю, что кое-что осталось.

– Если ты имеешь в виду бронзовые часы и портрет графини, то это не бог весть какие ценности.

– Я имею в виду кое-что посерьезнее. Но не будем торопиться. Пусть все уляжется. Всему свое время. Подумай лучше, где он мог затаиться.

– Именно об этом я и думаю. Должно быть, выбрал такое место, которое считает самым надежным. Только вот где оно?

Спустя три дня тайно следую за «опелем» Пешо и оказываюсь в поселке на берегу Мондзее. Кто-то скажет, что это черная неблагодарность – шпионить за человеком, который спас тебе жизнь. Но что поделаешь – работа прежде всего.

Мондзее. Табаков любил это место. А теперь именно здесь ошивается его водитель. Ездит от лавки к лавке, покупает то да се, словно этого всего в Вене не купить. Может, он просто избегает слишком часто появляться на людях в Вене? Но почему облюбовал именно Мондзее? На улочках поселка трудно разъехаться. Не удивительного, что скоро наши с Пешо дороги пересекаются. То ли он мне преграждает дорогу, то ли я – ему, но мы пересекаемся.

– Здравствуй, Пешо. Какими судьбами?

– Здравствуйте, товарищ начальник. Вы тут на отдыхе?

– Ну, да, ты ведь знаешь, в каком я состоянии. Если бы ты не спас мне жизнь…

– Давайте лучше не будем об этом.

– Не надо стесняться своих добрых дел. Завидую Табакову, что у него такой помощник. Как у него дела?

– Не знаю. Я ведь уже говорил.

– То, что ты один раз соврал, не значит, что нужно повторять свою ложь бесконечно. Тебе известно, что я не отношусь к врагам твоего шефа.

Он молчит.

– Ладно, – говорю ему, – чего ты надулся. Табакову от меня одна только польза.

– Я тоже так считаю. Но мне приказано остерегаться всех без исключения.

– От меня не убережешься. Если уж пристану, то не отстану. Ладно, говори.

Домашний пансионат «Эдельвейс» – двухэтажная вилла в альпийском стиле. Расположена на противоположном берегу озера, в тенистом месте и выглядит почти безлюдной – наверное, потому, что скрыта густой тенью нависшего над ней лесистого склона. Тихое и изолированное место, великолепное пристанище для любителей одиночества, которое в данный момент не используется. На деревянном заборе висит табличка с надписью:

РЕМОНТ

Прочитав внушающую уважение надпись, ограничиваюсь осмотром фасада виллы, тайком наблюдаю за ней, укрывшись за деревьями на лесистом склоне. Никаких признаков жизни. Или почти никаких. Только долгое время спустя на террасу, нависшую козырьком над водами озера, выходит молодой человек, делает несколько шагов, осматривается по сторонам, после чего откашливается и, смачно плюнув, уходит.

Молодой чемпион по плевкам на дальнее расстояние мне хорошо знаком, что совсем не обязывает меня окликать его. Если Табаков решил уединиться с близнецами в этом тенистом месте, то у меня нет никаких намерений нарушать его уединение. Единственное, что я могу себе позволить, так это проверить, насколько добровольно мой друг юности согласился на это уединение.

Терпеливо дожидаюсь ночи. Пережитые совсем недавно кошмары научили меня с успехом ориентироваться в темноте. Нет ни снега, ни луны, ни сторожей. Истинное счастье, что нет и Черча, который, учуяв меня, принялся бы лаять. Получаю возможность изучить внутренние помещения – по крайней мере, те, которые освещены. Сейчас таких два: большой холл с выходом на террасу и смежная с ним кухня, которая имеет дверь черного хода. В настоящее время на кухне никого. На столе гора разных продуктов, но часть из них уже перенесена на подносах в холл, где и разворачивается действие.

Близнецы, развалившись на диване, заняты поеданием принесенных из кухни деликатесов. Табаков, несмотря на свое известное чревоугодие, не участвует в трапезе по девяти причинам, одна из которых та, что руки у него в наручниках, а сам он привязан веревкой к спинке стула, на котором сидит. Знакомая ситуация.

– Очень сожалеем, шеф, но мы вынуждены следовать закону, – говорит Макс, уплетая кусок хлеба с толстым ломтиком ветчины.

– Закону природы, – уточняет Мориц.

– Человек человеку – волк, – напоминает Макс. – Сам ведь говорил.

– А раз так, кто мы такие, чтобы нарушать закон?! – добавляет Мориц.

– Мы не со злости. Меня даже жалость разбирает, когда я смотрю на тебя, – продолжает Макс.

– А вот мне тебя не очень-то и жаль, – признается Мориц. – Сделал нас своими рабами.

– И платил мало. Со страховщика мы больше поимели.

– А эта техника немалых деньжищ стоит, – замечает Мориц, жестом привлекая внимание Табакова к двум черным чемоданчикам, прислоненным к дивану.

– Что скажешь, если мы испробуем на тебе эту технику? – спрашивает Макс.

– Для тебя сделаем бесплатно, – обещает Мориц. – С чего начнем – с лечения зубов или с тепловых процедур?

Оба на время прекращают жевать и гогочут как ненормальные. Шеф сидит с непроницаемым и слегка сонным видом, желая продемонстрировать свое отчужденное отношение к происходящему. Думаю, он еще не решил, ограничится ли все издевательствами или случится то, чего он больше всего боится.

Сценка занимательная, однако у меня нет времени ею любоваться. Обхожу здание сзади и вхожу в кухню. Открываю все краны большой газовой плиты, гашу свет и, прикрыв за собой дверь, выхожу. Будем надеяться, что весельчаки подольше будут разыгрывать свой дурацкий спектакль, а вдоволь насмеявшись, захотят покончить с едой.

Проходит, наверное, минут пятнадцать с тех пор, как я открыл краны, когда Макс или Мориц входит на кухню и останавливается, пораженный тем фактом, что погашен свет. «Не бойся», – говорю ему мысленно, щелкаю зажигалкой и, бросив ее внутрь, убегаю прочь. Пиротехнический эффект на высоте: ослепительный взрыв воспламенившегося газа и вылетевшие оконные стекла – зрелище впечатляющее. Но у меня нет времени на созерцание. Возвращаюсь на несколько секунд на террасу и открываю дверь в тот самый момент, когда второй близнец, Мориц или Макс, выскакивает из холла и ошалело смотрит на рвущееся из дверного проема облако горящего газа.

Я ничего не смыслю в восточных единоборствах. Поэтому довольствуюсь тем, что примитивным образом разбиваю о голову близнеца подвернувшийся под руку стул. Бесчувственного, тащу его к краю террасы и сталкиваю в озеро в аккурат по траектории его давешнего плевка. Надеюсь, альпийские воды достаточно холодны, чтобы вернуть ему рассудок. Если он, конечно, жив.

– Долго ж ты прохлаждался, прежде чем вспомнить обо мне, – выговаривает мне ТТ, когда вхожу в холл.

И пока я освобождаю его от веревки и наручников, продолжает ворчать:

– Они уже второй день меня чем-то травят. Впрыскивают в вену, чтобы смерть выглядела естественной.

– Надо срочно вызвать врача.

– Невозможно. Телефон не работает. Кроме того, я не желаю общаться с полицией и прессой.

Слегка покачиваясь, он встает, словно желая удостоверится, в состоянии ли держаться на ногах. Он бледен и тяжело дышит, но сохраняет спокойствие.

– Уходим, – говорит он. – Скоро вся вилла вспыхнет, а через минуту здесь будет толпа из полицейских и зевак.

Спускаемся вниз по узкой дорожке, чуть в стороне от асфальтированной аллеи. Электрический фонарик Табакова помогает нам миновать заросли, начинающиеся ниже.

– Я выпишу на твое имя чек, чтобы ты получил немного денег – нам на первое время.

– Если ты нуждаешься, – говорю, – могу одолжить. Та пачка, которую ты сунул мне в карман плаща, в целости и сохранности.

– Ну и храни ее дальше, – ободряет меня ТТ. – На эти деньги тебя, наверно, и похоронят.

Спустя некоторое время он хрипит:

– Больше не могу. Надо отдохнуть. Похоже, яд, который они мне впрыскивали, при движении действует интенсивнее.

Чтобы перевести дух, он садится на камень. Зарево позади нас свидетельствует о том, что домашний пансионат «Эдельвейс» полностью охвачен пламенем. Однако ТТ не смотрит туда – он прислушивается к тому, что происходит на аллее под нами, опасаясь неизбежного наплыва зевак.

Пользуюсь возникшей паузой, чтобы задать ему вопрос. Извечный вопрос, вызывающий у нас споры:

– Когда-то ты обещал написать завещание в пользу нашей страны.

– Напишу, – глухо подтверждает Табаков. – Если доживу…

– Конечно, доживешь. Но я на всякий случай запасся текстом.

– Каким текстом?

– Текстом завещания.

Протягиваю ему лист бумаги. Довольно неряшливого вида, сложенный вчетверо и уже давно покоившийся в моем паспорте – с того самого дня, когда мне его вручил Весо Контроль, предупредив, что этот текст – всего лишь образец.

– Держи фонарик, – советует ТТ. – Свети на бумагу, а не на мои ноги.

Бросив взгляд на листок, он бормочет:

– Это никуда не годится. Напечатано на машинке. У нотариуса не заверено. Это, браток, ни на что не сгодится.

Собирается сказать еще что-то, но замолкает, утомленный длинной фразой.

– Ну, хорошо, подпиши все-таки, хоть и не годится.

– Дай – чем.

Шариковая ручка у меня тоже припасена давно. Как раз для такого случая. Протягиваю ему и подкладываю под лист свой паспорт.

– Говорю тебе, это не сработает… Но раз ты настаиваешь… Да посвети ты на листок…

Замолкает, наклоняется над завещанием, однако, прежде чем взять ручку, произносит прерывающимся голосом:

– Лично для тебя я припас кое-что другое… Поценнее…

Он лезет в карман жилета, вынимает из него какой-то ключик и протягивает его мне.

– Держи! Дай мне ручку.

Берет ручку дрожащей рукой и наклоняется пониже, чтобы видеть место, где следует поставить подпись. Начинает писать, но наклоняется все ниже и ниже, пока вдруг не падет на землю, подминая под себя злополучный листок. Пытаюсь приподнять его бесчувственное тело, и это мне почти удается, когда вдруг ощущаю, что держу в руках очень тяжелое бездыханное тело.

Для Траяна Табакова начался его полет в бездну.

– Как прошли похороны? – спрашиваю Марту, едва она входит в дом.

– Так себе. Пришло человек десять, половина из которых, вероятно, были переодетыми полицейскими.

– И все же да простит его Бог, – говорю я со сдержанной грустью.

– Бог его, может, и простит – ему все равно, а вот я – не прощу! – говорит она сухо. – До этого мгновения прощала – и равнодушие, и скупость, но эту последнюю гадкую выходку простить не могу.

– Ты имеешь в виду наследство.

– Естественно.

– Может, он оставил завещание.

– Исключено. Человек, который думает только о себе, не думает о завещании.

– Ты забываешь о Брунгильде.

– Она все присвоила без всякого завещания. Планирует создать фонд, чтобы обессмертить его имя.

– Ты не думаешь, что стоит заглянуть в квартиру. У тебя же есть ключи.

– Боюсь. Скажут, что я воровка.

– Очень может быть. Не стоит торопиться.

Вопрос о наследстве беспокоит и меня, но сейчас у меня есть более насущные заботы, связанные с одной мелкой деталью той трагической ночи возле «Эдельвейса». Металлический ключик, врученный мне Табаковым, как некая очень ценная вещь. «Тоже мне, ценность! – хочется мне сказать. – У меня самого есть такой же. И у многих других он есть». Я это понял в тот же вечер, вернувшись домой и сравнив его с ключом, лежавшим в моей сумке. Отличались они лишь номерами, выгравированными на них. Мой ключик был от ячейки в камере хранения на вокзале. Не надо большого ума, чтобы догадаться, что и его ключ оттуда же.

Утром спешу на вокзал. Найти ячейку с соответствующим номером – дело простецкое. Она находится метрах в трех от моей ячейки. Окидываю краем глаза зал и, убедившись, что поблизости нет любопытных, вставляю ключ в щель. Поворачиваю ключ в замке, открываю дверцу и ощущаю противную дрожь разочарования.

Шкафчик пуст.

Сказать по правде, он показался мне пустым, поскольку я ожидал увидеть чемодан или сумку. Этого в ячейке нет. Зато, сунув в нее руку, нащупываю на дне плоский пакет. Он завернут в черную бумагу и лежит на самом дне ячейки, так что сразу и не заметишь. Вернувшись домой, тщательно изучаю его содержимое. Потом снова заворачиваю его в бумагу, вкладываю в целлофановый пакет известного супермаркета «С&А» и отношу обратно на вокзал. Теперь разница в том, что пакет лежит не в ячейке покойного Траяна, а в ячейке пока еще здравствующего Эмиля.

Подумать только: документы, о которых я мог лишь мечтать, все последнее время находились в каких-нибудь трех метрах от шкафчика, где лежал мой чемодан со старыми рубашками и штопаными носками!

Давно, должно быть, еще во время наших первых разговоров у ТТ возникла мысль использовать меня в качестве орудия мести. Он хорошо знал, что я упрям, как осел, и бескорыстен, как последний глупец. Поэтому вместо того, чтобы убрать меня со своей дороги, он сделал из меня своего постоянного спутника, этакую бомбу с часовым механизмом.

Он хранил меня, как крайнее средство, поскольку, задействуй меня раньше времени, он рисковал взлететь на воздух вместе со всеми.

Полагаю, он активно занялся подготовкой этой бомбы в тот самый день, когда узнал об убийстве Карапуза. «Взрывчатого вещества» у него было накоплено достаточно, а роль детонатора он отвел мне. С моим задействованием включался фатальный обратный отсчет.

Теперь я задействован. Через банальный ключик, врученный мне Табаковым в качестве зловещей черной метки за миг до того, как полететь в бездну. Через передачу в мои руки толстой канцелярской папки с пачкой документов. Эта неприметная папка – его «Белая книга». Суровый обвинительный акт, основанный на неопровержимых фактах. Подобные документы предают суду публики лишь в одном-единственном случае – когда их обладатель готов ко всему, в том числе и к рейсу на тот свет.

Свой рейс он уже совершил. Теперь моя очередь.

Вероятно, вся сумма деталей той чудовищной операции была известна одному-единственному человеку – ее автору и организатору. Не только потому, что ему принадлежали ее замысел и исполнение, но еще и потому, что он обладал всеми компрометирующими документами – с именами и подписями, которые оставлялись в обмен на раздаваемые блага. «На, получи – но ты на крючке!» – таков был смысл этих действий, во главе которых стоял Карапуз. Наверное, он верил в надежный механизм компромата. И все-таки допускал возможность аварийного варианта. На тот случай, если кто-нибудь из тех людей, чьи фамилии значатся в расписках, решит его убрать. Он допускал и такую возможность. И подготовил свою посмертную месть, доверив компромат самому близкому человеку – непоколебимому Табакову. Чтобы через его посредство подтвердить перед лицом истории ту истину, что предательство всегда наказывается. И заодно чтобы отвлечь внимание от вопроса, не является ли самым главным предателем он сам – предавший великую идею, предавший созданное миллионами людей.

Теперь этот взрывоопасный материал у меня. И я не знаю, суждено ли мне сыграть роль камикадзе или какую-нибудь менее самоубийственную роль. Во всяком случае, мне нужно держать порох сухим, как говорили когда-то, когда порох был самым смертоносным из веществ и еще не существовало динамита, сотворенного человеколюбивым Нобелем. Чтобы держать порох сухим, мне понадобится еще одна, возможно последняя, встреча с мудрым Фурманом-сыном, за которой последуют некоторые другие незначительные действия. А чтобы подготовить включение часового механизма, я позволю себе позвонить по телефону вездесущей Кристе и попросить ее о короткой деловой встрече. Я уверен, что в данный момент Брунгильда сидит без дела, однако, желая придать себе больше важности, она назначает мне встречу на завтрашний день, на послеобеденный час.

Как и ожидалось, она принимает меня весьма холодно и так же холодно выслушивает мою просьбу. Суть просьбы: устроить мне встречу с журналистом Карлом Вебером из влиятельной газеты «Ди Прессе».

– Вы, наверное, забыли, что я была личным секретарем господина Табакова, а не вашим, – замечает Криста, выслушав меня.

И чтобы не показаться чересчур грубой, поясняет:

– Мне кажется, что для контактов с прессой вы выбрали самый неподходящий момент. Если вы следите за печатью, то не могли не заметить, что именно сейчас ксенофобская кампания, особенно в ее антиболгарском варианте, в самом разгаре.

– Совершенно верно, – подтверждаю я. – Но цель моей встречи как раз в том, чтобы защитить доброе имя моего – и, полагаю, вашего – друга господина Табакова, не оспаривая законного негодования австрийцев по поводу наплыва в вашу прекрасную столицу всяких подонков.

Элемент лести в моей реплике достаточно силен – его можно увидеть даже сквозь озоновую дыру, однако неприступную Брунгильду трудно завоевать одним дешевым комплиментом.

– Покойный господин Табаков не был моим другом, – все так же холодно возражает она. – У меня не настолько высокое самомнение, чтобы считать себя другом столь неординарного человека, каким был он. Могу только сказать, что старалась быть на должной высоте при осуществлении тех или иных операций, которые были порождением его исключительного интеллекта.

– Уважаю вашу скромность, – снова соглашаюсь я, – но я твердо убежден, что именно вы были самым верным и, я бы добавил, единственным помощником, без компетентного участия которого он вряд ли бы претворил бы свои выдающиеся проекты в дела.

Айсберг начинает таять, и, чтобы ускорить этот процесс, приходится приложить еще немного усилий, энергичнее нажимая на клавишу трагической судьбы незабвенного господина Табакова, обреченного, как всякий великий человек, на злобу и зависть со стороны окружающего враждебного мира.

– Рискуя, что вы воспримите это как еще одну лесть, позволю себе добавить, дорогая фрау…

– Фройлен…

– …Позволю себе добавить, дорогая фройлен, что вы единственная с вашей отзывчивостью и очарованием привносили струю человеческой теплоты в строгую и холодную жизнь этого затворника.

– Хорошо, хорошо, герр Боев, незачем преувеличивать и без того преувеличенное. Сказанных вами слов в превосходной степени, я полагаю, достаточно для того, чтобы я устроила вам встречу, так что вряд ли стоит утомляться и дальше.

– Тронут вашей отзывчивостью, – замечаю, – но позвольте мне только заметить, что слова признательности, которые я позволил себе произнести, продиктованы не корыстью; они – выражение конкретных наблюдений, накопленных в процессе нашей совместной работы с господином Табаковым.

– «Совместной работы!» Рассказывайте это кому-нибудь другому, но не мне. Вы травились этими ужасными сигарами, бесконечно спорили и соперничали в ухаживании за бульдогом…

При последних словах выражение ее лица делается страдальческим, и она со вздохом произносит:

– Бульдог! Боже мой, судьба этого безобразного пса будет вечным пятном на моей совести.

– Это почему же?

– До инцидента с Гауптманом и нотариусом господин Табаков, предвидя возможность плохого поворота событий, поручил мне определить Черча в пансионат для собак. Я аккуратно выполнила это поручение, как аккуратно выполняла все другие. А через несколько дней позвонили из пансионата и сказали, что Черчилль исчез. Бедный песик сбежал, отправившись искать по свету своего хозяина.

– Не мучайтесь, – говорю я. – Собака не нашла своего хозяина, зато ее нашел я.

И рассказываю ей, как нашел Черчилля на лестнице черного хода.

– Если бы вы начали с этого факта, вам не пришлось бы подкупать меня лестью, – замечает Криста.

Замечает, не в силах скрыть того, что, однако, и комплименты сделали свое дело.

– Раз уж мы заговорили о Гауптмане, то скажите, каким образом была организована та встреча? – спрашиваю, решив воспользоваться потеплением атмосферы.

– Не было никакого Гауптмана.

– Я хочу сказать – до встречи с нотариусом.

– Не было никакого нотариуса.

После этого, сбросив с себя все сосульки, дама рассказывает, что вся эта комбинация была порождена гениальным умом шефа, а ее осуществление было поручено верной до гробовой доски Кристе.

– Люди, сыгравшие роли наследника и нотариуса, – хорошие знакомые господина Табакова. Возможно, мне не следует это говорить, но они киллеры старой закалки, уже отошедшие от активной деятельности и в данном случае согласившиеся оказать услугу шефу.

– Значит, экзекуция была спланирована заранее.

– Я бы не стала называть это «экзекуцией». Это было возмездие. Нельзя ударить по лицу такого достойного человека, как Траян, и не заплатить за это.

Интимное «Траян» вырывается у нее помимо ее воли. Женщина смущена этой оплошностью, и я делаю вид, что не замечаю ее.

– Верно, – вспоминаю. – Они позволили себе такую вольность.

– «Вольность»? Ну да, они ведь позволили ее не по отношению к вам…

– По той простой причине, что ни во что меня не ставили. Как однажды изволил выразиться ваш покойный шеф, я, может быть, и состою в игре какой-то мелкой картой, но сам не игрок.

И чтобы оправдаться окончательно, прибавляю:

– И не забывайте: я получил свою пулю.

– Надо было смотреть в оба, – отвечает Криста, явно находясь в курсе всего происшедшего.

Обсуждение вопроса могло бы на этом и закончиться. Но побуждаемый профессиональным любопытством, задаю еще один вопрос:

– Интересно, как вам все это время удавалось поддерживать связь с шефом.

– Ничего интересного. Операция была продумана заранее, когда господин Табаков почувствовал, что сыт по горло набегами ваших бандитов.

– Были и не наши.

– Все они одинаковы. В западню могли попасть и другие, но так получилось, что первыми оказались страховщики. Мелкие детали при осуществлении операции мы уточняли через банки. У Табакова, как и у меня, достаточно тесные связи со служащими банков, и чтобы получать и передавать сообщения, нам достаточно было одного слова или знака.

– Выдающаяся операция, – признаю.

– Это была его лебединая песня.

И, вероятно решив, что чересчур разболталась, она спрашивает:

– У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

– В сущности, нет. Вот только есть проблема с нашей общей знакомой – Мартой. Но, надеюсь, что вы сами при личном контакте…

– Личных контактов с ней я не планирую. По крайней мере, в ближайшее время…

– Речь идет о материальной стороне…

– Материальная сторона такова, какой ее определил господин Табаков. Впрочем, сообщите ей, что она стала владелицей большой квартиры. Так что с ее стороны было бы наглостью на что-то жаловаться.

– Спасибо за информацию.

– Нет никакой необходимости меня благодарить. Все определено решением шефа. Квартира числилась за Мартой, чтобы избежать высоких налогов, которые пришлось бы платить, если бы собственником значился он. Вот вам ключи.

Криста берет со стола связку ключей и протягивает ее мне.

– Спасибо. И раз уж речь зашла о завещании, я хотел бы спросить…

– Шеф не оставил завещания.

– Но он выразил мне нечто вроде последней воли…

– Вам? В качестве кого, позвольте спросить?

– Вы, наверное, знаете, что я был его старым другом.

– «Старый друг» – не должность. Насколько мне известно, вы здесь находитесь в своем привычном качестве – в качестве шпиона.

– Не стал бы употреблять именно это слово. Скорее я был прислан для того, чтобы обсудить с Табаковым судьбу его имущества после его смерти.

– О вашей миссии и о ваших длительных попытках зомбировать шефа мне известно все в мельчайших подробностях. Но вам, если вы и в самом деле, как только что сказали, были его старым другом, должно было быть известно, что ваша миссия обречена на провал. Он был абсолютно не внушаем. И если говорить о «последней воле», то, насколько я понимаю, она заключалась в том, чтобы создать фонд его имени ради высокой идеи…

– Понимаю, – киваю. – Не буду больше отнимать у вас время.

– Не хочу быть превратно понятой, – произносит Брунгильда на прощанье. – Я не ставлю вас на одну доску с теми проходимцами, которые вертелись вокруг господина Табакова, желая получить доступ к его деньгам. Я знаю, что вы в вашей миссии руководствовались вполне благородной целью. Но вы сами знаете, что цель цели – рознь.

И мгновение помолчав, словно подыскивая не слишком обидные слова, добавляет:

– Вы сражаетесь за уже погибший мир, герр Боев.

– И как ты будешь жить дальше? – спрашиваю Пешо. – Не собираешься возвращаться на родину?

– Я не хочу возвращаться, товарищ начальник. Я уже говорил.

Разговор происходит в «опеле», где мы сидим в ожидании Марты. Едва услышав радостную новость о квартире, она настояла на том, чтобы мы привезли ее сюда. Она сказала, что хочет обстоятельно осмотреть квартиру уже в новом качестве – в качестве владелицы. Радостное оживление достигает кульминации, когда мы открываем потайную комнатку, а затем и сейф. Я запомнил комбинацию шифра, хотя в тот момент прикидывался рассеянным. Открыв сейф, тактично оставляю Марту в одиночестве – оценить свое наследство – и спускаюсь вниз к Пешо.

– А теперь, когда нет шефа, что ты будешь делать? – спрашиваю парня.

– У меня теперь новый шеф.

И поясняет:

– Криста. Немного вспыльчива для командира, но, в общем, характер у нее не злой. Вы ведь знаете, товарищ начальник, что у каждой женщины есть свое слабое место.

– Ну, раз ты постиг эту истину, я за тебя спокоен.

В этот момент появляется Марта. Вопреки моим ожиданиям – с пустыми руками.

– Я решила ничего не забирать. Здесь надежнее.

– Ты сообразительная, – признаю. – Я не гожусь в охранники. Особенно после того, как эти ребята подшутили надо мной.

– Я их не боюсь, – отвечает она. – Они уже испарились. Боюсь только, что и ты испаришься.

Телефонный разговор с Карлом Вебером вселяет надежду. Журналист проявляет горячий интерес к материалу, о котором я ему намекаю, и соглашается, что будет лучше, если наша встреча состоится не в редакции. В тот же вечер мы встречаемся с журналистом в его квартире.

Квартирка находится на мансардном этаже, но обставлена не без кокетства. На всем лежит печать педантичного внимания старого холостяка, желающего видеть свое гнездышко для свиданий с молоденькими сослуживицами уютным.

– Я не поклонник сослуживиц, – отрицательно качает головой Вебер в ответ на мою грубую шутку, которую позволяю себе только ради того, чтобы проверить его реакцию. – Вы человек более зрелый и, вероятно, более опытный, но лично я нахожу умных женщин либо непривлекательными, либо самовлюбленными.