Текст книги "Агент, бывший в употреблении"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Но этот невозможный Табаков не дает мне возможности насладиться радостью за свое открытие. Однажды ночью, когда речь у нас в очередной раз заходит о его деятельности в офшорных зонах, он мне доверительно сообщает:

– Для простачков, желающих пролезть в мои секреты, я устроил целую витрину с маленькими лакомствами в качестве приманки. Ты подобрался к этой витрине вплотную и весь сияешь от радости. В таком случае и мне остается порадоваться, что мой фокус удался.

И чуть погодя продолжает:

– Предположим, что мы сложили те суммы, которые вам удалось отыскать. Тут десять тысяч, там двадцать, где-то еще тридцать или пятьдесят… Вышло, скажем, миллион. Да я бы с радостью подарил этот миллион, чтобы меня оставили в покое. И если я его не дарю, то не потому, что скуп, а потому, что не желаю поощрять халяву и еще меньше желаю быть втянут в спираль шантажа.

– Так объясни это своим недругам.

– Этому дурачью невдомек, что у человека, сумевшего заработать деньги, хватит ума и на то, чтобы сохранить их. Ведь средства защиты банков как раз и созданы против таких типов.

– Банки тем не менее грабят.

– Они воображают, что где-то существует тайник или имеется банковский вклад, где я укрыл миллионы. Но такого вклада нет. Есть система, которую я создал. И она столь надежна, что, пожелай я сейчас разрушить ее, мне пришлось бы изрядно потрудиться. Эти тупоголовые представляют себе капитал в виде сундука, набитого пачками долларов. Как им объяснить, что капитал может существовать не только в форме купюр или слитков золота, но еще и в виде акций, облигаций, долей в тех или иных предприятиях, недвижимости, вообще, в любой форме, имеющей денежное выражение, но при этом чисто формально не являющейся долларовой наличностью.

– Согласен, – киваю, – ты лучше разбираешься в таких вещах. Расскажи-ка мне лучше по-дружески о своей системе.

– То, о чем ты просишь, даже если это сказано в шутку, звучит глупо. Как известно, фараонов хоронили вместе с их сокровищами. Так и я уйду на тот свет вместе со своей системой. Она не объемистая, много места в гробу не займет. Она у меня здесь, в голове.

Система… Ну конечно, он же не безумец, чтобы излагать мне ее принцип. Но время от времени мне открывались отдельные ее детали. Например, банк «Барклайз». А еще герр Гауптман. Я слышал, что этот австрийский бизнесмен был некогда то ли секретарем, то ли партнером Табакова. Но я воздерживался от вопросов. Задавать их такому, как ТТ, бесполезно. Это не потому, что он лжец. Ложь, как и правда, для него всего лишь рабочий инструмент. С той только разницей, что правда в его деле используется реже. Потому что правда – это то, что есть на самом деле, некая законченная данность. В то время как ложь имеет способность видоизменяться и менять содержание в зависимости от обстоятельств. Она более пластична.

Имя австрийца ТТ упомянул вскользь в одной из наших бесед, когда он рассказывал мне о многочисленных типах, пытающихся подобраться к его банковским счетам.

«Эти дурьи головы не догадываются нанять хорошего консультанта, вроде Гауптмана, который подумал бы за них. Он-то знал толк в таких делах».

«А что с ним стало, умер?»

«Пока нет. Но все там будем. А почему ты спрашиваешь?»

«Потому что ты сказал о нем в прошедшем времени».

«Я имел в виду, что раньше он был моим партнером».

«Не сошлись характерами?»

«Разошлись интересами».

«Тогда зачем он тебе был нужен? Ты ведь знаешь: свой глаз – алмаз, а чужой – стекло».

«Это мне известно лучше тебя. Просто в то время я не мог без него обойтись. Он меня дополнял. У него были козыри, которых не было у меня: умел ловко управляться с банковскими делами, обладал высокой квалификацией, имел те самые полезные связи с нужными людьми, занимающими соответствующие посты».

«Для чего в таком случае ему был нужен ты?»

«А у меня были деньги. И связи в Восточном блоке. Я же говорю: мы дополняли друг друга. И чтобы один не попытался поступить с другим, как Каин со своим братом, мы подстраховались: в одиночку никто из нас не имел возможности распоряжаться активами фирмы. Требовалось присутствие обоих партнеров. За исключением, разумеется, того случая, если вдруг один из партнеров не умрет скоропостижно».

«Хороший мотив для взаимного истребления».

«Наоборот: хорошее условие для совместной работы. Гауптман был убежден, что ему незачем беспокоиться о своей безопасности. Мы жили в мире, где он был у себя дома, а я был пришлым. С его связями, опытом и влиянием он мне был более необходим, чем я ему. Можно даже сказать, что я стал лишним после того, как перекачка товаров и грязных денег почти закончилась. Единственное, что ему еще оставалось получить с Востока, – это известие о моей смерти, уверенность в которой у него была твердейшая».

«В комбинации тебе отводилась роль мертвеца».

«Но только в его воображении. Потому что с тем же успехом смерть могла посетить и его».

«В таком случае ты стал бы первым подозреваемым».

«Не обязательно. Смерть смерти рознь».

«И чем закончилась ваша взаимная подстраховка?»

«А кто тебе сказал, что она закончилась?»

Мрачное утро. Идет дождь. Вероятно, из-за этого просыпаюсь к обеду. А еще вероятнее, из-за того, что прошлую ночь я провел у ТТ.

– Звонил Табаков. Просил, если решишь выйти из дома, зайти к нему.

– Уже?!

Марта всегда называет своего бывшего супруга по фамилии, чтобы тем самым подчеркнуть, что он ей чужой.

– И откуда только у этого типа такая энергия, – бормочу.

– Энергия? – возражает Марта. – Неврастения чистой воды. Если бы мир создавал он, то в сутках было бы 36 часов.

Дождь все идет, и нет надежды, что он закончится. Сначала думаю воспользоваться машиной, но потом решаю ограничиться плащом. Автомобильные пробки в такую погоду просто невыносимы.

Застаю ТТ на его привычном месте за рабочим столом и в его обычном настроении. Хмурый Черч, по сравнению с ним, просто сияет.

– Что ты об этом скажешь? – спрашивает хозяин кабинета, протягивая мне листок бумаги.

На листке – напечатанный на принтере короткий текст крупными буквами: «Отдай миллион!»

– Знакомая фраза, – отвечаю. – Читал небось Ильфа и Петрова.

– То, что это из Ильфа и Петрова, и Черчу известно. Я спрашиваю, какой в этом смысл. Четвертый день присылают мне по почте эту чушь.

– Хотят позлить тебя. И, похоже, им это удается.

– Позлить меня… Им что, мало того, что тебя подослали?

– Я, Траян, твои мучения – разделяю. А причиняют тебе их другие.

– Я не такая неженка, чтобы страдать от подобного ребячества. Мне только хочется узнать, кто автор.

– Именно в этом цель и состоит: заставить тебя теряться в догадках. Так что как только получишь нечто подобное – сразу рви, не вскрывая конверта.

– Но это хитрые негодяи. Присылают требование в самых разных формах: сначала глянцевая почтовая открытка, потом рекламный буклет, а вчера – некролог.

– Ты уже позавтракал? – спрашиваю его, чтобы прекратить глупый разговор.

– И даже пообедал: пюре из шпината и морковный салат. Смотри, как бы слюнки не потекли.

– Значит, пора выпить кофе.

Хозяин дома велит одному из близнецов сварить два кофе: один – с, а другой – без. Молча выпиваем свои порции, и я уже собираюсь уходить, как ТТ приносит коробку с сигарами. Значит, последует продолжение. Сосредоточенное курение тоже предполагает молчание. Только хорошенько накачав свои внутренности дымом, хозяин дома соблаговоляет заговорить.

– Пока я разбирался с украинцами, ты копался в моем сейфе и уронил на пол одну пачку. Вот она!

Он достает из кармана халата пачку долларов и бросает ее на стол.

– Возможно, – говорю в ответ. – Пачек было так много, что в темноте я мог одну из них не заметить на полу.

– Поэтому я думаю, не провести ли нам один эксперимент?

– А что нам мешает? Эта дождливая погода ни к чему другому и не располагает. А в чем эксперимент?

– А вот в чем: забери себе эту пачку.

– Похоже, подкуп ты называешь экспериментом.

– Я не подкупаю. Я знаю, что ты стоишь дороже десяти тысяч. Ну ладно, давай бери!

– Хорошо. Считай, что взял. Что дальше?

– Что дальше – решать тебе. Эти деньги уже твои. Но, как ты понимаешь, и не совсем твои. И как ты с ними поступишь?

– Уж не думаешь ли ты, что я торчу здесь из-за каких-то десяти тысяч? Речь идет о миллионах.

– О них потом. Сейчас я хочу знать, кому ты передашь эти деньги.

– Говорил ведь уже: от народа ушло – к народу вернется.

– Народ – понятие абстрактное. Я тебя конкретно спрашиваю: кто получатель этих денег? Манасиев? Если так, то по твоей логике получается, что, забирая деньги у одного бандита, ты отдаешь их другому бандиту.

– Манасиев – не единственная инстанция.

– Тогда назови другого получателя. И с ним будет то же самое. Или скажут «мерси» и присвоят без возражений, или устроят формальную процедуру, в том смысле, что у кого ты их изъял, каким образом и где остальные. Скажешь: «Нет остальных». А они тебе: «Как это „нет“? Расскажи эту сказку кому-нибудь другому!» И пойдут проверки, допросы, очные ставки, а потом посадят тебя в тюрьму… А деньги тем временем осядут в чьем-то кармане, но это уже не будет иметь никакого значения.

– Если ты вернешь не одну эту пачку, а миллионы, о которых идет речь, то какая тебе разница, кому они достанутся?

– Это должно заботить не меня, а тебя. Чтобы ты наконец понял: нет в том большого героизма, чтобы отнять деньги у человека, названного вором, и отдать их действительно вору, который нанял тебя в услужение.

– А есть факты, доказывающие, что он вор?

– Сколько угодно. А почему они, по-твоему, так активизировались в желании восстановить справедливость, что принялись преследовать людей, переведших свои активы за границу? Да потому, что в самой стране уже больше нечего воровать!

– Ты приводишь отчасти справедливые аргументы, чтобы тем самым оправдать собственные мерзости, – соглашаюсь.

– А ты тыкаешься, как слепой котенок, и все никак не хочешь ни примириться с мерзостями, ни признать горькую истину.

– Я не услышал в твоих словах никакой истины.

– Эти так называемые грязные деньги, Эмиль, стали безвозвратно потерянными в тот самый миг, когда их украли у государства. Кого бы и что бы ты ни разоблачил, их уже не вернуть. Тебе известен хоть один случай, когда потерянное было бы возвращено? Оно тонет, тает, испаряется, преображается – поди найди его! Можно разоблачить вора, можно посадить его в тюрьму, можно его убить. Но деньги никогда не вернуть!

– Опять философствуешь, – говорю. – Оставь философствование напоследок, чтобы утешиться за секунду до выстрела, который в тебя произведут.

– А ты намеренно выбрал этот мрачный день, чтобы прийти и напомнить мне о смерти и скоротечности жизни?

Вот и напоминай теперь ему, что я пришел сюда не по собственному желанию, а по его просьбе, так как ему вздумалось поставить дурацкий эксперимент.

– И чего ты так носишься с этой своей бездной? – спрашиваю его. – Откуда тебе знать, какая она?

– Я ее видел.

– Во сне или наяву?

– Я видел ее в одном фильме по телевизору. Там космонавт вышел в открытый космос, чтобы починить аппарат, и у него порвался трос. И он полетел в темную бездну. Медленно-медленно он падал в эту темную бездонную прорву, падал и падал, пока не исчез. В бездне.

– Теперь понятно, какой тебе видится смерть. Воображения у тебя поменьше, чем у Черча.

– Черч лучше нас обоих, – соглашается ТТ.

Теперь можно уходить. Пойду к Марте, и мы с ней обстоятельнее обсудим более актуальный вопрос о дождливой погоде, о том, когда она кончится. Надеваю плащ и спускаюсь по лестнице. Рослый швейцар, уже признающий меня за своего, кивает мне на прощанье. Поднимаю воротник плаща и сую руки в карманы, приготовившись выйти навстречу венским ветрам. Моя правая рука нащупывает продолговатый предмет, размерами напоминающий пачку долларов.

Значит, эксперимент продолжается.

В условленный день и час я прилежно спускаюсь в подземный переход возле здания Оперы – чтобы люди Манасиева не объявили меня дезертиром и невозвращенцем. Топчусь минуты две у газетного киоска и покупаю «Ди Прессе», давая понять, что сообщить мне нечего. Я убежден, что эти тайные встречи – абсолютная глупость, особенно после того, как Манасиев во всей своей красе самолично посетил Вену. И, в сущности, чего ради вся эта секретность? Ради местных властей, которые при желании могут получить всю необходимую информацию непосредственно у Табакова? Или ради нас самих, дабы убедить, что у нас все в порядке, что мы, по меткому выражению полковника, снова, как и прежде, стоим на посту, пусть и нет уже прежнего врага.

Однако этим утром на позициях – наших (или вражеских?) – наблюдается легкое движение. Устанавливаю это, когда на выходе из перехода вижу у себя за спиной уже знакомое лицо.

– Ну что? – спрашивает лицо.

– На западном фронте без перемен, – отвечаю, пользуясь уже известной фразой.

– Зато на восточном – перемены, – отвечает нелегал с едва уловимым злорадством. – Возвращайся в Софию.

– Раз надо, значит, вернусь.

– Немедленно! – Жестким тоном поясняет он, как видно раздраженный моим безразличием.

– Прямо сейчас?

– Можно сказать и так. Полковник хочет, чтобы ты уже завтра был у него.

– Буду. Что еще?

– Остальное – в Софии.

Он осматривается, проверяя, не засек ли его противник, и исчезает.

Готовлюсь к отъезду. Еду в автомастерскую, где время от времени осматривают мою машину. Вообще-то в этой мастерской обслуживаются машины Табакова, поэтому мне их услуги частенько обходятся даром, чем я старательно пользуюсь, зная, какой кислый вид принимает Манасиев, когда заходит речь об оплате моих служебных расходов.

Сегодня дождя нет. Погода почти весенняя. Пока техник занимается моей машиной, выхожу из мастерской подышать свежим воздухом. Меня занимают кое-какие мысли – не о табаковской бездне, а о жизни вообще, – когда слышу за спиной знакомый голос:

– Здравствуйте, господин Боев.

Пешо. Мой любимый шофер, хотя и отставной.

– Здорово, Пешо. Ты тоже в мастерской?

– Я здесь по делу.

– У Табакова работаешь?

– У кого же еще.

– Что-то я ни разу не видывал тебя в Генеральном штабе.

– Там близнецы. Меня, как новенького, выпихнули подальше от Центра.

– Я справлялся о тебе. Сказали, у тебя все в порядке.

– Так и есть. Не жалуюсь. Жив-здоров.

– Тебе вроде костюмчик попортили.

– Сам виноват. Полез, куда не надо.

И помолчав, добавляет:

– Но сейчас у меня и вправду все в порядке. Знаете, как немцы говорят: «Энде гут, алес гут».

– Что за «энде»! Тебя же в Софии невеста ждет.

– Подумаешь – невеста. Мы никаких клятв друг другу не давали.

– Пешо, Пешо… Что мы загадывали, и что вышло…

– Такова жизнь, товарищ начальник. Никому не дано знать своей судьбы.

Опять короткое молчание.

– А вы как?

– Да и я, как ты. Не знаю своей судьбы. Сейчас вот помчусь в Софию. Хочешь, и тебя возьму с собой.

– Я не готов… Не решил еще.

– Ну, хорошо, Пешо. Как знаешь. Смотри только, не ввяжись во что-нибудь.

– Постараюсь.

– Ладно, до скорого или не очень скорого свиданья!

– До скорого, товарищ начальник!

– Ты действительно собираешься вернуться или дурачишь меня? – спрашивает Марта, когда вечером собираюсь уходить.

– Я вернусь, дорогая, – если не ради чего-то другого, то ради тебя. Как в той песне.

– Что за песня?

– Вряд ли ты ее знаешь. Я все время забываю, что у нас с тобой небольшая разница в возрасте, лет в двадцать.

– Что за песня? – повторяет она.

– Да была когда-то песня, в которой пелось:

 
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди…
 

Но поскольку я не очень силен в поэзии, замолкаю и обнимаю ее. Мы некоторое время стоим так, прижавшись лицом к лицу, и мне кажется, что я ощущаю у себя на щеке что-то мокрое.

Может, снова пошел дождь?..

Часть третья
ПОСЛЕДНЯЯ МИССИЯ

И снова Родина.

Конец лета, а как будто осень.

Хмурое облачное небо и резкий ветер, разбрызгивающий струйки мелкого дождя. Эти подробности не имеют значения, но все-таки отмечаю их, поскольку, как мне говорил один знакомый писатель, так надо.

После целой ночи, проведенной за рулем, мое настроение тоже не безоблачное. Не говоря уж об офицере на контрольно-пропускном пункте. Он считает своей служебной обязанностью сохранять железную суровость на физиономии. Он делает мне знак рукой отъехать в сторону и произносит:

– Вас ожидают.

Чуть погодя этот ожидающий выходит из служебного помещения. Он в штатском, но это ничего не меняет: тон у него военный:

– Оставьте ключи от БМВ этому молодому человеку. Дальше мы поедем на служебной машине.

Выполняю приказание. «Молодой человек» – второе исправленное издание нашего Пешо, в том смысле что на его лице нет легкомысленной улыбки, а взгляд строг и официален. Наверное, опять будут осматривать мое средство передвижения, но на сей раз без моего присутствия. В общем, холодный прием. Будем надеяться, что он не станет совсем ледяным.

Джип держит курс по направлению к нашей столице, но потом отклоняется в сторону Костинброда. Служивый в штатском хранит неприступный вид а-ля «каменное лицо» – вероятно, чтобы показать, что никаких разговоров в пути не предусмотрено. Впрочем, такая опасность ему не грозит, поскольку я дремлю.

Резкий толчок прерывает мою дрему. Водитель останавливает джип перед дощатым забором.

– Можете выходить.

Деревянные ворота и возле них субъект в одежде цвета хаки, которую носит половина жителей прославленного цыганского квартала. Хозяйственный двор. В глубине – сборно-щитовое здание казармы, а рядом с ней – посаженная на цепь овчарка, подающая предупредительный лай.

– Спокойно, Рекс, свои, – осведомляю ее. Однако собаку, по-видимому, зовут как-то иначе, поскольку лай не стихает.

Манасиев, находящийся в одном из помещений казармы, встречает меня без лая, однако и он смотрит на меня неприветливо.

– Здравствуй, – сухо роняет он, отходя от окна, в которое наблюдал за моим прибытием. – Садись.

Сажусь, а он остается стоять – вероятно, для того чтобы напомнить о своем старшинстве.

– Итак, Боев, наша встреча все-таки состоялась.

И после констатации столь очевидного факта поясняет:

– А ведь некоторые из твоих старых знакомых были уверены, что ты не вернешься.

– Тогда понятно, почему меня встретили почти как диверсанта.

– Ничего подобного. Просто, пожив на Западе, особенно среди состоятельных людей, некоторые приобретают определенный критический настрой по отношению к отечеству. Кое-кто здесь считает, что ты чересчур близко сошелся со своим старым приятелем Табаковым.

– Как вы мне и приказывали.

– Я говорю это не в упрек. Просто информирую о том, какие существуют мнения на твой счет.

– Известно, что за школа злословия эта наша служба.

Наконец он садится за столик, продолжая сохранять прямую осанку и молодцеватость, ставшие частью его натуры.

– Я и мысли не допускал, что ты способен отказаться от возвращения, понимая, что тем самым подставишь под сильнейший удар не только меня, но и свою репутацию. Да, и это тоже комментируют, твоя миссия пока не дала результатов, но я прекрасно понимаю, какие трудности тебе приходиться преодолевать, и не склонен прислушиваться к оценкам сторонних лиц.

Он умолкает, устремляя на меня свой холодный и до неприятности пристальный взгляд.

– Однако, кроме сторонних, Боев, есть, как тебе известно, еще и вышестоящие лица. И как реагировать на упреки этих последних?

– Вам лучше знать.

– Знаю, но в данном случае я спрашиваю тебя.

– Извините, но, судя по вашим словам, мои скромные действия явились предметом обсуждения самого широкого круга лиц – от сторонних до вышестоящих. Но если секретное задание обсуждается столь широко, то может ли оно после этого оставаться секретным?

– Ты подходишь к делу со вчерашними мерками. Я тоже приверженец строгой секретности, но сегодня к нашей работе предъявляется повышенная требовательность. И не было никакого широкого обсуждения, о котором ты говоришь. Просто люди хотят знать, почему так затягивается дело и на что расходуются средства.

– Какие средства? Те, которые из кармана подозреваемого идут на содержание моей машины и оплату моего жилья?

– Не будем отвлекаться на мелочи. Тот, кого ты называешь подозреваемым, задолжал стране такую колоссальную сумму, что говорить о расходах на машину и жилье просто смешно. Скажи лучше, какими тебе представляются дальнейшие действия по этому делу?

– Вы хотите знать, следует ли нам продолжить работу по делу или ее надо прекратить?

– Именно это я и имел в виду. Однако мне перспектива этого дела видится по-другому. Работу надо продолжить, но продолжить по-другому.

– Хотите сказать – без меня. Принимаю это решение с искренним облегчением.

– Ты не можешь его принять, поскольку еще не услышал. И не разыгрывай искреннюю радость по поводу своего отстранения. Такие номера у меня не проходят. Кроме того, я не говорил, что отстраняю тебя.

– Просто не хочу, чтобы вы попали в неловкое положение.

– Выполняя служебное задание, я никогда не испытываю неловкости. Каким бы это задание ни было. А теперь слушай.

Слушаю. Уже знакомые вещи. С той лишь разницей, что я выбываю из комбинации.

– Временно! – поясняет Манасиев. – Не воспринимай это как утрату доверия к тебе. Мы всего лишь меняем тактику. Не обижайся, но ты действительно чересчур сблизился с Табаковым. Вы даже в рестораны вместе ходите…

– Ну, если единичную поездку в мотель расценивать как поход в ресторан… С такой логикой, зайди мы однажды в церковь, вы решите, что мы собрались…

– Я же сказал: не обижайся. До определенного момента ваше сближение было полезно, особенно учитывая грубые действия некоторых лиц, имевшие места ранее. Но теперь ваше сближение дает обратный результат. Табаков слишком успокоился, уверившись в том, что ему ничто не грозит, и вообразив, что может до бесконечности водить нас за нос. Именно поэтому, не допуская прежнего нажима, мы должны сместить акцент. Для этого ты в данный момент не подходишь. Придется задействовать другой фактор. Ты знаешь, главное – баланс. Мы не должны допустить его ликвидации, иначе все рухнет. И не должны вызвать в нем паники, чтобы он снова не исчез и не заставил нас разыскивать его много лет. Но вместе с тем мы не должны поддерживать его иллюзий относительно своей безопасности, чтобы он не думал: «Боев – мой человек, и со мной ничего не случится».

– Мне понятны ваши соображения, – соглашаюсь, чтобы прекратить его разглагольствования. – В конце концов, решаете вы.

– В том-то и дело, что решаю не я один. Не хочу вдаваться в подробности, но есть люди, и люди на сегодняшний день весьма влиятельные, которые хотят свести счеты с нашим фигурантом. И вопрос не только в этом. Эти люди оказывают давление на наше ведомство и, соответственно, на меня, и существует риск, что они предпримут какие-нибудь действия, чтобы ускорить развязку, которая, весьма вероятно, будет означать провал нашей операции.

– Понимаю.

– Потому что, когда в дело вмешиваются любители, Боев, события теряют предсказуемость. У кого-то могут не выдержать нервы, и он выстрелит.

– Пока что они довольствуются ребяческими выходками.

И рассказываю ему о посланиях на тему «Отдай миллион». Мой рассказ вызывает у Манасиева обеспокоенность.

– Ты зря недооцениваешь опасности этих действий. Ведь не важно, каков их характер – умный или глупый. Важно, что это полностью подтверждает мои опасения относительно вмешательства посторонних факторов. Сегодня ему послали письмо, а завтра пошлют пулю.

Некоторое время он продолжает развивать эту тему, что выражается у него в многократном повторении одного и того же, а потом заключает:

– Что касается тебя, то ты остаешься в распоряжении нашего ведомства.

– Как вспомогательное средство…

– Оставь комментарии. Остаешься в распоряжении ведомства и точка.

– И надо понимать, что машину мою забирают?

– Ее тебе вернут. И напрасно не беспокойся: из нее ничего не исчезнет.

– Я скорее опасаюсь обратного: как бы мне не оставили в ней что-нибудь на память.

– Смотри, как бы твоя мнительность из защитного рефлекса не переросла в болезненное состояние.

– Один раз мне подложили наркотики. Второй раз я нашел под сиденьем пистолет.

– Какой пистолет?

Теперь приходится ему рассказывать истории с Пешо и его Макаровым.

Полковник притворяется удивленным.

– Этот парень все выдумал.

И чтобы сменить тему, бросает:

– Учти: невернувшийся водитель тоже записан тебе в пассив.

– Я не просил у вас навязывать мне этого водителя.

– Знаю, знаю. Но это ничего не меняет.

Он смотрит на часы и бросает:

– Иди забирай машину.

Чуть было не спрашиваю: «Вместе со звукозаписывающим устройством?», но воздерживаюсь. Полковник и так не в настроении.

Встаю и направляюсь к выходу, когда слышу за спиной вопрос:

– Кстати, что ты сделал с тем Макаровым?

– Ничего. Оставил его у Табакова.

– Чудесно. Мы его уже вооружать начали. Если руководство узнает об этом, оно нас в порошок сотрет.

– Ну и пусть его сотрут в порошок! – повторяет Борислав, когда в тот же вечер на уже знакомой нам кухне и с тем же уже знакомым нам меню передаю ему разговор с полковником. – Можешь быть уверен: парень взял пистолет не по собственной воле, а по приказу.

– Чтобы против кого использовать его при случае?

– Во всяком случае, не против Табакова.

– Все-то у тебя плохо.

– Возможно. А кому из нас сейчас хорошо? Не считая тебя. Ты все-таки остаешься в распоряжении ведомства.

Не возражаю. Когда Борислав в плохом настроении, самое разумное – не возражать.

– Одного не могу понять: почему они так вцепились в этого Табакова, – продолжает мой друг. – Вокруг бандит на бандите, а им исключительно Табакова подавай, словно он альфа и омега нашей катастрофы.

Не отвечаю. Как уже говорил, когда Борислав в плохом настроении…

– Ну, скажи, – призывает он меня. – Почему все закручено вокруг Табакова?

– Да потому, что надо было с кого-то начинать. В нем увидали ту петлю, с которой можно начать распускать чулок. Он стал символом грабежа, идеальным и поучительным примером для разоблачения. Если мы сумеем его одолеть, за ним потянется масса других. Не сумеем – конец всем надеждам на справедливое возмездие.

– Не верю, что ты считаешь, будто Манасиев воспылал мечтой о справедливом возмездии.

– Я говорю не о нем. Я имею в виду простых людей. Ну, скажем, меня.

– Ясно. Ясненько. Яснее ясного. Теперь и у меня прояснилось в голове. Кстати, а как ТТ?

– Хорошо. Собаку завел.

– Наконец-то он сделал что-то бескорыстно, не имея цели извлечь доход. Я слышал, вы с ним очень сблизились.

– Верно. Если ты имеешь в виду собаку.

Мой друг некоторое время молчит. Потом опять берет слово:

– Я буду взбешен, если тебе не повезет. Но еще больше взбешен я буду, если ты выполнишь их план.

Два раза делаю ему знак, чтобы он замолчал, но он не обращает внимания.

– Борислав, – говорю, – пошел бы ты выгулять собаку.

– Не охота.

– Смотри только, чтобы она тебя не укусила.

– О себе лучше побеспокойся. Ах да, я забыл, что вы друзья.

Он дошел до такой стадии, когда уже все равно, подслушивают тебя или нет.

– Все-таки надо выгулять животное, – настаиваю, немного помолчав.

– В такую-то погоду? – недовольно говорит Борислав. Наконец он соизволяет встать и следует за мной на темную улицу.

– Интересно, что происходит с Манасиевым? – спрашиваю. – Чувствую, что он не в духе.

– Говорят, его то ли выгнали, то ли вот-вот выгонят, а он продолжает обивать пороги нашего ведомства. Пытается использовать свои связи и общую неразбериху, чтобы показать, как он необходим со всем его профессиональным опытом. Но тебе-то известно, что он не годится для оперативной работы.

– Может, и годится. Смотря для какой.

– И чего ты не остался в Вене, а вернулся сюда и тревожишь мою спячку всякими вопросами? Я уже начал забывать, кто я и откуда. В одном лишь спасение: все забыть. Как говорят наши нынешние шишки, «со старыми шлюхами нового борделя не откроешь». Старые шлюхи – это, понятное дело, мы. А они – новаторы.

– Не принимай все так близко к сердцу, – пытаюсь его успокоить. – Таков порядок. Свой, не свой – а использовав, тебя выбрасывают. Не то чтобы они имеют что-то против тебя лично. Просто ты им уже не подходишь. Ты скомпрометирован. А то, что ты скомпрометирован тем, что служил им, это значения не имеет.

– Ладно, пошли домой, а то собака простудится, – предлагает Борислав. – Удивляюсь тебе. Как это тебе взбрело в голову бросить светлую Вену и приехать сюда, в этот мрак.

– Терпеть не могу такой погоды, когда ни лето, ни осень, – говорит Однако, пока мы идем с ним бесцельно по улице Раковского.

Впрочем, идем не совсем бесцельно. Мой приятель отыскал какое-то доступное для таких, как мы, заведение, притулившееся на втором этаже одного из домов возле площади Славейкова.

– Тут собираются журналисты, в основном, третьей молодости, так что и мы можем затесаться среди них. А иначе – куда податься? На улице – дождь, никуда не зайти – дорого. А здесь дешево и более-менее тепло.

Небольшие комнаты бывшей квартиры заставлены столиками, а за столиками сидят компании людей в стариковских куртках. Атмосфера – почти задушевная, с тяжелым запахом табака, мятной ракии и влажной одежды.

– Еще одно преимущество этого места в том, – поясняет Однако, – что можно не опасаться аудиозаписи. Не то чтобы тут не прослушивают, просто гвалт стоит такой, что ничего не разберешь.

– Но и нам друг друга не расслышать.

– Это только поначалу. Потом привыкаешь. Надо только кричать громче.

Выпиваем по сто граммов ракии, потом обогащаем вкусовые ощущения чашкой кофе и пытаемся болтать о том о сем, напрягая голосовые связки.

– Допускаю, что здесь не так, как в Вене, – замечает Однако на выходе из заведения. – Однако в чем именно разница – судить тебе. Я ведь не из тех, избранных, которые ездят на Запад так же запросто, как иные – на трамвае в Княжево.

Продолжая кричать, как это делал в журналистском кафе, пытаюсь выяснить у своего приятеля некоторые подробности хозяйственно-финансового толка, но безрезультатно, так как он знаком с ними не лучше моего.

– Я понял, что тебя интересует, но ты обратился не по адресу. Я направлю тебя к Весо Контролю. Он тебя просветит. Определись только с местом и временем, а остальное предоставь мне.

– Не слишком ли шикарное заведение? – спрашивает Контроль, опасливо оглядываясь по сторонам.

– Что здесь шикарного? Обыкновенная забегаловка.

– Я в том смысле, чтобы вы не слишком потратились.

– Такой опасности нет. Цены тут доступные. Или почти доступные.

– Вам лучше знать. Лично я уже давно никуда не хожу.

Под «уже давно» он, вероятно, подразумевает «много лет».

– Как ты можешь переживать по поводу таких мелочей, когда через твои руки проходили миллионы? – спрашиваю, незаметно переходя на «ты».

– Миллионы проходили через руки тех, кто их получал и тратил, – уточняет Весо. – Я же имел дело с цифрами. А цифры, как вы понимаете, сколь велики бы они ни были, не потратишь.