Текст книги "Агент, бывший в употреблении"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Глупости. Филби и я!.. Или – Филби и ты!.. Принц и нищий.

Он только пришел и не торопится снять с себя объемную куртку.

– Батарею согреваешь? – спрашивает.

– Пытаюсь, – отвечаю, но мысли мои заняты раскрытой передо мной книгой.

– Раньше я завидовал его счастливой судьбе. Теперь понимаю, что это была настоящая трагедия.

– Почему трагедия? – бормочет Борислав и садится на кровати, устремляя рассеянный взор на Эйфелеву башню.

– Представь себе, человек прибывает в Москву победителем, потрясшим своими успехами весь мир. Его голова полна идей на миллион. Он приезжает, чтобы продолжить служение Делу, ради которого тридцать лет рисковал жизнью. А Дело делает вид, что не замечает его. Смотрит куда-то в пустоту и ковыряет в носу. «Филби? Ах, англичанин… Изолировать его, поставить на прослушку и взять под наблюдение». И так – больше десяти лет в компании с одним лишь алкоголем.

– Это не трагедия, – качает головой Борислав.

– Как это «не трагедия»?

– А вот так. Настоящей трагедии он избежал. Пусть не Дело, так смерть оказалась к нему милосердной – прибрала его задолго до того, как начался чудовищный крах великого строя.

И, медленно вставая с кровати, заключает:

– Трагедия досталась нам, карликам… Ну что, поужинаем?

Все более растущая дороговизна заставляет нас задуматься о будущем нашего скромного домашнего хозяйства. Поэтому мы сводим к минимуму расходы на питание – особенно после того, как Борислав где-то вычитал, что переедание – основная причина преждевременной смерти. Поэтому, когда я упоминаю «обед» или «ужин», надо иметь в виду, что речь идет не о полноценном процессе приема пищи, а о почти символическом ритуале. Вместо еды мы все больше налегаем на пищу духовную.

И вот, сидим за кухонным столом, поглощенные чтением, каждый – своего; я – мемуаров Филби, а Борислав – официальной прессы, которую, несмотря на всю свою любовь к ней, он не покупает, а берет у товарища по телеателье.

– Чего это ты читаешь «Демократию»? – спрашиваю. – Это ведь орган «синих».

– Потому и читаю. Тебе ли не знать, что главное – быть в курсе того, что творится в стане врага. Что творится у своих, мне и без того известно.

Он складывает газету и кладет ее на стол, передавая в мое распоряжение.

– Меня, Эмиль, все чаще мучает вопрос: кто они – свои и насколько они свои?

– У тебя развивается старческая мнительность.

– Я тоже этим тешу себя. Но сомнения остаются. Разве эти сегодняшние «синие» не были еще вчера «красными»?

– А кем я тебе вижусь? Красным, синим или, может быть, фиолетовым?

– Я не о таких, как мы. Какие мы с тобой – это наше личное дело. Ты знаешь, кого я имею в виду.

Он похлопывает своей большой ладонью по газете, вздыхает и говорит слова, которых я жду от него уже давно:

– Я о тех, Эмиль, кто стоял во главе партии. Они нас предали.

– На основании чего судишь?

– Какие тут нужны основания! Я видел их своими глазами и слышал своими ушами. Не забуду того партийного собрания, на котором наш партийный вождь убеждал нас в том, что с сегодняшнего дня и впредь великий смысл нашей работы – делать обратное тому, что мы делали до сих пор.

– Какие доводы он приводил?

– Железные. Ты ведь знаешь, что доводы, которые вбивают в наши головы сверху, всегда железные. «Забудьте! Забудьте, чему мы вас учили! Забудьте, что вы делали! Раз больше нет противника, то нет и разведки!»

– Мудро.

– Забыли только объяснить, куда нам самим теперь деваться.

– Ясно куда – на свалку.

В кухне повисает тишина, если не считать стука капель из крана, отсчитывающего улетающие секунды. Собираюсь, было, напомнить Бориславу, что надо наконец починить этот проклятый кран, но молчу; чувствую, что в данный момент он занят мыслями о предметах более возвышенных.

– «Построим завод… Построим завод свободы»[7]7
  Строка из стихотворения болгарского поэта Николы Вапцарова (1909–1942). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Помнишь, когда-то мы учили такое стихотворение?

Не отвечаю. В настоящий момент мне не до поэзии.

– Ну вот мы его и построили. Ну, не стал он чудом из чудес, но ведь работал.

Не возражаю.

– А уж как мы его охраняли. Главным образом от ударов извне. А его взяли и развалили изнутри. Столько сторожей, а его взяли и развалили.

Продолжаю хранить молчание.

– Скажи что-нибудь. Ты ведь был одним из сторожей.

– Ну, раз его развалили изнутри, то и спрашивать надо тех, кто охранял изнутри.

– Столько сторожей… – повторяет Борислав; он, как Однако, говорит сам с собой.

– Спасать ДЗУ или «Химком» было не нашей задачей. Нас отряжали спасать мир. Срывать адские планы поджигателей войны.

– И мы их срывали. Разбивали в пух и прах.

– Может, мы что-что и делали, только впустую. Они изнутри подрывали основание здания, а мы следили за тем, чтоб с фасада не осыпалась штукатурка.

– «Они»? Кто «они»?

– Всякие были, чередовались. Сначала Сталин разжег войну в Корее. Потом американцы разнесли Вьетнам. Затем Брежнев, чтобы окончательно все разрушить, чиркнул спичкой в Афганистане. Чередовались. Главное было – делать дело. Перекраивать карту мира. Обеспечиваться сырьем. Испытывать новые виды оружия и расходовать запасы старого. Люди, дескать, умирают. Да люди и без того умирают. Гибнут, дескать, массово. А это оттого, что массово плодятся.

– И когда ты пришел к таким выводам?

– Не знаю. Наверное, тогда же, когда и ты, – осознав себя преданным.

В кухне снова повисает тишина, и лишь испорченный кран напоминает нам мудрость древних: все течет…

– То, что нас предали, это факт, – настаивает Борислав. – Одного только понять не могу: как мы могли быть такими легковерными!..

– По ряду причин.

– Назови хотя бы одну.

– Гипноз.

Он смотрит на меня задумчиво. Потом качает головой:

– Невозможно так долго находиться под гипнозом – по сути, всю жизнь.

– Неужели? А ведь наши с тобой жизни доказывают обратное.

И, указывая на воспоминания Филби, добавляю:

– А также свидетельство нашего старшего коллеги. Этот человек на своей шкуре испытал все безобразия Большой страны; он сначала описывает их, рассказывая об «ужасных событиях», явившихся результатом советской внешней политики, а потом как ни в чем не бывало пишет: «Но, глядя из окон моей московской квартиры, я вижу прочный фундамент будущего».

– Хорошо, что он не может подняться из могилы и посмотреть на этот фундамент теперь, – бормочет Борислав.

Что не мешает ему тут же возразить:

– Все-таки твоя гипотеза о массовом гипнозе слабовата. Не могут в основах хозяйствования лежать приемы психического воздействия, вроде гипноза. В основе всегда лежит экономика.

– Да, но их собственная экономика – гипнотизеров и тех, кто стоял У них за спиной; она отличалась от экономики всех остальных людей, предназначение которых было умирать – когда от голода, когда от пуль.

– Может, ты и прав, – уступает Борислав, – но какое это теперь имеет значение. Нас никто не спрашивал, каким должен быть наш мир. Мы пришли в него, когда он уже сложился. И уходим, когда он лежит в руинах. Так чего теперь рассуждать?..

– Чтобы почесать языки.

Мой собеседник умолкает. Разговор окончен. Похоже, нам больше нечего сказать друг другу. Но, оказывается, есть.

– И все-таки, скажи, ты задавался когда-нибудь вопросом: повторил бы ты свой жизненный путь, доведись тебе прожить еще раз? – интересуется Борислав.

– Кто же им не задавался!..

– И каков ответ?

– Он настолько глуп, что не хочется его озвучивать.

– И не надо. И так понятно.

На исходе зимы снова наношу визит Однако. На сей раз по приглашению. С меня – банка кофе, с него – хорошая новость. Вопрос с моей пенсией улажен. А чтобы удовлетворение было полным, Однако достает из шкафа свой шедевр – «Три грации».

– Ты только посмотри, какая поэзия, какая плоть! – бормочет он.

И чтобы сосредоточить мое внимание в правильном направлении, указывает на соответствующие дамские прелести.

По-настоящему чувствуется наступление весны. Дует южный ветер, на лотках – подснежники, а у меня в кармане – пенсия. Единственное, чего не хватает, так этого самого весеннего настроения. Иду бесцельно по грязным улицам и ощущаю внутри себя пустоту – словно дупло, в которое забыли вложить сердце.

Мне хорошо знакома мучительность ожидания. Но только теперь начинаю осознавать, что гораздо мучительнее – ничего уже не ждать. Иногда я целыми днями просиживаю дома. Занимаюсь всякими мелочами, чтобы убить время. Одно из таких занятий – бесцельно глазеть в окно. Могу глазеть, не раздвигая занавесок, поскольку в комнате Афины они тюлевые, и сквозь их прозрачную белизну унылый вид безликой улицы видится почти поэтическим. Но иногда будничная проза требует увидеть улицу напрямую, так сказать, без завес, – когда, к примеру, на дороге происходит авария или начинает лить дождь. Для таких случаев между краями занавесок у меня оставлена узенькая щелочка. Именно в эту щелочку однажды утром примечаю в доме напротив нечто такое, к чему стоит присмотреться. Я имею в виду мужчину, который возникает в окне и смотрит в мою сторону. Я стою таким образом, что едва ли ему виден, зато мне хорошо виден его очевидный интерес к нашему жилищу.

Есть разные способы установить, случайно брошен на тебя взгляд или за тобой наблюдают. При моей профессии такая проверка проводится почти бессознательно.

– Что-то заинтересовались нами, – сообщаю Бориславу на следующий вечер, когда он приходит домой.

– Заинтересовались тобой, – уточняет он.

– Почему ты исключаешь себя?

– Потому что, в отличие от тебя, читаю газеты. Не твои любимые «Ле Монд» и «Ди Прессе», а самые обыкновенные наши издания.

Молчу. Ему вопрос задают, а он тебя в ответ поучает… Мое молчание, ясное дело, раздражает Борислава.

– Не догадываешься, что причина опять в твоем Вале?

И поскольку я продолжаю молчать, добавляет:

– Вчера он сбежал из тюрьмы.

– А что полиция?

– Полиция пока безмолвствует, но какая-то шустрая журналистка уже обо всем раструбила.

– И органы полагают, что сбежавший зайдет ко мне в гости?

– Наверное, не исключают такой вероятности.

Может, оно и глупо, но это происшествие позволяет нам поболтать после ужина. В последнее время тем для разговоров остается все меньше, не говоря уже о том, что они становятся слишком однообразными.

Основной лейтмотив сегодняшней болтовни – конечно же, сбежавший Вале. Зачем ему понадобилось идти на столь рискованный шаг накануне пересмотра дела, а может, и отмены приговора? Ответ очевиден: Вале понял, что приговор останется в силе, поскольку его прошение разбилось о камень преткновения, и что, образно говоря, этот камень преткновения – я. Вполне достаточное основания для того, чтобы возненавидеть меня. Но отнюдь не единственное и не самое важное.

О чем думает молодой человек, отсиживающий долгий срок в тюрьме? О многом, потому что в тюрьме времени для раздумий предостаточно. Но среди множества тем неизменно присутствует основная – месть.

Несколько лет назад, ненадолго вернувшись из-за границы, я обнаружил в своем почтовом ящике мятый конверт без адреса и почтового штемпеля. Письма в конверте не было – только вырезка из какого-то журнала о кино: реклама фильма «Слово полицейского» с участием Алена Делона. Заглавие фильма было жирно подчеркнуто шариковой ручкой, а внизу опять же шариковой ручкой было выведено печатными буквами: «Помню о тебе».

Еще бы ему не помнить! Ведь вся его дольче вита с красивыми иномарками, красивыми женщинами, красивыми костюмами, вся эта роскошь, приобретенная рискованным ремеслом наркоторговца, полетела к чертям из-за какого-то подлого полицейского агентишки. Подлого и лживого, коварно нарушившего свое слово. Слово полицейского.

Вале не мог не знать о моих попытках смягчить ему меру наказания. Ведь парень пропел на следствии целую арию на тему наркотрафика. Зачем же ломать ему жизнь? Однако суд посмотрел на дело с иной точки зрения. Приговор должен был продемонстрировать Западу всю степень суровости нашего правительства по отношению к наркоторговцам.

Не трудно себе представить, какие кровавые сцены мести разыгрываются в воображении Вале, каким изощренным пыткам подвергает он меня по ходу развития сюжета, превращая в финале в отбивную.

Но тут в разговоре с Бориславом простая на первый взгляд проблема обрастает дополнительными вопросительными знаками. Жажда мести какого-то заключенного вряд ли может волновать кого-нибудь, кроме него самого. Питая свою жажду воображаемыми кровавыми сценами, он мог с тем же успехом просидеть еще лет пять-шесть. То обстоятельство, что развитие событий не ограничилось этим сценарием, доказывает, что кроме фактора самого Вале в эту историю вмешался и какой-то иной фактор.

Откуда возник столь повышенный интерес к моей машине в Калотине? Каким образом из следственного дела исчезли материалы? И действительно ли они исчезли, или это надуманный предлог с целью допросить меня? Возможно ли с такой легкостью сбежать среди бела дня из тюремного лазарета? В чем истинная причина организованного за нашей квартирой наблюдения? Почему информация об этом деле исходит не от полиции, а от какой-то журналистки? Вопросов много, и, взятые в сумме, они приобретают особую важность.

Суть вещей не такова, какой она кажется на первый взгляд. Для людей нашей профессии это азбучная истина. И не удивительно, если за внешней идиллией кроется серьезная угроза. По крайней мере, таково мнение Борислава о субъекте, глазеющем из окна противоположного дома с таким видом, словно ему нечего делать и он занимается этим скуки ради.

А поскольку Борислав не из тех, кто склонен к абстрактным рассуждениям, он тут же предлагает план ответных действий. Эти действия и их мотивы вкратце сводятся к нижеследующему.

Едва ли цель наблюдения – поглядеть на наше житье-бытье; задача тут иная – визуально зафиксировать нечто, что должно произойти. И, вероятнее всего, это нечто должно случиться со мной и, скорее всего, в отсутствие Борислава. Раз нами занимаются, значит, им известно, что с утра и до вечера, когда Борислав на работе, я в квартире один. Завтра надо будет сделать наоборот: Борислав останется дома, а я – через черный ход – незаметно выскользну на улицу.

– Просто и ясно, – признаю.

– Все великое просто, – скромно отвечает Борислав.

– Но имей в виду: в таком случае, уготованное мне, случится с тобой.

– Об этом не беспокойся. Не забудь только по пути домой купить газету.

На следующий вечер приношу газету и узнаю, что за день ничего особенного не случилось, если не считать того, что типа в окне напротив сменил коллега.

– И что будем делать завтра?

– То же самое. Повторим номер.

Упрямый человек. И не без оснований. На следующий день ближе к обеду в квартире раздается звонок.

Борислав резко распахивает дверь и, оказавшись лицом к лицу с двумя крепкими парнями, строго спрашивает:

«Вам кого?»

«У нас есть кое-что для Боева».

«Боева нет. Давайте, что у вас для него».

Один достает ножичек, другой замахивается кулаком. Что дает моему другу веское основание как следует разойтись. А если Борислав разошелся, то держись от него подальше!

В этот момент прибегают два полицейских и один штатский с видеокамерой – с единственной целью зафиксировать действия Борислава.

«Он на нас набросился», – жалуются парни.

«Я у себя дома. Спросите лучше их, что они тут делают», – парирует мой друг.

Много шума из ничего. И среди парней – ни одного по имени Валентин. Однако шум все-таки не совсем «из ничего». После того как защелкиваются наручники, нападавших быстро обыскивают, и из-за пазухи одного из них извлекают довольно увесистый целлофановый пакет, наполненный каким-то коричневатым порошком. Вероятно, героином. И наверняка тем дешевым, который только и годится что для компрометации.

– Похоже, в обмен на свободу, Вале обязали сыграть определенную роль, – комментирует вечером Борислав. – Только он в чем-то усомнился и перепоручил свою миссию этим двум наркоманам.

– А какая, по-твоему, связь между полицией и Вале?

– Ясно, что опосредованная. Но важно, что такая связь есть.

– Может, кое-что просочится в прессу. Не в твою «Демократию», конечно, а в какую-нибудь газетенку из тех, что пишут, о чем придется.

– Не надейся больше найти в прессе сообщений о Вале. Эта тема исчерпана.

Действительно, исчерпана, но, как оказывается, не до конца. Спустя три дня в прессе появляется сообщение о том, что в лесу под Княжево обнаружен труп беглого заключенного Валентина За́ркова.

Наступила весна.

Из окна этого незаметно, но достаточно пройтись по улице, чтобы убедиться: сменяемость времен года идет своим чередом. Некогда здесь стояла стена, за которой располагался зоопарк, но ее давно снесли – задолго до Берлинской, – и зоопарка больше нет. Хотя на сей счет существует и другое мнение.

– Разогнали антилоп и зебр, чтобы предоставить простор скотам, – комментирует Однако.

Под «скотами» он, конечно же, подразумевает мальчишек, которые, занимаясь спортом, вытаптывают траву и ломают ветки деревьев. Мы с Однако приходим сюда почти ежедневно, но сидим в стороне от «скотов», в тихом уголке парка, где с помощью нескольких листов фанеры и большой массы предпринимательского энтузиазма сооружен павильон для продажи газированных напитков и кофе. Садимся на скамеечку перед павильоном и проводим часть утра на природе.

– По-моему, немного ржи добавлено, – замечает Однако, отпивая из пластмассового стаканчика глоток кофе эспрессо.

– Нет в нем никакой ржи. Чистый кофе.

– Может, и чистый, но немного ржи все же есть.

– Ты так нанюхался своей ржи, что тебе шампанского налей – и оно будет рожью отдавать.

– Ну, я не такой утонченно культурный, как вы с Бориславом, – пить шампанское на Елисейских Полях не доводилось.

Что касается Борислава, он редко составляет нам компанию. Он, в отличие от нас, работает.

– Как это вы с Однако высиживаете в этом парке! – спрашивает как-то утром Борислав. – Там так воняет выхлопными газами с бульвара, что долго не высидишь. А вы торчите рядом с этим буфетом и воображаете, будто дышите чистым воздухом.

– Ну, у нас же нет, как у тебя, лимузина, чтобы выехать за город.

– Ты у меня прямо с языка снял. Я как раз собирался сказать, что починил свой катафалк и приглашаю тебя на воскресную прогулку.

Катафалком он ласково именует свою «Ладу».

– И куда мы поедем?

– Куда скажешь.

– Ну, скажем, туда, «где впервые ты зари увидел свет»[8]8
  Строка из стихотворения болгарского поэта Ивана Bа́зова (1850–1921). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Это недалеко.

– Недалеко-то недалеко, но тебе известно, что такое сельская нищета?

– Мне не приходилось жить в сельской местности.

– Ты никогда не говорил, откуда родом.

– Ниоткуда.

– Как это «ниоткуда»?

– Из приюта.

Замолкает. Потом говорит:

– В приюте бывать не доводилось, но знаю, что это такое.

– Откуда ж ты знаешь?

– В моем селе, куда ты предлагаешь съездить, есть один такой приют. Называется «Сиротский дом». Построили когда-то. Но сейчас он в таком жалком состоянии, что и говорить не хочется.

И хотя говорить ему не хочется, он рассказывает мне, как в этом приюте живется детям: носят рвань, зимой замерзают и постоянно недоедают.

– Дошло до того, что чаще всего вся их еда – это два кусочка хлеба в день: один на обед и один на ужин.

– Пустой хлеб?

– Иногда не пустой. Бывает, местная власть выделяет им бутылку подсолнечного масла и пакетик красного перца. Капнут несколько капель масла на хлеб, посыпят слегка перцем – и уже не совсем пустой хлеб.

Бросает на меня быстрый взгляд:

– Похоже, твой интерес к моему родному селу испарился.

– Напротив. Лишь бы ты не устыдился свозить меня туда.

«Катафалк» припаркован аж на улице Стефана Караджи.

– Ты поставил машину возле самого министерства, – отмечаю. – Надеешься, что, если будешь держаться к ним поближе, то, глядишь, снова возьмут на работу?

– Нет, просто надеюсь, что отсюда ее не угонят.

– Думаешь, найдутся желающие угнать твою «Ладу»?

– Мало ли… Если кому-то понадобится установить взрывное устройство, воспользуются именно такой неприметной машиной.

Разговор продолжается в «катафалке», вылизанном до исступления – ни окурков, ни сигаретного пепла, ни соринки. Машина едет вдоль фасада министерства, и это дает мне повод задать давно назревший вопрос:

– Интересно, почему этот грозный лев на входе смотрит в сторону улицы Графа Игнатьева?

– Чует, что враг появится именно оттуда.

– А что ему мешает появиться со стороны улицы Шестого сентября или улицы Гурко?

– Исключено. Все квартиры в той части города заселены людьми спецслужб.

– Во всем мире так.

– Не уверен. Говорят, кого тут ни толкни ненароком в толпе, окажется, что – агент в штатском.

– А тебе-то что до этого?

– Ничего. Просто говорю. Как Однако – сам с собой.

Разговор ни с того ни с сего обрывается. А потом также ни с того ни с сего возобновляется. Только мы разговариваем не вслух, а про себя. Как Однако. Такая безмолвная беседа продолжается у нас аж до тех самых пор, пока не выезжаем на равнинную местность с полями по обеим сторонам дороги. От Софии мы уже довольно далеко, поскольку вокруг столицы давно уже практически не осталось никаких полей.

– В прежние времена, – говорю, – нас донимали темой пахоты. Газеты только о ней и писали – приступили к пахоте, закончили пахоту, опоздали с пахотой… Как будто в Болгарии других проблем не было. А сейчас, как я посмотрю, пахота никого не интересует, даже тех, кому ею следует заниматься в силу профессии.

– Им не остается времени на пахоту, – объясняет Борислав. – Все время у них уходит на споры, какая земля кому принадлежит.

Съезжаем с главного шоссе и едем по второстепенной дороге. Через два-три километра съезжаем и с этой дороги, сворачивая на другую – неровную, узкую, очевидно, проселочную. Едем среди голых холмов, пока не упираемся в барьер. Барьер – это широкая доска, прибитая к двум столбам по сторонам дороги. Надпись на ней крупными неровными буквами извещает:

РЕМОНТ ДОРОГИ

– С самой осени ремонтируют, – объясняет Борислав. – И, наверное, с таким же успехом будут ремонтировать до следующей осени. По одной-единственной причине: никто не собирается заниматься этим ремонтом.

Он глушит мотор и открывает переднюю дверцу, чтобы выветрился табачный дым.

– И как же село поддерживает связь с внешним миром?

– С другой стороны села есть еще одна дорога. Ее состояние намного хуже, но там ремонтом и не думают заниматься.

Снова едем, но уже в обратном направлении. Когда выбираемся на шоссе и устремляемся к Софии, мой спутник предлагает:

– Давай где-нибудь остановимся, выпьем пива. А то получится, что прокатились впустую.

Останавливаемся у первого придорожного заведения, попавшегося на глаза. Располагаемся на улице, поскольку внутри все провоняло уксусом.

«Думаешь, здесь лучше, чем в нашем павильончике?» – хочется мне спросить у Борислава, но молчу. Он и так не в духе.

– Ты прав, я не в духе, – подтверждает он мои невысказанные мысли. – Не стоило нам сюда ехать.

Выпиваем по бутылке пива и заказываем по второй. Пиво хорошее, не местное – привозное из Шумена.

– И чего ты скис? – ворчу я, приступая ко второй бутылке.

– Из-за тебя. Заставлять нищего демонстрировать свою нищету – непорядочно.

– Я думал, тебе будет приятно оказаться в родных краях. «Вернуться бы и дом увидеть отчий»[9]9
  Строка из стихотворения болгарского поэта Димчо Дебелянова (1887–1916). – Примеч. пер.


[Закрыть]… или как там…

– Нет, не приятно. И мой отчий дом, если он все еще стоит, наверное, давно превратился в сарай. И вообще, если спросишь меня, весь этот плач по отчему дому – сплошная глупость.

Не возражаю. Не стоит этого делать, пока не прошла его досада. Лишь когда приступаем к третьей бутылке, замечаю, чтобы нарушить молчание:

– Что-то мне подсказывает, что ты не из деревенских…

– Из деревенских. Хотя мой отец не сеял и не жал. Он был сельским учителем. Из тех, без вины виноватых, которым и на селе не место и в город путь заказан, отчего у них вечный зуд покритиковать.

Под влиянием выпитого Борислав переходит на более длинные фразы – верный знак того, что он успокаивается. Рассказывает, что его старик был на ножах с Судьбой, поскольку она помешала ему окончить университет и найти место учителя в Софии. Когда однажды он спросил инспектора: «До каких пор вы будете меня держать в этом селе?» – тот его оборвал: «Пока у нас хватит терпения». Это оттого, что сельский староста и поп наговаривали ему на старика, будто он настраивает бедноту против власти.

– Не знаю, кого и как он там настраивал, – продолжает Борислав, – зато точно известно, что во время войны он был связным у партизан, и это было его единственной заслугой, от которой и мне кое-что перепало в наследство: его признали активным борцом с фашизмом, и часть его привилегий коснулась меня.

– Раз он был такой образованный, то тебе, очевидно, перепало кое-чего и от его культуры, – добавляю любезно.

– А что, по мне видно? Главный урок, который я у него усвоил, – держать язык за зубами и не бросаться людям в глаза. «Не пытайся возвыситься над людьми, – говорил он мне, – иначе они быстро укоротят тебя на голову».

– Не знал, что устроится в органы тебе удалось благодаря наставлению для глухонемых.

– Мне это не сразу удалось, в отличии, наверное, от тебя, – возражает мой собеседник, приступая к четвертой бутылке.

И доверительно сообщает, как еще в университете с ним сдружился один хороший товарищ, который повел с ним беседы о комсомольском долге перед Родиной и о широких перспективах, открывающихся перед юношами, готовыми беззаветно служить Отечеству.

– Главное для него всегда было с большой буквы, – поясняет Борислав прежде, чем продолжить свой рассказ.

Скучный рассказ о хорошо известных методах вербовки, когда призывы выполнить суровый долг умело сочетаются с посулами быстрого и успешного карьерного роста. Я слушаю его в пол-уха и невольно задаюсь вопросом: почему нам надо было дожидаться выхода на пенсию, чтобы решиться приоткрыть друг другу свои биографии? Наверное, потому, что были выдрессированы как можно меньше болтать. К тому же, наверное, были убеждены, что наша личная жизнь настолько скудна, что и рассказать-то друг другу не о чем.

– Думаю, мы достаточно нагрузились, – констатирую факт после четвертой бутылки.

– Согласен, – подтверждает Борислав.

– Теперь вопрос в том, кто поведет машину. Потому что, если катишники[10]10
  От аббревиатуры КАТ (Контрол на автомобилния транспорт), болгарской службы автодорожной полиции.


[Закрыть] учуют, что мы пили…

– Если поведешь ты, то непременно учуют. Не отрицаю: ты классный водитель, но считаю, что ты иногда переоцениваешь свои возможности.

На этом вопрос исчерпан, и за руль снова садится Борислав.

Уже почти обеденное время, а Однако все нет. Я бы подумал, что он заболел, но он никогда не болеет.

«Я не такой неженка, как вы, чтобы чуть что – сразу валиться в постель и совать себе куда ни попадя градусник, – любит он повторять. – Переношу болезнь на ногах».

Сижу на лавочке под деревьями напротив павильона, высматриваю моего товарища и вдруг вижу, что по направлению ко мне идет другой товарищ. Невысокий человек со смуглым лицом и сильно тронутыми сединой все еще густыми волосами. Одет в хороший темно-синий костюм, белую рубашку с неброским светло-серым галстуком, – в общем, так, как одевался я, прежде чем облачиться в эту джинсовую куртку.

– Ба, кого я вижу! – восклицает он, узнав меня.

Голос у него радостный, но выражение лица остается серьезным. Это не от высокомерия. Пе́тко Зе́мляк всегда был такой – серьезный и отчасти даже какой-то мрачный, словно только что с похорон.

Отвечаю на его приветствие подобным же проявлением приятного удивления.

– Предлагаю выпить по чашке кофе, – говорю, – если ты, конечно, не сочтешь это место слишком убогим.

– Издеваешься? – отвечает Петко, присаживаясь напротив. – Как будто нам не доводилось бывать в местах и поубоже.

Мы с ним ровесники, соученики по школе, но не земляки. Прозвищем своим он обязан давней привычке называть всякого встречного земляком. Думаю, от привычки он уже давно отделался, а вот от прозвища так просто не избавишься.

Выпиваем по чашке кофе, потом – по второй, поскольку Петко настаивает на ответном угощении, болтаем о том о сем. Рассказываю ему вкратце, как выхлопотал себе пенсию, а он сообщает, что занимается бизнесом – не бог весть каким, но достаточным для того, чтобы сводить концы с концами.

– Просто унижают людей этими жалкими пенсиями, – сочувственно произносит Петко по поводу размера моего пенсионного содержания, и выражение его и без того печального лица делается еще более печальным.

– Есть кое-что и поунизительнее. Например, чувствовать себя выброшенным на свалку.

– Не говори так. Тяжело такое слышать.

– Я не хотел тебя огорчить.

– Знаю. Но ты должен знать: я ничего не забыл.

Смотрит на меня темными, чуть повлажневшими глазами, и еле слышно произносит:

– Когда-то ты спас мне жизнь.

– Не стоит возвращаться так далеко назад.

– Мюнхен… Вот это западня! – продолжает восстанавливать картины прошлого Петко. – Каждую минуту я ждал, что вот-вот взвоет полицейская сирена, и эти, в зеленой форме, схватят меня и поволокут в тюрьму… И тут из толпы выходишь ты и протягиваешь мне братской рукой новый паспорт, новое удостоверение личности, деньги…

– Можешь не возвращать их. Они были казенные.

– Извини, знаю: ты не любишь проявления эмоций, – произносит уже более прозаическим тоном Земляк. – Но своей не совсем уместной шуткой ты подал мне одну идею.

Он замолкает, давая мне понять, что готовится высказать нечто очень важное:

– Интересно, что ты скажешь, если я сделаю тебе дружеское предложение о совместной работе?

– Ну, ты сделай его, а там посмотрим.

– Делаю!

– Я тронут. Но ты же знаешь, что я не гожусь для бизнеса.

– Речь не о бизнесе. Охотников до бизнеса и без тебя хватает.

– И с компьютером обращаться не умею. И окна мыть. И вообще я ни на что не гожусь.

– Годишься. Для того, что я тебе предлагаю, годишься.

И немного смущенно объясняет мне, что ему нужен телохранитель, вернее, не столько телохранитель, сколько серьезный и верный человек, который охранял бы офис в определенные критические часы.

– Хочешь сказать, что тебе нужен ночной сторож? – пытаюсь ему помочь.

– Ну, что-то вроде того. Знаю, что полковнику, стоявшему на страже Родины, может показаться унизительным предложение сторожить какую-то контору, но что мне делать, браток, если ничего другого я предложить не могу?..

– Понимаю твою неловкость. И сожалею, что вынужден отказать. Но прежде, чем сделать это, хотелось бы поинтересоваться, какую зарплату ты предлагаешь за столь ответственную работу.

– Если дойдет до зарплаты, то тут, я надеюсь, мы сговоримся. В любом случае она будет раз в пять-шесть выше твоей пенсии.

– В таком случае будь добр поднять ее еще выше, – советую я.

И, чтобы не дать повода обвинить себя в корыстолюбии, спешу добавить:

– Согласен, Петко. Мы ведь земляки.

– Наглец! – прерывает меня Однако, когда получасом позже я рассказываю ему о встрече с Петко. – Как такое ничтожество может нанимать тебя в качестве прислуги?!

– Ну, не совсем прислуги, – возражаю, – хотя, согласен, разница между сторожем и дворником действительно небольшая.