Текст книги "Свет озера"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

54

Прошли две недели великого солнца. Иной раз к вечеру налетала темная грозовая туча, дышащая огнем, она с размаху обрушивалась на склоны гор, словно водила по ним огромным рубанком, изливала на них потоки воды и давала волю своему гневу. В долине грохотал гром, и похоже было, что одновременно со всех сторон наступают многоголовые чудовища, о которых рассказывают в сказках. Тогда все собирались в большой комнате. Окна озарял яркий свет молний. Ливень с оглушительным шумом врывался в печную трубу, и из очага взвивались вихри дыма. Мари, Леонтина и Клодия, став на колени, жарко молились.

А Бизонтен и Ортанс собирали вокруг себя детей и заводили с ними песни. Пьер по нескольку раз заглядывал на конюшню, чтобы успокоить перепуганных лошадей, чье ржание доносилось и в комнату. Слышен был глухой стук копыт, бивших в заднюю стену конюшни, примыкавшей к дому. Шакал жался к ногам Клодии и время от времени жалобно повизгивал.

Не раз цирюльник водил старших ребятишек собирать грибы, и за ужином они их уписывали за обе щеки. Так как грибы в нынешнем году уродились в изобилии, Мари начала сушить их на зиму.

В свободные часы женщины плели корзинки из желтого ивового лыка или из прутьев орешника.

– Будем продавать их в Морже, – говаривала Мари. – Я сама видела, как ими торгуют на рынке. И дорого за них берут.

Взялась Мари также сушить всякие травы, способные исцелять от болезней, нападающих на божье творение.

– А ты не отыскала ничего подходящего, чтобы у нашего Безножки выросла новая нога? – смеясь, допытывался у нее Бизонтен. – Или, может быть, нашла какое средство излечить нашу Леонтину от вранья?

Как-то вечером, когда мужчины уже вернулись домой, а ребятишки еще гуляли с Ортанс и цирюльником, внимание Бизонтена привлекло решето, полное мелко изрубленных листьев.

– Это что такое? – спросил он.

– Листья ежевики.

– А что ею исцеляют, может, глаза, может, ноги, а может, зад?

Мари улыбнулась и пожала плечами.

– Ничего-то ты не знаешь. Их нужно пить, когда горло болит!

– А ясень, – осведомился Бизонтен, – он тоже тебе годится?

– Ну конечно же, и почки ясеня тоже!

И Мари подробно изложила Бизонтену, что можно извлечь из такого дерева, как ясень: он помогает и против укуса змеи и боли снимает в суставах и в желудке.

– Почки, листья, кора – все в дело идет, – закончила она свой рассказ.

– А со стволом? На что ты ствол ясеня пустишь? – спросил Бизонтен.

– В печку брошу, – засмеялась она.

Бизонтен обхватил ее своими огромными ручищами, приподнял в воздух:

– Дурочка ты несчастная! Но ведь для нашего плотничьего дела лучшего дерева нету! Ты даже того не знаешь, что германцы, какие они там ни есть варвары, зато в дереве разбираются, так вот, они утверждают, что гигантские ясени – это небесные колонны. Именно они-то и держат на себе кровлю небесную.

И он завел хвалу благородному древу ясеню, а Мари в его объятиях все продолжала смеяться. Ему нравилось, когда она вот так весело смеется, но ему не терпелось побеседовать с ней об одном важном деле, только он боялся омрачить ее радость и все не решался заговорить.

Он оглянулся на Пьера, который, прислонясь к дверному косяку, обстругивал планку. Глубоко вздохнув, Бизонтен отвел Мари в сторонку, продолжая держать ее за талию, и спросил:

– Раз ты все травы изучила, должна же ты знать такие, какие употребляют… – он замялся, – какие можно пустить в ход… чтобы женщина родила раньше срока…

Пьер резко повернулся, шагнул к ним, отложил свой инструмент и точильный брусок на стол и сухо спросил:

– Ты это о Клодии говоришь?

– Я же хотел ей услугу оказать, – не спеша объяснил Бизонтен. – В ее годы рожать опасно. И кроме того, без мужа…

Но договорить он не успел. Пьер вообще-то отличался спокойным нравом, а тут вдруг побледнел как мертвец. Схватив Бизонтена за ворот и с силой тряхнув его, он крикнул:

– Ты с ума сошел! Совсем рехнулся! Ведь ты же можешь ее убить! И ее маленького тоже хотел убить? Вы и так помешали мне уехать с Блонделем, но не в вашей власти заставить меня забыть его слова… Они у меня вот здесь!.. Душат меня! Порой как огнем жгут, вы себе и представить не можете!

Он отпустил Бизонтена и несколько раз ударил себя кулаком в грудь, переводя взгляд с Бизонтена на Мари. Бизонтену почудилось даже, что в глазах его горит ненависть. Голос его дрожал от неостывшего гнева.

– Когда Блондель оставил нам эту девчушку, помнишь, Бизонтен, что он нам тогда сказал? «Раз вы спасли ее, вы спасли двух детей, ее и того, кого она носит. И когда тот, кого она носит, откроет глазки и посмотрит на вас, он озарит мир своим светом». Так Блондель и сказал. Я-то помню это слово в слово, будто это было сегодня.

Повернувшись к Мари, Пьер спросил:

– И ты, ты бы сделала это? Убила бы ее младенца?

Мари опустила глаза и отрицательно покачала головой, а Бизонтен произнес:

– Я о ней думал, а не о нас. Подумаешь, страшное дело, еще одного ребеночка вырастить. Но она-то, что она скажет людям, когда они спросят ее, кто отец ее ребенка? Что она ответит своему сынку или дочке, когда в один прекрасный день ребенок ее спросит, кто его отец?

Пьер прерывисто вздохнул раз, другой, потом лицо его залилось краской и он проговорил не своим обычным, а как бы идущим откуда-то издалека голосом:

– Если она захочет… пусть скажет, что это я.

Он весь так и застыл. Потом краска стыда схлынула с его лица, он, казалось, сумел преодолеть этот стыд и вновь поднял на них свои красивые, прозрачно-чистые глаза и решительно вышел из комнаты.

Бизонтен взглянул на Мари.

– Подлость я сказал. Теперь он будет на меня сердиться…

– Нет, не будет. Я-то его, уж поверь, хорошо знаю. Он редко из себя выходит, и, когда на него накатит, сам первый потом жалеет. Только не говори с ним об этом. Сделай вид, будто ты и не заметил, что он так рассердился. И потом, ты же сам знаешь, что с тобой все всегда кончается смехом.

Когда Пьер вернулся вместе с Клодией, которую он держал за руку, все были охвачены смущением. Клодия подняла на них свои черные глаза, в которых зажглась тревога. Пьер не знал, на кого и глядеть. Он стоял неподвижно рядом с Клодией и неловко держал ее за руку. И бросал отчаянные взгляды на Мари, взывая к ее помощи. Но Мари, растерявшаяся не меньше брата, тоже не спускала с него глаз, потом посмотрела на Клодию, посмотрела на Бизонтена, которого от всей этой молчаливой сцены разбирал смех.

В комнату вбежал Жан и с порога крикнул:

– Зачем вы позвали Клодию? Она же нам нужна. Мы там реку роем, а у фонтана будет озеро.

– Оставь-ка нас на минуточку, – сказал Бизонтен, – потом мы все пойдем вам поможем.

Жан выскочил из комнаты все с тем же криком и объяснил детям, что сюда к ним сейчас придет Бизонтен. Они переждали, пока радостные возгласы ребятишек смолкнут. Взрослым стало полегче на душе. Пьер снова обвел глазами своих собеседников, но, так как они молчали, набравшись духу, решился наконец обратиться к сестре:

– Объясни хоть ты ей, Мари.

Мари растерялась. Она в свою очередь вскинула на Бизонтена умоляющий взгляд, и тот пришел ей на помощь:

– Тут и объяснять нечего. Нужно только спросить Клодию, согласна ли она или нет. Пьер совершенно прав. Лучше всего было бы тебе с ней поговорить.

Мари не сразу решилась, снова обвела всех взглядом, наконец с трудом выдавила из себя:

– Клодия, ты ведь знаешь, что у тебя будет ребеночек. Знаешь ведь, да? Ты его носишь под сердцем. Ты ведь его уже чувствуешь, ты мне сама об этом говорила, правда ведь?

Клодия несколько раз утвердительно кивнула.

– А теперь скажи мне, – продолжала Мари, – ты хотела бы, чтобы Пьер стал папой этого ребеночка?.. Хочешь, чтобы он стал твоим мужем? Понимаешь, что ты будешь с ним как мы с Бизонтеном?

Клодия подняла на Пьера хмурый взгляд, но глаза ее тут же осветила радость. Она ответила улыбкой на улыбку Пьера, потом, все так же улыбаясь, обратилась к Мари:

– Да, да! Очень хотела бы.

– Значит, ты довольна? – спросила Мари.

– О да! – ответила Клодия.

И вдруг, отняв свою руку, которую держал Пьер, она бросилась к Мари и поцеловала ее.

– Милочка ты моя, – умилилась Мари, – но сначала нужно Пьера поцеловать.

Поцеловав Пьера, Клодия заявила:

– И Бизонтена тоже.

Все произошло так просто, как будто женитьба Пьера на этой девчушке была самым обыкновенным делом.

А Бизонтен хлопнул Пьера по плечу и сказал:

– Я дурень. Впрочем, тебе это давно известно.

Все засмеялись, и Мари обратилась к Клодии:

– Видишь, теперь ты будешь моей настоящей сестренкой.

Как раз в эту минуту снова ворвался Жан звать их на помощь.

– А чего это вы все хохочете? – спросил он.

Они переглянулись, не сдержав смеха, потом Бизонтен объяснил мальчугану:

– Мы потому радуемся, что Пьер и Клодия сообщили нам, что собираются пожениться.

Серьезным тоном, словно настоящий мужчина, мальчуган пожал плечами и выпалил:

– Подумаешь тоже, я давным-давно об этом знаю, нечего было и сообщать.

И они всей гурьбой отправились к ребятишкам. Цирюльник принял эту новость внешне вполне спокойно, но Бизонтен, уже успевший привыкнуть к его нраву, увидев, как дрогнул подбородок старика, догадался, что тот ужасно рад. Ортанс расцеловала Клодию, потом, расцеловав Пьера, произнесла своим обычным серьезным тоном:

– Когда Блондель об этом узнает, он заплачет от радости.

Жизнь продолжалась среди жары и духоты наступающего лета, над озером все дни висела дымка, гонимая легким бризом.

Всякий раз, когда Мари попадался какой-нибудь особенно красивый и сочный плод, она ласково проводила им по животу Клодии, приговаривая:

– У тебя будет красивый младенец. Такой же красивый и такой же крепкий, как этот плод.

Пьер, казалось, совсем расцвел от счастья и не мучился больше никакими посторонними мыслями. Он тоже смотрел, как округляется стан Клодии, и в глазах его зажигалась улыбка радостной надежды. Как-то раз Мари спросила брата:

– А тебя ничуть не тревожит, что ты даже не знаешь и не хочешь знать, от кого этот ребенок, раз ты уже считаешь его своим.

Пьер нахмурился:

– Значит, ты не помнишь, что говорил нам Блондель? «Каждое живое существо, посланное на нашу землю, принадлежит тем, кто сумеет сделать все, чтобы спасти его от опасности». Вспомни-ка, что он еще сказал: «Опасность, она равна стыду, так же как и смерть». Я-то, я ничего не забыл из его слов. Я все хорошо понял. Этот младенец мой. Понимаешь? Только мой и Клодии, и никого другого. Никогда никого другого и не было, кто бы зачал этого ребенка! – Голос его зазвучал громче, зазвучал гневом. – Ты ведь была согласна с Бизонтеном и тоже помешала мне уехать спасать других детей? А теперь вот он, тот, что появится на свет… Невинное существо, как и все дети…

Он искал слов, похожих на те слова, какими бы говорил Блондель в подобных обстоятельствах. Но слов этих не находил и чувствовал себя поэтому каким-то скованным и несчастным. Бизонтен рад бы был ему помочь, но и ему тоже не приходили на язык нужные слова. Пьер совсем запутался и под конец бросил:

– Этот младенец, он-то по крайней мере будет хоть одним, кого я спас!

Бизонтен призадумался. Он понимал, что может вторично оскорбить Пьера, и однако против воли у него вырвался вопрос:

– Ты только ради одного этого хочешь жениться на Клодии?

– Нет. Не только ради одного этого, но также и ради этого.

Эту фразу Пьер произнес, четко и раздельно выговаривая каждое слово, лицо его то ли исказилось гримасой, то ли губы его тронула улыбка. И улыбка победила. Мари подошла к брату, положила обе руки ему на плечи и спросила:

– Скажи, своего маленького ты будешь давать мне хоть немножечко подержать?.. Совсем-совсем немножечко, как я давала тебе своих детишек, правда ведь?

И оба рассмеялись.

Пьер относился к Клодии с какой-то особой нежностью, но нежность эта напоминала скорее отношение старшего брата, которого смущает ее почти неестественная хрупкость. Он частенько садился с Клодией рядом, клал ладонь ей на плечо и говорил с ней так, как говорил Блондель. Даже голосом, мягким и тихим, он старался подражать лекарю из Франш-Конте. А так как Леонтина в такие минуты начинала дуться, явно ревнуя своего дядю, он обнимал их обеих и потихоньку покачивал, словно баюкая.

И, видя их вместе, Ортанс шептала:

– Господи, сделай так, чтобы Блондель мог хоть раз увидеть это счастье, творение рук своих.

55

Дни проходили по-прежнему в душноватой тишине лета. Зной, казалось, всей своей тяжестью упал на озеро и горы. На склонах, обращенных к югу, проступили, как раны, широкие рыжеватые полосы, и стада, что паслись на лугах, все чаще искали себе приюта в тени лесных опушек. А когда солнце припекало особенно яро, лошади – их пускали на лужайку, окруженную живой изгородью, – сами уходили в конюшню. Мари начинала стряпню чуть ли не на заре. Покончив с готовкой, она переставала топить печку, чтобы детишек можно было перевести в большую комнату.

Как-то в начале июля мастер Жоттеран привез с собой молодую крестьянскую чету, которая решила усыновить ребенка, поселиться в одном из заброшенных домов и обрабатывать реверольские земли.

– Это уже не только воскрешение детей, но также и воскрешение самой земли, – заметила Ортанс.

Примеру первой четы последовала еще одна, и, так как не было никаких оснований опасаться заразы, магистрат дал на то свое согласие. И в тот самый день, когда прибыли новоселы, Бизонтену и его многочисленному семейству судьба преподнесла еще один и впрямь чудесный сюрприз. Во двор въехали не две, как ожидали, а три повозки. И конечно, первым разглядел седока Жан и закричал во весь голос:

– Это кузнец! Это он, он! Он первым едет. Я его лошадь узнал. И огромную шляпу, она вся в дырках!

– Раз селенье теперь новой жизнью зажило, – заявил старик, – то без кузнеца здесь не обойтись. Мне это сам мастер Жоттеран сказал.

И, гордо потрясая какой-то бумагой, хотя читать и не умел, он добавил:

– Вот мне даже решение магистрата выдали.

И с этого дня то и дело раздавались удары молота по наковальне. И конечно, старик Фонтолье с утра до вечера торчал в кузнице и любовался работой дядюшки Роша. Он даже дал ему первый заказ – попросил починить соху, которой вовсе и не собирался пользоваться.

Раз в неделю кто-нибудь из мужчин отправлялся в город. То Бизонтен, то Пьер, а то кузнец. Нередко они захватывали с собой Ортанс или Мари. Когда Бизонтен с Мари ездили в Морж одни, они непременно ходили на пристань ради одного только удовольствия полюбоваться озером и поболтать с рыбаками или моряками. Их обоих восторгала эта кипучая жизнь. Ибо торговля здесь шла вовсю: прибывали барки с надутыми ветром белыми или рыжеватыми парусами, палубы были завалены камнем, деревом, мешками с зерном – словом, всем тем, что составляло жизнь всякого края.

А в тавернах, расположенных поблизости от причала, можно было порой встретить людей, прибывших из Франш-Конте, и услышать от них новости. В основном были это наемники, швейцарские, даже из кантона Во, сражавшиеся на стороне французов. Война была ремеслом этих людей, и к врагу как таковому ненависти они не питали. Их дело было убивать тех, кого приказал убивать им тот, кто платил за эту работу. И коль скоро им переставали платить за это деньги, они переставали убивать и расходились по домам. Они в один голос уверяли, что война ведется спустя рукава, потому что на войну не хватает денег. Для Франш-Конте это не имеет значения, потому что люди там без денег сражаются, зато для французов – дело другое. Швейцарцам, немцам и шведам приходится платить, а денег взять негде. Вот они, к примеру, вернулись домой, потому что им перестали выплачивать обещанные деньги. Сказали им: живите, мол, и кормитесь за счет Бургундии, но эта проклятая страна совсем опустела, разграблена дочиста, с лица земли стерта, на три четверти сожжена. Поди-ка прокормись в пустыне!

Вечерами тот из реверольцев, кому удалось встретиться с наемниками, передавал оставшимся дома друзьям их рассказы, и все от души дивились, как это могут существовать на свете такие люди. Сжимались кулаки, лица каменели, в глазах загорался злобный огонь.

– Только подумать, – твердил кузнец, – что мы пускаемся в разговоры с такими людьми, ведь они наших убивают и наши дома жгут! Не слушать их нужно, а душить!

– Хорошо еще, что мы от них хоть какие-то новости узнаем, – замечал Пьер.

Один лишь цирюльник молчал, ибо молчание было для него дело привычное. Но однажды вечером он произнес упавшим голосом:

– У нас там больше ничего не осталось. Нет больше нашего Конте.

Морщинистое лицо его, усеянное пучками седых волос, блестевших в отблесках пламени очага наподобие россыпи изморози, исказилось, и Бизонтен решил, что старик сейчас заплачет, но нет, он взял себя в руки, и лицо его стало, как прежде, невозмутимым. Начиная говорить, он всем корпусом подавался вперед, а потом снова оседал, сжимался, съеживался, погружался в свое вечное молчание, словно бы его уже обволакивала уходящая жизнь, пожирая его. Он не добавил ни слова, только вздохнул, потом медленно поднялся и пошел в спальню.

Еще долго после его ухода стояла тишина. Вечер выдался спокойный, но до сих пор держалась влажность после дневного дождя, приглушавшая все звуки. Только время от времени доносились глухие раскаты, точно исходившие из недр земли. Да порой била копытом в стойле лошадь, и звук этот не мог пересилить сумеречной тишины.

На следующий день старик цирюльник поднялся рано поутру, как обычно. Съел миску похлебки и пошел к ребятишкам: многие из них все еще нуждались в его уходе. Бизонтен отправился на соседнюю ферму, где он починял дом. Едва только он дошел до места, как за ним прибежал, запыхавшись, один из подопечных ребятишек.

– Идите скорее. Цирюльник упал.

Они бегом бросились домой, в спальне над ложем цирюльника стояли Мари, Ортанс и Клодия – это они дотащили его сюда. Приплелся также дядюшка Роша, за которым отрядили Жана, с лица кузнеца струился пот, дышал он хрипло, как кузнечные мехи. И это на него и на Ортанс поднял умирающий глаза и прошептал:

– Пришел мой черед…

Голос его прервался. Лежал он на спине, вытянувшись во весь рост, лицо было спокойное, веки опущены. Ходила лишь только впалая грудь, свидетельствуя о том, что человек еще жив. Дыхание становилось все чаще и чаще, и из беззубого рта вырывался какой-то странный слабый свист. С минуту Бизонтен смотрел на него, потом спохватился, заметив, что дети все еще стоят вокруг, вывел их из комнаты и велел Клодии остаться с ними. Когда он вернулся в спальню, Ортанс, опустившись на колени у постели старика, ласково шептала ему на ухо:

– Вы еще поправитесь, дядюшка Симон. Вы же у нас еще крепкий.

Старик отрицательно покачал головой. Чувствовалось, что он напрягает последние силы, чтобы что-то сказать. Ортанс замолчала. Цирюльник глубоко вздохнул и с огромным усилием проглотил слюну. Ортанс взяла его за руку. С минуту он все еще пытался что-то сказать, стараясь поглубже вздохнуть. Лицо его исказилось. Наконец он открыл глаза, и ему удалось произнести несколько слов, с трудом пробившихся сквозь удушливую мокроту:

– Нету у нас больше родины… Нету у нас…

Голова его перекатилась несколько раз по подушке слева направо, будто он хотел сказать «нет» тому, что видел за опущенными веками, затем он затих. Изо рта вырвался последний вздох, и наступила тишина.

С минуту никто не двигался, потом Ортанс сложила ему руки на груди и поднялась с колен. Она перекрестилась, остальные последовали ее примеру, шепча про себя молитвы.

56

Цирюльника похоронили на маленьком кладбище близ церкви. Бизонтен смастерил красивый дубовый крест, а кузнец прибил к нему образок, который выковал сам, и при свете солнца он отливал синевой.

– Подумать только, не похоронили его рядом с бедняжкой Бенуат, – сокрушался кузнец. – Да и Бенуат не легла в землю рядом со своим супругом. А я, где-то зароют мои кости? Несчастные мы все! Вот уж правда, война эта по пятам за нами следует до самой смерти.

Но жизнь так и кипела в их доме, кипела теперь и во всем селении, так что негде было угнездиться здесь печали. Были дети, была Леонтина, крошка Жюли и Жан, эти жили здесь постоянно, и были еще новенькие ребятишки, те оставались в Ревероле всего на несколько недель, пока не набирались сил и пока не находили им новых отцов и матерей. Ибо время от времени являлся Барбера, и всякий раз с новыми живыми свидетельствами людской жестокости.

И была также еще жизнь, что росла в лоне Клодии, и, когда ночью Мари случалось с грустью вспоминать свой родной край, это о будущей нарождавшейся жизни толковал ей Бизонтен, пытаясь пролить бальзам на ее истосковавшуюся душу.

– Не думай ты о том, что покинула там, ведь там теперь только пепел да развалины. Знаю, знаю, там остались также и могилы, но рано или поздно мы туда вернемся и поклонимся нашим усопшим. Но жизнь, Мари, жизнь она стоит того, чтобы была она повсюду с нами, куда бы ни завела человека воля великого подмастерья, управляющего всеми нами. И если он соорудил вселенную такой, какой ты ее видишь, с ее реками, с ее горами, так это потому, что желал отделить одну страну от другой, желал, чтобы те, которым удалось спастись от безумья, могли бы устроить свою жизнь там, где царит спокойствие. Видишь ли, земля – она как это озеро. Когда земля начинает гневаться, только лишь вблизи пристани вода не приходит в волнение. Гора, помнишь, как мы ее одолевали, чтобы добраться сюда, она, гора, вроде плотины, ведь я тебя водил смотреть на нее в первый вечер, когда мы добрались до Моржа. А ты, ты будто лодка за этой плотиной. Ведь воды ты боишься, ну так спокойненько оставайся здесь и жди, пока не уляжется буря. Подумай о Клодии, ведь не хочешь же ты, чтобы она произвела на свет младенца в самый разгар грозы. Посмотри, как счастлив твой брат.

И это была сущая правда. Счастьем так и светилось лицо Пьера, когда он любовался Клодией. Смотрел на нее как на драгоценный хрупкий сосуд. Вечерами он сажал ее себе на колени и сидел так до тех пор, пока все не расходились по своим комнатам. А когда наставало время ложиться спать, он нежно целовал ее, и каждый из них занимал свое ложе. Как-то, видя такое поведение молодоженов, Мари поделилась своим удивлением с Бизонтеном, он ответил ей:

– Я-то считаю, что это просто прекрасно. Даже и не думал, что может быть так хорошо. Такая чистая любовь способна искупить всю мерзость, царящую в мире. Пьер совершенно прав. В тот самый день, когда Клодия действительно станет его женой, материнство уже очистит ее от всего, что случилось с ней худого. И когда Пьер станет по-настоящему ее мужем, она принесет ему прекрасный плод их любви.

– Ну пускай и первый будет таким же.

– Будет, будет, Мари. Волею небес будет…

Дезертиры продолжали приносить все новые вести из Франш-Конте, но нерадостные это были вести, да и Барбера при каждом своем появлении в Морже подтверждал их слова. При такой адовой жаре вполне можно ожидать новой вспышки мора. Французы поджигали нивы, и порой огонь добирался до лесов, жадно набрасывался на луга, выжигая огромные проплешины.

За весь сентябрь Барбера не приехал в Ревероль ни разу, и, таким образом, к концу месяца все детишки уже были усыновлены и покинули дом Бизонтена. С тех пор как беглецы из Франш-Конте осели в селении Ревероль, они впервые очутились одни, и беспредельная тишина этого огромного края, где уже начинал бесчинствовать октябрьский ветер, наводила на них тоску. Ортанс все чаще заговаривала о Блонделе. Как-то она даже сказала:

– Знай я, где его найти, я бы отправилась к нему. Ведь здесь я уже никому не нужна.

Однако она строго выполняла все свои обязанности, навещала усыновленных детишек, желая убедиться, что они счастливы и благополучны. Возвратясь домой, рассказывала о том, что видела во время своих обходов. Говорила, что новоявленные родители и дети живут в любви и что в тех семьях, где усыновили попавших сюда издалека малышей, установилась дружба между новоприбывшими и их назваными братьями и сестрами.

– Когда Блондель вернется, – добавляла она, – я непременно хочу, чтобы он полюбовался счастьем, которое создал собственными руками.

Часто в Ревероль заезжали за новостями жители Моржа. Большей частью заглядывали те, кто был внесен в список желающих усыновить ребенка, и уже сейчас, заранее, они начинали любить того, кто достанется им, даже не зная, когда его привезут, да и привезут ли вообще. Они приносили всякие вещи, съестные припасы, давали деньги или работали целый день на стройках Ревероля, а главное, им хотелось узнать, скоро ли привезут новых ребятишек.

И всякий раз, когда они уезжали, Ортанс начинала кручиниться. Чувствовалось, что ее терзает желание уехать отсюда, и желание это крепло в ней с каждым днем.

Но хотя не приходили от Блонделя вести, хотя опустел дом, жизнь селения Ревероль налаживалась. Третья супружеская пара получила разрешение поселиться еще на одной ферме, и Бизонтену с его артелью работы хватало по горло. Пьер тоже приохотился к плотницкому делу, а Жан стал уже незаменимым подручным. Вот потому-то так радовался Бизонтен. Теперь он был уверен, что его знания и умение перейдут к этому мальчугану, ловкому, прилежному и отважному. И порой ему казалось, что уже давным-давно он живет здесь, в Ревероле, все с той же семьей, все с теми же соседями, среди этих чудесных картин природы – озера и гор, то и дело меняющихся на глазах. Если Мари все еще заговаривала о Франш-Конте, если даже Пьер, хоть он и молчал, как можно было догадаться, думал о нем, то Бизонтен был доволен уже тем, что ему удалось приучить Леонтину и Жана любить это озеро, да и Клодия часто заявляла:

– Мой малыш будет здешний. И глазки у него будут, как озеро, синие.

Как-то в воскресенье мастер Жоттеран с супругой прикатили в Ревероль провести у своих друзей свободный денек. Оба эти старика из Моржа гордились своим малюткой Жозефом, который уже начинал ходить и даже лепетать. Первым делом мальчуган доковылял до поленницы, и Бизонтен вскричал:

– Смотрите-ка, он уже обожает дерево!

И так как в эту самую минуту Жозеф споткнулся и громко завопил, Пьер добавил:

– Он уже и говорит-то на местном наречии!

Мастер Жоттеран как-то загадочно улыбнулся. И Бизонтен подумал про себя: «Я-то своего Жоттерана знаю, как, скажем, дом, который я сам собственноручно построил. Достаточно в его глаза посмотреть – наверняка он поднесет нам сейчас какой-нибудь сюрприз».

Они отправились посмотреть на стройку и поздороваться с двумя новыми семьями поселенцев, обосновавшимися в Ревероле, а также навестили старика Фонтолье, потом вернулись домой и уселись под липой, чья листва уже начинала желтеть.

– Рано нынче осень придет, – начал мастер Жоттеран, – и готов биться об заклад, что зима выдастся суровая.

Бизонтен, не удержавшись, расхохотался.

– А я, – произнес он, – тоже бьюсь об заклад, только на крупную сумму, что вы не за тем сюда явились, чтобы о погоде разговаривать.

Мастер Жоттеран сделал вид, будто рассердился всерьез, и бросил:

– Конечно, разбойник ты этакий, ты обо всем раньше других догадываешься. Всегда хитрее всех хочешь быть.

Бизонтен еще громче расхохотался.

– Да ничуть, – возразил он. – Просто вы хотите сообщить нам что-нибудь важное.

Когда смех утих, мастер Жоттеран предложил им просить магистрат, чтобы на ближайшем же заседании их приняли в число коренных жителей Моржа.

Наступило долгое молчание, все переглядывались. Потом не слишком уверенным голосом кузнец спросил:

– Я так вас понимаю, значит, мы уже будем не из Конте.

– Вовсе нет, – воскликнул Жоттеран. – В тот самый день, когда вам придет желание уехать, никто вас здесь задерживать не станет. Наша страна – не тюрьма. Это просто значит, что вы будете пользоваться всеми теми правами, какими пользуются жители Во. Например, правом поселиться в Морже и работать там на себя.

Заметив, что кузнец открыл было рот для ответа, мастер Жоттеран поспешил добавить для всех слушавших:

– Если, по несчастью, вы никогда не сможете вернуться в ваш родной край, это будет немалым преимуществом для ваших детей, раз они станут гражданами Во.

– А я, – заявил кузнец, – я отлично чувствую себя в шкуре жителя Конте. Очень бы мне хотелось, чтобы тело мое упокоилось в вашей земле, но пусть меня положат туда не в шкуре жителя Во.

– Но послушайте… – начал было Жоттеран.

Гийом Роша не дал ему договорить. Указав на своих друзей, сидевших поодаль, он сказал:

– Они, они-то все молодые. Пусть они соглашаются, я смогу их понять… Так само собой получается… Но в мои годы не желаю я больше никому надоедать. Вам, мастер Жоттеран, я благодарен от всей души за вашу доброту. У вас, как говорится, большое сердце. И прямо я вам скажу: если я терплю, что живу здесь изгнанником, то только потому, что вы мне работу дали.

Голос старика дрогнул, в глазах блеснула слеза. Стараясь справиться с волнением, он стал горячо уговаривать своих друзей послушаться совета плотника из Моржа, которого сам кузнец считал первым мудрецом.

В разговор вмешалась Ортанс.

– Как по-вашему, найдется в городе достаточное количество жителей, готовых помочь нам продолжить дело Блонделя?

– Разумеется, ведь вам будет дано полное право обращаться к властям, как любому жителю Моржа. Вы уже отныне не иноземцы, ведь только иноземцы могут с нашего разрешения привозить сюда детей из чужих краев. Вы станете здешними жителями и сможете оказывать приют любым детям.

Ортанс повернулась к Бизонтену:

– В таком случае я готова согласиться на предложение мастера Жоттерана. Думаю, что и Блондель тоже на это пойдет.

Бизонтен раздумчиво качал головой. Он уточнил еще кое-какие подробности, а потом проговорил серьезным тоном:

– Я тоже считаю, что мы должны согласиться.

Слова его были встречены общим одобрением. И с души Бизонтена будто спала какая-то тяжесть. Он бросил уже весело:

– Черт побери! Один только мастер Жоттеран мог сыграть с нами такую шутку! Я-то в жизни не собирался ни к чему прилепляться, а вот, глядишь, сразу стал и из Франш-Конте, и из Во!

– А скажи ты мне, – прервал его Жоттеран, не дав ему времени залиться по обыкновению смехом, – разве это я первую петельку тебе на лапу накинул, разве я тебя держу на привязи?

Ответом был дружный смех. Бизонтен поцеловал Мари, потом все поднялись с места и на прощание расцеловались со стариком. А Пьер сказал Клодии:

– Видишь, ты была права, наш малютка родится коренным гражданином кантона Во.