Текст книги "Пленница былой любви"
Автор книги: Бетти Махмуди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Приближаясь к дому, я заметила Муди и Маммаля. Оба они смотрели на меня. Муди был взбешен настолько, что даже не обращал внимания на ледяной ветер и усиливающийся снегопад.
– Где ты была?! – заорал он.
– В магазинах.
– Лжешь! У тебя нет никаких пакетов.
– Я искала подарки для мамы, но ничего не нашла.
– Лжешь! – повторил он. – Иди домой. Останешься здесь до пятницы.
Итак, мне нельзя выходить из дома, нельзя пользоваться телефоном. В ближайшие три дня я буду в заключении. Он взял свободный день в клинике, чтобы остаться дома. На время приема пациентов Муди закрыл телефон в своем кабинете. Вторую половину дня я провела на внутреннем закрытом дворе, который все время просматривался из окна кабинета. Мы с Махтаб слепили снежную бабу, завязали ей ленточку любимого Махтаб цикламенового цвета.
Снова я была узницей. Мы не сможем завтра встретиться с людьми Амаля. У меня даже не было способа связаться с ним, чтобы рассказать о возникших осложнениях.
В тот вечер, готовясь к встрече с приятелями, я дрожала от страха и холода. Я старалась занять чем-нибудь руки. Мой мозг лихорадочно работал. Мне необходимо позвонить Амалю. Он должен найти выход из создавшейся ситуации. Я почувствовала еще более сильную дрожь и вдруг поняла, что стало холоднее в доме. Молниеносно созрел план.
– В доме не работает отопление, – пожаловалась я.
– Испортилось или не поступает нефть?
– Я пойду к Малихе и проверю, не случилось ли что-нибудь с печью, – сказала я в надежде, что мои слова звучат правдиво.
– Хорошо, иди.
Стараясь не обнаружить моего волнения, я пошла в квартиру Малихи. Я спросила ее по-персидски, можно ли воспользоваться телефоном. Она согласно кивнула головой.
Я быстро набрала номер Амаля.
– Ничего не выйдет, – сказала я. – Я не могу ехать, не могу даже выйти из дома. Он был дома, когда я вернулась от вас. Он что-то подозревает.
Амаль тяжело вздохнул.
– Все равно бы из этого ничего не вышло. Как раз минуту назад я разговаривал с людьми из Захедана. Там сейчас самый глубокий снег за последние сто лет. Пройти через горы невозможно.
– Что же делать? – простонала я.
– Прошу вас, не входите в самолет. Он не может втолкнуть вас туда силой.
– Не уезжай, – сказала Шамси в тот вечер, когда мы остались на минуту одни на кухне. – Не садись в самолет. Я знаю, что произойдет потом. Как только ты уедешь, он отдаст Махтаб своей сестре и снова позволит своим родственникам опутать себя. Не уезжай.
– Я не хочу ехать, – ответила я. – Я не хочу ехать без Махтаб.
Однако я чувствовала, как Муди затягивает мне петлю на шее. Он может заставить меня войти в самолет; достаточно того, что он пригрозит забрать Махтаб. Я не перенесла бы даже мысли об этом. Но в то же время не могло быть и речи о том, что я оставлю свою дочь здесь и вернусь в Америку. Так или иначе я потеряю ее.
Я не чувствовала вкуса еды, которую в тот вечер мне удавалось проглотить. Я не слышала, о чем говорят.
Ханум Хаким предложила мне пойти с ней завтра в кооперативный магазин. Это был специализированный магазин для членов мечети аги Хакима. Туда как раз завезли чечевицу, которую, как правило, было трудно купить.
– Мы должны туда пойти, пока все не раскупили, – сказала она по-персидски.
Шамси тоже хотела пойти. Я согласилась, хотя мне эта чечевица была абсолютно не нужна.
Позднее, когда Шамси и Зари ушли, Махтаб была уже в постели, а Муди в кабинете принимал последних пациентов, мы с Хакимами сидели в гостиной и пили чай. Вдруг появился неожиданный и менее всего желанный гость – Маммаль.
Он поздоровался с Хакимами, вызывающе потребовал чаю, а затем со злорадством протянул мне авиабилеты.
Полтора года, проведенных здесь в заключении, сыграли свою роль. Я потеряла контроль над собой.
– Давай, давай эти билеты! – кричала я. – Я разорву их в клочья!
Ага Хаким тотчас же принял роль арбитра. Деликатный «господин в тюрбане», наиболее разумный из всех родственников Муди, он стал спокойно расспрашивать меня. Он не говорил по-английски. Маммаль мог бы перевести, но не стал делать этого. Я с трудом объяснялась по-персидски, но отчаянно старалась, видя в аге Хакиме сторонника и друга.
– Вы даже не представляете, через что я прошла, – жаловалась я. – Он удерживает меня здесь силой. Я хотела вернуться домой в Америку, но он не позволил мне.
Хакимы были искренне озадачены. Ага Хаким продолжал расспрашивать меня, и на его лице отражалась боль, когда он слушал мои ответы. Ему открылись страшные подробности моего существования.
Выслушав меня, он, однако, удивился:
– Так почему ты не радуешься по поводу своего возвращения домой и встрече с родственниками?
– Мне очень хочется вернуться домой к своим близким, – объясняла я. – Но он требует, чтобы я осталась там до тех пор, пока не продам все наше имущество и не привезу деньги. Мой отец умирает. Я не хочу ехать в Америку только для того, чтобы устраивать свои дела.
Закончив прием, Муди присоединился к нам в гостиной и сразу же попал под перекрестный огонь вопросов аги Хакима. Ответы Муди были спокойны. Он делал вид, будто только сейчас узнал о моих сомнениях в связи с поездкой.
Наконец ага Хаким спросил:
– Так если Бетти не хочет ехать, зачем ты ее отправляешь?
– Я делаю это лишь для того, – ответил Муди, – чтобы она навестила родителей.
Ага Хаким обратился ко мне:
– Ты хочешь ехать?
– Нет, – не задумываясь, ответила я.
– Порядок. Так к чему весь этот шум? Это только твое дело, хочешь ли ты увидеть умирающего отца. Если ты не хочешь ехать, то и не должна.
В его словах чувствовались искренность, любовь и уважение ко мне. Все с почтением отнеслись к мудрому совету аги Хакима. Вопрос был решен.
Остаток вечера Муди непринужденно разговаривал с Хакимами. Он был радушным хозяином. Затем он проводил их, а когда они выходили, поблагодарил за то, что пришли, а особо поблагодарил агу Хакима.
– Я зайду за тобой утром и мы вместе поедем в магазин, – пообещала я ханум Хаким. Я надеялась, что поход за покупками предоставит мне возможность связаться с Амалем.
Муди спокойно закрыл дверь за Хакимами, а затем повернулся ко мне и ударил меня по лицу так сильно, что я упала на пол.
– Довольна?! Постаралась?! – визжал он как сумасшедший. – Ты все уничтожила. Сядешь в самолет! А если этого не сделаешь, то я заберу Махтаб и до конца твоей жизни запру тебя в доме!
Он мог это сделать. И сделает.
Проблемы начались приблизительно четыре года назад, вечером 7 апреля 1982 года, когда Муди вернулся с работы (он работал в Центральном госпитале Альпены) озабоченный и с каким-то отсутствующим взглядом. В первый момент я ничего не заметила, приготовив праздничный ужин: в этот день Джону исполнилось одиннадцать лет.
Прошедшие годы мы были счастливы. Муди вернулся в Мичиган из Корпус Кристи в 1980 году, решив раз и навсегда игнорировать политические события в Иране.
Портрет грозно глядящего аятоллы Хомейни отправился на чердак. Муди поклялся, что не позволит втянуть себя в разговоры о революции, помня, что его возрожденный патриотизм принес ему в Корпус Кристи одни только неприятности.
Мое душевное состояние тоже улучшилось, особенно после того, как мы нашли дом над рекой. Снаружи он казался неприглядным, но, как только я вошла в него, он сразу же мне понравился.
Дом оказался просторным, с большими спальнями, двумя ванными комнатами и большой гостиной. Вид на реку действовал успокаивающе.
Муди дом тоже понравился. Мы купили его сразу же.
Альпена находится лишь в трех часах езды от Банистера. Таким образом, я могла часто навещать родителей. Мы с отцом наслаждались рыбалкой, вытаскивая из спокойной воды золотистых сомов, голубых окуней, зубаток, а иногда даже щуку, а с мамой проводили целые часы за вязанием, стряпанием и разговорами. Я радовалась, что могу посвятить им больше времени: они так быстро начали стареть. И мама, мучившаяся от заболевания кожи, и отец были счастливы, что могут проводить время с внуками. Особым источником радости для родителей была малютка Махтаб, делавшая первые шаги по дому. Папа называл ее Тобби.
Мы легко вошли в профессиональный круг, сложившийся в Альпене, часто звали гостей, да и нас нередко приглашали. Муди был очень доволен работой, а я снова стала счастливой хозяйкой дома и матерью. Все это было до того самого момента, когда Муди пришел однажды с немым страданием в глазах.
Его пациент, трехлетний мальчик, умер во время несложной операции, в которой Муди участвовал по собственному желанию. Его обвинили в профессиональной несостоятельности. Началось следствие.
На следующее утро позвонила моя сестра Каролин. Я подняла трубку совершенно разбитая после бессонной ночи. Мгновенно известие Каролин заставило меня забыть обо всем остальном: у отца рак.
Мы сразу же отправились в клинику Карсон Сити. Туда, где я впервые встретилась с Муди. Сейчас мы нервно мерили шагами приемную, пока врачи обследовали отца. Результаты не обнадеживали. Хирурги вскрыли толстую кишку, но не смогли удалить новообразование полностью: оно слишком углубилось. Мы проконсультировались с химиотерапевтом. Он сказал, что на какое-то время жизнь отца можно продлить, но на сколько – не знал. Было ясно лишь одно: мы теряем папу.
Я поклялась, что буду рядом с ним до конца.
Жизнь перевернулась. Совсем недавно мы были так счастливы. И вдруг – карьера Муди под угрозой, отец умирает, а наше будущее в тумане. Напряжение отразилось на каждом из нас по-разному.
Несколько последующих недель мы с Муди курсировали между Альпеной и Карсон Сити. Муди помогал отцу справиться с послеоперационным состоянием. Казалось, что уже одно присутствие Муди смягчает его боль.
Когда отцу стало немного легче, Муди пригласил его в Альпену. Часами сидел с ним, давая советы и помогая смириться с болезнью.
В итоге отец был единственным пациентом Муди. Рядом с ним Муди снова чувствовал себя врачом. Но, оставаясь день за днем дома, он все чаще погружался в тяжелые мысли.
– Это все политика, – повторял он постоянно, комментируя проводимое в клинике следствие.
Муди старался поддерживать профессиональную форму, участвуя в различных семинарах по медицине, но это лишь усугубляло пустоту в его жизни, потому что он не мог воспользоваться на практике тем, чему научился.
Мы переживали материальные затруднения. Я была убеждена в том, что возвращение на работу позволило бы Муди воспрянуть духом. Пока шло следствие, ни в одной клинике не разрешили бы ему занять место анестезиолога, но у него был еще диплом остеопата. Я всегда считала, что в этой области он мог бы добиться значительных успехов.
– Ты бы съездил в Детройт, – осторожно подсказывала я, – и подошел в клинику на Четырнадцатой улице. Им всегда требовались квалифицированные остеопаты.
– Нет. Я останусь здесь и буду бороться, – ответил он.
Он замкнулся в себе; злился на детей и на меня по самому незначительному, часто надуманному поводу; не желая встречаться с другими врачами, перестал принимать участие в медицинских семинарах; целыми днями молча сидел в кресле, а устав от такого состояния, засыпал. Иногда Муди слушал радио или читал книгу, однако это продолжалось недолго: он явно не мог сосредоточиться. Муди не хотел выходить из дому и никого не хотел видеть.
Как врач, он знал, что это – классическое проявление депрессии. Я тоже знала об этом, как жена врача, но он никого не хотел слушать и отвергал все попытки помощи.
Я всячески старалась окружить его заботой, помочь ему справиться с депрессией. Все это, конечно, отражалось и на мне. Несколько раз в неделю мы с детьми ездили в Банистер навестить дедушку, но Муди уже с нами не было. Он оставался дома.
Какое-то время я мирилась с ситуацией, избегая конфликтов в надежде, что в конце концов он проснется от этого летаргического сна. Я была убеждена, что так не может продолжаться долго.
Однако недели медленно день за днем превращались в месяцы. Основное время я проводила с отцом в Банистере, значительно меньше – дома, где пассивное присутствие Муди с каждым днем становилось невыносимее. У нас не было источника доходов. Наши сбережения также закончились. Пока могла, я воздерживалась от разговоров на эту тему, но однажды взорвалась.
– Поезжай в Детройт и найди какую-нибудь работу! – не выдержала я.
Муди резко повернулся и посмотрел на меня. Ему не понравилось, что я поднимаю голос. Секунду он колебался, не зная, как поступить в такой ситуации.
– Нет, – ответил он кратко и решительно. Затем быстро вышел из комнаты.
Мой взрыв привел к тому, что депрессия Муди приобрела новую форму. Беспрерывно он повторял, что есть единственная причина всех его настоящих и прежних проблем:
– Меня отстранили потому, что я иранец. Если бы я им не был, то никогда бы этого не произошло.
Несколько врачей в клинике были по-прежнему на его стороне. Время от времени они заходили и в частной беседе выражали обеспокоенность состоянием Муди.
Я умоляла, чтобы он обратился к психиатру.
– Я знаю больше их. Они мне не помогут, – отрезал он.
Никто из приятелей и родственников не знал, какие большие перемены произошли в личности Муди. Из-за нашей трудной материальной ситуации мы перестали общаться с приятелями.
Я нашла работу на полставки в адвокатской конторе. Муди злился на меня. Он считал, что место его жены – дома.
Его настроение ухудшалось с каждым днем. Его любовь была ранена профессиональным поражением. Он воспринимал это как оскорбление своего мужского достоинства. Желая отыграться, он требовал, чтобы я приходила днем с работы домой и готовила ему обед – таким образом он пытался вернуть себе доминирующее положение. Я согласилась выполнить это его идиотское желание отчасти потому, что хотелось смягчить его, но еще и потому, что под влиянием событий последних месяцев я утратила уверенность в себе, была подавлена. Уже было непонятно, кто какую роль играет в нашей семье.
Днем я часто заставала его в халате. Он ничего не делал, за исключением мелочей, связанных с заботой о детях. Приготовив еду, я спешила обратно на работу. Вечером я находила на столе грязную посуду с едва тронутой пищей. Мой муж привык лежать на диване. Он просто прозябал в безделье.
«Если он злится из-за того, что я работаю, – говорила я себе, – то почему сам ничего не делает?»
Эта странная ситуация продолжалась более года. В то время как моя профессиональная жизнь приносила мне все больше удовлетворения, в личной жизни я ощущала нарастающую пустоту. Работа, которая вначале предполагалась как временная, стала вскоре занятием, требующим все больших усилий. Моей заработной платы было, разумеется, недостаточно для того, чтобы вести прежнюю жизнь, а поскольку сбережения наши иссякли, я потребовала, чтобы Муди продал наш чудесный дом.
Я повесила на доме объявление о его продаже и ждала, что из этого выйдет. Если повезет, не нужно будет платить гонорар посреднику по торговле недвижимостью.
Время шло. Муди говорил, что несколько пар приходили осматривать наш замечательный дом, восторгались видом на реку, но не сделали никаких предложений. Я подозревала, что или Муди специально их отговаривал, или их пугал вид неряшливого, опустившегося человека.
Однажды вечером Муди вспомнил, что какой-то семье очень понравился наш дом и что эти люди придут завтра, чтобы еще раз взглянуть на него. Я осталась дома.
– Нам нравится дом, – сказал мужчина, – но как скоро вы могли бы освободить его?
– Какой срок устроил бы вас?
– Две недели.
Это несколько нарушало мои планы, но они готовы были учесть ипотеку[14]14
Ипотека – залог недвижимого имущества для получения ссуды.
[Закрыть] и выплатить нам разницу наличными. После всех оплат у нас в кармане оставалось бы более двадцати тысяч долларов, а деньги нам были очень нужны.
– Я согласна.
Когда Муди вернулся и узнал, что все уже решено, он пришел в бешенство.
– Куда мы можем переехать за две недели? – возмущался он.
– Нам нужны деньги, – решительно настаивала я.
Мы долго спорили, в основном о переезде, но при этом высказывая давно накопившееся недовольство друг другом. Борьба была неравной, потому что у Муди уже почти не было сил для такого спора. Он предпринимал слабые попытки вернуть то, что, по его мнению, составляло его авторитет как главы семьи, но мы оба точно знали, что он уже давно смирился.
– Это ты виноват в том, что с нами произошло, – говорила я. – Если будем ждать, то можем вообще потерять покупателей.
Я вынудила его подписать договор о продаже.
Следующие две недели я была очень занята. Я пересмотрела все шкафы, шкафчики и ящики, упаковывая остатки нашей жизни в Альпене, хотя не имела понятия, куда с этим деваться. Муди не помогал мне.
– Упакуй, по крайней мере, свои книги, – сказала я.
Он не шелохнулся.
У него была огромная библиотека, состоящая из медицинской литературы и мусульманских пропагандистских изданий. В один из дней я дала ему картонные коробки и потребовала:
– Упакуй свои книги сегодня же! Вернувшись с работы после напряженного дня, я увидела его сидящим безвольно в халате, небритого и неумытого. Книги по-прежнему оставались на полках. Я взорвалась:
– Сегодня же ночью упакуй свои вещи! Завтра ты сядешь в машину и поедешь в Детройт! И не возвращайся домой, пока не найдешь работу! С меня уже хватит! Я не собираюсь жить так, как сейчас! Ни минуты больше!
– Я не могу получить работу, – заскулил он.
– Ты даже не пытался.
– Я не могу работать, пока меня не восстановят в клинике.
– Тебе не обязательно работать анестезиологом. Ты можешь заняться терапией.
Он был подавлен.
– Я не практиковал много лет, – говорил он покорно. – Я не хочу быть терапевтом.
Сейчас он напоминал мне Резу, который не соглашался ни на какую работу ниже должности председателя фирмы.
– Есть столько вещей, которых ты не хочешь делать, а я должна! – произнесла я с нарастающим гневом. Ты – лентяй. Ты пользуешься ситуацией. Конечно, ты не сможешь найти работу, сидя дома. Тебе нужно выйти и осмотреться вокруг. Сама работа не упадет с неба. А сейчас убирайся и не возвращайся, пока не найдешь работу! Или ты найдешь работу, или… – слова эти вылетели прежде, чем я поняла, что говорю, – или я разведусь с тобой.
У него не было сомнения в серьезности этого ультиматума.
Муди поступил так, как я того требовала. И уже назавтра он позвонил из Детройта и сообщил, что нашел работу в клинике. Он должен был приступить к ней в ближайший понедельник после Пасхи.
«Почему, – думала я, – нужно было ждать так долго? Почему раньше я не настояла на своем?»
Конец недели перед Пасхой 1983 года был наполнен лихорадочной суетой. Мы должны были покинуть дом в Страстную пятницу, а Муди начинал работу в Детройте в понедельник. До среды мы не смогли найти квартиру. Это было напряженное время, но я чувствовала удовлетворение: по крайней мере, что-то делалось.
Один из клиентов канцелярии, где я работала, узнав о наших проблемах, предложил временное решение. Он сдал нам в аренду дом по принципу ежемесячного договора. Мы подписали необходимый документ по найму в полдень в Страстную пятницу и сразу же начали перевозить вещи.
В выходные дни Муди проявил энергию, помогая мне обставить дом. В воскресенье он, поцеловав меня на прощание, отправился в пятичасовое путешествие до Детройта. Этот поцелуй, впервые за несколько месяцев, пробудил во мне тень желания, что меня очень озадачило. Муди не слишком стремился к малопривлекательной тяжелой работе в клинике, однако я чувствовала, что ему уже лучше. Легкость, с которой он получил работу, несколько успокоила его уязвленное самолюбие. Зарплата была очень хорошей. Конечно, ее нельзя было сравнивать с прежними доходами, но все же она составляла почти девяносто тысяч долларов в год.
Вскоре мы оказались в ситуации, подобной той, какая была в начале нашего знакомства. На протяжении недели каждый из нас выполнял свои профессиональные обязанности, а в выходные мы встречались в Альпене или в Детройте.
Муди постепенно воспрянул духом.
– У нас все хорошо! – признался он во время одного из визитов.
Он всегда несказанно радовался при встречах с нами. Махтаб сразу же бросалась ему на шею, счастливая, что папа снова такой, как прежде.
Так прошли весна, лето и осень. Муди не очень любил Детройт, однако утверждал, что в большом городе встречает меньше фанатизма, и надеялся, что именно там его ждет будущее.
Что же касается меня, то я снова почувствовала себя свободной. На протяжении недели я была хозяйкой своей судьбы, а в конце недели – вновь влюбленной. Возможно, именно такой образ жизни нам был необходим для сохранения брака.
По крайней мере, на данном этапе я была довольна.
В марте 1984 года позвонили из Тегерана. Мужчина на ломаном английском языке с сильным акцентом представился Мохаммедом Али Ходжи, племянником Муди. Если знать их обычай заключать браки с родственниками, то этому можно было поверить. Мне казалось, что существуют сотни иранцев, которых Муди считал своими племянниками.
Я сообщила об этом Муди в Детройт, и в тот же вечер он позвонил в Тегеран. Муди сказал мне, что это звонил Маммаль, четвертый сын его сестры Амми Бозорг. Врачи в Тегеране обнаружили у Маммаля нарыв в желудке и сделали операцию, но Маммаль продолжал слабеть. Расстроенный, он полетел в Швейцарию на консультацию. Там врачи сказали, что операция выполнена плохо и нужно прооперировать повторно. Тогда он связался с дядей в Америке и спросил, где ему делать операцию.
– Я ничего ему не посоветовал. А что ты думаешь по этому поводу?
– Пригласи его сюда, – предложила я. – Мы поможем ему найти специалиста и больницу.
Муди понравилось это предложение.
– Но из Ирана очень трудно перевести деньги, – сказал он.
– Я думаю, что ты мог бы оплатить расходы. Мне кажется, в случае необходимости ты бы сделал это для моих родственников.
– Безусловно!
Все устроилось, и спустя несколько дней Маммаль находился уже в самолете на пути в Штаты. Он должен был прилететь в пятницу в начале апреля.
Я решила быть для племянника Муди милой хозяйкой дома. С удовольствием готовила иранский ужин, ожидая с детьми его приезда.
Однако с того самого момента, как Маммаль переступил порог нашего дома, я невзлюбила его. Он был невысокого роста, как большинство иранцев. Несмотря на это, а возможно как раз по этой причине, он держался высокомерно. Щетинистая борода и усы создавали впечатление неопрятности.
Его маленькие глубоко посаженные глазки смотрели мимо меня, точно я была пустым местом. Казалось, весь его облик говорил: «Кто ты такая? Я достойнее тебя!».
Я убедилась, что Маммаль плохо влияет на Муди. Слова Маммаля «Ты должен навестить нас в Тегеране. Все хотят увидеть тебя и Махтаб» вызвали во мне тревогу. Первый вечер мужчины провели в оживленной беседе по-персидски. Это было вполне понятно, ведь у них было столько тем для разговора, но я опасалась, что Муди может всерьез воспринять приглашение Маммаля. К тому же, разговаривая только по-персидски, они тем самым полностью игнорировали меня. Я знала, что английский Маммаля был вполне сносным.
Вскоре я начала считать часы до конца недели, мечтая о спокойном воскресном вечере, когда Муди и Маммаль уедут в Детройт. Однако в воскресенье Муди сказал:
– Пусть он побудет здесь с тобой, пока я не договорюсь об операции.
– Это исключено. Он твой племянник и твой гость, – ответила я.
Муди холодно обратил мое внимание на то, что он все-таки должен работать в клинике, а о Маммале нужно заботиться, тем более что он на диете.
Мне было жаль Маммаля, потому что где-то затерялся его багаж. Моя знакомая армянка Анна Куредьян, портниха по профессии, помогла мне купить для Маммаля несколько костюмов. Затем она подогнала их к его маленькой фигуре.
Маммаль принял одежду не поблагодарив, молча положил в своей комнате и продолжал ходить в грязной рубашке и джинсах.
Когда наконец нашелся его багаж, оказалось, что в нем есть подарки для нас, но нет никакой одежды, хотя Маммаль должен был провести в Америке несколько месяцев.
– Может быть, ты хочешь, чтобы я постирала тебе одежду? – спросила я.
– Нет, – беззаботно ответил он.
Невероятно, но казалось, что приехавший в следующий выходной Муди не чувствовал неприятного запаха, пока я не обратила его внимание на это.
– Маммаль, дай Бетти постирать твою одежду и прими душ, – предложил Муди.
Племянник неохотно послушался. Купание было редким событием в его жизни. Он рассматривал его скорее как неприятную обязанность, чем желание освежиться.
Маммаль был ленивым, требовательным и бессовестным гостем. Он пробыл у меня две недели, пока я не отвезла его в клинику Карсон Сити на операцию. Я провела там немного времени, затем навестила родителей, после чего вернулась в Альпену, вычеркивая Маммаля из своей жизни.
Муди сказал мне потом, что Маммаль был очень оскорблен этим. Оказывается, я должна была снова освободиться от работы, нанять на ночь няню для детей и проделать четырехчасовой путь в Карсон Сити, чтобы находиться в клинике во время операции.
Десять дней Маммаль пробыл в клинике, восстанавливаясь после операции. Затем Муди привез своего выздоравливающего племянника из Карсон Сити и снова оставил на мое попечение.
– Я не собираюсь заботиться о нем, – запротестовала я. – А если с ним что-нибудь случится? Ты – врач, вот ты и занимайся им.
Муди пропустил мимо ушей мои замечания и вернулся в Детройт.
Злясь на себя, что снова приняла роль послушной жены, я продолжала заботиться о Маммале, приготавливая для него пять диетических блюд ежедневно в соответствии с рекомендациями врача. Он так же откровенно не переносил моей кухни, как я не переносила готовить для него. Но у меня не было иного выхода. Я должна была вооружиться терпением и ждать, пока Маммаль поправится окончательно и вернется в Иран.
Муди считал, что Махтаб должна почувствовать кровное родство с его племянником. Он пытался заставить ее проводить больше времени с Маммалем, но Махтаб реагировала на неряшливого иранца так же, как и я.
– Оставь ее в покое, – вмешивалась я. – Махтаб нельзя принудить к дружбе. Она вот такая, и ты об этом знаешь. Не обращай на нее внимания. В свое время она сама поймет.
Муди не слушал меня и несколько раз отчитывал Махтаб за то, что она испуганно убегала от Маммаля.
На протяжении недели Муди звонил Маммалю из Детройта каждый вечер. Они часами разговаривали по-персидски, и вскоре я поняла, что он использует Маммаля для контроля за мной. Однажды вечером Маммаль вдруг подал мне телефонную трубку, сказав, что Муди хочет со мной поговорить. Муди был взбешен: почему я позволяю Махтаб смотреть некоторые программы по телевизору вопреки его запрету?
Наши приятные выходные остались в прошлом. Муди приезжал сейчас в Альпену, чтобы субботу и воскресенье провести с Маммалем.
Они разговаривали главным образом о проблемах в их семье, рассуждали об аятолле Хомейни, возмущались Западом, особенно американскими обычаями и моралью.
Что мне было делать? На моих глазах мой муж, живущий в Америке уже более двадцати лет, шаг за шагом все больше становился иранцем. Пока Маммаль был с нами, моя любовь к мужу подверглась тяжелому испытанию. Я вышла замуж за Муди-американца; а Муди-иранец был нежеланным иностранцем. И более того, они с Маммалем строили планы, как бы увезти Махтаб и меня в Иран навестить родственников в Тегеране.
Они постоянно закрывались и вели долгие, оживленные и непонятные для меня дискуссии. Даже говоря по-персидски, они приглушали голоса, как только я входила в комнату.
– Как скоро он уедет? – спросила я однажды.
– Когда разрешат врачи, – ответил Муди.
Два события ускорили катастрофу. Во-первых, банк нашел покупателя на арендованный нами дом, поэтому мы вынуждены были выселиться. Во-вторых, почти в то же время я потеряла работу. В этой ситуации Муди заявил, что пришло время, чтобы мы снова стали семьей в полном смысле этого слова.
Мне не хотелось уезжать в Детройт. Я не была уверена, что готова отказаться от своей независимости. Я знала, что Маммаль скоро покинет Америку, и надеялась, что мы сумеем вернуться к прежнему образу жизни, красивому и удобному. Но требования Муди становились все более настойчивыми. И хотя мы об этом не говорили, я чувствовала, что выходом из ситуации был только развод. Итак, я согласилась переехать в Детройт.
Самое худшее, думала я, уже позади. Я верила в это, я молилась об этом. Я должна и, конечно, попытаюсь восстановить нашу семью.
Несмотря на это, я предприняла некоторые предосторожности. Неуверенная в будущем, я боялась забеременеть. За неделю до переезда я пошла к врачу и попросила поставить мне противозачаточную спираль.
Муди жил все время в маленькой квартирке, и поэтому мы отправились на поиски жилья. Я считала, что мы должны купить дом, но Муди настаивал на временной аренде какой-нибудь квартиры. А затем без спешки мы поищем красивый район с землей и построим дом нашей мечты. Все произошло так быстро, что я не успела опомниться. Муди уже полностью подчинил меня себе. Пока я поняла суть происходящего, мы уже сняли дом и переехали в него все: я, Муди, Джо, Джон, Махтаб и… Маммаль.
Я записала Махтаб в школу, находящуюся недалеко от Бирмингема.
Муди купил мне новую машину. Почти ежедневно я возила Маммаля на экскурсии или за покупками, на которые Муди давал ему деньги без ограничения. Маммаль вел себя по-прежнему снисходительно-вызывающе. А я не могла дождаться дня, когда он уедет в Иран.
Маммаль оставался у нас до половины июля и с каждым днем все настойчивее настаивал, чтобы Муди, Махтаб и я навестили родственников в Тегеране. К моему глубокому удивлению, Муди согласился, сказав, что мы приедем в августе на две недели. Джо и Джон поживут это время у своего отца.
Так вот что означали эти тайные перешептывания Муди с Маммалем до поздней ночи! Несколько дней перед отъездом Маммаля Муди проводил с ним каждую свободную минуту. Неужели они что-то затевают?
Однажды я открыто заявила Муди о своих недобрых предчувствиях.
– Каковы ваши планы? – спросила я. – Собираетесь забрать Махтаб и вывезти ее в Тегеран?
– Не смеши, – ответил он. – Если сошла с ума, то обратись к психиатру.
– Я не настолько выжила из ума, чтобы ехать в Иран, а ты поезжай. Мы с детьми останемся здесь.
– Ты с Махтаб поедешь со мной. У тебя нет выхода, – ответил он.
У меня, конечно, был выход. Этот выход, хотя и неприятный, был у меня в резерве. Но я все-таки по-прежнему питала надежду, что мне удастся сохранить нашу семью, если только уедет Маммаль. Мне хотелось оградить детей и себя от обид, какие несет с собой развод, но в то же время я не желала ехать в Иран.
Муди несколько смягчился, пытаясь меня убедить.
– Почему ты не хочешь ехать? – спросил он.
– Потому что знаю: если я поеду с тобой, а ты решишь остаться там, то я не смогу вернуться домой.
