Текст книги "Агент, бывший в употреблении"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Садимся – он на диван, я в кресло, обитое тканью веселой расцветки. Хозяин методично набивает трубку; эта вонючая трубка с вонючим же табаком – его единственная вредная привычка, которую я замечаю у него. Раскуривая трубку, он, как пыхтящий паровоз, несколько раз втягивает – выдыхает дым и, наконец, спрашивает:

– Что интересного вы принесли?

– Думаю, материал действительно интересный – как основа для дальнейшего использования.

– В таком случае сварим себе по чашке хорошего кофе.

Три часа спустя в комнате стоит такой дым, что время от времени мы попеременно вглядываемся сквозь него, желая убедиться, на месте ли все еще собеседник. Позади уже пять или шесть больших чашек кофе, а также три или четыре графинчика яблочного сока. Что же касается количества произнесенных слов, то оно не поддается подсчету.

– Но это ведь по-настоящему фантастический материал! – несколько раз с воодушевлением повторяет Вебер. – Такой колоссальный грабеж общегосударственного масштаба! Это просто неслыханно!

– Боюсь, в силу этого вашу статью могут не опубликовать.

– Не беспокойтесь. Австрия – свободная страна, и моя газета – независимая газета.

– Кроме того, есть опасность, что ваша статья может быть ложно истолкована на фоне все более нагнетаемой вашей печатью ксенофобии. Дескать, еще одна попытка оклеветать несчастных болгар, причиной чего – ненависть к иностранцам.

– Такой опасности нет, – категорически возражает журналист. – Перед языком фактов все замолчат, а факты у вас непреложные.

И в очередной раз набив трубку с намерением отравить воздух в квартире до крайних пределов, замечает:

– Я знаю, что вас гложет сомнение, не вооружите ли вы этим материалом своих противников. Я понимаю вашу позицию, хотя вы ее и не озвучивали. Хочу вас успокоить и в этом отношении. Моя статья будет написана в соответствии с моими личными взглядами. А они заключаются в том, что свободное общество невозможно построить преступными средствами и что с помощью бандитизма и коррупции демократии не добиться.

– И еще одно, – говорю уже у двери. – Я не хочу, чтобы документы получили широкую огласку до публикации, а также чтобы раскрывался их источник.

– И в этом отношении будьте спокойны. Я достаточно времени работал с документами, чтобы разобраться, точен ли перевод и идентичны ли копии оригиналам. В конце концов, мы оба одинаково рискуем. И будьте уверены: я вас не выдам.

Статья Вебера появляется неделю спустя. Начало вынесено на первую полосу под заголовком, набранным крупным кеглем: «Болгария – Колоссальное ограбление». Стиль изложения выдержан в обычном для Вебера резко наступательном стиле, но важно, что статья изобилует конкретными фактами – событиями, датами, цифрами и именами. Весь механизм чудовищного преступления раскрыт с такой убедительностью, что оспорить изложенное трудно. Уже на следующий день краткий пересказ статьи из «Ди Прессе» перепечатывается и другими ведущими западными газетами. Все говорит за то, что вокруг аферы поднимется еще больший шум, поскольку статья Вебера – только первая из запланированной серии.

Для западной публики эта сенсация – всего лишь одна из многих других, которые являются непременным блюдом в духовном меню западного общества. Но в Болгарии эта журналистская бомба, несомненно, произведет грандиозный эффект. Правда, я не уверен, что последствия этого взрыва не окажутся для меня фатальными.

Через два дня после публикации спускаюсь в подземный переход, где в определенные дни у меня происходят встречи с представителями Центра. Сегодня именно такой день, и я не хочу, чтобы там решили, будто я сбежал. Как и ожидалось, меня встречает все тот же знакомый тип.

– Что-то ты стал избегать меня, – замечает он, когда мы поднимаемся на поверхность.

– Такова игра.

– Будешь объясняться в другом месте. Тебе предписано немедленно вернуться в страну.

– Что значит «немедленно»?

– Немедленно значит немедленно.

– У меня остались неотложные дела.

– Будешь объясняться в другом месте. Дальше пойдешь один.

И сворачивает в первый же переулок.

Мысль о том, возвращаться или не возвращаться, уже давно, как назойливая муха, жужжит у меня в голове. Принятие решения откладывать больше нельзя. Хотя решение это не из разряда тех, которые связаны с планами относительно летнего отдыха. В сущности, вокруг меня все нормальные люди заняты именно этим вопросом, так как скоро весна, за ней – лето. Но я не отношусь к нормальным людям, поскольку моя профессия, как когда-то сказала Марта, не для нормальных людей.

Ничто не мешает мне остаться здесь. Именно это и пытается внушить мне Марта, которая, вполне успокоившись в отношении своего будущего, задумалась теперь о моем.

– Зачем тебе возвращаться в Болгарию? – спрашивает она. – Кого ты там оставил? Мать или отца?

– Я же говорил, что они давно умерли.

– Так, может, зазнобу?

– Не смейся.

– Оставайся со мной, будешь меня охранять.

– Для этого у тебя есть Черч.

– Да. Бедный песик. Все никак не может забыть хозяина.

Черч нашел удобное место в углу кухни, свернулся на коврике и спит. Но сон у него, видно, тревожный, потому что время от времени он всхлипывает.

– Не горюй, браток, – говорю ему. – Все там будем. Не удивлюсь, если когда-нибудь отправимся туда вместе.

Бульдог слегка помахивает коротким хвостом в знак того, что не возражает.

Дважды вижусь с Пешо. Он помогает Марте перевозить вещи из квартиры.

– Не правильнее ли было бы перевозить вещи в обратном направлении? – спрашиваю ее от нечего делать.

– Ни за что на свете не соглашусь там жить. Все в той квартире напоминает мне о Табакове. А я – не Черч.

– Пешо, – обращаюсь к водителю. – Если больше не увидимся, будем писать друг другу. И не связывайся больше ни с теми, ни с этими.

– Вы правы, товарищ начальник. Я тоже так думаю. Только, сами знаете – жизнь сложная штука.

Уверен, что он уже получил новое задание. На сей раз, вероятно, в моей прежней роли, но в его случае – при доброй Брунгильде.

А продолжения журналистского расследования, обещанного мне Вебером и анонсированного им в газете, все так и нет. Звоню журналисту, чтобы услышать: это, мол, не телефонный разговор, возникли, мол, кое-какие технические трудности, но все уладится, и, вообще, проявите, мол, побольше терпения и всего вам, дескать, самого лучшего.

Со служебной точки зрения меня здесь ничего больше не держит. Подозреваю, что меня ждет на родине, если я туда вернусь. Могу, конечно, и не возвращаться. Вот только задание мое в этом случае останется невыполненным. Ехать? Не ехать? Больше всего ненавижу минуты таких вот сомнений.

В настоящее время Марта, чтобы не стать жертвой мошенников, нуждается в добросовестном адвокате или нотариусе. Найти такого непросто. Особенно в свете последних событий, когда выяснилось, что нотариус вполне может оказаться человеком совсем другой специализации.

Поэтому связываю ее с Фурманом-сыном, у которого достаточно компетентных помощников, чтобы обратить большую квартиру в кучу радужных бумажек, а бумажки – в банковский вклад с достаточно высокими процентами, обеспечивающими хорошую ренту.

И вот наступает день прощания. Но о подобных сугубо интимных вещах вряд ли стоит слишком уж распространяться.

– У меня предчувствие, что мы больше не увидимся, – говорит она.

– Я не верю в предчувствия, – отвечаю. – Помни лучше то стихотворение.

– Помню. Хотя бы позвони, если надумаешь вернуться.

Бедная Марта. А может, – счастливая? Как знать. Ее будущее, по крайней мере в материальной части, обеспечено. И жизнь, наверное, потечет тихо и спокойно в уютном чистом домике. Третий возраст. Угасание страстей. Но зато какое спокойствие!

Страсти, страсти. Но не исключено, что прежде чем они совсем угаснут, Марта все-таки найдет себе какого-нибудь молодого повесу, который согласится на какое-то время принять участие в трате ее ренты, прежде чем оставить ее в грустной компании похрипывающего Черча и старого телевизора.

Существует и другая возможность, о которой мне вообще не хочется думать. Как-нибудь вечером, когда она будет возвращаться домой, ее подкараулят. Зажмут рот, чтобы все прошло тихо, втащат ее в собственный дом и, не теряя понапрасну времени, предложат показать, где у нее припрятаны ценности. Главное в подобной ситуации – не вызвать своими неосторожными словами раздражение или злобу, потому что у некоторых людей от этого могут сдать нервы и они, не моргнув глазом, выпустят в растерянное лицо хозяйки дома всю обойму.

Милая Марта. Будем надеяться, что удача, свалившаяся на нее в последние дни, будет сопутствовать ей и впредь. А что касается меня, то где гарантия, что, оставшись здесь, я сумею оградить ее от многочисленных опасностей, которые Судьба подбрасывает нам на каждом шагу.

 
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди…
 

Хорошо звучит. Особенно когда думаешь, что она и в самом деле намерена ждать. И когда питаешь иллюзии, что и в самом деле вернешься…

Я не из тех счастливчиков, которым будущее рисуется в розовом свете. Я всегда допускал наличие той или иной опасности, которая может возникнуть на моем пути в любой момент. Но я никогда не допускал, что наступит время, когда возвращение на Родину станет для меня таким же рискованным делом, как проникновение на вражескую территорию.

При худшем развитии событий меня арестуют прямо на границе. В лучшем же случае Манасиев даст мне несколько дней передышки и уже потом вызовет к себе.

На деле же события развиваются по некоему срединному варианту: задерживают меня прямо в Калотине, но везут не в полицию, а к полковнику.

На этот раз место встречи – где-то в районе Драгомана. Снова неприметный казарменный барак, но без собаки. Манасиев один. Сидит на койке и читает газету. Отрывает глаза от текста, небрежно кивает в знак приветствия и указывает на стул.

– Какие новости?

Даже «здравствуй» не сказал. Значит, сердит.

– Новости вам известны.

– Но не известны подробности.

– Главная подробность в том, что объект ликвидирован.

– Это и без того известно из газет… Погоди, почему «ликвидирован»?

– Это я вам говорю.

– Откуда ты знаешь?

– Он умер у меня на руках.

Полковник уже не так безразличен. В газетах пишут, что Табаков бежал, спасаясь от пожара, и с ним случился инфаркт.

Вкратце рассказываю о случае в «Эдельвейсе» и о последних минутах ТТ. Когда дохожу до эпизода с завещанием, Манасиев уже не пытается играть в безразличие.

– Где завещание?

Достаю бумагу и передаю ему.

– Но здесь только: «Я, ниже подписавшийся Тр…»

– Я ведь сказал, что именно в этот миг его хватил удар.

И чтобы направить его разочарование в другое русло, добавляю:

– Он сказал, что этот текст не является юридическим документом и что он подписывает лишь для того, чтобы угодить мне.

– Эх, Боев, Боев, – произносит укоризненно полковник. – Я тебе всегда говорил, что эта твоя привычка все делать на свой страх и риск, – твой самый большой недостаток. Почему, когда мы виделись в прошлый раз, ты ничего не сказал о завещании? Наши люди подготовили бы тебе юридически грамотный текст, а вместо этого ты таскал с собой эту ничтожную бумажку…

– Вот взяли бы и подготовили мне юридически грамотный текст завещания. Откуда мне было знать все эти тонкости?

И чтоб он не подумал, что я перекладываю ответственность на его плечи, добавляю:

– До этого он категорически отказывался что-либо подписывать, а когда наконец согласился, ему не хватило времени даже поставить подпись. Так что, форма документа в данном случае не важна: результат был бы одинаковый.

– Может, ты и прав. Но хватит об этом… Впрочем, есть одна мелочь. Этот текст, который ты мне дал, это ведь ксерокопия.

– Естественно.

– А где оригинал?

– В Вене. В надежном месте. Не мог же я тащиться через пол-Европы с оригиналом такого документа, пусть и юридически ничтожного!..

– Надеюсь, ты помнишь, где он хранится.

– Склерозом пока не страдаю.

– Тогда назови место.

– Сейчас я могу лишь сказать, что без моего личного участия оригинала вам не получить.

– Значит, обеспечил себе серьезный повод для еще одной поездки в Вену. Понимаю тебя. Красивый город.

– Если бы я цеплялся за Вену, господин полковник, то не сидел бы сейчас перед вами.

– Хорошо, хорошо. Я же сказал: оставим это пока. Расскажи-ка лучше, как состоялась публикация в «Ди Прессе»? Кто передал материалы, кто связался с редакцией и прочее?

– Я не в курсе.

– И вообще не задавался этим вопросом?

– Конечно задавался. Человек, который передал материалы, был необыкновенно хорошо информирован. А вам лучше моего известно, кто может быть так информирован.

– Нам даже известно, кто именно это был. Но сейчас я спрашиваю тебя.

– Полагаю, вы имеете в виду Табакова. Но раз вам интересно мое мнение, то скажу, что сомневаюсь в этом.

– И на чем основаны твои сомнения?

– Ну, во-первых, не представляю себе, как он мог послать эти материалы с того света. А во-вторых, в этих материалах содержатся сведения, изобличающие его самого.

– Да, один пустяковый пункт, касающийся его руководства внешнеторговой фирмой. Да за такие пустяки даже в те времена избегали ответственности. Скажи, почему в таком случае в этих материалах нет ни словечка, к примеру, о пресловутой фиктивной сделке с африканской древесиной, в которой он участвовал?

– Не будем забывать, что публикация еще не завершена.

– Не думаю, что она будет продолжена.

– Дай бог, чтоб вы оказались правы. В любом случае не вижу смысла для Табакова прижизненно публиковать подобные материалы. А если предположить, что они были получены редакцией газеты после его смерти, то тем более он не мог их передать.

– Ладно, хватит пока об этом. Скажи лучше, что ты думаешь по третьему пункту.

Не считаю нужным уточнять, поскольку знаю, что третий пункт, и он же самый важный, – деньги. Передаю разговор с Кристой о планах по созданию фонда.

– Фонда им захотелось! Просто нашли удобный способ прикарманить его миллионы, – ворчит Манасиев.

– Знаете, я не очень разбираюсь в подобных вопросах, но мне кажется, что надежда все-таки остается.

– И в чем она, по-твоему?

– Прежде всего, в том, что у Табакова нет наследника. А кроме того, если будут доказаны его обязательства перед нашей страной…

– Естественно, будут доказаны, и еще какие! Что касается наследника, то еще посмотрим. Надо будет – мы и наследника предъявим.

– Вам лучше знать. Жаль только, что лично я не смог быть вам полезен.

– Я этого не говорил. Считаю только, что, если бы в последние дни ты был бы ближе к объекту, результат был бы совершенно другой.

– Наверное, вы правы. Но у меня не было такой возможности: я был тяжело ранен.

Теперь приходится излагать историю с Гауптманом. Манасиев и тут выказывает живейший интерес, однако не к моему ранению, а к совместному банковскому вкладу Табакова и Гауптмана, составляющему, по всей видимости, миллионы долларов.

– Очевидно, вокруг объекта осталось еще много такого, что требуется прояснить.

– Многое бы прояснилось, господин полковник, если бы вы не подослали под видом страховщиков банду головорезов.

– Никаких страховщиков мы не подсылали.

– Во всяком случае, они прибыли из Болгарии. Прошли пограничный контроль.

– Мне уже надоело тебе повторять, Боев: не все в этой стране зависит лично от меня.

Он замолкает и некоторое время созерцает носки своих ботинок. Должно быть, сожалеет, что на нем не сапоги и одет он не в форму; и что власть, которой он пока что облечен, зыбка и ненадежна.

– Могу я считать себя свободным? – спрашиваю немного погодя, чтобы вернуть его к реальности.

– Не можешь. И твоя миссия еще не завершена. Ты остаешься за ведомством впредь до особого распоряжения.

Каждый день перед обедом захожу в гостиничный холл и останавливаюсь перед газетным киоском. Это не тайная встреча. Смотрю, не опубликовано ли продолжение материала о Великом ограблении. Девушка-киоскерша уже хорошо знает меня и даже в курсе интересующего меня вопроса, поэтому ей нет необходимости рыться в газетах.

– Ничего нет, – сообщает она.

– Поражаюсь твоему оптимизму, – говорит мне по этому же поводу Борислав. – До сих пор, подобно мне, ты жил в ожидании худшего, а теперь вдруг проникся верой в чудеса.

– Ну нельзя же все время жить в ожидании худшего. В моем возрасте это слишком утомительно. Кроме того, ежедневная прогулка от Надежды к Отчаянию и обратно полезна для здоровья. Врачи советуют побольше двигаться.

– Только не надо мне говорить об отчаянии. Это не твое, ты до самой смерти будешь верить в лучшее, – отвечает Борислав. – Я тебя не упрекаю. Я тебе завидую.

Он, конечно, переоценивает степень моего легковерия, но не вижу смысла ему возражать. Последнее время им все чаще овладевают мрачные настроения, и тогда спорить с ним – значит раздражать.

Что же касается публикации в «Ди Прессе», то наши прогнозы практически совпадают. Но ведь надежда умирает последней. Вебер наверняка был абсолютно искренен, когда в конце разговора сказал мне: «Будьте спокойны, я вас не выдам». В тот момент и при тех обстоятельствах он и в самом деле был убежден в своих словах. Но теперь обстоятельства изменились. В дело вмешались некоторые из людей, чьи интересы оказались затронуты его статьей. А эти люди, вернее их деньги, имеют достаточный вес, чтобы склонить чашу весов не в мою пользу.

Чьи интересы защищал уважаемый герр Вебер? Ничьи. Потому что за публикацией не стояло никакой влиятельной политической или финансовой силы. Кто-то мог бы сказать, что он защищает истину и ограбленный народ, но все это – абстрактные понятия и громкие слова, к которым прибегают по большей части одни демагоги. Истину трудно отстоять. А в случае если за этим процессом нет никакой практически выгодной цели, не стоит и начинать. А народ?.. Какой серьезный политик помнит о народе?.. И кому придет в голову позаботиться о народе бедной страны, на которую косо смотрит так называемый цивилизованный мир?..

По всей видимости, руководство газеты призвало к себе уважаемого герра Вебера, и ему было сказано примерно следующее: «Мы позволили тебе напечатать твой материал, чтобы ты потешил свое профессиональное самолюбие. Теперь же наступило время внять голосу разума. Не для того тебе платят зарплату, чтобы ты наносил нашей газете ущерб. Что же касается остальной части материала, твой труд не пропадет даром. Мы его купим и достойно заплатим тебе за него».

До этих пор все развивается согласно неписаному, но общеизвестному принципу: кто платит, тот и заказывает музыку. Но потом история начинает развиваться другим и довольно неприятным образом: «Это окончание статьи? Хорошо. А это документы. Прекрасно. Только это ведь ксерокопии, а где оригиналы? Кто тебе их предоставил? От кого он их получил?»

Возможно, сначала герр Вебер, желая сохранить самоуважение, попытается отговориться обычным способом: дескать, обнаружил конверт в почтовом ящике или, мол, получил его из рук какого-то мальчишки. Но многократно повторять ложь, которой никто не верит, бессмысленно, равно как и сопротивляться безжалостному давлению – не дикой угрозе физической расправы, а культурному давлению, когда тебя ставят перед дилеммой: либо лишаешься работы, либо принимаешь солидное вознаграждение.

На этом этапе в деле всплывает моя персона. Мои близкие отношения с Табаковым, моя просьба к Кристе устроить встречу с журналистом, некоторые мелкие подробности нашей ночной беседы с последним – этих обстоятельств вполне достаточно, чтобы вычислить меня. Для «Ди Прессе» моя персона не имеет никакого значения, зато она чрезвычайно важна для тех, кто оказывает давление и платит за отказ от публикации материала.

– Чего ты хочешь этим добиться и зачем подписываешь себе смертный приговор? – спрашивает Борислав.

– Смертный приговор могут и отложить, – возражаю. – Может, дадут отсрочку, чтобы наверняка узнать, что именно я получил и где храню оригиналы.

– Отсрочки не будет, – качает головой Борислав. – Им известно твое упрямство, и они знают, что документов у тебя уже нет. Уберут тебя – и все дела.

И повторяет уже знакомый мне рефрен:

– Ноги в руки и беги, пока у тебя еще есть машина и паспорт. Воспользуйся возможностью и беги, пока они не решили твою судьбу.

– Так и сделаю, – говорю, чтобы успокоить его. – Вот только закончу одно дело…

Говорить-то говорю, но сам еще ничего для себя не решил. И, наверное, так и не решу.

Уже давно весна. Сообщаю это для справки, поскольку мой знакомый писатель, которого я уже упоминал, как-то раз сказал мне: «Послушай, Эмиль, если тебе лень написать пару слов об обстановке, в которой протекает действие, то упомяни, браток, хотя бы время года, чтобы читатель знал».

Итак, весна. Чудная теплая весна. Упоминаю этот факт еще по одной причине. Когда-то вышеупомянутый писатель написал в одной из книг обо мне, что нет ничего лучше плохой погоды, выставив меня чуть ли не меланхоликом. А правда в том, что я, как и все нормальные люди, люблю весну. Только в данный момент мне не до сезонных красот. Я засел, вознамерившись дописать свои записки, начатые еще в прошлом году. Я уже говорил, что не рассчитываю затмить своей жалкой писаниной образы таких людей, как Филби или Зорге. Допускаю даже, что мои записки заслуживают заголовка «В поисках утраченного времени», – как на обложке одной книги, которую я когда-то взял, не намереваясь читать. Однако мой знакомый писатель тоже человек, и коль скоро он вообразил себя кем-то, вроде моего биографа, он вправе знать кое-что и о конце своего героя, каким бы жалким этот конец ни был.

Словом, прилежно сижу над домашним заданием, а когда устаю стучать на разбитой машинке, перевожу глаза – чтобы отдохнули – на большой плакат с Эйфелевой башней. Бедная Афина! Как она жаждала прийти однажды к этой легендарной башне! А башня эта – не более, чем обычная конструкция из металлического профиля наподобие нефтяной вышки, с той лишь разницей, что, в отличие от последней, кроме как для привлечения зевак, она ни на что не годится.

В обед заглядываю в павильончик в парке, чтобы выпить с Однако по чашке-другой кофе и поболтать о том о сем и в том числе о том, что Борислав в последнее время что-то совсем уж повесил нос.

– Ты должен повлиять на него, – напутствует меня Однако. – Напомни ему, что этот мир создан не нами и не с нами он кончится, а раз так, то не стоит принимать все так близко к сердцу.

Действительно, пробую повлиять на него, хотя и в ином, более благотворном, направлении.

– Думаю, думаю, и все никак не найду смысла, – замечает Борислав в ответ на ту чушь, которую плету ему, чтобы подбодрить.

– Смысла чего?

– Да вот всего этого!

Руки его описывают круг в пространстве, словно он хочет показать озоновую дыру или спираль Млечного Пути.

– Мы ищем чего-то, чего нет в природе, Эмиль, – смысла. Есть шум, бедствия и катастрофы, а вот смысла – нет.

– Нечто, вроде пьяного дебоша?

– Еще глупее.

– И ты тоже несешь чушь. Как это нет смысла? Люди встречаются, влюбляются, сходятся, иногда расходятся, рожают детей, дети вырастают…

– И что потом? Снова встречаются, снова рожают детей, дети опять вырастают, стареют и умирают… И это ты называешь смыслом?!

– Похоже, ты уже в зародыше был заражен нигилизмом своего отца.

– Я родился не нигилистом. Ты знаешь, что я тоже верил. Только как-то раз я потерял веру.

– Когда именно? Ты помнишь точную дату?

– Помню прозрение. Гадкое прозрение, Эмиль, медленное освобождение от спячки, сравнимое с тяжелым похмельем после длительного и глубокого запоя, длившегося годы, а может, и всю жизнь. Я, не колеблясь, принял свое предопределение – служить. И также, не колеблясь, служил. Я получал приказы, рисковал, выполнял задания. И никогда не задавался вопросом, кто отдает приказы и во имя чего. Как это кто? Начальство, которому все известно. Во имя чего? Во имя всеобщего блага, во имя великой цели, во имя светлого будущего – общества, народа, партии, всего прогрессивного человечества. Пустые фразы! И этим пустым фразам была подчинена вся моя жизнь!

– Ты заболел, Борислав, – говорю я. – Такое со всяким может случиться. Не переживай – переболеешь и выздоровеешь.

– Заболел? – переспрашивает Борислав. – А что, есть здоровые?

– Я имею в виду относительно здоровых. Глупо искать совершенно здоровых в сегодняшнем мире, который похож на одну большую больницу.

– Он всегда был таким.

– Может быть, но, как тебе известно, в больницах есть разные отделения. Какой смысл стремиться в отделение для тяжело больных, когда можно пересидеть на скамейке в прибольничном садике, спокойно дожидаясь своей участи – к примеру, счастливого дня, когда пробьет час перебираться в рай.

– Я тебе – серьезно, а ты все обращаешь в шутку.

– И ты поступай также, Борислав. А если ты настолько отчаялся, что тебе не до шуток, то возьми и наори на них, обложи их матом – сам знаешь кого – и иди дальше своей дорогой.

– Только не надо мне говорить об отчаянии, – бормочет Борислав. – Если человеку хочется орать, значит, он еще не отчаялся. Отчаявшись же, он утрачивает всякое желание орать. Он просто молчит.

В последнее время его охватывают столь мрачные настроения, что у меня уже не получается обращать все в шутку. Исподволь наблюдаю за ним. И временами испытываю что-то вроде стыда оттого, что сам все еще верю.

– Ты и впрямь не совсем здоров, – говорю. – И одна из причин этого – в однообразии твоей жизни: дом – телеателье, телеателье – дом. Даже в парк не зайдешь поболтать с Однако.

– Зачем мне туда ходить. Я наперед знаю, что скажет Однако.

– Речь не о нем. Речь о тебе. Ты действительно болен.

– Я не болен. Я мертв.

– Не слишком ли здесь дорого? – спрашивает Весо Контроль, изучив меню с набором предлагаемых пицц.

– Дороговато, но не очень, – успокаиваю его. – Зато здесь мы на свежем воздухе, и нас некому подслушивать.

Пиццерия находится в двух шагах от ресторана, предлагающего кентуккских цыплят на гриле, но ее преимущество в том, что здесь есть столики под зонтами с рекламой «Кока-колы», вынесенные на улицу. Мои слова о свежем воздухе не более чем оборот речи, поскольку уличное движение насыщает окружающую атмосферу таким количеством выхлопных газов, что о свежести воздуха говорить не приходится. Однако мое замечание относительно подслушивающей аппаратуры, возможно, не лишено резона. Но это заведение посещают в основном влюбленные пары и родители с послушными детьми, так что среди них едва ли сможет затесаться кто-нибудь, кто занимается нашей разработкой.

На сей раз в наших тарелках салаты и пицца, что дает Контролю основание сделать вывод, что эта пища полезнее для здоровья, чем цыплята с американских птицеферм.

Разговор главным образом касается наследства Табакова.

– В прошлый раз я говорил вам, что текст завещания, который я составил по вашей просьбе, всего лишь образец, не имеющий юридической силы, если он не написан рукой самого Табакова. И то, что на этой никчемной бумаге Табаков своей рукой нацарапал какую-то незаконченную фразу, которую можно толковать как угодно, ничего не дает.

– Это мне ясно. Но нельзя ли использовать этот документ, как некую отправную точку для официального обращения к австрийским властям…

– Не питайте иллюзий и перестаньте называть эту бумажку документом. В отношении же имущества покойного действительно можно предпринять кое-какие шаги, но совсем на другом основании – на основании имеющихся за ним крупных долгов перед государством.

– Вот именно.

– Только, если хотите знать мое мнение, и эти шаги в конечном счете ни к чему не приведут.

– Помимо всего, я располагаю подробной справкой относительно вкладов Табакова во многих банках, а также сведениями о части его недвижимого имущества.

– Замечательно. Оставьте себе эту справку на память. Сведениями, в ней изложенными, едва ли сможет кто-нибудь воспользоваться, в том числе и те, что жаждут присвоить его деньги.

Некоторое время молчим, наблюдая за трамваями, следующими один за другим по улице Графа Игнатьева. Раз сейчас они идут длинной вереницей, значит, следующие полчаса люди будут торчать в их ожидании на остановках.

– Мне понятно ваше желание довести до благополучного конца вашу благородную миссию, – замечает Контроль.

– Не стоит употреблять столь громких слов, – замечаю. – Моя миссия состоит в том, чтобы вернуть государству хотя бы малую часть незаконно нажитого за ее счет. Я хорошо понимаю, что даже случись это, наша несчастная обворованная страна едва ли возродится из руин.

– Понимаю, – повторяет мой собеседник. – Вы мечтаете о небольшой мести. Наверное, мы с вами спим и видим одно и то же. Только я мечтаю не о небольшой мести, а о грандиозном возмездии для этих воров и бандитов. Ведь бородатый призывал нас мечтать.

Воскресный день. По такому случаю вместе с нами в парке – и Борислав. У Однако есть хорошая возможность вдохнуть в нашего общего друга побольше бодрости, внушить ему мысль, что жизнь не так уж плоха.

– Не хочу быть неправильно понятым, – поясняет Однако. – Я говорю о прошлой жизни, а не о сегодняшней, когда мы чувствуем себя так, словно нас огрели по голове деревянным молотом.

– Деревянным молотом, говоришь? – любопытствует Борислав. – А почему «деревянным»?

– Я имею в виду деревянный молот, которым в прежние времена забивали скотину, перед тем как зарезать.

– Ну, если – скотину, то ты прав, – соглашается Борислав. – Больших скотов, чем мы, найти трудно.

– Ты во всем видишь одно только плохое. В данный момент вам с Эмилем не позавидуешь, но того, что вы успели получить от жизни, у вас не отнимешь. Вам повезло пожить в среде культурных людей…

– Случались и такие.

– …Посетить крупнейшие города мира…

– Да, пригородами и сельской местностью занималась военная разведка.

– …Побывать на оперных постановках в крупнейших театрах…

– На оперных постановках?..

– …Словом, подышать воздухом цивилизации, пока мы тут прозябали в первобытной дикости.

– Расскажи это Эмилю, – предлагает Борислав. – Он как раз пишет мемуары.

И мне:

– Пометь себе, Эмиль: упомянуть о посещении оперных постановок.

– Упомяну, – соглашаюсь. – Правда, слушать Моцарта я ездил исключительно в Зальцбург.

Однако затеял этот разговор, чтобы вдохнуть жизни в Борислава, но скоро он забывает о своем благородном намерении и по своей любимой привычке принимается ругать и настоящее, и прошлое. Я не очень внимательно слушаю его монолог. Улавливаю лишь отдельные фразы:

– Великая Французская… Великая Октябрьская… Все великие, а в итоге ни одна не победила. Ну назовите мне хотя бы одну до конца победившую революцию!

– Спроси Эмиля. Он специалист по историческим справкам.

– А ты назови хотя бы одну победившую контрреволюцию, чья победа была безусловной, – отвечаю я.