Текст книги "Пленница былой любви"
Автор книги: Бетти Махмуди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Сейчас снилось мне, что у Махтаб оторвало ножку. Если что-либо плохое случится с кем-нибудь из вас, виноват будет только он. Все это из-за него…»
Муди вырвал у меня письмо.
– Это чушь! – прорычал он. – Никогда больше ты не получишь от них ни единого письма, и я не позволю тебе разговаривать с ними.
В последующие дни он сопровождал нас по магазинам, а я дрожала от волнения всякий раз, когда мы проходили мимо магазина Хамида.
Муди, пожалуй, забыл, что, кроме Ирана, существует еще иной мир, но последствия его поступков должны были рано или поздно сказаться.
Перед отъездом из Америки Муди бросился за покупками. Я тогда не знала, что на кредитную карточку он приобрел щедрые подарки для своих родственников на сумму более четырех тысяч долларов. Мы также подписали договор на аренду дома в Детройте, но так как никто не вносил хозяину плату в размере шестьсот долларов в месяц, то на данный момент мы уже были должниками.
Втайне от меня Муди снял большую сумму, но не хотел закрывать всех счетов, потому что я определенно заинтересовалась бы его планами. Наш дом был обставлен дорогой мебелью, мы приобрели два автомобиля. Наши счета равнялись нескольким десяткам тысяч долларов, и Муди собирался перевести эти деньги в Иран.
Он не имел понятия о предпринятых мною шагах. Он не собирался оплачивать свои задолженности в Америке. Он не желал вносить деньги в американскую казну.
– Я не заплачу ни цента налогов в Америке, – зарекался он. – Все, конец этому. Они не получат моих денег.
Муди, однако знал, что если он не урегулирует проблему задолженностей, наши поверенные могут в итоге возбудить дело и вернуть свои деньги вместе с процентами и штрафами. Каждый проходящий день сокращал наши счета.
– Твои родители должны все продать и выслать нам деньги, – распорядился Муди, как будто хаос в финансовых делах был моей виной и мои родители были обязаны этим заниматься.
Муди был не способен к действию, и с каждым уходившим днем наше возвращение в Америку становилось все менее реальным. Он осложнил свою и нашу жизнь настолько, что привести ее в порядок стало практически невозможным.
По возвращении в Америку его привлекли бы к ответственности наши поверенные, а я подала бы на развод. И он это хорошо знал.
Но здесь, в Иране, его диплом врача оказался ненужным. Муди не мог выдержать то давление, под которым находился, и это проявлялось в его нарастающей раздраженности. Мы с Махтаб отдалились от него еще более, избегая по мере возможности даже самых незначительных конфликтов. В беспокойных глазах Муди таилась угроза.
У соседей ремонтировалась канализация, и два дня мы были без воды. Росла гора грязной посуды. И, что самое неприятное, я не могла вымыть продукты. Услышав мои жалобы, Маммаль на следующий вечер пригласил нас в ресторан. Мы никогда там не обедали, поэтому ожидали чего-то необычного. Вместо того чтобы заняться ужином, мы с Махтаб готовились к банкету. Хотелось выглядеть как можно лучше.
Мы уже собрались, когда Маммаль пришел с работы, но вернулся он уставший и в плохом настроении.
– Нет, мы никуда не пойдем, – сказал он. Опять та'ароф.
Мы были подавлены. Так мало нам было нужно, чтобы наша жизнь стала немножко светлее.
– Возьмем такси и поедем сами, – обратилась я к Муди, когда мы с Махтаб сидели в холле.
– Нет, не поедем, – отрезал он.
– Почему?
– Я сказал нет! Мы в их доме и не можем идти без них. Они не хотят идти, поэтому приготовь что-нибудь.
Охватившее меня разочарование привело к тому, что я утратила осторожность. Забыв о том, что я совершенно беспомощна в данной ситуации, и давая свободу накопившейся злобе, я ответила:
– Но вчера шла речь о том, что мы выйдем что-нибудь поесть в город. А сейчас Маммаль не хочет идти.
Я стала считать Маммаля основной причиной всех моих неприятностей. Это он пригласил нас в Иран. У меня перед глазами было его лицемерно улыбающееся лицо, и я вспомнила, как он убеждал меня в Детройте, что его родственники никогда не позволят Муди задержать меня в Иране вопреки моей воле.
Я встала и, глядя на Муди сверху, высказала ранее сдерживаемые слова:
– Он лицемер! Он обычный лжец!
Муди вскочил. Лицо его исказила злобная гримаса.
– Ты называешь Маммаля лжецом?! – заорал он.
– Да, я называю его лжецом, – отпарировала я. – И ты тоже лжец. Вы оба говорили, что…
Мой крик был прерван тяжелым ударом. Я закачалась, точно пьяная, и сразу почувствовала боль. Я успела только заметить, что Маммаль и Насерин вошли в комнату посмотреть, что происходит. Я слышала испуганный крик Махтаб и омерзительные проклятия Муди. Все закружилось у меня перед глазами.
Шатаясь, я попыталась добраться до спальни в надежде закрыться там и переждать, пока ярость Муди пройдет. За мной бежала Махтаб.
Я была уже у двери спальни, а Махтаб наступала мне на пятки, но Муди нас обогнал. Махтаб пыталась протиснуться между нами, но он грубо оттолкнул ее. Она сильно ударилась о стену и вскрикнула от боли. Я рванулась к ней, и в этот миг Муди одним ударом бросил меня на постель.
– Помогите! – кричала я. – Маммаль, на помощь!
Одной рукой Муди схватил меня за волосы, другой, сжатой в кулак, бил по голове.
Махтаб прибежала на помощь, но он снова оттолкнул ее.
Я пыталась вырваться из его рук, но он был слишком сильным.
– Убью тебя! – рычал он.
Мне удалось ударить его и, частично освободившись, я попыталась бежать, но тут Муди так сильно ударил меня по спине, что парализующая боль пробежала по позвоночнику.
Махтаб всхлипывала в углу. Я была в его власти, и он приступил к более методичному избиению, таская за волосы и нанося удары по лицу. Все время он кричал, проклиная меня:
– Убью тебя! Убью!
– Помогите! – умоляла я. – Помогите же кто-нибудь!
Ни Маммаль, ни Насерин даже не пытались вмешаться. Не сделали этого также Реза и Эссей, которые все должны были слышать.
Я не знала, сколько времени это продолжалось. Я ждала потери сознания, смерти, которую он мне обещал.
Удары постепенно слабели. Он прекратил меня бить, чтобы перевести дыхание. Махтаб где-то рядом захлебывалась от рыданий.
– Да'иджан, – послышалось со стороны двери, – да'иджан!
Это был Маммаль. Наконец-то! Муди поднял голову и, казалось, внял этому тихому голосу, раздавшемуся из нормального мира.
– Да'иджан, – повторил Маммаль.
Он деликатно отодвинул Муди от меня и вывел в холл.
Махтаб подбежала и спрятала лицо у меня на груди. Нас объединила общая боль, и не только физическая, но и более глубокая, похороненная в сердце. Мы плакали и задыхались от отчаяния.
Мое тело превратилось в сплошную рану. От ударов Муди на голове образовались две большие шишки, и я испугалась, что получила какую-то серьезную травму. Ломило руки, спину и особенно сильно ногу. Я понимала, что несколько дней буду хромать. А что с моим лицом?
Спустя какое-то время на цыпочках, поддерживая левой рукой чадру на голове, в комнату вошла Насерин – живой пример покорной иранской женщины. Махтаб и я по-прежнему рыдали. Насерин села на постель и обняла меня.
– Не переживай, – сказала она, – все в порядке.
– В порядке?! – спросила я, не поверив своим ушам. – Это порядок, что он меня избивает?! Это порядок, когда он говорит, что убьет меня?!
– Он не убьет тебя.
– Он говорит, что убьет. Почему ты не помогла мне? Почему вы ничего не сделали?
Насерин всеми силами пыталась успокоить меня. Она хотела помочь мне обучиться правилам игры, господствующим в этой страшной стране.
– Мы не можем вмешиваться, не имеем права выступить против да'иджан, – объяснила она.
Махтаб внимательно слушала. Глядя в ее заплаканные глаза, меня захлестнула волна ужаса. А что если бы Муди действительно осуществил свою угрозу? Что тогда будет с Махтаб? Или он убьет ее тоже? Или она еще настолько мала и подвержена влиянию, что по мере взросления воспримет это безумие как норму? А может, станет такой же женщиной, как Насерин или Эссей, и будет прятать свою красоту, разум и душу под чадрой? Или Муди выдаст ее замуж за брата, который станет ее бить, и у них будут рождаться недоразвитые дети?
– Мы не можем пойти против дяди, – повторила Насерин. – Все мужчины такие.
– Нет, – ответила я резко, – не все мужчины такие.
– Все, – твердила Насерин. – Маммаль делает со мной то же самое. Реза делает с Эссей то же самое. Все такие.
«Боже мой, – подумала я, – а что же дальше?»
Несколько дней я хромала и чувствовала себя настолько плохо, что была не в состоянии преодолеть даже короткое расстояние. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел меня. Даже платок не мог закрыть синяков на моем лице.
Махтаб еще больше отдалилась от отца. Перед сном она всегда долго плакала.
Проходили дни, полные напряжения. Муди был хмурым и раздраженным. Мы с Махтаб жили в страхе. Сейчас чувство беспомощности угнетало нас больше, чем когда бы то ни было. Это садистское побоище свидетельствовало о том, что впереди меня ждут новые опасности. Мои синяки были доказательством того, что Муди безумен, что он готов убить меня или нас обеих, если что-нибудь вызовет его ярость. Дальнейшая реализация моих еще таких неясных планов побега означала подвергнуть нас еще большему риску. Наша жизнь зависела от каприза Муди.
Разговаривая с ним, глядя на него или даже просто думая о нем, я все больше укреплялась в собственном мнении. Я знала этого человека достаточно хорошо и на протяжении нескольких лет наблюдала, как он теряет рассудок. Я гнала от себя воспоминания, так как они вызывали только бессильную жалость к себе, но они все приходили и приходили. Если бы раньше, до того как мы оказались в самолете на Тегеран, я вела себя в соответствии с тем, что подсказывала мне интуиция… Каждый раз, когда я думала об этом, а думала я часто, я все больше убеждалась, что попала в ловушку.
Я могла назвать множество причин, приведших нас сюда, – финансовых, юридических, эмоциональных, даже профессиональных. Но одна главенствовала над всеми: я привезла Махтаб в Иран, делая отчаянное усилие, чтобы обеспечить ей свободу. И какая же ирония судьбы!..
Могу ли я привыкнуть к жизни в Иране ради спасения Махтаб? Это будет очень тяжело, а пожалуй, и невозможно. Для меня уже не имело большого значения то, что Муди мог быть спокойным и доброжелательным. Я знала, что рано или поздно он утратит контроль над своим разумом. Желая спасти жизнь Махтаб, я вынуждена была подвергнуть ее опасности, может быть, даже пойти на крайний риск.
Ярость Муди в любом случае не склонила меня к капитуляции, скорее, наоборот, она укрепила мое желание, и все мои мысли, каждое действие были направлены на достижение заветной цели.
Махтаб укрепляла мое решение.
Когда мы были вместе в ванной, она тихонько плакала и умоляла меня забрать ее от папы и увезти домой, в Америку.
– Я знаю, как нам добраться до Америки, – сказала она однажды. – Когда папа пойдет спать, мы выбежим из дома, поедем в аэропорт и сядем в самолет.
Для пятилетнего ребенка жизнь может быть так проста и так сложна.
С каждым разом мы молились все усерднее. Хотя многие годы я не ходила в костел, сейчас ко мне вернулась великая вера в Бога. Я не могла понять, почему Всевышний подверг нас такому испытанию, но знала, что без его помощи мы не освободимся от этого тяжкого бремени.
Некоторая помощь пришла от Хамида. Когда я заглянула к нему первый раз после избиения, он спросил:
– Что с вами случилось? Я рассказала ему обо всем.
– Он, наверное, сумасшедший, – медленно произнес Хамид, как бы взвешивая слова. – Где вы живете? Я мог бы послать кого-нибудь, чтобы им занялись.
Это была возможность, над которой стоило подумать, но после размышлений мы пришли к выводу, что Муди мог бы догадаться, что у меня появились друзья.
Когда я поправилась и начала чаще выходить, всякий раз я заглядывала в магазин Хамида, чтобы позвонить Хелен в посольство или просто поговорить с новым приятелем о своей судьбе.
Хамид, бывший офицер армии шаха, жил сейчас в глубокой конспирации.
«Иранцы жаждали революции, – рассказывал он мне, – но не стремились к этому», – он указал на толпы хмурых людей, снующих по улицам исламской республики аятоллы.
Хамид тоже искал способ вместе с семьей выбраться из Ирана. Но вначале он должен был решить ряд проблем: продать магазин, закрыть счета, предпринять необходимые меры, чтобы быть уверенным в безопасности. Он окончательно принял решение бежать прежде, чем откроется его прошлое.
– У меня есть много влиятельных друзей в Соединенных Штатах, – сказал он, – и они делают для меня все, что только в их силах.
Я сказала ему, что мои родственники и друзья в Штатах тоже делали все, что могли, но, по всей видимости, не так уж много можно сделать с помощью официальных каналов.
Возможность пользоваться телефоном Хамида очень помогала. Хотя информация из посольства была невеселой, она оставалась единственной связью с домом. Дружелюбие Хамида имело еще и другое значение. Он первый показал мне, что многие иранцы по-прежнему ценят западный образ жизни и возмущены презрительным отношением нынешнего руководства к Соединенным Штатам.
Со временем я убедилась, что Муди не был таким всесильным, как он себе это представлял. Ему почти ничего не удалось сделать, чтобы получить разрешение на врачебную практику в Иране. Американские дипломы во многих случаях обеспечивали ему престиж, но в государственных учреждениях аятоллы он встретился с определенными преградами.
Не занимал он высокой позиции и в сложной родовой иерархии. Ему приходилось подчиняться родственникам старше его так же, как ему подчинялись младшие. Он не мог проигнорировать свои обязанности в семье, что начало действовать в мою пользу. Родственники заинтересовались, что случилось с Махтаб и со мной. За первые две недели нашего пребывания в Иране он представил свою жену и дочь всем до единого. Некоторые из них захотели увидеть нас снова. Муди знал, что не сможет прятать нас постоянно.
Муди неохотно принял приглашение на ужин к аге Хакиму, которого он очень уважал. Они были двоюродными братьями в сложной родословной этой семьи. Племянник аги Хакима был мужем сестры Эссей, а племянница – женой брата Эссей. Зия Хаким, которого мы встретили в аэропорту, тоже был родственником аги Хакима, первой, второй или третьей степени. Ханум Хаким, его жена, была тоже двоюродной сестрой Муди. Родственные узы требовали уважения, но главным, что давало аге Хакиму большую власть над Муди, был его статус «человека в тюрбане». Он руководил мечетью в Нираване, возле бывшего дворца шаха. В свое время ага Хаким учился в Тегеранском университете на факультете теологии; был известным автором книг по исламу и перевел с арабского на персидский несколько работ Тагати Хакима, дедушки Хакима и Муди. В дни революции ага Хаким успешно провел операцию по взятию дворца шаха, благодаря чему его фотография появилась на страницах «Ньюсуик». Кроме того, его жена носила почетный титул Биби Наджи, что означало «госпожа, которая посетила Мекку».
Муди не мог проигнорировать это приглашение.
– Ты должна надеть черную чадру, – приказал он. – Ты не можешь появиться без нее в том доме.
Я радовалась предстоящему визиту, но одежда, которую я должна была надеть, портила мне настроение.
Дом Хакимов в Нираване, аристократическом районе в северной части Тегерана, был современным и просторным, но в нем почти полностью отсутствовала мебель.
Худощавый, немного выше Муди, с густой седеющей бородой, ага Хаким все время приветливо улыбался. Одет он был во все черное, черным был у него и тюрбан. Это имело существенное значение. Другие люди носили преимущественно белые тюрбаны. Черный же означал, что ага Хаким происходит по прямой линии от пророка Магомета.
К моему удивлению, он оказался не таким уж набожным, потому что, обращаясь ко мне, смотрел прямо в глаза.
– Зачем ты носишь чадру? – спросил он у меня через Муди.
– Я думала, что нужно.
Муди был озадачен последующей фразой аги Хакима, но перевел ее:
– В чадре тебе неудобно. Это не иранский, а персидский обычай. В моем доме тебе не обязательно надевать чадру.
Он понравился мне.
Ага Хаким первым из иранцев спросил о моих близких в Америке. Я рассказала ему об умирающем от рака отце и моем беспокойстве о нем, а также о своей маме и сыновьях.
Он сочувственно покивал головой, понимая силу семейных уз.
Муди что-то готовил для Махтаб и преподнес это довольно жестоким способом. Без объяснения, без подготовки он объявил однажды утром:
– Ну, Махтаб, сегодня идем в школу.
Мы обе расплакались, потому что боялись всего, что могло нас хоть на мгновение разлучить.
– Не заставляй ее идти, – умоляла я.
Однако Муди настаивал. Он сказал, что Махтаб должна привыкать, а школа – это необходимый первый шаг. Она уже изучила язык настолько, что может общаться с другими детьми. Пора в школу.
Он не хотел больше ждать, пока откроется частная школа, в которой мы уже были. Его племянница Ферри, учительница, записала Махтаб в нулевой класс государственной школы. Муди подчеркнул, что получить место в нулевом классе было трудно и это удалось организовать только благодаря протекции Ферри.
– Разреши мне пойти с вами, – попросила я, и он согласился.
Медресе (школа) Зайнаб размещалась в низком цементированном здании, выкрашенном в мрачный темно-зеленый цвет. Снаружи оно напоминало форт. Внутри бегали девочки разного возраста в черной и темно-серой одежде, в русари на голове. Мы с Махтаб неуверенно шли за Муди по темному коридору. При появлении Муди вышла обеспокоенная дежурная: школа была женская. Дежурная быстро постучала в дверь, приоткрыла ее и предупредила о приближении мужчины.
Мы с Махтаб робко стояли в стороне, в то время как Муди разговаривал с директрисой, которая двумя руками придерживала черную чадру у самого лица. Слушая Муди, она не поднимала глаз. Время от времени она посматривала на меня, но ни разу на мужчину. Спустя несколько минут он повернулся ко мне и буркнул:
– Она говорит, что моя жена выглядит не очень довольной.
Он взглядом приказывал мне повиноваться, но я вновь – ведь это касалось благополучия Махтаб – нашла в себе силы противостоять ему.
– Мне не нравится эта школа, – сказала я. – Мне бы хотелось увидеть класс, где Махтаб будет учиться.
Муди обменялся несколькими словами с директрисой.
– Ханум Шахин покажет тебе, – сказал он. – Это женская школа, мужчинам входить нельзя.
Ханум Шахин была молодой, в возрасте немногим более двадцати лет. И хоть она была в чадре, выглядела очень привлекательной. Мой недружелюбный взгляд встретил искреннюю доброту в ее глазах. Разговаривали мы с помощью жестов и нескольких основных слов на фарси.
В этой школе меня поразило все. Мы шли по обшарпанным коридорам, мимо огромного портрета хмурого аятоллы и бесчисленных плакатов, прославлявших военные операции. Фигурировал на них преимущественно доблестный солдат.
Ученицы вплотную друг к другу сидели на длинных лавках. И хотя я мало понимала по-персидски, методика обучения была настолько проста, что невозможно было не понять. Вся система основывалась на механическом заучивании. Учительница произносила фразу, а ученицы повторяли ее хором.
Пока я не увидела школьную ванную комнату, одну на пятьсот учениц, мне казалось, что я знаю, как грязно может быть в Иране. Мне пришлось убедиться, что я заблуждалась. Это была маленькая комната с открытым настежь окном, в которое дул ветер, попадал дождь, влетали мухи и комары. Туалетом служила большая дыра в полу. Туалетную бумагу заменял краник с ледяной водой.
Когда мы вернулись в канцелярию, я сказала Муди:
– Я не выйду отсюда, пока ты сам не посмотришь эту школу. У меня в голове не укладывается, что ты мог бы оставить собственную дочь в таком месте.
Муди спросил, может ли он осмотреть школу.
– Нет, – ответила по-персидски Ханум Шахин, – мужчинам нельзя.
Я повторила громче, настоятельным тоном рассерженной матери:
– Мы не выйдем отсюда, пока ты не посмотришь школу!
Ханум Шахин в конце концов уступила. Она послала дежурную предупредить учителей и учениц о появлении мужчины и пригласила Муди последовать за ней. Мы с Махтаб ждали в канцелярии.
– Ты была права, – согласился Муди, вернувшись. – Мне тоже здесь не нравится. Это страшно. Но в этой стране так выглядят все школы, и она сюда будет ходить. Здесь лучше, чем в школе, которую посещал я.
Махтаб приняла это сообщение тихо, погруженная в свои мысли. На ее густых длинных ресницах дрожали слезинки. У нее невольно вырвался вздох облегчения, когда Муди сказал:
– Сегодня они не могут принять ее. Начнет ходить с завтрашнего дня.
Дома Махтаб умоляла отца, чтобы он не посылал ее в эту школу, но он был непреклонен. Всю вторую половину дня она проплакала у меня на груди.
– Боженька милосердный, – молилась она в ванной, – сделай что-нибудь, чтобы я не ходила в эту школу.
Когда я слушала молитвы своего ребенка, мне в голову вдруг пришла неожиданная мысль. Возможно, она появилась случайно, а может быть, это было самовнушение. Я вспомнила одну из основных проповедей катехизиса, касающихся молитвы. И я сказала Махтаб:
– Бог отвечает на наши молитвы, но не всегда так, как мы этого хотим. Может, тебе нужно пойти в школу, и, может, Бог хочет, чтобы ты так поступила. Может быть, из этого выйдет что-нибудь хорошее.
Махтаб не успокоилась, но я почувствовала какое-то облегчение и умиротворение. Обе мы ненавидели навязанную нам школу. И все-таки я понимала, что благодаря школе шесть дней в неделю Махтаб будет занята с восьми утра до полудня. Ежедневно, за исключением пятницы, у нас будет причина выйти из дома. И тогда, кто знает, какие возможности могут появиться.
На следующее утро мы встали раньше обычного, и это добавило мне оптимизма в достижении моей цели.
Муди уже поднял свой статус да'иджан до роли духовного пастыря этого дома. Он вставал ранним утром и проверял, все ли (за исключением меня и Махтаб) участвуют в молитвах. Конечно, это была просто формальность, потому что и Насерин, и Маммаль были в этом плане очень добросовестными. Однако Муди начал использовать свой авторитет также по отношению к первому этажу, Резе и Эссей, которых мало заботили религиозные обязанности. Это раздражало их, особенно Резу, которому нужно было отправляться на работу, в то время как Муди проскальзывал снова в постель. Утомленный молитвами, Муди приобрел привычку лентяя спать до десяти, а то и до одиннадцати. Я хорошо понимала, что он скоро устанет от расписания занятий Махтаб. Может быть, тогда он позволит мне самой водить ее в школу, и таким образом расширится диапазон моей свободы.
Несмотря на эту надежду, первое утро было очень напряженным. Махтаб молчала, когда я завязывала ей такой же платок, какие носили другие девочки в школе. Она не произнесла ни единого слова, пока мы не оказались в канцелярии школы, где ассистентка учительницы протянула руку, чтобы проводить ее в класс. Тут уже Махтаб не выдержала. Сдерживаемые слезы брызнули у нее из глаз. Она судорожно схватилась за край моего пальто.
Я встретила взгляд Муди. Глаза его не выражали ни тени сочувствия, только угрозу.
– Ты должна идти, Махтаб, – сказала я, с трудом сохраняя спокойствие. – Все будет хорошо. Мы приедем за тобой, не волнуйся.
Ассистентка повела Махтаб. Девочка пыталась быть стойкой, но, когда мы с Муди повернулись к выходу, то услышали ее громкий плач, вызванный болью расставания. Сердце мое разрывалось, но я знала, что не могу противостоять безумцу, который сильно держал меня за плечо и вел к выходу.
Мы сели в оранжевое такси и молча поехали домой. Здесь нас уже ждала Насерин с сообщением:
– Звонили из школы. Махтаб устроила там переполох. Вы должны поехать и забрать ее.
– Это ты во всем виновата! – рычал Муди. – Ты ее так настроила! Она перестала быть нормальным ребенком. Ты ее все время защищала!
Я молча слушала эти упреки, не желая рисковать. Я виновата? Мне хотелось кричать: «Это ты перевернул всю ее жизнь!» Но я молчала, зная, что то, о чем он говорил, было частично правдой. Да, я оберегала Махтаб, боялась потерять ее из виду, страшилась, как бы родственники Муди не настроили его забрать ее у меня. Моя ли это была вина? Если когда и существовала ситуация, требующая от матери чрезмерной опеки, то она была как раз в этом случае.
Муди выбежал из дома и вскоре появился, таща за собой рыдавшую Махтаб.
– Завтра же вернешься в школу, – приказал он, – и останешься там. Будет лучше, если перестанешь плакать.
Весь остаток дня я уговаривала Махтаб.
– Ты должна сделать это, – говорила я. – Будь сильной, большой девочкой. Ты знаешь, что Бог будет с тобой.
– Я просила Бога найти какой-нибудь способ, чтобы я не пошла в школу, – плакала Махтаб, – но он не услышал мою молитву.
– Может, услышал, – заметила я, – может быть, есть какая-нибудь причина, по которой тебе нужно идти в школу. Не думай никогда, что ты одна, Махтаб. Бог всегда с тобой. Он будет заботиться о тебе. Не забывай помолиться, когда тебе страшно, когда чувствуешь себя покинутой и не знаешь, что происходит.
Несмотря на мои советы, на следующее утро Махтаб встала сразу с плачем. Сердце мое разрывалось, когда Муди схватил ее и повел в школу, не позволив мне сопровождать. Плач моей испуганной девочки звучал у меня в ушах еще долго после ее ухода. Я нервно мерила шагами комнату и пыталась проглотить твердый ком, который стоял у меня в горле. Я ждала, пока вернется Муди и расскажет мне обо всем.
Но Эссей задержала его на крыльце и сообщила, что опять звонили из школы и просили, чтобы он забрал Махтаб. Девочка очень непослушная, и ее крики всполошили всю школу.
– Еду за ней, – бросил он в ярости. – Я ей так задам, что в следующий раз она останется в школе.
– Прошу тебя, не обижай ее, – кричала я вслед ему, – я поговорю с ней!
Он не бил ее. Вернувшись из школы, он злился больше на меня, чем на Махтаб. Оказалось, что ханум Шахин попросила его о том, на что ему не хотелось соглашаться.
– Они хотят, чтобы ты приводила ее в школу и сидела там до окончания уроков. Во всяком случае, несколько дней. Только при таком условии ее примут, – недовольно сказал он.
Значит, что-то начало действовать! Я была угнетена тем, что он заставлял Махтаб ходить в иранскую школу, и вдруг передо мной открылась возможность регулярно выходить из дома.
Обеспокоенный такой развязкой, но не видя иного выхода, Муди сразу же выдвинул свои условия:
– Ты должна сидеть возле канцелярии, никуда не отходя. Тебе нельзя пользоваться телефоном.
– Хорошо, – согласилась я, в глубине души считая это условие та'ароф.
На следующий день мы втроем отправились в школу. Махтаб была испугана, но не настолько, как в предыдущие два дня.
– Твоя мать останется здесь, – сказал Муди Махтаб, указывая на стул в коридоре у дверей канцелярии.
Махтаб кивнула головой и позволила ассистентке проводить себя в класс. На полпути она остановилась и оглянулась. Увидев меня на стуле, пошла дальше.
– Ты должна оставаться здесь, пока я не приеду за вами, – повторил мне Муди и вышел.
Утро тянулось бесконечно долго. Я не взяла с собой ничего, чем могла бы скоротать время. Коридоры опустели, ученицы разошлись по классам, и вскоре начались занятия. «Марг бар Амрика! – неслось из каждого класса. – Марг бар Амрика! Марг бар Амрика!» Таким образом податливый ум учениц, в том числе и моего невинного ребенка, усваивал официальную политику Исламской Республики Иран: «Смерть Америке!».
По окончании политических уроков в коридоре послышался легкий шум. Это учащиеся приступали к своим уже более спокойным занятиям. В каждом из классов, даже в самых старших, учительница задавала вопрос, а ученицы хором отвечали слово в слово. Даже интонация у всех была одинаковая. Такую науку усваивал и Муди, будучи ребенком.
Размышляя над этим, я уже лучше понимала, почему многие иранцы так легко преклоняются перед авторитетами. Вот почему всем им очень сложно принять решение самостоятельно.
Каждый получивший такое воспитание естественным образом находил свое место в иерархии, выдавая суровые приказы лицам, стоящим ниже, и слепо подчиняясь тем, у кого был более высокий статус. Подобная школьная система воспитала такого Муди, который мог требовать и ждать беспрекословного повиновения своей семьи; воспитала она также Насерин, полностью повиновавшуюся стоящим выше ее в семейной иерархии представителям мужского пола. Такая школьная система была способна сформировать целый народ, который безоговорочно готов был отправиться на смерть по призыву аятоллы, признанного умом и совестью этой страны. А если так, то что сделает эта система с одной маленькой пятилетней девочкой?..
Спустя какое-то время ханум Шахин выглянула в коридор и пригласила меня в канцелярию. Я ответила иранским жестом – легким поднятием головы и щелканьем языка. В эту минуту я ненавидела всех иранцев, особенно покорных женщин в чадре. Но директриса, тепло и внимательно посмотрев на меня, снова кивнула, настаивая, чтобы я вошла.
Таким образом я оказалась в канцелярии. С помощью жестов ханум Шахин предложила мне чай. Я поблагодарила, а сама наблюдала за женщинами. Хотя они должны были разучивать с девочками антиамериканские песни, они смотрели на меня дружелюбно. Мы предприняли несколько попыток поговорить, но без особого успеха.
Мне очень хотелось поднять находящуюся рядом со мной телефонную трубку и позвонить в посольство, но я не отважилась.
В маленькой канцелярии стояли три стола, за которыми работали пять женщин. Директриса сидела в углу комнаты и, казалось, ничего не делала.
Женщины за остальными столами одной рукой перекладывали бумаги, а другой поддерживали чадру у шеи. Иногда кто-нибудь из них вставал, чтобы позвонить или ответить на звонок. Большая часть времени, однако, уходила у них на разговоры, которые, хоть я и не могла понять содержания, были определенно обычными сплетнями.
В середине занятий в коридоре послышался какой-то шум. В канцелярию вбежала учительница. Она тащила за собой ребенка с покорно опущенной головой. Учительница выдала целую серию обвинений, часто повторяя слово «бэд», которое по-персидски обозначало то же самое, что и по-английски: злой, плохой. Ханум Шахин и остальные ополчились против девочки. Крича, они начали бить ее, пока не довели до слез. Во время этого наказания одна из присутствующих куда-то позвонила. Через несколько минут появилась женщина с диким взглядом, явно мать малышки. Она кричала и осуждающе указывала пальцем на свою дочь, выливая злобу на беззащитного ребенка.
– Бэд! Бэд! – визжала мать.
Девочка отвечала жалобным плачем.
Это унижение длилось довольно долго. Наконец мать схватила дочку за плечо и вытащила из комнаты.
Ханум Шахин и другие женщины тотчас же изменили агрессивные позы. Они смеялись и поздравляли друг друга с успехом, который явно заключался в том, чтобы девочке сделать больно. Я не знала, что там произошло, но могла лишь искренне сочувствовать несчастному ребенку. Я молила Бога, чтобы моя девочка никогда не оказалась в подобной ситуации.
