Текст книги "Агент, бывший в употреблении"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Банда мародеров! – продолжает негодовать Однако. – Один алчнее и ненасытнее другого.

– А Земляка ты к каким относишь?

– Тебе виднее. Вы же работали в одном отделе. Как так получилось, что у него – бизнес с миллионным оборотом, а у тебя – одна пенсия? Ты что-нибудь слышал о Великом ограблении?

– Кое-что слышал, но твоей версии еще не знаю.

– В таком случае ты ничего не знаешь. Потому что если расскажу я, то ты узнаешь не какую-то там версию, а всю правду.

И чтобы показать, что не шутит, приказывает:

– Принеси по бутылочке швепса.

Чуть погодя, когда приношу швепс, он продолжает:

– Знай, что во главе всего стоял Лукавый[11]11
  Весьма прозрачный намек на Андрея Луканова (1938–1996), Председателя Совета Министров Народной Республики Болгария с 8 февраля по 19 декабря 1990 года.


[Закрыть].

– Не стоит его так называть, – советую. – Это прозвище слишком клерикальное.

– Как же его величать?

– Мы его называем Карапуз. Ведь он весь такой беленький и толстощекий.

– Ну да, осталось только Душкой его назвать.

– Ты прав, а почему бы и нет.

Однако машет рукой – в смысле «довольно глупостей» – и приступает к изложению эпоса под названием «Великое ограбление».

– В бытность председателем Совета министров Карапуз созвал некоторых своих соратников на тайное совещание…

– Каких соратников?

– Ну, своих людей из разных отраслей: из хозяйственных органов, из внешнеторговых ведомств, из банковского сектора, из силовых структур – в общем, служащих высшего и среднего звена. Собирает их и без обиняков заявляет: «До сих пор – что было, то было. Однако с сегодняшнего дня и впредь мы будем строить рыночную экономику». А они ему говорят…

– Кто «они»?

– Ну, соратники… Не прерывай меня. Рыночная экономика, говорят, делается с помощью денег. А шеф им отвечает, что, я, мол, потому вас и собрал, чтобы раздать деньги. После чего все друг за другом проходят через комнатку, где каждому вручается чемоданчик типа дипломат с пачками долларов. Чемоданчик за чемоданчиком… Соратники входят в комнатку простыми чиновниками, а выходят миллионерами.

Он умолкает, смотрит на меня и спрашивает:

– Представляешь?!

Он, очевидно, считает, что я должен ахнуть, услышав подобные разоблачения, но я воздерживаюсь от восклицаний. Я уже слышал эту историю от Борислава, правда, в несколько ином варианте.

– Ясно, – говорю. – Но сколько долларов, по-твоему, может поместиться в дипломате?

– Откуда я знаю! Мне дипломата не давали.

– Мне тоже. Но по приблизительным подсчетам не больше двухсот – трехсот тысяч…

– Не обременяй меня такими подробностями.

– …А я слышал, будто Карапуз раздал не меньше миллиарда.

– Возможно, и больше.

– А если так, то для осуществления Великого ограбления Карапузу пришлось бы воспользоваться не чемоданчиками, а целыми вагонами. Это же очевидно.

– А я тебе скажу нечто еще более очевидное. Сколько миллионеров у нас было до 1990-го? Перечисли!

– Ты прав: не было миллионеров.

– А сейчас их сотни! Возникли вдруг за месяц – за два. Как это так? Откуда? Да им на суде зададут один-единственный вопрос: «Откуда?», и все они отправятся в тюрьму!

– Понятно, что имело место какое-то перераспределение капитала.

– Да какое там перераспределение! – возмущается Однако. – Если я вытащу деньги из твоего кармана и положу их в свой, это что, по-твоему, – перераспределение?

– На, вытаскивай. На бутылочку швепса хватит.

– Раньше, – продолжает Однако, не слушая меня, – нас учили, что судьбоносная проблема эпохи: «Кто – кого?». А сейчас все перевернули так, что главный вопрос: «Кто – сколько?».

– Да, что-то в этом роде.

– И какая наглость! Гоняют на «мерседесах» на виду у народа, устраивают публичные оргии со шлюхами и черной икрой, да в добавок еще и фотографируются коллективно с гордо поднятыми головами – дескать, знай, весь мир, кто в стране истинные хозяева!

– Имеешь в виду членов Синедриона?

– И их тоже. И нет такого человека, который взял бы дубину да и надавал им всем по башке, чтобы знали, мерзавцы!..

– А сам не можешь?

– Не могу. И ты не можешь. Только все насмехаешься.

– Да нет, Однако, не насмехаюсь. Но твоя история – чистой воды утопия. Ты, браток, так и остался в эпохе утопического социализма.

– Я не в эпохе утопического социализма. Я на свалке. Как и ты. Как и весь наш голодный народ, построивший эту страну.

Несмотря на свое зловещее название, «Кобра» – тихий магазинчик, расположенный на такой же тихой улочке неподалеку от бурлящего Женского базара и шумной улицы Марии Луизы. Специализация фирмы – технические средства охраны, а хозяин – Петко Земляк, хотя из скромности он уверял меня, что является всего лишь управляющим. Это верно так же, как верно и то, что в магазине особо нечем управлять.

Торговый зал находится под опекой молодых людей: долговязой девицы, все жизненные силы которой уходят в длинные, искусственно обесцвеченные волосы, лохматящиеся в направлении всех городских ветров, и симпатичного парня лет двадцати, очень полного и очень веснушчатого. По всему видно, что они терпеть друг друга не могут, хотя и непонятно почему: они так хорошо дополняют друг друга – она не может усидеть на месте от нервозной активности, а он еле-еле открывает глаза от сонливой лености.

Обстановка в магазине скромная, но достаточно строгая, чтобы внушить уважение. На витрине разложено некоторое число замков и сигнализационных устройств, давно покрывшихся пылью. В зале выставлены две стальные двери и дюжина образцов оконных решеток. В подсобном помещении за торговым залом находится офисная комната, в которой стоят два канцелярских стола, два шкафа и громадный металлический сейф, абсолютно, однако, ненадежный, чтобы кто-то подумал, будто в нем хранится нечто более ценное, чем кофеварка и сандвичи, которые кассир-бухгалтер приносит с собой на завтрак. Более массивный и лучше отполированный стол, естественно, принадлежит Петко, но почти все время пустует. Центром командного пункта фирмы служит другой стол, находящийся в распоряжение вышеупомянутого бухгалтера с лицом до такой степени анемичным и настолько закрытым огромными очками в роговой оправе, что оно трудно поддается обозрению. По-моему, этот субъект с видом отшельника – единственный, кто реально занимается работой, потому как управляющий редко задерживается на работе, а двум молодым существам в торговом зале явно нечем заняться, кроме как тихо ненавидеть друг друга.

В сущности, не могу утверждать, что мои наблюдения абсолютно верны, потому как я прихожу на фирму под вечер, когда персонал уже уходит, и покидаю ее, когда он только приходит. Моя личная трудовая повинность состоит в том, чтобы ничего не делать, кроме как быть начеку. В случае попытки взлома я должен позвонить на пульт СОТ[12]12
  СОТ (Сигнално-Охранителна Техника) – централизованный пульт охраны различных предприятий в Болгарии.


[Закрыть], а если взлом все-таки осуществится – применить выданный мне газовый пистолет, хотя я не уверен, что он сработает.

Однажды утром, когда бухгалтер отсчитал мне первую зарплату, я встречаю на выходе Петко.

– Куда это ты навострился? – спрашивает. – Нешто мы не выпьем по такому случаю по бутылочке пива?

Идем в ближайший гараж, приспособленный под кафе, и, пока потягиваем пиво, позволяю себе сказать:

– Спасибо тебе, браток, за щедрую плату. Будь жив и по возможности здоров, но мне неудобно злоупотреблять твоим великодушием.

– Почему же? Что ты такое говоришь?

– Но ведь эта моя так называемая работа – просто синекура. Подозреваю, что ты ее выдумал только для того, чтобы оказать услугу старому товарищу.

– Чушь! Абсолютная чушь! Не было бы тебя – был бы другой! Мне положено иметь сторожа.

– По какому закону?

– При чем тут закон! Представь себе, как меня поднимут на смех, если в завтрашних газетах сообщат, что фирма «Кобра», специализирующаяся по продаже средств охраны, обворована!..

И, помолчав, добавляет:

– Приятно, что считаешь меня своим благодетелем, но повторяю: я не единственный собственник фирмы, и твое назначение зависит не только от меня.

– Хорошо, – уступаю. – Виноват. Но мне не остается ничего другого, как только ждать нападения на магазин, чтобы хоть как-то оправдать свою необходимость.

Прошло два месяца со дня моего назначения в «Кобру» – достаточное время, чтобы привыкнуть к ночным дежурствам в магазине, притом что риск его ограбления – нулевой, поскольку красть в нем нечего. Чтобы скоротать время, почитываю газеты, оставленные мне Бориславом, или слушаю радио. Иногда по утрам случается встретиться с прибывающим на работу шефом.

«Ну, как прошла ночь? Справился с бандитами?»

«А как же. Раскидал всех по углам».

«Тогда пойдем выпьем кофе».

Кофе мы пьем в расположенном неподалеку кафе-гараже и обсуждаем насущные вопросы. По мнению Земляка, положение сложное, а по-моему – так просто аховое, но оба сходимся во мнении, что решение проблемы ни от одного из нас не зависит. Скучные встречи, бессмысленные разговоры, но я терпеливо сношу их, чтобы не обидеть Петко. Этими случайными приглашениями выпить кофе он, наверное, хочет продемонстрировать, что по-прежнему относится ко мне как к другу, а не как к подчиненному.

Как-то утром, когда мы только уселись перед кафе-гаражом, к нам присоединяется еще одна тень прошлого – Манасиев. Свойски кивает Земляку, а меня удостаивает восклицания:

– Ба, Боев!

– Так точно, господин начальник!

– Не подшучивай – может, я и впрямь стану твоим начальником, – добродушно произносит полковник и подсаживается к нам.

– Поздно, – отвечаю. – Я уже в отставке.

– Таких, как ты, только смерть может отправить в отставку.

– Приятно слышать. Что будете пить?

– Стоп! – вмешивается Петко. – За этим столом заказываю я.

Девушка, обслуживающая кафе, приносит чашки с кофе, и, заявив, что ей надо отлучиться в магазин, исчезает.

– Мне стало известно, что тебя отправили на пенсию, – говорит полковник.

– Со всяким случается.

– Да, но вопрос – когда? Ты сам знаешь, что тебе еще рано на пенсию.

«Зачем это говорить мне, скажи лучше начальству», – отвечаю мысленно.

Воцаряется молчание. Только я задаюсь вопросом, долго ли оно будет продолжаться, как Манасиев решает его нарушить.

– Я знаю, Боев, ты давненько меня недолюбливаешь. Вы с Бориславом называли меня то Сухарем, то Чурбаном, то другими подобными прозвищами, но я не обращал на это внимания. Если человек привык строго держаться с окружающими, нет ничего удивительного в том, что его обвиняют в черствости. Но сейчас у нас с тобой отношения не служебные, и я могу сказать тебе прямо: когда вчера я узнал от Петко, что ты устроился работать ночным сторожем, мне стало по-настоящему больно. Больно, ибо я знаю, какие задания ты выполнял и как при этом рисковал.

– Дело прошлое, – бормочу, чтобы что-то сказать.

– Не прошлое, а настоящее. Верно, что всякие перемены сопровождаются неизбежными потрясениями, но ошибки есть ошибки. В органы пришли молодые люди, нетерпеливые, жаждущие самореализоваться… Но зачем при этом надо было выбрасывать именно тех старых и опытных, которые могли передать молодым свой опыт?..

– Да потому, что они – коммунисты.

– Не будем касаться политики. Я говорю не о партийных органах – их, конечно, следовало распустить. Но какое отношение к политике имеет полиция?! Во всем мире полиция – это полиция. Это не идеология. Это – профессия. И разведка – всегда была и будет.

– В газетах пишут, что ваш новый шеф утверждает обратное.

– Да оставь ты утверждения шефа. Его утверждения – это вранье перед журналистами. И вообще – что может понимать в деле разведки штатский человек?!

– А вы не рискуете, говоря подобные вещи?

– Ну, если только тебе поручено доносить обо мне… – И после короткой паузы продолжает: – Поговорим серьезно. И хоть на минуту забудем о причиненных нам обидах. Мне ведь тоже пришлось снести удары.

– Я слышал, что у вас были неприятности.

– И какие! Сам знаешь, как партийные лизоблюды ненавидели таких, как я, молча занимавшихся своим делом, а не кричавших о том, как они преданы товарищу Живкову.

– Но вас все-таки не уволили.

– Только что не уволили. А так – отправили на запасной путь. И хорошо, что начались перемены, и я снова ожил.

Он умолкает и смотрит на часы. Угадываю смысл его жеста и ободряюще бормочу:

– Ну, вот и поговорили.

– Да, только так ничего друг другу и не сказали, – поправляет меня Манасиев.

Смотрит на меня в упор и произносит:

– Разговор у нас с тобой, Боев, еще впереди. Я хочу, чтобы ты вернулся на службу.

По утрам, покидая «Кобру», я обычно бесцельно брожу по улицам, чтобы глотнуть свежего воздуха. Для меня это вроде перерыва между ночным заточением в магазине и дневным одиночеством в комнате Афины. Я понимаю, что необходимо поспать, но сон не приносит отдохновения, поскольку мне снятся разнообразные сцены из прошлого, часто переходящие в кошмары.

Должно быть, сказывается возраст. Мое настоящее настолько пресыщено прошлым, что одно с другим смешивается, и мне даже кажется, что живу я больше в прошлом, чем в настоящем. Поэтому, меря своим шагомером улицы, мне все чаще случается встретить старых знакомых, которые, если трезво рассудить, едва ли могут находиться в этом городе, особенно сейчас. Однажды я увидел, как по Русскому бульвару навстречу мне идет флегматичный черноглазый красавец Ральф Бентон, достойный представитель ЦРУ, с которым нам довелось однажды в Остринге оказаться запертыми в бетонном бункере. Но когда красавец подошел ближе, оказалось, что это не Бентон. В другой раз мне показалось, что я различаю в толпе массивную фигуру и бритую голову Бруннера, и я даже инстинктивно ускорил шаг, чтобы проверить, он ли это. Конечно, это оказался не Бруннер. А однажды я увидел своего старого друга Любо Ангелова. Он шел в нескольких метрах впереди своей обычной прихрамывающей походкой, однако на сей раз я не стал делать попытки, удостовериться он ли это. Много лет назад Любо ликвидировали у меня на глазах.

Совсем недавно мне случилось увидеть и Сеймура. Он сидел за столиком у окна кафе при гостинице «София», повернувшись вполоборота к площади, и читал газету. Сеймур в Софии!.. Прямо как «Алиса в стране чудес». Я решил, что вижу сон, и это напомнило мне, что пора домой, чтобы вздремнуть.

Во сне или наяву, случалось, что в сумраке воспоминаний мелькали и женщины.

«Есть мнение, что в твоих операциях чересчур часто фигурируют женщины», – сказал мне однажды генерал.

«Догадываюсь, на чье мнение вы намекаете, – ответил я, – но разве я виноват, что ко мне иногда подсылают женщин».

Это были действительно женщины одной и той же профессии, но не уличной, а нашей, в общем хладнокровные и расчетливые женщины, которые в зависимости от ситуации могут с одинаковой легкостью обнять или убить; такие, как Франсуаз, окрестившая меня Господином Никто, Грейс, Флора, Дороти и другие, связанные как минимум с одной из иностранных разведок.

Бывали и редкие исключения – Эдит. Но моя первая и последняя любовь не имела ничего общего с гетерами от разведки. Поэтому совсем естественно было в моих иллюзорных встречах на софийских улицах столкнуться именно с ней. И на сей раз ошибки быть не могло. Она шла прямо мне навстречу, стройная, с четко очерченной фигурой, с густыми темными волосами, ясным лицом и немного рассеянным взглядом карих глаз. Да, она шла прямо на меня и даже слегка улыбалась мне.

– Маргарита, – произношу я невольно.

Улыбка с ее лица исчезает. Теперь оно выражает недоумение.

– Какая Маргарита? – спрашивает женщина.

– Маргарита Пеева, – бормочу, еще не опомнившись.

– Так звали мою мать.

– Да. Вы страшно похожи на свою мать, – пытаюсь оправдаться.

– Знаю. Мне это уже говорили, – недоумение рассеивается, сменяясь выражением легкой досады. Женщина намеревается продолжить свой путь, но ей неловко пройти мимо меня просто так. Мгновенное колебание, которым я не упускаю возможности воспользоваться.

– Не согласились бы вы выпить со мной чашку кофе?

– С какой стати? По какому поводу?

– Без повода. Просто так.

И для большей убедительности добавляю:

– Когда-то мы с вашей матерью были близкими друзьями.

Молодая женщина смотрит на меня, на этот раз дольше прежнего:

– Вы Эмиль…

Кафе называется «Цезарь», и хотя сейчас предобеденное время, на улице перед ним все еще есть несколько свободных столиков. Мы что-то заказываем и обмениваемся незначительными фразами, как это обычно бывает при первом знакомстве. Я не питаю никаких иллюзий относительно своих способностей к увлекательной беседе и не сомневаюсь, что надолго мне ее не удержать.

– Я знаю о вас все – мама рассказывала. Вы ее первая любовь.

Испытываю странное чувство, слушая, как она говорит о Маргарите, потому что в данный момент именно она для меня и есть Маргарита. И чтобы избежать опасной зоны эмоций, направляю разговор в более прозаическое русло. Нет, ее зовут не Маргарита: две Маргариты в одном доме – это слишком. Ее зовут Бистра, в честь бабушки. Нет, она не замужем и пока не собирается.

– Не знаю, как вы, а я считаю, что брак – конец всем планам. А мне еще хочется помечтать.

– Например, о чем?

– Ну, известно о чем. Никому не хочется жить в этом грязном городе и получать зарплату, которой хватает лишь на то, чтоб заплатить за отопление.

И, помолчав, добавляет:

– Мама говорила, что вы много поездили по миру.

– Такая у меня была работа.

– Я тоже хотела бы иметь такую работу. Вот, учу языки.

Держу в последнем резерве вопрос о причине смерти ее матери, но Бистра не дает мне возможности задать его, объясняя, что дома ее ждет отец.

– Приятно было познакомиться, – улыбается она на прощанье. – Как знать, может, мы еще где-нибудь встретимся в этом большом мире.

Не знаю, входит ли у нее в понятие «большой мир» и мир потусторонний, или она считает, что я по-прежнему разъезжаю по планете?..

Да, Бистра, конечно, красивая девушка, но она не Маргарита. И, даст Бог, не станет ею. У Маргариты все сложилось не так, как надо, в том числе личная жизнь. Судьба судила ей выбрать из двух возможностей, и она потянулась к худшей, а я не сделал ничего, чтобы остановить ее. Да и что было бы, если бы остановил? Сделал бы несчастной. В итоге она все равно оказалась несчастной, но уже не по моей вине.

«Есть мнение, что в твоих операциях чересчур часто фигурируют женщины». Я был совершенно уверен, что данное мнение – это мнение полковника Манасиева. Он не был моим непосредственным начальником, но иногда присутствовал на совещаниях у генерала.

В служебной деятельности у каждого есть своя метода. Метода Манасиева заключалась в том, чтобы завоевывать авторитет высокой принципиальностью и мелочным педантизмом. Он был сухой человек в буквальном и переносном смысле слова. Мнительный, подозрительный и придирчивый, но зато образцовый во всем. Он начинал карьеру армейским младшим лейтенантом и сохранил подтянутость и молодцеватую выправку, свойственную младшим офицерам тех героических лет. Позднее эти младшие офицеры стали старшими офицерами. И город заполонили полковники с вялой походкой и канцелярскими портфелями – в общем, военными с небрежностью штатских, поскольку на первом плане у них был уже не героизм, а бюрократия.

Однако Манасиев сохранил внешнюю подтянутость и аккуратность и, наверное, втайне мучился, что из-за карьерных интересов вынужден мириться с внешним видом штатской вороны. Я его понимал. Поначалу я тоже втайне надеялся получить звание и форму, пока однажды мой крестный в профессии не вылил на мои юношеские мечты ушат холодной воды.

«Ты, Эмиль, никогда не будешь носить погоны. Такая у тебя, браток, судьба. И не мечтай о форме, потому что единственная форма, которая возможна для тебя, – это арестантская роба, в том случае если враг, схватив тебя, пожалеет для тебя пулю».

Впоследствии у меня ни разу не возникло повода усомниться в правоте его слов. Сам же он дослужился до полковника, но в своем мешковатом бежевом костюме больше походил на архивариуса. Манасиев же был начальником совсем другого типа. Хотя он и ходил в штатском, в нем сразу угадывался военный человек. Ввиду этого он едва ли годился для секретных миссий, зато начальник он был экстра-класса. Даже лицо у него было начальственное – продолговатое, худощавое, с маленькими пронизывающими глазками и тонким, агрессивно заостренным носом; лицо всегда серьезное, а при подчиненных – и слегка хмурое.

– Рад за тебя, но не завидую, – поздравляет меня Борислав, когда вечером рассказываю ему о встрече с Манасиевым.

– Значит, не рад. Был бы по-настоящему рад – испытал бы и немножко зависти.

– Не могу. Все эти манасиевы мне до того осточертели, что я бы ни за что не вернулся в их компанию. Но ты – другое дело. Ты ко всему этому прирос душой, и мне хорошо видно: ты прямо-таки болен, оттого что не с ними.

– Не будем преувеличивать. К тому же это пока что одни разговоры.

– Манасиев – не любитель пустых разговоров. Раз он тебе что-то предлагает, значит, он уже все согласовал.

– За что его выгнали и почему потом вернули назад?

– За что выгнали, за то и вернули. Раньше доносил на конкурентов, чтобы устранить их и получить генеральские погоны. Теперь доносит на все прежнее руководство. Наш генерал в тюрьме. Более удобного случая занять его место Манасиеву не найти.

И, помолчав, добавляет:

– Меня, как и тебя, в то время не было в стране, поэтому я не знаю всех подробностей. Спроси о них Однако, он все знает.

Когда на следующий день я поднимаю этот вопрос перед Однако, выясняется, что он вообще не намерен обсуждать эту тему:

– Предатели меня не интересуют.

Этой же темой начинает разговор и Манасиев, когда спустя несколько дней мы встречаемся с ним в том же кафе-гараже.

– Я знаю, что кое-кто из прежних коллег считает меня предателем. Если бы я дорожил их мнением, мне следовало бы обидеться. Но я, Боев, их мнение ни в грош не ставлю. И вообще не упомянул бы об этом, если бы того не требовали интересы дела.

Он замолкает, выжидая, пока девушка подаст кофе. Потом спрашивает:

– Чего это вы с Петко облюбовали этакое заведение?

– Оно недалеко от магазина.

– Я говорил, что нам предстоит серьезный разговор. Пойдешь отсыпаться?

– Попозже.

– В таком случае предлагаю через полчаса встретиться вот по этому адресу.

И протягивает мне листок бумаги.

– Можно было бы поехать вместе на машине, но по ряду причин мне нежелательно, чтобы нас видели вместе.

Бросает: «До скорого» и твердой походкой идет к стоящему поблизости «мерседесу».

«И чем ему не понравилось это кафе?.. – думаю, расплачиваясь по счету. – Разве что отсутствием „жучков“».

Квартира, в которую меня вводит полковник, – служебная, для конспиративных встреч. Казенная мебель, сдвинутые полупрозрачные занавески и спертый воздух. Занавески – с каким-то зеленым орнаментом, отчего скудный свет в помещении тоже кажется зеленоватым. Располагаемся в продавленных креслах, и Манасиев без предисловий переходит к продолжению своего монолога, начатому в кафе:

– Ты знаешь, Боев, – меня идеология не интересует. Я технократ. Им я был раньше, им же я являюсь сейчас, так что у меня нет оснований считать себя предателем. Меняются обстоятельства, над которыми мы не властны – ни ты, ни я. Могут, правда, спросить: почему я раньше служил одним, а теперь служу другим? Как им объяснить, этим твердолобым, что есть нечто гораздо большее, чем правительства, которые приходят и уходят, и что наше призвание – служить этому бо́льшему. Это аксиома, а аксиомы, как известно, не нуждаются в доказательствах.

Он умолкает и смотрит на меня, – вероятно, ожидая одобрения своих слов.

– Верно, – соглашаюсь. – Таблица умножения в доказательстве не нуждается.

– Оставь таблицу умножения. Здесь речь кое о чем повыше. Речь о народе. Об Отечестве. О Болгарии.

При этих словах в тоне Манасиева звучит еле уловимая горечь.

– Сегодня, Боев, наша Болгария – это ограбленная страна.

И, немного помолчав, добавляет:

– Ее сделали нищенкой!

В душном помещении повисает тишина. Шум с улицы Царя Шишмана едва просачивается сквозь задернутые занавески.

– Нельзя ли открыть окно? – спрашиваю.

– Не стоит. Я открою дверь в коридор.

В зеленоватом сумраке становится чуть прохладнее. Это некоторым образом сказывается и на эмоциях полковника. К нему возвращается сухой служебный тон:

– Все эти разговоры о том, что разведка у нас упраздняется, могут в какой-то степени касаться военной разведки. Наша же деятельность будет только расширяться. Жулики, воспользовавшиеся неразберихой в стране, чтобы нажиться, поспешили вывезти награбленное за границу. Наша задача – вернуть хотя бы его часть.

– …Чтобы эту часть тут же разворовали другие.

– На этот счет мы уже подстраховались.

– Но ведь существует Интерпол.

– Да. И неплохо работает. Однако он работает не на нас, а на свое начальство. Есть еще международные полицейские и судебные органы, но и там все то же самое. Передать нам мелкого автоугонщика или сутенера – это пожалуйста. А вот когда дело касается какой-нибудь крупной акулы с большими деньгами, тут они нам никогда не помогают.

Снова делает паузу.

– Стало прохладней?

– Чуточку.

– И наверное, хочешь курить?

– Ну…

– Можешь закурить. Здесь где-то должна быть пепельница.

Великодушно дожидается, пока я закурю, и продолжает:

– Я понимаю, что наш разговор напоминает вербовку. Но речь, Боев, идет не о вербовке. Ты завербован с того самого момента, как вошел в систему, с первого рабочего дня. Ты прошел сквозь огонь, воду, уловки врага и идиотизм собственного ведомства. Ты агент, и мне незачем тебя вербовать.

– Я уже не агент.

– Глупости. Священник может стать расстригой, но настоящий агент никогда не станет бывшим.

– Агент агенту рознь.

– Верно. Но я говорю о настоящих агентах, компетентных и незаменимых. Ты ведь слышал о Вернере фон Брауне, создателе первых реактивных ракет. Нацисты этими ракетами уничтожали союзников Америки, однако американцы его не только не расстреляли, но и наделили всяческими привилегиями и предоставили все необходимые условия для создания новых поколений ракет. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ты мне нужен как специалист, и мне совершенно безразлично твое мнение относительно того, бытие ли определяет сознание, или наоборот.

– Благодарю.

– Я говорю это потому, что насчет твоей персоны было и другое мнение. О некоторых твоих подвигах – к счастью и к несчастью – все еще помнят. И беда в том, что в случае с такими людьми, как ты, помнят в основном плохое. Можешь, однако, быть спокоен: для меня ты не старый греховодник, а хороший профессионал.

– Благодарю.

– Твоя ирония неуместна. Есть вещи, которые не в моей власти. Но в том, что зависит от меня, можешь всегда рассчитывать на мою поддержку.

На сей раз воздерживаюсь от выражения благодарности, чтобы он снова не упрекнул меня в ироничности.

– Могу ли я все же узнать, в каком качестве я буду работать?

– В качестве Эмиля Боева. Аттестация – выше некуда!

– Не будем льстить друг другу, господин полковник.

– Не буду скрывать – твоя роль будет несколько двусмысленной. Точнее, неофициальной. Не из-за отсутствия доверия, а потому, что этого требует конкретная ситуация. Ты лучше разбираешься в подобных вещах. Ты ведь всегда действовал как нелегал.

– Верно.

– И напрямую контактировал исключительно с генералом.

– Именно так.

– Сейчас будет так же. С той лишь разницей, что вместо генерала теперь буду я.

Скоро девять. Собираюсь уходить, когда появляется Земляк.

– Ты один в офисе?

– Бухгалтер тоже на месте. Наверно, всё свои кроссворды решает.

– Какие еще кроссворды?

– А чем ему еще заниматься, если в магазине нет никакой торговли.

– Ты хочешь, чтобы уже в девять утра была торговля! Надо будет как-нибудь сводить тебя к нам на производство, чтобы ты своими глазами увидел, как идет бизнес.

– Извини, – говорю, – не хотел обидеть твой бизнес.

– У тебя и не получится. Ты разве не видишь, что если так и дальше пойдет, то мы скоро всю Софию зарешетим. Даже не верится, что еще каких-нибудь пять-шесть лет назад люди и не помышляли о решетках.

В этот момент в магазин входят Патлатая с Конопатым, и это дает мне возможность удалиться. У меня встреча с Однако, но еще рано, и я иду кружным путем. На аллее перед памятником Неизвестному солдату уличные торговцы антиквариатом уже разложили на лотках свой товар. Медленно обхожу их, чтобы убить время, когда вдруг один из торговцев окликает меня.

– Ты, похоже, не узнал меня, – констатирует он, заметив мою растерянность.

Теперь припоминаю. Он был каким-то невысоким чином в военной разведке. Потом стал дипкурьером. А потом… А потом – не знаю. Чтобы не обидеть, останавливаюсь перед его лотком и рассматриваю выставленный товар.

– Ордена, медали… Значит, все никак не расстанешься со знаками боевой славы?

– Да ведь они меня кормят.

– Много же их у тебя…

– Все, что хочешь, есть.

И на всякий случай спрашивает:

– Возьмешь что-нибудь? Или тебе своих наград хватает?

– Нет, своих у меня нет.

– Ну да, ты ведь из тех, кого награждают посмертно. Боец невидимого фронта.

– Клиентов, наверное, много? – меняю тему.

– То-то и оно, что не много. Раньше все гонялись за наградами, а сейчас и за два лева ничего не берут.

Иду дальше и выхожу на улицу Раковского. Все больше погружаюсь в будничную повседневность. Отложив на потом размышления, анализ и извлечение выводов, занимаюсь тем, что созерцаю окружающие меня бытовые сценки: толпу на автобусной остановке, женщин с хозяйственными сумками, обходящими магазины, детей, идущих беспокойной вереницей за своей учительницей. Если посмотреть со стороны и не особо приглядываться, все вроде бы выглядит нормально – надо лишь держаться в стороне и не приближаться, чтобы не замечать бедности и нужды, проглядывающих в обветшалой одежде, стоптанной обуви, озабоченных лицах, голодных взглядах; чтобы не обращать внимания на нищих, на людей, копающихся в мусорных баках, на стариков, несущих на пункты приема вторсырья пустые бутылки и кипы старых газет.

– Это еще ничего, – возражает Однако, когда чуть позже, сидя в парке, мы обсуждаем этот вопрос. – На улицах Раковского и Аксакова настоящей нищеты не увидишь; за этим надо съездить на окраину. Но к чему тебе все эти открытия?.. Что ты в силах изменить?..

– А что делать – прикидываться слепым?

– Похоже, нам только это и остается. Позавчера я видел в окно, как на улице дети играли со щенками, которыми с месяц назад ощенилась собака из соседнего двора. А потом к ним подъехали люди на зеленом фургоне и всех перебили – и собаку, и ее щенков. А дети стояли, оцепенев, и смотрели на все это.

– Замолчи.

– Я ли замолчу, Эмиль, или ты отведешь взгляд – этим ничего не изменишь. И не говори, что раньше было иначе. Зло испокон веку управляло миром, и так будет до скончания света. Ты читал Евангелие?

– Да все времени никак не находилось.

– А ты полистай как-нибудь, когда будешь мучиться бессонницей. И узнаешь, что и во времена Христа творились главным образом одни злодеяния. А что же было доброго? Чудеса, творимые Иисусом. И только. Получается, с одной стороны, – обыденная реальность с ее злодеяниями, а с другой стороны – вымысел с его чудесами в виде добрых дел. Только по нынешним временам в чудеса верят одни старушки.