Текст книги "Пленница былой любви"
Автор книги: Бетти Махмуди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Воспитанный в состоятельной иранской семье, Муди легко вошел в роль пользующегося успехом американского врача. Мы купили большой красивый дом в престижном районе Корпус Кристи. Нашими соседями были врачи, юристы и другие представители интеллигенции.
Муди нанял служанку, чтобы освободить меня от наиболее прозаических домашних дел, что позволило мне наконец воспользоваться моей профессиональной подготовкой.
Моя жизнь была заполнена приносящей удовлетворение работой. Я занималась счетами пациентов, вела бухгалтерию лечебной практики Муди. К этому прибавлялись ведение домашнего хозяйства и приятные хлопоты о семье. Поскольку служанка выполняла всю черновую работу, я могла сконцентрироваться на ведении дома и кухни, что доставляло мне немало радости.
Мы много общались с друзьями. И не только потому, что нам это нравилось. Мы понимали, что дружеские контакты имеют большое значение для карьеры врача. Перед нашим прибытием в Корпус Кристи единственный практикующий там анестезиолог был очень перегружен, поэтому испытывал к Муди в некотором смысле чувство благодарности. Но в то же время присутствие Муди уже создавало возможность конкуренции. Работы хватало для двоих, однако мы были убеждены, что укрепление нашей позиции требует обширных связей. Наш круг знакомых состоял как из коренных американцев, так и из тех, кто, подобно Муди, приехал из других стран, чтобы учиться и работать в Штатах. Здесь было много индусов, арабов, пакистанцев, египтян и представителей других национальностей. Нас связывала радость, которую мы получали от познания различных культур и обычаев. Я прославилась образцовой иранской кухней.
В университете Техаса училось много иранцев. Мы часто принимали их у себя. Как члены Исламского общества Южного Техаса мы организовывали встречи и торжества по случаю праздников, отмечаемых иранцами и мусульманами. Я радовалась, что Муди обрел наконец здесь такую желанную связь с родиной. Он упивался ролью американизированного врача, старшего и пользующегося авторитетом руководителя своих молодых земляков.
Муди решил закрепить свое желание остаться американцем, написав заявление о признании его гражданином Соединенных Штатов. Анкета содержала много вопросов, среди них были и такие, которые требовали самых категоричных ответов.
Являетесь ли вы сторонником Конституции Соединенных Штатов и форм правления этой страны? Готовы ли вы присягнуть на верность Соединенным Штатам? Если того потребует закон, будете ли вы бороться с оружием в руках, защищая Соединенные Штаты? На каждый из этих вопросов Муди ответил утвердительно.
Мы много путешествовали. В Калифорнии и Мексике мы были несколько раз. Как правило, мы отправлялись туда, где проходили семинары по медицине или научные симпозиумы, оставляя детей на попечение няни. Налоговые инструкции позволяли нам пользоваться комфортабельными гостиницами и перворазрядными ресторанами, которые оплачивала фирма. Я заботливо собирала все квитанции и счета, подтверждающие профессиональный характер нашего путешествия.
Мне казалось, что эти поразительные перемены в моей жизни подавляют меня. Хотя я не работала в традиционном понимании этого слова, я была занята больше, чем когда бы то ни было, но, осыпаемая деньгами и нежностью, обожествляемая мужем, имела ли я право жаловаться на что-либо?
Однако почти сразу же в нашу супружескую жизнь проникли проблемы. Вначале это были редкие случаи непонимания, и возникали они у нас из-за некоторой несовместимости культур. Для Муди это были несущественные детали, но они приводили его в изумление. Например, когда в банке в Корпус Кристи мы открывали счет, он вписал в формуляр только свою фамилию и имя.
– Что это значит? – спросила я. – Почему ты не вписываешь и мою фамилию?
Он выглядел удивленным.
– Мы не вписываем имена женщин в банковские счета, – ответил он. – Иранцы этого не делают.
– Но ты здесь не иранец, – возразила я. – Ты же собираешься стать американцем.
Очень скоро я поняла, что Муди рассматривает меня как свою собственность. Когда мы бывали среди людей, он всегда требовал, чтобы я находилась возле него. Обычно он обнимал меня и держал за руку, точно опасаясь, что я могу убежать. Мне льстили его привязанность и интерес, но настойчивость, с какой он демонстрировал это, порой раздражала.
Превратившись из приятеля мамы в отчима, Муди постепенно терял свой авторитет в глазах детей. Став главой дома, он потребовал от Джо и Джона безоговорочного послушания. Это особенно не понравилось одиннадцатилетнему Джо, который уже начинал проявлять самостоятельность. Ведь именно Джо раньше был главным мужчиной в семье.
Кроме того, источником большого напряжения в наших семейных отношениях, несомненно, был Реза. Он учился в университете Детройта и какое-то время жил там в комнате Муди. Через год после заключения нашего брака Реза получил диплом экономиста, и Муди пригласил его в Корпус Кристи пожить у нас, пока тот не найдет работу.
Когда Муди не было рядом, Реза брал на себя роль хозяина и господина, пытаясь выдавать мне и детям распоряжения и требуя повиновения. Как-то ко мне пришли несколько приятельниц на чай. Реза молча сидел с нами в комнате. Было видно, что он старается все запомнить, чтобы потом доложить Муди в случае, если, по его мнению, мы говорили бы о чем-нибудь недозволенном.
После ухода гостей Реза распорядился, чтобы я помыла посуду.
– Я займусь этим в подходящее для меня время, – процедила я сквозь зубы.
Реза пытался подсказывать мне, когда следует стирать, что давать мальчикам на обед и когда мне можно пойти к соседям на кофе. Я спорила с ним, но он становился все более невыносимым. Сам он ни разу даже пальцем не прикоснулся к домашней работе.
Я неоднократно жаловалась Муди, что Реза вмешивается в мои дела, но муж всегда в таких случаях рекомендовал мне быть терпеливой.
– Это ненадолго, – говорил он, – пока он не найдет работу. Он ведь мой племянник, и я должен ему помочь.
Мы с Муди интересовались рынком недвижимости в поисках возможности вложить наши деньги и использовать тем самым налоговые льготы. Для этого мы связались с одним из наиболее процветающих банкиров в городе. Я упросила его взять Резу на работу.
– Мне предлагают должность кассира, – жаловался Реза, вернувшись из банка. – Я не собираюсь работать кассиром.
– Многие бы обрадовались такой должности, – ответила я, возмущаясь его поведением. – Это открывает большие перспективы.
Тогда Реза произнес фразу, смысл которой я поняла лишь несколькими годами позднее, когда хорошо узнала ментальность иранца, особенно мужской части рода Муди. Он заявил:
– В этой стране я не соглашусь ни на одну должность ниже председателя.
Он был готов пользоваться нашим гостеприимством до тех пор, пока какая-нибудь американская фирма не окажется настолько любезной, чтобы безоговорочно подчиниться его власти.
Целыми днями он пропадал на пляже или читал Коран, молился и контролировал каждый мой шаг. А когда ему и это надоедало, он дремал. Так продолжалось недели и месяцы, пока, наконец, я не вынудила Муди принять решение.
– Или он уйдет, или я, – заявила я решительно.
Говорила ли я серьезно? Я определенно рассчитывала на любовь Муди ко мне и не ошиблась. Бормоча что-то по-персидски, наверное, осыпая меня проклятиями, Реза перебрался в собственную квартиру. Разумеется, за деньги Муди. Вскоре после этого он вернулся в Иран и женился на своей сестре Эссей.
После ухода Резы все вернулось на свои места – так мне, по крайней мере, казалось. Между мной и Муди случались конфликты, но я знала, что брак основан на компромиссах. Я была уверена, что время позволит нам сгладить все острые углы.
Откуда мне было знать, что где-то там, за двадцать тысяч километров на восток от нашего дома, грянет буря, которая разрушит наш брак, превратит меня в заложницу, оторвет от близких и будет угрожать не только моей жизни, но и жизни моей еще не родившейся тогда девочки?
Вскоре после Нового, 1979 года Муди купил себе дорогостоящий транзисторный приемник с наушниками. Он был таким мощным, что принимал станции почти со всех частей света. Муди начал вдруг проявлять интерес к трансляциям из Тегерана.
Студенты в Тегеране организовали серию демонстраций, направленных против режима шаха. В прошлом уже случались подобные инциденты. На этот раз, однако, все выглядело гораздо серьезнее.
Находящийся в эмиграции в Париже аятолла Хомейни начал громко и резко высказываться против шаха и влияния Запада на исламский образ жизни.
Информация, которую Муди слышал по радио, зачастую противоречила сообщениям вечерних телевизионных новостей. В итоге Муди перестал доверять американским средствам информации.
День, когда шах покинул Иран, и следующий день, когда аятолла Хомейни триумфально вернулся в страну, Муди воспринял как большой праздник.
Не предупредив меня, он пригласил к нам группу иранских студентов. Они сидели до поздней ночи, наполняя мой американский дом восторженными, оживленными разговорами, звучащими по-персидски.
Революция пришла не только в Иран, но и в наш дом. Теперь Муди совершал свои мусульманские молитвы с таким рвением, какого я до сих пор не замечала. Он оказывал содействие различным группам шиитов.
Не поинтересовавшись моим мнением, он выбросил большой запас напитков, которые мы держали всегда под рукой для навещающих нас гостей. Он стал высокомерен и заносчив. И в результате мы растеряли многих наших друзей.
На протяжении нескольких месяцев иранские студенты часто использовали наш дом как место собраний. Они организовали какое-то общество, назвав его Группой патриотических мусульман, и наряду с иными формами деятельности составили воззвание, которое разослали в адрес средств массовой информации.
Это уже было слишком. Наши дискуссии превратились в яростные ссоры, что было совершенно не похоже на прежнюю, без серьезных конфликтов, совместную жизнь.
– Нам необходимо объявить перемирие, – предложила в отчаянии я. – Нам просто нельзя говорить о политике.
Муди согласился со мной, и какое-то время нам удавалось поддерживать мирное сосуществование, но я уже перестала быть для него вселенной. Его свидетельства любви теперь становились все реже. Могло показаться, что он женат не на мне, а на своем транзисторном приемнике, пачках газет, журналах и всякого рода пропагандистских брошюрах, которые он начал нумеровать. Некоторые из них были изданы на персидском языке, но часть на английском.
Муди забрал свое заявление с просьбой предоставить ему гражданство США.
Время от времени в моем подсознании всплывало слово «развод». Я ненавидела это слово, боялась его. Однажды я уже прошла через это. Я не хотела больше глотать эту горькую пилюлю. Развод с Муди был равнозначен крушению всех моих планов.
А кроме того, все мысли на эту тему оказались беспредметными с того момента, когда я поняла, что беременна.
Эта новость ошеломила Муди. Он перестал прославлять иранскую политику и почувствовал себя гордым отцом, вернувшись к давней милой привычке ежедневно осыпать меня подарками. С момента, когда я начала носить платье для беременных женщин, он показывал мой живот каждому, кто хотел и кто не хотел его видеть. Он сделал сотни снимков и утверждал, что сейчас я выгляжу гораздо привлекательнее, чем прежде.
Третье лето нашего супружества прошло в безмятежном ожидании рождения ребенка. Пока Муди работал в госпитале, я приятно проводила время с Джоном. Ему исполнилось восемь лет, и он был уже достаточно зрелым молодым человеком, чтобы приготовить дом к приему братика или сестрички. Мы вместе превратили одну из спален в детскую комнату. Мы весело покупали белые и желтые одежки для новорожденного. Вдвоем с Муди мы ходили на лекции, и он не скрывал своего желания иметь сына. Для меня это не имело значения. Эта новая жизнь во мне была существом, которое я уже горячо любила.
В начале сентября, когда я была уже на восьмом месяце, Муди предложил мне вместе с ним поехать на медицинскую конференцию в Хьюстон. Это путешествие принесло бы нам несколько беззаботных дней перед тем, как стать родителями. Мой врач разрешил, успокоив, что роды не начнутся раньше чем через месяц.
Однако уже в первый вечер в Хьюстоне в гостиничном номере я почувствовала боль в пояснице и начала беспокоиться, не наступил ли мой час.
– Все в порядке, – успокоил Муди. Ему хотелось на следующий день посетить центр НАСА.
– Я чувствую себя не очень хорошо, – предупредила я.
– Ну что ж, тогда пойдем за покупками, – предложил он.
Но прежде всего мы отправились на обед. В ресторане боли в пояснице усилились, и я почувствовала слабость.
– Давай вернемся в гостиницу, – попросила я.
В номере родовые схватки начались активнее, и отошли воды. Муди не мог поверить, что наступил решающий момент.
– Ты же врач, – говорила я. – Уже отошли воды. Разве ты не понимаешь, что это значит?
Он позвонил моему врачу в Корпус Кристи. Тот порекомендовал ему акушера в Хьюстоне, который согласился заняться мной.
Я помню мягкий, теплый свет родильного зала, помню также Муди, одетого в стерильную форму, который стоял рядом, держа мою руку. Я помню это огромное усилие и страшную боль, сопровождавшую рождение новой жизни. Может быть, это было предостережение того, что должно было произойти через несколько лет?..
Но лучше всего я помню акушера, который объявил:
– У вас родилась девочка!
Бригада медиков восторгалась по поводу этого чудесного события, а я улыбалась; голова кружилась от счастья и усталости.
Медсестра и врач занялись новорожденной, и потом принесли нам нашу девочку.
Это было настоящее сокровище, розовенькое, со светло-голубыми глазками, слегка прищуренными от яркого света. Прядки каштановых волосиков приклеились к влажной головке. Чертами личика она была миниатюрой Муди.
– Почему у нее светлые волосы? – спросил Муди с ноткой явного напряжения в голосе. – Почему у нее голубые глаза?
– Я не оказывала на это ни малейшего влияния, – ответила я, слишком уставшая и счастливая, чтобы обращать внимание на претензии Муди к столь совершенному созданию, которое я подарила миру. – За исключением цвета кожи, она вылитая твоя копия.
Какое-то время я полностью была поглощена моей девочкой и даже не обращала внимания на то, что делают со мной врачи и медсестры. «Я назову тебя Мариам», – шептала я, прижимая к себе дочурку. Я знала, что это было одно из любимых женских имен в Иране, а для меня оно звучало как американское имя, произносимое несколько экзотическим способом.
Я не сразу заметила, что Муди исчез.
Меня охватила волна смешанных чувств. Муди явно не смог громко заявить о своем разочаровании. «Почему девочка?» – такой вопрос он, по всей вероятности, задавал в душе. Его мусульманское мужское достоинство было глубоко уязвлено тем, что его первым ребенком оказалась девочка. Поэтому он бросил нас обеих, хотя именно сейчас должен был быть с нами.
Ночь прошла в беспокойном сне, прерываемом то неописуемым восторгом по поводу этой новой жизни у моей груди, то приступами отчаяния из-за недостойного поведения Муди. Я задумывалась: преходящее его плохое настроение или он бросил нас совсем? Временами я так злилась, что мне уже было безразлично.
Ранним утром он позвонил, ни словом не обмолвившись о своем внезапном уходе, не извинившись, но и не вспомнив о неоправдавшихся надеждах. Он сказал лишь, что ночь провел в мечети, молясь Аллаху.
Когда позднее он приехал в клинику, то радостно улыбался, размахивая пачкой листочков, исписанных розовыми персидскими буквами. Это были подарки мужчин из мечети.
– Что там написано? – спросила я.
– Махтаб! – ответил он с восторгом.
– Махтаб? А что это значит?
– Лунный свет, – ответил он.
Он рассказал мне, что позвонил своим родственникам в Иран, и те предложили несколько имен для ребенка. Он выбрал имя Махтаб, так как в ту ночь было полнолуние.
Я настаивала на Мариам, потому что это имя звучало более по-американски. Но я была слишком слабой, растерянной в этом хаосе чувств и эмоций, а кроме того, Муди уже заполнил свидетельство о рождении, записав в нем Махтаб Мариам Махмуди. В душе я только удивлялась: как это случилось, что я настолько подчинилась воле мужа?
Махтаб было два месяца. Наряженная во все розовое, выбранное из множества одежек, какие без меры покупал человек, признавший, что она восхитительна, и быстро забывший о своем первоначальном разочаровании, девочка спокойно лежала у меня на руках. Цвет ее глазок с голубого поменялся на темно-коричневый.
В доме царило оживление. У нас гостило более сотни мусульманских студентов, которые отмечали праздник Эид-э-Корбан. Было 14 ноября 1979 года.
Муди, активность которого в Исламском обществе Южного Техаса постоянно росла, был одним из инициаторов празднования, проводящегося в местном парке. Я быстро вернулась к прежнему состоянию, а поскольку торжество носило не политический, а только товарищеский характер, меня радовало участие в подготовке к нему. Вместе с другими женами (среди них были иранки, египтянки, женщины из Саудовской Аравии и американки) я готовила огромное количество риса, вкусно пахнущие густые соусы хореш. Мы нарезали пластинками огурцы, помидоры и лук, поливая лимонным соком. В огромные корзины мы укладывали свежие сочные фрукты.
Главными актерами этого празднества были мужчины. Праздник знаменует день, когда Бог велел Аврааму принести в жертву сына Исаака, но в последнюю минуту пожалел парня, посылая жертвенного барана. Несколько мужчин, обращенных лицом в направлении Мекки, перерезали живым овцам горло, произнося при этом жертвенные молитвы. Затем они втащили мертвых животных на рожны, где должно было печься праздничное мясо.
Праздник был связан с исламом вообще, а не только с обычаями, принятыми в Иране. Политикой в тот день занимались лишь немногие группы иранцев.
Я держалась подальше от этих дискуссий. Я находилась в обществе знакомых женщин, представляющих Организацию Объединенных Наций в миниатюре. Большинству нравились экзотические стороны восточной культуры, но все они были довольны, что живут в Америке.
Вскоре после этого праздника мы с Муди и Махтаб отправились в Даллас на конференцию остеопатов, а мальчишки остались дома. По дороге мы задержались в Аустине, чтобы навестить нескольких из все растущего количества родственников Муди, которые тоже покинули родину и осели в Америке. Муди называл их племянниками. Мы поужинали у них и собирались пригласить их на следующий день к нам в гостиницу на завтрак.
Уставшие после тяжелого дня, мы рано уснули. Торопясь с утренним туалетом, мы не подумали включить телевизор. Когда мы вышли в гостиничный холл, один из «племянников», мальчишка по имени Джамал, уже нетерпеливо ждал нас. Возбужденный, он подбежал к нам.
– Да'иджан, ты слышал новости? Занято американское посольство в Тегеране, – рассмеялся он.
Только сейчас Муди убедился, что политика – это чертовски серьезное дело. Находясь на расстоянии в полсвета от Ирана, он чувствовал себя достаточно безопасно, чтобы громко выражать свою поддержку революции и стремлениям аятоллы Хомейни преобразовать Иран в Исламскую Республику. Бороться теоретически за сотни километров было несложно.
Но теперь, когда студенты Тегеранского университета встали на военный путь борьбы с США, для Муди появилась реальная опасность. Это было не лучшее время для пребывания иранца в Америке, да и для его жены тоже. Один иранский студент из Техасского университета подвергся нападению. Муди боялся, что та же участь ждет и его. Опасался он также и возможного ареста и депортации.
Некоторые сотрудники в клинике начали называть его Доктор Хомейни. Однажды за ужином он сказал, что кто-то на машине пытался его сбить. Несколько раз нам звонили по телефону с угрозами. «Доберемся до вас, – голос в трубке звучал с южным акцентом, – убьем». Не на шутку перепуганный, Муди нанял частную охрану.
«Неужели это безумие никогда не кончится? – задумывалась я. – Зачем мужчинам нужно впутывать меня в эти их идиотские военные игры? Почему они не оставят меня в покое и не позволят быть женой и матерью?»
Муди балансировал меж двух огней. Его иранские приятели хотели втянуть его в активную работу, в подготовку демонстрации. Наш дом они превратили в некое подобие оперативной базе. Зато наши американские знакомые, соседи, а также коллеги в клинике желали услышать от Муди выражение лояльных чувств по отношению к стране, которая так много ему дала.
Сначала Муди колебался. И мы часто спорили. Он произносил бесконечные тирады по поводу американского эмбарго на поставку оружия в Иран, постоянно повторяя, что Америка лишь пускает пыль в глаза, а на самом деле снабжает Иран оружием при посредничестве третьих стран, повышая цены.
Затем произошло нечто странное. В свое время Муди познакомился и сблизился с доктором Моджалили, иранским нейрохирургом. Поскольку тот учился в Иране, у него не было разрешения заниматься практикой в Штатах, поэтому он работал лаборантом. Муди уважал его; они оба помогали иранским студентам. И вдруг день ото дня эта дружба стала угасать. Ни с того ни с сего Муди перестал здороваться с доктором Моджалили, но не хотел открыть мне причину.
В клинике Муди делал все, чтобы избежать конфликтов, полностью сконцентрировавшись на работе. И хотя по-прежнему он позволял иранским студентам собираться в нашем доме, однако теперь старался эти собрания сохранять в тайне и избегать разговоров на политические темы.
Но осложнений все же избежать не удалось. Ситуация стала крайне напряженной, когда второй анестезиолог в клинике обвинил Муди в том, что он во время операции слушал по наушникам радиостанцию. Я могла вполне поверить в это. Но, с другой стороны, я знала профессионализм Муди. Мы оба могли рассчитывать на хороший заработок Муди в качестве анестезиолога, но только при условии, что его клиентура будет непрерывно расширяться.
Спор разделил персонал клиники на два лагеря. Назревал еще больший конфликт.
Бурный год подходил к концу, а Муди все еще никак не мог окончательно определить свои политические взгляды, позиции и потому оказался выставленным для атаки с обеих сторон.
На Рождество мы отправились в Мичиган навестить моих родителей. Это была благословенная пауза после невыносимого напряжения в Корпус Кристи. Вместе с моими родителями мы весело провели праздники. Они засыпали подарками Джо, Джона и маленькую Махтаб. В эти спокойные дни я подумала, каким образом можно было бы избежать хаоса в нашей жизни в Корпус Кристи. Муди нравилось в Мичигане. Но серьезно ли он относился к возможности приступить к работе здесь, если представится случай? Открылись ли здесь новые клиники? Я знала, что если он встретится со старыми коллегами, то сможет поговорить об этом. И в один из дней я предложила ему:
– Может, ты бы подъехал к старым друзьям в Карсон Сити?
Ему понравилась эта идея: можно было поговорить на профессиональные темы, в среде, в которой не знали о его симпатиях к иранской революции. Эта встреча вернула ему интерес к работе и убедила в том, что еще есть места, в которых его убеждения не являлись главенствующим фактором. Он был воодушевлен: один из врачей сообщил ему о вакансии анестезиолога.
Муди связался с врачом, тоже анестезиологом, в Альпене и получил приглашение на предварительное собеседование. Затем события разворачивались молниеносно. Мы оставили детей у родителей и на машине отправились в неизвестность.
Порошил мелкий снежок. От этого первого зимнего пейзажа захватывало дух после трех лет, проведенных в жарком Техасе.
«Как мы могли отсюда уехать?» – задавал Муди себе вопрос.
Клиника в Альпене представляла собой «страну грез». В центре находился ансамбль современных зданий, искусно вкомпонованных в покрытый снегом парк. Среди сосен спокойно бродили дикие канадские гуси. Вдали волнистые холмы создавали притягательный пейзаж.
Все складывалось удачно. В Альпене нужен был еще один анестезиолог. В конце беседы врач с улыбкой протянул Муди руку и спросил: «Когда вы можете приступить к работе?».
Прошло еще несколько месяцев, пока нам удалось завершить все дела в Корпус Кристи. Муди так хотелось побыстрее переехать, что в середине мягкой техасской зимы он несколько раз включал кондиционер, чтобы затопить камин. Это напоминало ему Мичиган. С легким сердцем мы закончили все дела, связанные с переездом. Мы снова становились дружной командой, устремляющейся к единой цели. Муди сделал выбор: он будет жить и работать в Америке, он будет (и в сущности, был) американцем.
Мы продали наш дом в Корпус Кристи, сохранив другую недвижимость, в которую вложили когда-то деньги, чтобы избежать налогов. Весной мы уже были в Альпене, всего в трех часах езды от дома родителей и за десятки тысяч километров от Ирана.
Как мучительно далеко была Альпена от этого мрачного дома, где меня сейчас держали в заключении. Как далеко были мама и папа, Джо и Джон. И моя девочка тоже была так далеко от меня!
Находилась ли Махтаб сейчас у Маммаля и Насерин? Я надеялась, что нет. Я тешила себя надеждой, что она у кого-нибудь, кто знает и любит ее, кого она любит. А может, она у Амми Бозорг? Я вздрогнула от одной мысли об этом. Как мне жаль было мою бедную дочурку!
Одна в комнате, закрытая на ключ, я сходила с ума при мысли о судьбе Махтаб. Я серьезно опасалась за состояние своего разума. Заливаясь слезами от горя и отчаяния, я сделала то, что когда-то советовала плачущей Махтаб: когда почувствуешь себя одинокой, помолись – и ты уже будешь не одна. Я закрыла глаза и попробовала молиться. «Всемилостивейший Боже, помоги мне!» – начала я, но мой измученный разум не слушался меня. Вместо облегчения появилось чувство вины. Годами я игнорировала религию и обратилась к Богу за помощью лишь тогда, когда стала заложницей в этой стране. Почему он должен меня сейчас слушать?
Я попыталась еще раз. Я уже не молилась о том, чтобы мы с Махтаб оказались в Америке, а лишь о том, чтобы со мною снова была моя девочка. «Боже милосердный, – взывала я, – помоги мне найти Махтаб. Позаботься о ней и сделай так, чтобы она не страдала. Окажи ей свою любовь, чтобы она знала, что ты рядом с ней и что я очень ее люблю. Помоги мне найти ее!»
Вдруг как будто кто-то сказал мне, чтобы я открыла глаза. Действительно ли я слышала какой-то голос? Пораженная, я оглянулась вокруг и заметила лежащую на полу папку Муди. Обычно он брал ее с собой, но сегодня, вероятно, забыл или просто оставил дома. Я начала внимательно изучать папку. Я понятия не имела, что в ней находится, но, может быть, найдется что-нибудь, что мне поможет.
Здесь должен быть какой-то код. У Муди свой шифр, и я не знаю, как ее открыть. «Я начну с нуля, нуля, нуля!» – говорила я себе. Итак, у меня появилась работа.
Усевшись на пол, я установила цифры 0-0-0. Нажала кнопку, замок не открылся. Я заменила последний 0 на 1 и снова попыталась открыть замок. По-прежнему безрезультатно. Внимательно прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы, я методично работала: 0-0-3, 0-0-4, 0-0-5.
Так я дошла до 1-0-0, но все впустую. Это стало казаться мне бессмысленным. В папке, вероятно, не было ничего полезного для меня. У меня еще было 900 цифр и никакого другого занятия.
Установила уже 1-1-4. Ничего.
1-1-5. Ничего. Зачем все это?
1-1-6. Никакого результата. А что если Муди вернулся потихоньку, вошел в дом и сейчас поймает меня с поличным?! Я установила цифры 1-1-7, автоматически нажала замок. Послышался щелчок!
Открыв папку, я не могла от радости перевести дыхание. Внутри был клавишный телефон. Маммаль купил его, будучи в Германии.
Подойдя к розетке, я остановилась, вспомнив, что Эссей была дома этажом ниже. Я слышала, как она ходила, как плакал ребенок. Кроме того, я знала, что когда кто-нибудь набирает номер наверху, внизу аппарат позванивает. Эссей сразу догадается. Могу ли я рисковать? Нет! Она уже не раз демонстрировала свою лояльность по отношению к Муди.
Время шло. Минуло двадцать минут, а может, и полчаса. Я стояла в коридоре с телефоном в руке, готовая подключить его и взвешивая в душе степень риска. Вдруг я услышала, как дверь комнаты Эссей открылась, а потом закрылась. Вскоре и на улицу дверь закрылась. Я подбежала к окну: Эссей с детьми переходила улицу. Вот он, ответ на мои молитвы.
Я тотчас же включила телефон, позвонила в посольство Хелен и, рыдая, описала подробности моей отчаянной ситуации.
– Я думала, что вы в доме Элен и начали действовать, – сказала она.
– Ничего подобного. Он запер меня здесь и забрал Махтаб. Я даже не знаю, где она и не случилось ли с ней чего-нибудь.
– Как мне помочь вам? – спросила Хелен.
– Пожалуйста, ничего не делайте, пока я не разыщу Махтаб, – поторопилась я предупредить ее. – Я не хочу рисковать. Может, я еще увижу ее.
Поговорите с господином Винкопом, – предложила она и переключила телефон.
Я повторила свою настоятельную просьбу.
– Но это неразумно, – сказал господин Вин-коп. – Мы должны попытаться освободить вас. Нужно сообщить полиции, что вас держат взаперти.
– Нет! – крикнула я в трубку. – Ничего пока не делайте! Не старайтесь помочь мне. Как только смогу, я сама свяжусь с вами. Я не знаю, когда это будет: может быть, завтра, а может быть, через полгода, но сами не предпринимайте попытки связаться со мной.
Я положила трубку и подумала, могу ли я рискнуть и позвонить еще Элен на работу, но в этот момент услышала звук поворачивающегося в замке ключа: Эссей с детьми возвращалась домой. Я быстро отсоединила телефон и положила его в папку на прежнее место.
Меня беспокоили снимки, которые я сделала, когда Муди забирал у меня Махтаб. Пленка была уже отснята. Если бы он проявил ее, то обнаружил, что я сделала, и тогда пришел в бешенство. Я искала в папке другую пленку, чтобы заменить, но ничего не нашла.
Я не хотела рисковать из-за снимка, на котором видны были только плечи Махтаб, когда Муди вез ее в коляске. Я открыла кассету и засветила пленку в надежде, что уничтожила важные для Муди снимки.
Два дня спустя Эссей вышла из дому с Мариам и Мехди. Через окно я увидела, что она с детьми и чемоданом, закутанная в чадру, садится в такси. Это выглядело так, как будто она собиралась навестить родственников. Реза ушел по своим делам. Сейчас я была одна.
Случалось, что Муди вечером не возвращался. Я не знала, радоваться этому или нет. Я ненавидела этого человека и боялась его, но он был единственной ниточкой, соединяющей меня с Махтаб. В те вечера, когда он приходил, обвешанный покупками, он по-прежнему был жестким и молчаливым, а мои вопросы о Махтаб оставлял почти без внимания, кратко отвечая:
– Все хорошо.
