Текст книги "Пленница былой любви"
Автор книги: Бетти Махмуди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
– Как у нее дела в школе?
– Она не ходит в школу, – ответил он резко. – Ей не разрешают ходить в школу из-за того, что ты сделала. Это твоя вина. С тобой одни только неприятности.
И новое высказывание в мой адрес:
– Ты плохая жена. Я собираюсь найти другую, чтобы наконец иметь сына.
Я мгновенно вспомнила о противозачаточной спирали. Что будет, если Муди узнает о ней? Что будет, если Муди изобьет меня так, что потребуется помощь и какой-нибудь иранский врач обнаружит спираль? Если меня не убьет Муди, это определенно сделают иранские власти.
– Я отведу тебя к Хомейни и скажу, что ты не любишь его, – кричал он. – Я поведу тебя к властям и скажу, что ты агент CIA.
По правде говоря, можно было сомневаться в реальности этих угроз, но я уже слышала подобные истории о людях, осужденных по причинам и без причины, увезенных в тюрьму и пропавших без вести. Я знала, что моя судьба зависит исключительно от каприза Муди и его аятоллы.
Как только я замечала безумный блеск в его глазах, я заставляла себя держать язык за зубами, надеясь, что он не увидит ненависти в моих глазах.
Всю свою ярость он обрушил на то, что я не мусульманка:
– Ты будешь гореть в адском огне! – орал он. – А я вознесусь на небо.
– Я не знаю, что будет, – ответила я спокойно, пытаясь его смягчить. – Я не судья. Только Бог может судить меня.
В те ночи, когда Муди оставался дома, мы спали в одной постели, но он ложился подальше от меня. Отчаянно борясь за свободу, я несколько раз пододвигалась к нему и клала голову ему на плечо, хотя меня тошнило от отвращения. Но муж тут же поворачивался спиной ко мне.
Утром он оставлял меня одну, забирая папку, а вместе с ней и телефон.
Я сходила с ума от страха и тоски. Тело мое по-прежнему болело после той страшной драки с Муди. Охваченная депрессией и отчаянием, я часами лежала в постели. Лежала без сна, но у меня не было ни сил, ни желания встать. Дни проходили как в тумане. Я давно уже не знала, да и не заботилась о том, чтобы узнать, какой день, месяц, взошло ли солнце. Я жаждала лишь одного: увидеть мою дочурку.
В один из таких мучительных дней все мои мысли сконцентрировались на одной детали. Введя пальцы внутрь своего тела, я стала искать конец медной проволочки, утопленной в противозачаточную спираль. Найдя его, я с минуту колебалась. Что будет, если у меня откроется кровотечение? Ведь я была узницей в доме без телефона. А если я умру?
В эти минуты мне было все равно, выживу я или нет. Я рванула проволочку и взвыла от боли, но спираль осталась на месте. Я пыталась еще несколько раз, прилагая усилия и корчась от боли. Все безрезультатно. В конце концов я взяла пинцет из маникюрного набора и зацепила за конец проволочки. Медленно вытягивая, крича от невыносимой боли, я все-таки довела эту операцию до конца. У меня в руке оказался кусочек пластмассы с медной проволочкой, который мог вынести мне смертный приговор. Превозмогая страшную боль, я подождала несколько минут, чтобы убедиться, что нет кровотечения.
Что теперь сделать со спиралью? Я не посмела выбросить ее в мусорное ведро, потому что Муди мог найти ее там.
Металл был мягкий. Может, мне удастся порезать ее? Из коробки для швейных принадлежностей я вынула ножницы и принялась за работу, разрезая все на мелкие кусочки.
Взяв нож, я отвернула болты окна, открыла его и убедилась, что меня никто не видит. Затем я выбросила куски спирали на улицу Тегерана.
5 апреля был день рождения папы. Ему исполнялось шестьдесят пять лет, если он еще был жив. День рождения Джона выпадал на 7 апреля. Ему исполнялось четырнадцать лет. Знал ли он, что я еще жива?
Я не могла послать им подарки. Я не могла испечь для них торт. Не могла позвонить, чтобы поздравить их. Я даже не могла послать им открытки.
Иногда я стояла ночью на балконе, смотрела на луну и думала о том, что хотя мир огромен, но ведь одна и та же луна светит для Джо, Джона, для мамы, папы и для меня тоже. И ту же луну видит Махтаб…
Однажды, выглянув в окно, я остолбенела: на противоположной стороне улицы стояла госпожа Алави и смотрела на меня. Какое-то время мне казалось, что этот силуэт лишь мираж, предмет моего больного воображения.
– Что вы здесь делаете? – взволнованно спросила я.
– Я давно наблюдаю за этим домом, ожидая часами, – ответила она. – Я знаю, что с вами случилось.
Как ей удалось узнать, где я живу? В посольстве? В школе? Это неважно. Испуганно, не веря своим глазам, я смотрела на эту женщину, готовую рисковать своей жизнью ради того, чтобы Махтаб и меня вырвать из этой страны. И сейчас, как никогда, я отчетливо осознала, что Махтаб нет со мной.
– Что я должна сделать? – спросила Алави.
– Ничего, – ответила я, охваченная отчаянием.
– Мне нужно с вами поговорить, – сказала она очень тихо, потому что понимала, что разговор по-английски с женщиной в окне может показаться подозрительным.
– Подождите, пожалуйста, – ответила я.
В один миг я отодвинула раму, потом просунула голову между прутьями.
– Я наблюдаю за этим домом много дней, – повторила Алави.
Она рассказала, что какое-то время ее сопровождал брат, сидевший в машине. Однако это вызвало подозрения, и у них спросили, что они тут делают. Брат Алави ответил, что он наблюдает за девушкой, живущей в одном из домов, так как хочет на ней жениться. Этого объяснения оказалось достаточно, но сам инцидент встревожил мужчину. Так или иначе сейчас она была одна.
– Все уже готово для переезда в Захедан, – сообщила она.
– Я не могу ехать. Со мной нет Махтаб.
– Я найду ее. Возможно ли это?!
– Я прошу вас не делать ничего, что вызвало бы подозрения.
Она утвердительно кивнула и исчезла так же внезапно, как и появилась. Я вернула на место оконную раму, спрятала нож и погрузилась в раздумья, моля Бога, чтобы все это не оказалось только сном.
Наверное, Богу было угодно, чтобы земной шар оборачивался медленнее. Мне казалось, что сутки растянулись до бесконечности. Это были самые длинные дни в моей жизни. Основным моим занятием стал поиск способов как-нибудь убить время.
Я придумала хитрую стратегию общения с Махтаб. Из того, что я нашла дома, или из продуктов, которые приносил Муди, я старалась приготовить любимые блюда Махтаб. Больше всего ей нравился болгарский плов.
Из остатков шерстяных ниток мне удалось связать крючком маленькие башмачки для куклы Махтаб. Потом я вспомнила, что у нее есть несколько блузочек с воротниками под шею типа «гольф», которые она носила, жалуясь, что воротники ей жмут. Я обрезала воротники, а из полосок ткани сшила платьица для куклы. Найдя белые блузки с длинными рукавами, из которых Махтаб выросла, я обрезала рукава и получила необходимый материал, чтобы удлинить блузки. Теперь моя девочка сможет их надевать.
Муди взял эти подарки с собой, но так и не сказал мне о ребенке ни слова. Лишь возвращая обратно башмачки куклы, он проронил:
– Махтаб сказала, что не хочет надевать кукле эти башмачки, потому что дети испачкают их.
Я старалась не показать Муди, какую радость доставили мне эти слова. Сообразительная маленькая Махтаб поняла мой план. Таким образом она передавала мне: «Мамочка, я жива». Значит, она была с другими детьми. И это, слава Богу, исключало дом Амми Бозорг.
Но где же она?
От тоски и растерянности я начала просматривать изданные на английском языке книги Муди. Большинство из них были об исламе, но мне это не мешало. Я перечитала их от корки до корки. Среди них я нашла словарь Вебстера и тоже прочла его. Я весьма сожалела, что здесь нет Библии.
Бог был моим единственным собеседником во время этих полных отчаяния дней и ночей. Постепенно в моем возбужденном разуме начал формироваться определенный план. Беспомощная в этой западне, не имея ни малейшей возможности хоть как-то защищаться, я хваталась за все, что могло приблизить меня к Махтаб. Поэтому я обратилась к религии, которую исповедовал Муди.
Я подробно изучила справочник обычаев и ритуалов мусульманских молитв и начала практиковаться. Перед молитвой я мыла руки, ладони, лицо и стопы. Потом надевала белую молитвенную чадру. Во время молитвы верующий на коленях склоняется в смирении перед волей Аллаха, и его голова не должна касаться ничего, что сделано рукой человека. Вне дома это просто. В жилых помещениях верующий должен пользоваться молитвенным камнем. Я нашла их в доме несколько штук. Это были обычные кусочки затвердевшей глины диаметром около трех сантиметров. Молитвенным камнем мог быть любой кусочек земли, но эти были слеплены из земли в Мекке.
Надев чадру, положив перед собой открытую книгу на пол и головой касаясь камня, я регулярно произносила молитвы.
Однажды утром, когда Муди встал с кровати, я привела его в замешательство, занимаясь ритуальным омовением. Озадаченный, он смотрел, как я надеваю, чадру и занимаю положенное мне место в холле. Я точно знала, где оно: не рядом с ним, а позади него. Мы вместе обратились лицом к Мекке, произнося торжественные молитвы.
Я стремилась достичь двух целей. Прежде всего, удовлетворить Муди, даже если бы он заметил, что скрывается за моей религиозной преданностью. Он должен понять, что я хочу заслужить его расположение, чтобы вернуть Махтаб. Но разве не этого ему хотелось? Забрать у меня Махтаб было единственным и окончательным средством, которое должно было заставить меня покориться и согласиться с его взглядами на нашу будущую жизнь. И сейчас он мог убедиться, что его стратегия принесла желаемые результаты.
Но даже это было для меня второстепенным. В моих мусульманских молитвах я была более искренней, чем Муди мог бы предположить. В сущности, я только лихорадочно искала помощи. Если Аллах является таким же высшим созданием, как и мой Бог, я буду выполнять его требования так рьяно, как только смогу. Я хотела удовлетворить Аллаха еще больше, чем угодить Муди.
После окончания молитв Муди сказал:
– Ты не должна молиться по-английски.
Теперь у меня было новое занятие: я учила арабские слова, стараясь при этом убедить саму себя, что таким образом я не стану послушной иранской женой.
Однажды пришла Элен. Она позвонила в дверь, и мы разговаривали через окно.
– Я знаю, что Муди запретил нам приходить, но я все-таки хотела убедиться, жива ли ты еще, – сказала она. – Что-нибудь изменилось?
– Нет.
– Ты знаешь, где Махтаб?
– Нет. А ты?
– Не знаю, – ответила она, а потом предложила: – Может быть, помог бы ага Хаким? Муди уважает его. Я могла бы поговорить с ага Хакимом.
– Нет, – поспешно запротестовала я. – Если Муди узнает, что я разговаривала с кем-нибудь, это только ухудшит мое положение. Мне хочется только увидеть Махтаб.
Она согласно кивнула головой, покрытой чадрой, но осталась недовольна.
– Ты можешь кое-что сделать для меня, – предложила я ей. – Принеси мне, пожалуйста, Новый Завет.
– Хорошо, но как я тебе его передам?
– Я спущу тебе на веревке корзинку или еще что-нибудь.
– Порядок.
Элен ушла, но так и не вернулась с Новым Заветом. Возможно, из чувства вины за этот тайный визит.
В один из солнечных дней я стояла на балконе, пытаясь осознать, в полном я еще рассудке или уже нет. Как долго все это длится? Я пыталась вспомнить тот день скандала с Муди. Это было месяц назад. А может быть, два? Я не в состоянии была вычислить. Я решила считать пятницы, потому что только эти дни чем-то отличались. Напрягая память, я вспомнила только одну пятницу со времени нашего конфликта. Неужели прошла лишь неделя? Неужели все еще апрель?
На противоположной стороне двора я увидела соседку, наблюдающую за мной через открытое окно. Я никогда прежде не видела ее.
– Откуда ты? – неожиданно спросила она на ломаном английском языке.
Я растерялась и даже испугалась, а потом с недоверием спросила:
– Почему вы спрашиваете?
– Потому что знаю, что ты иностранка. Отчаяние развязало мне язык, и я разразилась потоком слов. Я не задумывалась над тем, кто она: друг или враг.
– Меня держат под замком в этом доме, – торопливо говорила я. – У меня забрали дочку, а меня закрыли в этом доме. Прошу вас, помогите мне.
– Я сочувствую тебе, – ответила она. – Я сделаю все, что смогу.
Но что же она может сделать? Замужняя женщина в Иране, по существу, была немногим свободнее меня. Потом, однако, мне пришла в голову мысль.
– Я бы хотела послать письмо своим близким, – обратилась я к ней.
– Хорошо. Напиши. Я перейду улицу, и ты бросишь его.
Я молниеносно написала письмо, которое, я уверена, было нескладным и весьма непоследовательным. Как сумела, я описала события и предупредила маму с папой, чтобы не тревожили посольство или Департамент штата, пока я не найду Махтаб. Я написала, что очень их люблю. Слезы заливали страницу.
Я снова сняла оконную раму и с конвертом в руке застыла в ожидании. Прохожих было немного, однако я не была уверена, удастся ли мне узнать среди других закрытых чадрой женщин ту, что обещала помочь. Я пыталась уловить какой-либо подаваемый мне знак.
По улице быстро шла женщина, одетая в черное манто и русари, как бы погруженная в свои ежедневные проблемы. Но когда она приблизилась ко мне, то посмотрела вверх и едва заметно кивнула головой. Письмо выскользнуло у меня из руки и полетело на тротуар, как опадающий лист. Моя новая союзница тотчас подняла его и спрятала под манто, не меняя даже темпа.
Я никогда больше ее не встречала, хотя проводила на балконе много времени в надежде, что снова увижу ее. Вероятно, она не хотела больше вступать со мной в контакт.
Как я и надеялась, мое участие в молитвах несколько смягчило Муди. В награду он принес мне издаваемую на английском языке газету «Хаян». Все статьи были иранской пропагандой, но я наконец могла читать на своем родном языке что-то большее, чем религиозные книги или словарь. А кроме того, сейчас я могла понять, в каком времени нахожусь, я знала число. Трудно мне было поверить, что я пребывала в этой изоляции всего лишь полторы недели.
Появление газеты внесло и некоторую перемену в отношении Муди ко мне. Домой он приходил теперь каждый вечер, принося мне «Хаян», а иногда и какие-нибудь сладости.
– Клубника, – сообщил он, вернувшись как-то под вечер.
Я знала, что она дорогая и ее трудно достать.
Прошел почти год, как последний раз я лакомилась этими душистыми ягодами. Они здесь были мелкие и сухие, да и на вкус не лучшие, но тогда они показались мне необыкновенно вкусными. Я проглотила три ягодки и не без усилия сдержалась, чтобы не съесть еще.
– Отнеси ее Махтаб, – попросила я.
– Хорошо, – согласился он.
Временами он был относительно спокойным и даже расположен к разговору, а порой держался на расстоянии и возбуждал во мне страх. И хотя я постоянно спрашивала у него о Махтаб, он оставался глух к моим вопросам.
Мрачные дни сменяли друг друга…
Однажды среди ночи нас разбудил звонок у входной двери. Всегда готовый к защите от преследовавших его демонов, Муди вскочил с постели и подбежал к окну. Пробудившись от тяжелого сна, я услышала голос Мостафы, третьего сына Баба Наджи и Амми Бозорг.
– Что случилось? – спросила я, когда Муди вернулся в спальню и стал торопливо одеваться.
– Заболела Махтаб, – ответил он. – Я должен ехать.
Сердце у меня тревожно забилось.
– Позволь мне поехать с тобой! – умоляла я.
– Нет, ты останешься здесь.
– Прошу тебя, привези ее домой.
– Нет, я никогда ее сюда не привезу.
Когда он шел к двери, я выскочила из постели и побежала за ним, готовая мчаться по улицам Тегерана в ночной сорочке, чтобы только очутиться рядом с моей девочкой.
Муди оттолкнул меня и закрыл дверь на ключ. Я была в близком к панике состоянии. Махтаб больна! Моя дочурка так больна, что пришлось среди ночи послать Мостафу за Муди. Отвезет ли он ее в больницу? Неужели она так серьезно больна? Что это за болезнь? «Моя девочка! Моя девочка! Боже, помоги нам!» – рыдала я.
В течение этой бесконечной ночи, проведенной в слезах и отчаянии, я пыталась проанализировать новую информацию о Махтаб. Но почему Моста-фа?..
Потом я вспомнила, что ведь Мостафа и его жена Малюк живут через три дома от нас. Видимо, Муди это место показалось подходящим, чтобы спрятать Махтаб. Моя дочурка была знакома с ними и хорошо играла с их детьми. В конце концов, Малюк была несколько более доброжелательной и более симпатичной, чем остальные члены семьи. При мысли, что Махтаб у них, мне стало легче, но не настолько, чтобы успокоить мое исстрадавшееся сердце. Больше всего ребенку во время болезни нужна мать. Я предпринимала усилия, чтобы хоть мысленно передать ей мою любовь и принести облегчение. Я надеялась, молилась, чтобы она услышала меня, почувствовала мое беспокойство о ней.
На протяжении прошедших недель я считала, что мои горести достигли предела, но сейчас я поняла, что это не так. Время остановилось. Наконец начало светать, а я была в полном неведении. Утро тянулось еще медленнее. С каждым ударом мое сердце разрывалось, кричало от отчаяния: Махтаб! Махтаб! Я не могла есть, не могла спать.
Делать я тоже ничего не могла.
Перед глазами стояла моя бедная девочка, испуганная, брошенная, в больничной кровати.
Тревожная и мучительная вторая половина дня превратилась в бесконечность. Это был, пожалуй, самый длинный день моего заключения.
Вдруг меня охватила ярость. Я вскочила с постели, выглянула в окно спальни, и на соседнем дворе увидела женщину. Это была служанка, старая женщина в чадре. Она наклонялась над бассейном декоративного фонтана, чтобы помыть одной рукой посуду. Я видела ее за этой работой уже не раз, но мы никогда не разговаривали.
Я молниеносно приняла решение. Я убегу из этой тюрьмы, доберусь до дома Мостафы и спасу моего ребенка. Слишком ошеломленная, чтобы мыслить логично, я не задумывалась о последствиях. Что бы ни произошло, я должна немедленно увидеть мою девочку!
На выходящем во двор окне не было решетки. Я подвинула к нему стул, встала на него и прошла по подоконнику, ища узкий выступ, который выходил на пять сантиметров от внешней стены дома.
Стоя на выступе, судорожно сжимая руки на раме окна, я была только в шаге от крыши одноэтажного дома, находящегося рядом.
Я повернула голову и позвала:
– Ханум!
Старая женщина быстро повернулась ко мне.
– Вы говорите по-английски? – спросила я.
Я надеялась, что мы договоримся, и она позволит мне перебраться на крышу, а потом через дом я выйду на улицу.
Однако в ответ на мой вопрос женщина подхватила свою чадру и убежала в дом.
Я осторожно начала возвращаться. Мне не приходилось рассчитывать на помощь, выйти отсюда я не смогу. Я металась по комнатам в поисках какого-нибудь решения.
Надо хоть чем-нибудь занять себя.
Я снова перевернула библиотеку Муди в надежде найти что-нибудь на английском, чего еще не прочла от корки до корки. Мне попалась брошюра из четырех страниц, которая завалилась за стопку книг. Я не видела ее прежде. Это было нечто типа справочника, который содержал подробное описание мусульманских молитв для определенных ритуалов.
Я села на пол и очень внимательно прочла брошюру. Мое внимание привлекло описание ритуала наср.
Наср – это торжественная присяга на верность Аллаху, что-то вроде клятвы. Реза и Эссей совершили наср. Если Аллах сделает так, что ноги Мехди будут излечены, родители обязуются каждый год поставлять в мечеть тазы хлеба, сыра, сабзи и других продуктов, чтобы их отдавали нуждающимся.
Репродуктор на улице сзывал к молитве. Слезы текли по моим щекам, когда я совершала ритуальное омовение и надевала чадру. Я знала, что следует делать: совершить наср.
Забыв, что смешиваю понятия ислама и христианства, я громко говорила: «О Аллах! Обещаю, если Махтаб и я снова соединимся и благополучно вернемся домой, я отправлюсь в Иерусалим, к Святой земле. Это мой наср». Затем по книге я вслух читала с истинным преклонением и преданностью длинную специальную молитву по-арабски. Отрезанная от мира, я непосредственно говорила с Богом.
Наступил вечер. Сидя на полу, я старалась чтением скоротать время.
Вдруг погас свет. Впервые за многие недели пронзительный вой сирен, предупреждающих о налете, донесся до моего уже и так воспаленного мозга.
«Махтаб! – подумала я. – Бедная Махтаб испугается». Я инстинктивно бросилась к двери, но она, конечно, была заперта. В отчаянии я ходила взад-вперед по комнате, нисколько не заботясь о собственной безопасности. Я вспомнила о том, что Джон написал мне в письме: «Я прошу тебя, смотри за Махтаб, не отпускай ее от себя ни на минуту». Я плакала от жалости к своей девочке, и слезы уже струились не из глаз, а из самой глубины моей исстрадавшейся души.
На улице по-прежнему выли сирены. Слышны были отдаленные разрывы снарядов противовоздушной обороны. До меня донесся шум реактивных самолетов и потом эхо разрывов бомб. Я все время молилась за Махтаб.
Через несколько минут налет закончился. Он был, пожалуй, самым коротким из всех пережитых ранее. Но я, покинутая всеми, еще долго дрожала в темном доме, в затемненном городе, в страшном отчаянии. Спустя полчаса я услышала скрип открывающейся входной двери. На лестнице послышались тяжелые шаги Муди.
На фоне ночного мрака в слабом свете карманного фонарика в дверном проеме едва различалась фигура человека. Он держал что-то вроде тяжелого свертка. Я подошла ближе, чтобы разглядеть.
И вдруг я поняла: это Махтаб! Завернутая в одеяло, она прижималась к нему. Она была в сознании, но безучастная ко всему. Лицо ее даже в темноте казалось мертвенно-бледным.
«О, благодарю тебя, Боже! Благодарю!» – вздохнула я. В этот момент я вспомнила свой наср, ту клятву, которую я сегодня дала. Бог исполнил основную часть моей просьбы: он вернул мне Махтаб. Я была вне себя от радости, но эта радость смешивалась с тревогой: мой ребенок был таким измученным, подавленным и больным.
Я обняла мужа и дочурку.
– Я люблю тебя за то, что ты привез ее домой, – сказала я.
Я понимала нелепость своих слов: ведь это он был причиной моих страданий.
– Я думаю, что этот налет был знаком от Аллаха, – сказал Муди. – Ничего хорошего не выйдет, если мы будем жить раздельно. В такое время надо быть вместе. Я очень беспокоился о тебе. Мы не должны расставаться.
Лоб Махтаб покрылся капельками пота. Я протянула руки, и Муди отдал ее мне. Как хорошо было снова обнять мою девочку!
Закутав в одеяло, я приложила к ее горячему лбу смоченную водой тряпочку. Махтаб была вся в каком-то напряжении. Похоже, она боялась сказать хоть слово в присутствии Муди.
– Она что-нибудь ела? – спросила я.
– Да, – заверил он. Девочка очень похудела.
Всю ночь Муди не спускал с нас глаз. Махтаб ничего не говорила, была по-прежнему вялой, но температура спала. Мы провели ночь втроем в одной постели. Махтаб лежала посередине. Она часто просыпалась. Ее мучили боли в животе и понос.
Утром, собираясь уходить, Муди сказал мне не со злобой, но уже и не так сердечно, как ночью:
– Одень ее.
– Прошу тебя, не забирай Махтаб.
– Нет, я не оставлю ее здесь с тобой.
Я не осмелилась спорить с ним. Муди имел надо мной абсолютную власть. Махтаб молча согласилась одеться, а дома оставалась мать, которой казалось, что ее сердце разорвется от отчаяния.
Между нами троими происходило что-то непонятное. Много времени ушло у меня на то, чтобы заметить какие-то неуловимые изменения в нашем поведении, но интуитивно я чувствовала, что мы вступаем в новую фазу нашего совместного существования.
Муди стал мягче, менее агрессивен и более рассудителен. Внешне он казался даже спокойным и уравновешенным. В его глазах я могла отметить все более глубокую заботу. Его беспокоили материальные проблемы.
– Мне по-прежнему не платят за работу в клинике, – жаловался он.
– Тогда откуда у тебя деньги? – спросила я.
– Я беру взаймы у Маммаля.
Я все-таки не верила ему. Я не сомневалась, что ему хочется убедить меня, что у нас нет денег и поэтому мы ничего не можем изменить в нашей ситуации.
Он стал приводить Махтаб домой каждый вечер, за исключением тех дней, когда у него были ночные дежурства. Через пару недель он уже позволял иногда Махтаб оставаться со мной весь день, когда он был на работе, но щеколда, задвинутая на дверях с двойным замком, давала нам ясно понять, что мы по-прежнему в заключении.
Однажды утром он вышел, как обычно. Я ждала знакомый щелчок закрываемой двери, но не услышала его. До меня донеслось лишь эхо удаляющихся шагов Муди. Подбежав к окну спальни, я увидела его на улице.
Неужели он забыл нас закрыть? А может быть, это лишь ловушка? Мы с Махтаб по-прежнему сидели дома. Через несколько часов он вернулся. Его хорошее настроение укрепило меня в убеждении, что незапертая дверь была проверкой. И теперь он был доволен, что мы оправдали доверие.
Все чаще и с большим волнением Муди говорил о нас троих как о семье, стремясь к тому, чтобы наш союз стал надежной защитой в этом чужом мире. Проходили дни и недели, и я все больше убеждалась, что он вернул Махтаб навсегда.
Махтаб тоже изменилась. Постепенно я узнала о ее жизни без от меня.
– Ты часто плакала? Ты просила папу, чтобы он привез тебя сюда? – спрашивала я.
– Нет, – ответила она тихим испуганным голоском. – Я не просила. Я не плакала. Я ни с кем не разговаривала, не играла, я ничего не делала.
Я неоднократно пыталась разрушить эту стену страха даже передо мной. В конце концов мне удалось узнать, что ее постоянно расспрашивали, особенно жена племянника Муди, Малюк. У нее выпытывали, ходила ли мама с ней в посольство, пыталась ли убежать из страны. Махтаб всегда отвечала односложно: «Нет!».
– Я пробовала убежать из дома, мамочка, – сказала она, точно думала, что я буду злиться на нее за то, что она не сумела выбраться оттуда.
В душе я была благодарна судьбе, что ей не удалось этого сделать. Я представляла себе маленькую одинокую Махтаб на запруженных улицах Тегерана, среди беспорядочно движущихся автомобилей, управляемых неосторожными водителями, среди этих бездушных, злых и подозрительных полицейских. Меня охватывал ужас.
Долгие дни, проведенные взаперти, я мучительно размышляла, анализировала ситуацию. Я не сомневалась, что никогда не привыкну к жизни в Иране. Я знала также, что мне нельзя верить больному, неуравновешенному Муди. Сейчас он стал более рассудительным, не таким агрессивным, но ни в коем случае я не должна полагаться на него.
Пока я разработала только общую стратегию. Меня глубоко обеспокоили расспросы Малюк, и я пришла к выводу, что должна все сохранять в тайне от дочери. Не буду говорить ей о возвращении в Америку. Это решение было для меня очень болезненным.
Маммаль и Насерин по-прежнему жили у родственников. Реза и Эссей вернулись в свой дом. Мы с Эссей втайне подружились.
Шестнадцатый день персидского месяца ордибехешт, который в этом году выпадал на 6 мая, – это день рождения Мехди, двенадцатого имама.
Много веков назад имам Мехди исчез, но шииты верят, что в день Страшного суда он появится вместе с Иисусом. По обычаю в этот день ему следует высказывать разные пожелания и просьбы.
Эссей пригласила меня пойти с ней к одной старой женщине, которая в этот день отмечала сороковую годовщину исполнения своего насра. Она поклялась, что если дочь излечится от смертельной болезни, будет каждый год в день рождения имама Мехди организовывать праздничные встречи.
Эссей пояснила, что на приеме будет около двадцати женщин. В моем воображении уже рисовался длинный день плача и молитв, поэтому я сказала, что у меня нет желания идти туда.
– Пойдем со мной, – просила Эссей. – Каждый, кто хочет, чтобы его желание исполнилось, идет туда, платит женщине, которая читает Коран, а она молится за него. На протяжении года перед следующим рождением имама Мехди это желание обязательно исполнится. Разве у тебя нет никакого желания? – Эссей тепло и искренне улыбнулась мне. Она знала мое желание!
– Хорошо, – ответила я. – Если Муди позволит, я пойду.
К моему удивлению, Муди согласился. Почти все его родственницы идут туда, а Эссей проследит за мной и Махтаб. Он даже хотел, чтобы я приняла участие в этом благочестивом собрании.
Тот день был полон неожиданностей. Мы вошли в дом и увидели женщин без чадры, одетых в пестрые одежды: пурпурные вечерние туалеты с глубокими декольте, расшитые цехинами платья без плеч, облегающие брюки. У всех были прически прямо от парикмахера и очень яркий макияж. Сверкало золото. Из стереофонических динамиков лилась музыка бандари.[10]10
Веселая народная музыка юга Ирана, запрещенная аятоллой Хомейни.
[Закрыть] В холле женщины танцевали очень эмоционально, поднимая руки над головой, ритмично двигая бедрами.
Эссей мигом сбросила чадру, и меня поразило платье бирюзового цвета со скандально большим декольте. Она была обвешана украшениями, точно рождественская елка.
Насерин была одета в костюм красного цвета. Зухра и Ферест тоже были там, но без матери. «Амми Бозорг больна», – объяснили они.
Когда я уловила общее настроение, я поняла причину болезни Амми Бозорг. Она не любила радостной атмосферы. Перспектива такой встречи вынудила ее «заболеть».
Вскоре торжественный вечер достиг апогея. Несколько женщин стали инициаторами танца живота. Другие начали петь.
Одна за другой они подходили к женщине, читающей Коран в углу холла. Та по динамику объявляла желание каждой и затем начинала читать молитвы.
Ферест пожелала, чтобы ей удалось сдать экзамены в школе.
Зухра жаждала найти мужа.
Эссей просила, чтобы Мехди начал ходить.
У Насерин не было желаний.
Спустя какое-то время Эссей спросила меня:
– У тебя нет никаких желаний?
– Есть, но я не знаю, как их выразить. Эссей дала мне немного денег.
– Подойди к женщине и дай ей это, а потом сядь рядом. Она помолится за тебя, – сказала она мне и предупредила: – Тебе не нужно говорить о своем желании, но ты должна сконцентрироваться на нем во время молитвы.
Я взяла Махтаб за руку и подошла к святой женщине. Молча вручив ей деньги, я села рядом.
Она обернула мою голову куском черного шелка и начала молиться.
В мозгу пронеслась мысль: ну и идиотка же я! И все же я должна испробовать все. Я сконцентрировалась: я желаю вместе с дочерью вернуться в Америку.
Ритуал длился лишь несколько минут. Возвращаясь к Эссей, я поняла, что у меня могут возникнуть проблемы. Эссей, Насерин, Зухра, Ферест могут сказать и непременно скажут Муди, что у меня было желание, и он захочет узнать какое.
Я решила сказать ему сама сразу по возвращении, пока кто-нибудь меня не опередил.
– Я попросила имама Мехди, чтобы он исполнил мое желание, – сказала я дома.
– А чего ты пожелала? – подозрительно спросил Муди.
– Я просила его сделать так, чтобы у нас снова была по-настоящему счастливая семья.
Надзор Муди постепенно ослабевал. Он позволял Махтаб проводить со мной по нескольку дней в неделю.
Мне стоило огромного труда набраться терпения, но ничего другого мне не оставалось. Сейчас я играла не только перед Муди, но и перед Махтаб. Я страстно произносила мусульманские молитвы, а Махтаб, следуя моему примеру, делала то же самое. Со временем Муди поверил, что наша жизнь постепенно приходит в норму. Меня угнетало сейчас только одно: я должна была демонстрировать свою любовь мужу. А если я забеременею? Я не имела права умножать свои проблемы, производя на свет новую жизнь в этой безумной стране. Я не хотела носить в себе ребенка, отца которого я ненавидела.
