Текст книги "Отель «Белый носорог»"

Автор книги: Барт Булл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1919–1920

Глава 4

Гвенн Луэллин подняла воротник поношенной военной шинели и, прислонившись к стене, сжалась в углу заброшенной часовни, одной из сотен на холмах Уэльса. Грубая ткань не спасала от сырости. Гвенн кое-как затянула негнущимися пальцами шарф и подняла зеленые глаза к открытому люку. Проплывавшие над склонами облака просачивались через дверь и окна часовни. Казалось, сырость навсегда повисла в воздухе. Дождь не имел направления, а также начала и конца. Гвенн облизнула губы – и ощутила дождевую влагу.

Во время войны, во Франции, она молилась Богу, чтобы в ее жизнь вернулась холодная чистота Денбишира – вместо грязных, разбитых дорог Западного фронта.

И вместо шума. Никогда ей не забыть этот шум. Стоны и крики раненых, надсадное кряхтение двигателя и нервный стук колес, когда она в отчаянии нажимала на тормоза и перегруженная «скорая» замирала, подобно вышколенному солдату. Кто-нибудь из ходячих раненых садился рядом – непривычно застенчивый, готовый оказать посильную помощь. Однажды она подобрала раненого, не заметив, что он истекает кровью. Немного погодя, когда «рено» хорошенько тряхнуло, труп качнулся вперед и ударился мертвым лицом о ветровое стекло. Гвенн опустила глаза и увидела, как грязь на его сапогах блестит от еще не засохшей крови.

Слава Богу, этот кошмар кончился. Никогда больше она не увидит человеческое тело с разверстыми ранами. И Алан жив, хотя и пострадал. Он все еще на чужбине, в госпитале.

Гвенн потеребила обручальное кольцо и достала из кармана пальто конверт с телеграфным сообщением. Длинные серые полоски с отпечатанными словами были наклеены на лист бумаги.

Как ни странно, послания военного времени – будь то телеграмма военного ведомства о ранении Алана в Месопотамии или обычное, хотя и прошедшее через цензуру, письмо мужа – не сближали, а делали разлученных людей еще более далекими. Без этих клочков бумаги Гвенн могла живо вспоминать сумбурные, исполненные болезненной чувствительности шесть недель их брака. Но раздражающе безликие, всегда несвоевременные писульки вносили разлад в ее душу. Она развернула смятый листок.

СЛЕДУЮЩЕЙ НЕДЕЛЕ ВЫПИСЫВАЮСЬ ГОСПИТАЛЯ ДЕМОБИЛИЗУЮСЬ БОМБЕЕ ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ЛУЧШЕ ПЛЫВУ ВОСТОЧНУЮ АФРИКУ ПОПЫТАЮСЬ ВЫИГРАТЬ ФЕРМУ СОГЛАСНО ПЛАНУ ЗАСЕЛЕНИЯ ВЕТЕРАНАМ РАЗДАЮТ УЧАСТКИ ЗЕМЛИ РАЗЫГРЫВАЮТ ЛОТЕРЕЮ ТЕЛЕГРАФИРУЮ ИЗ НАЙРОБИ МОЛИСЬ ЗА НАШ СЧАСТЛИВЫЙ ШАНС НАДЕЮСЬ ТЫ ДОБРОМ ЗДРАВИИ ЛЮБОВЬЮ АЛАН.

Гвенн надела варежки. Ей припомнилось их первое свидание – в этой самой покинутой часовне. Был погожий весенний день, каких жители Уэльса ждут весь год. От болот и насквозь пропитавшегося водой вереска под нежданно жаркими лучами поднимался пар. Лишайник на камнях – и тот казался приветливее. Гвенн смотрела, как стройная фигура Алана поднимается по холму ей навстречу. Он, как всегда, опаздывал и, приблизившись к горбатому каменному мосту, ускорил шаг. Вскинул голову. Помахал рукой. И тут вдруг его внимание привлекли камни. Гвенн улыбнулась. Алан любовно гладил блестящие гладкие каменные плиты, окаймлявшие мостик. Его чрезвычайно заинтересовал серо-стальной монолит, застывший в торжественной задумчивости на полпути к вершине холма. Их было несколько таких – выстроившихся в прямую линию, указывающую на север. Алан нагнулся и поднял гладкий овальный камень. Обтёр его вереском, очищая от овечьей шерсти и черного помета. Потом поспешил к Гвенн и, чмокнув в щеку, протянул ей камень со стеснительной улыбкой.

– Другой нарвал бы колокольчиков или примул, – упрекнула она.

– Камни вечны. – Алан откинул назад длинные темные волосы и вперил в нее взгляд поэта. – Оставим его здесь и будем каждый раз добавлять по одному. Потом, если ты согласишься взять меня в мужья, Гвенни, это будут делать наши дети и внуки, пока не сложат настоящую пирамиду.

Он рассказал ей о своем дедушке. Тот зарабатывал на жизнь в каменоломне: добывал известняк и кашлял, надышавшись густой серой пылью скал, все равно что шахтеры – черной угольной. С этого холма, учил дед, открывается панорама, отражающая всю историю Уэльса. Мегалиты древних жрецов-друидов. Римский путь внизу, в долине. Далекий форт норманнов. Заброшенные раскольничьи часовни. И крутые темные горы шлака, окружающие деревни, как черные стены адской крепости.

В тот раз Гвенн предложила Алану остаться с ней, укрыться в часовне и полюбоваться звездами – такая возможность нечасто выдается в Уэльсе. Если рассвет будет ясным, они увидят море. Это было бы неправильно, возразил Алан, и они спустились в низ, держась за руки. В небе носились стрижи с серповидными крыльями – словно кто-то метал в насекомых длинные лезвия.

Гвенн вернулась в сегодняшний день. Стемнело. Она присела на пятки в углу часовни. Ее тревожило ранение Алана и то, как оно отразится на их совместной жизни. Стало холодно. Гвенн посмотрела на белеющий во мраке дверной проем. Встала, похлопала руками по бокам. Тело слегка покалывало; нервы натянулись. Ей захотелось спеть школьный гимн – его любили в долине. Гвенн задумалась о тяжелой деревенской жизни. Что будут делать члены общины, когда солдаты вернутся домой? Уже сейчас бастуют шахтеры и рабочие сталелитейных заводов. Социальный нарыв угрожает вот-вот прорваться. Демобилизованные воины рыщут в поисках работы.

Что ждет ее мужа? И ее самое? А с другой стороны, если Алану посчастливится выиграть ферму, как-то они заживут в незнакомой Африке?

Перед глазами прошли картины безрадостной шахтерской жизни в долине, до поры состарившей ее мать. Они с трудом наскребали несколько фартингов на мясо и обувь; дни проходили в ожидании мужчин из забоя и в постоянном страхе услышать пронзительный рев парового гудка – сигнал об очередной катастрофе. И ненавистная черная пыль в складках белья и на только что вымытых тарелках…

После всех приключений во Франции Гвенн боялась, что деревенская жизнь покажется ей еще более унылой. Она скомкала телеграмму в кармане и попыталась представить себе, что их ждет в Африке.

Одно было ясно. Что бы ни случилось, явись хоть сам дьявол, но где-нибудь она создаст семью – теплый, уютный дом, их собственную крепость.

Гвенн охватила руками колени и, смежив веки, принялась молиться.

Ей пригрезилось: тощие друиды подкрались и следят за ней из-за каменных столбов. Они размахивают длинными посохами. Плащи раздуваются, будто папоротник-орляк на ветру. Приблизилась отара. Жалобно заблеяла овца: волк утащил отставшего ягненка. Лохматое животное с длинной шерстью повернулось в сторону Гвенн и понеслось к ней. Она почувствовала его теплое дыхание.

Гвенн очнулась: шершавый язык лизнул ее лицо. Овчарка. Друг. Она обняла собаку и, с трудом подняв одеревеневшее тело, побрела к выходу. Серые, жирные, в мелких кудряшках, овцы жались к подветренной стене часовни. Утренний туман начал рассеиваться. Там, где извивались вагонетки с углем, курился черный дымок. На горизонте четко выделялись острые углы норманнской башни. Безбрежный морской простор притягивал взгляд и властно манил к себе.

* * *

– Чертовы твои глаза, парень! – завопил мастер. – Хватит витать в облаках и пялиться на ящики – подставляй хребет!

Энтон больно закусил губу: не выносил, когда на него кричали. Однако нельзя допустить, чтобы его вышвырнули из дока. Он скользнул взглядом по рядам деревянных ящиков, тянувшихся в тумане вдоль одного из каменных пирсов Портсмута, или Помпи, как его называли матросы. В свое время от этого причала – рассказывали старые портовики – первые в мире боевые танки и британские канистры с отравляющим газом отплыли в Шербур и Гавр. Теперь грузы изменились, а портами назначения стали Сантьяго и Сидней, Калькутта и Кейптаун. На этот раз они загружали корабль до Момбасы, Британская Восточная Африка.

– Есть, сэр, – ответил Энтон и принялся за работу, одновременно давая волю воображению. Перетаскивая на своем горбу громоздкие металлические конструкции, он пытался представить себе судьбу каждого ящика с инвентарем и приправами. Внимательно изучал бирки с указанием груза и получателя. Вот полногабаритный бильярдный стол от «Райли», средство от бессонницы, белые теннисные туфли из лосиной кожи и консервированная сельдь в томатном соусе; получатель – «Каримджи Дживанджи лимитед» в Найроби. Чайники из пушечного железа, лотки для промывания золотоносного песка, остроконечные кирки, сепараторы и патроны – для Центрально-Африканской торговой компании в Момбасе. (Неужели в Кении и впрямь есть золото?) Дальше шли трактора-фордзоны и кукурузные сеялки.

Перед этим Энтон и другие докеры три дня разгружали щедрые дары Восточной Африки. Ломило спину, но сердце пылало надеждой на будущее. Целый день по сходням двухмачтовика «Гилфорд-касл» сновали грузчики. Сначала на берег доставили костлявого льва с черной гривой – надменного и апатичного, в грязной клетке. Огорченный жалким видом узника, Энтон отвернулся и стал, затаив дыхание, рассматривать ящики с грузом. На ярлыках значилось: семена кунжута, кедровые доски, пекановые орехи, шкуры антилопы, перья страуса и слоновая кость. Пятидесятифунтовые мешки с кофе свалили на одну сторону; от них доносился отчетливый запах. На каждом мешке был трафаретный рисунок – горы, а чуточку выше – надпись: «Кенийский кофе лимитед». Энтон вперил восхищенный взгляд в изображение двуглавой вулканической горы Кения. Однажды он ее увидит.

Даже названия компаний-отправителей ласкали взор. Кора австралийской акации и шерсть с «Экваториального ранчо»; рогатые трофеи от «Ньюленд энд Тарлтон»; чай и лен с плантации «Тетеревятник» – на каждом контейнере искусно нанесен профиль летящего ястреба. От короткокрылых птиц веяло немыслимой свободой. Энтон спрятал в карман клочок промасленной оберточной бумаги, на котором тщательно скопировал ястреба. Это будет его эмблема.

Теперь трюмы этого британского почтового корабля опустели; нужно загрузить их заново. Как сказал десятник, кругосветные путешествия – привилегия крыс. В соседнем доке стоял почти невидимый в тумане «Гарт-касл» – брат-близнец разгружаемого судна. До Энтона доносились стук и лязг – механики и клепальщики ремонтировали довоенное судно.

Вскоре «Гарт-касл» отправится в Африку. И Энтон окажется среди людей, которые не знают его как цыгана или гаучо.

Над головой зависла большущая пустая сетка – как паутинообразный саван с небес. Сбившись в центре, она опускалась, качаясь на стреле подъемного крана. Энтон вовремя отступил в сторону.

– Загружай ее, ребята, – приказал десятник. – Да побыстрее – опаздываем! Сначала – трактор и кофемолки. Кровельную жесть и все, что полегче, – наверх: чтобы не болталась.

Края сети затянули вокруг груза и вновь прицепили к крюку. Энтон и старший докер взобрались на вершину тяжелого груза. Ботинки застревали в ячейках сетки. Возбужденный работой, Энтон держал закрепленный на палубе расчаливающий канат. Другой рукой он схватился за погрузочный крюк. Седовласый докер с багром поднял свободную руку и описал в воздухе две окружности. Энтон прищурился, всматриваясь в туман. В это время включили корабельную лебедку, и крюк начал подниматься. Энтон наслаждался скрипом растягивающихся канатов.

Груз поднялся на четыре фута над причалом и завис. Под ногой Энтона кровельная жесть съехала на одну сторону. Груз качнулся. Нижний край сети висел всего лишь в нескольких дюймах над палубой.

– Пошла! – крикнул десятник, проверив, держится ли груз. Он поднял руку, и лебедка заработала.

В пятидесяти футах над пирсом листы жести рассыпались, будто колода карт; центр тяжести сместился. Старый докер потерял точку опоры. Он выронил багор и с криком упал. Энтон успел освободить буксировочный канат и подхватить падающего человека.

С минуту Энтон удерживал докера, уцепившись правой рукой за его ремень. Нагруженная сеть болталась из стороны в сторону, как безумная. Под ногами обоих мужчин острые края листовой жести резали канатную сеть. Лебедка дернулась и остановилась. Энтон услышал треск разрываемых веревок. Докеры понеслись в безопасное место. Трактор, контейнеры с кофемолками и жесть обрушились на пирс. Одного докера зажало между двумя контейнерами. Другого резануло краем листа жести по лицу.

Не обращая внимания на разыгравшуюся внизу трагедию, Энтон стиснул крюк левой рукой и держал до тех пор, пока старый докер не ухватился за вращающуюся сеть и спасся.

* * *

– С меня бутылка рома, юный Райдер. Ну и хватка у тебя – как у железнодорожного зайца!

Седой докер улыбнулся Энтону и татуировщику с полосатой, как у зебры, кожей. Те ждали его за столиком в глубине кафе «Старый Помпи». Старик держал за руку молодую женщину с утомленными глазами, забывшую о своей молодости, но все еще привлекательную.

– Девочка поможет тебе отвлечься. Ты только предоставь Хетти свободу действий – и не почувствуешь иголки.

– Спасибо, – смущенно пробормотал Энтон. Хетти поймала его взгляд и улыбнулась, словно между ними возникло что-то общее. Энтон потупился, больше нервничая из-за девушки, чем из-за иголок.

На столе перед Зеброй лежал мятый клочок промасленной оберточной бумаги с ястребом-тетеревятником. Рисунок расправили и закрепили на поверхности стола четырьмя маленькими чернильными пузырьками. Энтон закашлялся от дыма. Лицо без возраста и лысый череп татуировщика были сплошь покрыты зигзагообразными черными и белыми полосами. Они спускались к шее и исчезали под вязаным свитером с высоким воротом, из которого голова мужчины выступала, как голова черепахи из панциря. И вновь появлялись на запястьях и кистях рук.

Энтон вцепился в дальний край изрезанного стола. Долго ли будет больно? Женщина подвинула свой стул и положила руки ему на плечи. Пальцы коснулись шеи. Энтон напрягся. Что у нее на уме?

Зебра открыл обитый медью ларец из камфорного дерева, в котором хранил иглы. Выбрал одну – из китового уса. Раскупорил бутылочки с черными, серыми и темно-синими чернилами. Полосатой рукой туго натянул кожу; Энтон приготовился терпеть. Зебра вонзил ему иглу в правое предплечье, а тем временем женщина гладила бока до самых бедер. Собрав все свои силы, превозмогая боль, Энтон безмолвно боролся с обоими ощущениями, стараясь сосредоточиться на работе мастера.

Не отвлекаясь, поочередно тыча иглой то в бутылочку, то в кровоточащую плоть, Зебра совершал методичные движения. Девушка прижалась худым телом к спине Энтона. Потом взяла в одну руку стакан матросского рома и поднесла к его губам. Другая рука скользнула в карман его брюк.

– У тебя есть терпение, – похвалил Зебра, закручивая пробки. Потом сбрызнул татуировку ромом и жесткой рукой стер алкоголь вместе с кровью. – Бывают слюнтяи – еще не успеешь уколоть, а они уже вопят, будто их режут.

Гордый и счастливый, Энтон залюбовался птицей. Хетти пересела к Зебре.

– Зачем тебе эта татуировка? Когда ты шевелишь мускулами, кажется – ястреб летит.

– Чтобы не забыть, зачем я отправляюсь в Африку.

Про себя Энтон молился, чтобы ему не пришлось пожалеть. Прощайте, леса, прощай, цыганский табор – все, что до сих пор составляло его жизнь! По ночам он не мог уснуть: пытался представить Африку.

– И зачем же?

– Хочу увидеть всех этих зверей. Хочу стать свободным и богатым. В Помпи нет приличной работы. Стоит кому-нибудь покалечиться, десяток демобилизованных дерется, чтобы занять его место. Хочу верхом на собственной лошади объезжать собственную землю!

Глава 5

Швейцар клуба «Мутхайга» в Найроби почтительно наклонил увенчанную чалмой голову:

– С возвращением, бвана, милорд!

– Ты все еще в строю, Хавилдар?

Адам Пенфолд качнулся на костылях и похлопал старого сикха по плечам. Этот белобородый сержант по-прежнему носил полосатые ленты давней викторианской кампании.

– Не задерживайся, мое сокровище, – предупредила леди Пенфолд, проходя в вестибюль впереди мужа и устремляя взгляд светлых холодных глаз в большое настенное зеркало. Она поджала губы и разгладила ладонями цветастое платье, свисавшее с угловатых плеч.

– Боюсь, что не все члены клуба сегодня сдадут тебе ружья и тропические шлемы, – продолжил Адам Пенфолд.

– Увы, милорд. Девятнадцать человек сложили головы во славу короля.

Сухопарый, прямо держащий спину индус бросил взгляд в дальний конец подъездной аллеи, туда, где алые бельгийские маки окаймляли мемориальное сооружение в честь павших воинов.

– Грустно, Хавилдар. Только львы да малярия унесли больше жизней, если не считать захлебнувшихся джином.

– По крайней мере, мы исполнили долг перед отечеством, – бормотал про себя Пенфолд, входя в широкие двери. – «Расслышали за морями трубы Англии…»

Процент потерь среди европейского населения Кении, до войны составлявшего семь с лишним тысяч человек, был самым высоким в Британской империи. Из двухсот человек, отправленных воевать во Францию, уцелело всего семь десятков. Клуб «Мутхайга» лишился половины своих членов.

– Слава Богу, они не стали наводить марафет, то есть переворачивать все вверх дном, – с облегчением заметил лорд Пенфолд, опускаясь в свое любимое кресло – глубокое и удобное, с потрескавшейся сафьяновой обивкой.

– Если я согласилась терпеть этот задрипанный бар, – раздался над ухом голос жены, – надеюсь, ты не станешь целый вечер обсуждать со старыми занудами, чем травить овечьих паразитов и кофейных клещей.

– Кофейных клещей не существует, – спокойно ответил Пенфолд, доставая трубку.

Сисси проигнорировала реплику.

– До войны это был нескончаемый треп о львах. Потом – целых четыре года – кто взял в плен больше колбасников. Теперь все помешались на борьбе с саранчой. Почему обязательно нужно кого-то убивать?

– Хочешь «Пиммс», дорогая?

Пенфолд постучал костылем по паркету, подзывая официанта. А заказав выпивку и арахис, в который раз задумался о том, почему он предпочитает «Матхайгу» лондонским клубам. Там тоже царила атмосфера доброжелательности и уважения к маленьким слабостям каждого. Но здесь к ним добавились терпимость к излишествам и ребяческой лихости. Как будто это тоже Англия, но не совсем. К примеру, можно бить посуду и разбрасывать бильярдные шары, если выдался плохой урожай – или, наоборот, хороший.

Пенфолд перевел взгляд на массивный камин, согревший до войны столько вечеров! На каменной поверхности кто-то вырезал надпись на суахили: «Я приношу удачу». Скольких друзей и однокашников он больше никогда не увидит!

Пенфолд вздрогнул. От стойки бара донеслось насмешливое: «Сердце Ронни вернулось в Африку, а ноги остались в Бельгии».

Мысли леди Пенфолд витали в другом месте. Притихнув – только лед звенел в бокале, – она наблюдала за тем, как муж опустошает тарелку с неочищенными земляными орешками. Он совсем не изменился. «Мужчины – большие дети, – любила повторять мать Сисси, – падкие на лесть и сладости». Сладости бывают разные – это Сисси усвоила много лет назад.

Но до чего же странно, думала она, оглядывая обшарпанные обои и с сожалением вспоминая об их первоначальном цвете, что ее добрый, надежный муж, все еще интересный мужчина, не способен удовлетворить ее ненасытное тело, в то время как отвратительный карлик заставляет ее корчиться от наслаждения. Да и сам Адам – нельзя не признать – не особенно нуждался в ней, предпочитая возиться с оловянными солдатиками. Когда супруги Пенфолд лежали рядом в постели, температура их тел понижалась до могильной. Зато стоит ей подумать о безобразном Оливио, ее бросает в жар. Маленькие мужчины – учила мать – самые лучшие любовники. Но этот карлик – что-то особенное!

– Неужели этого паразита приняли в клуб? – удивленно воскликнул Пенфолд, завидев в дверях Губку Хартшорна, и отвернулся, чтобы не встретиться с ним взглядом. Сисси не удостоила мужа ответом. Тогда он продолжил: – Этот проходимец ни разу не заплатил за выпивку. Клуб должен учредить приз за мошенничество – специально для него.

Он заметил наконец, что Сисси не слушает, но по инерции пробурчал:

– Этот субъект – из тех, кто всю жизнь носит галстуки чужого колледжа. Корчит из себя щеголя, а вкуса ни на грош. Типичный государственный служащий, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Теперь Пенфолд развлекался тем, что делил арахис на две неравные кучки: с двумя ядрышками – налево, с одним – направо. Ему попался орех с тремя ядрышками. Поколебавшись, он отправил его в рот. Мысли по-прежнему были обращены к Губке Хартшорну.

Вот ведь что интересно. В Найроби Хартшорн занимает положение, о котором в Лондоне не мог даже мечтать. И уж конечно, Губка не слышал «труб Англии». Благодаря службе в Министерстве по делам заморских территорий, его война была тихой, абсолютно не опасной. Время от времени Хартшорн натягивал перчатки и отправлялся встречать поезд с больными и ранеными, прибывающими в Момбасу и Найроби. А главное – медленно, но верно распространял свое влияние на земельную политику – ключ к будущему Кении.

Будучи сам членом земельного управления, Пенфолд прекрасно понимал его игру. На долю этого органа выпала щекотливая задача распределения участков на площади, вчетверо превышающей территорию Англии, между белыми поселенцами и сорока двумя племенными группами. Благословенная в каждой своей части, от ледника до пустыни, поначалу Кения щедро оделяла землей всех желающих.

Пенфолд вспомнил то утро в 1907 году, когда он впервые поднялся на центральное нагорье. Ветер донес до него специфический аромат задолго до того, как он подъехал к последней горной гряде. Его кобыла вскидывала голову и пританцовывала от нетерпения. С горы Кения нисходила бодрящая свежесть почти шотландского бриза – только гуще, насыщеннее, с обещанием тепла, резким запахом ясменника и горных цветов, зарослей шалфея и кедровых лесов. Как молоды они тогда были!

Плато на высоте 6000 футов над уровнем моря казалось идеальным местом для фермы европейского образца – с пшеницей и овцами. Возможно, он добавит к ним кофейные и чайные плантации. Пенфолд соорудил мазанку, потом коттедж, продал еще несколько мелких ферм в Англии и вызвал Сисси. Он был уверен: жена полюбит эти места. А какой это будет рай для ребятишек!

По вечерам прямо возле крыльца бродила дичь – самая великолепная и разнообразная в мире. Главное – не нужно было вытеснять черных. Территория оказалась практически необитаемой – больше антилоп, чем африканцев. Только масаи время от времени надменно шествовали мимо: здесь было слишком высоко и холодно для их скота и образа жизни.

Адаму Пенфолду и другим первым поселенцам Кения сулила рай земной. Однако действительность оказалась суровой. У одних не хватило сил. Другие не смогли приспособиться. Недомогания и болезни не обошли ни одну семью, ни одно поле и ни одно стадо. Изнурительный труд и затраты казались бесконечными. Потом началась борьба за землю. Переселенцам пришлось столкнуться с местной традицией общинного владения землей, сезонной миграцией и правом сильного. Древние племенные обычаи схлестнулись с европейским уважением к праву собственности. Английские фермы стали буферами между владениями враждующих племен.

Война 1914 года отодвинула решение спорных вопросов, сгладила противоречия, вернула фермам их первозданный вид: мужчины ушли на фронт. Теперь же, после окончания войны, крупным землевладельцам пришлось спорить из-за будущего страны с Министерством по делам заморских территорий в попытке примирить права демобилизованных с эффективным землепользованием. Пенфолд, который представлял интересы первопоселенцев и в то же время сочувствовал африканцам (чему чиновникам еще предстояло учиться), знал, как трудно начинать с нуля и как нуждается этот край в семьях, сочетающих выносливость с капиталом. Взятые по отдельности, выносливость и капитал ничего не значили. Самому Пенфолду – как он успел убедиться – не хватало ни того, ни другого.

Завидев Пенфолдов, Хартшорн двинулся к ним – со свойской улыбкой на широком добродушном лице. Казалось, его рот никогда не закрывается. Глаза были широко распахнуты и немного выпучены, словно он во что-то вглядывался.

– Добрый вечер, милорд, леди Пенфолд.

– Хартшорн, – уронил Адам.

Сисси не откликнулась на приветствие. Однако за неимением других развлечений бросила на Хартшорна оценивающий взгляд. Его холеные, отполированные ногти вызвали у женщины раздражение. Потом она отметила оттопыренные уши и покатые плечи. Этому рыхлому, нездоровому типу чего-то не хватало. Чересчур экспансивен для гомосексуалиста – однако ни единого намека на мускулы. Зато она обнаружила в Хартшорне ловкость, заменявшую силу. Окончательный вердикт был таким: не Бог весть кто, но целеустремлен и не без претензии нравиться. Пройденный этап для самой Сисси. Чего-то он ждет от сегодняшнего вечера?

– Завтра – ваш великий день, – без особого энтузиазма произнес Пенфолд. – Посмотрим, насколько вы, парни из Министерства колоний, разбираетесь в местной специфике. Ваш план солдатских поселений либо спасет страну, либо угробит ко всем чертям.

– Правильно, милорд. Это – величайшая земельная лотерея в истории Африки. Мы поставили перед собой цель расселить полторы тысячи ветеранов на трех миллионах акров невозделанных земель – главным образом в буше, в сотне с лишком миль севернее «Белого носорога». Вам же станет веселее. Или нет?

– Возьмите орешек. Для новых поселенцев это будет та еще увеселительная прогулка. Им понадобится помощь.

В душе Пенфолд волновался: хоть бы Хартшорн не взял последний орех с одним ядрышком – симпатичный такой, пузатенький!

– Не нужно им ничьей помощи, – возразил Хартшорн (он таки не унизился до арахиса). – Им и так чертовски повезло. Сейчас Министерство по делам заморских территорий ставит во главу угла интересы дикарей. В Лондоне это называют «правом первородства».

– Смотря кого считать дикарем. Масаи, например, получили свой кусок. Пятьдесят тысяч нилохамитских бездельников слоняются по резервации больше Уэльса.

– И еще жалуются! А тем временем другие племена считают эту землю своей. Как прикажете работать с подобными троглодитами? Если бы не мы, они бы сожрали друг друга.

– Мы тоже хороши, – буркнул Пенфолд, вспомнив о кайзеровской бойне, и почесал трубкой орлиный нос. Хартшорн внимательно изучал свои ногти – растопырив пальцы ногтями вверх, а не сложив в кулак, как делают мужчины.

– Как ты можешь курить эту гадость! – не глядя в его сторону, упрекнула мужа Сисси.

Обычно женщины находят точку приложения своих сил в детях, незлобиво подумал Пенфолд, или в бренчании на пианино, а Сисси – в брюзжании. Ни дать ни взять Ксантиппа – сварливая супруга Сократа.

Неужели это та самая девушка, с которой он познакомился на развеселой вечеринке в Гемпшире, где они все, до одури молодые, встречали новый, 1900 год. Первый день Новой эры. Уже тогда в ее внешности было что-то лошадиное, но школьнице это даже шло – а в седле Сисси прямо-таки поражала изяществом. В канун Нового года они галопом пронеслись по тропе под яркой полуночной луной. В деревне ударили в колокола. Им никогда больше не было так хорошо вдвоем. А теперь и подавно нечего делить, разве что старческие невзгоды – и то в будущем. Возможно, если бы у них были дети…

Сисси услышала громкий голос с характерными американскими интонациями и посмотрела в сторону стойки.

– Двойное виски со льдом!

Это был Рэк Слайдер, белый охотник-янки. Долговязый и вездесущий. Он изогнул спину дугой, чтобы опереться на прилавок, и, постукивая по медной подставке для ног стоптанным каблуком ковбойского сапога, лениво разглядывал честную компанию.

– Побросаем кости, а, Губка? – оживился он, завидев Хартшорна.

Тот подошел к нему и, взяв кожаный стаканчик для бильбоке, покатал по столу.

– Ставки как всегда. Будь добр, называй меня Джеймсом.

В тот самый момент, когда из стаканчика на прилавок высыпались пять кубиков из слоновой кости, в дверях показалась смуглая женщина в сопровождении такого же бронзоволицего мужчины в сшитом на заказ белом костюме. Длинные ноги, густые темно-каштановые волосы и элегантное льняное платье, облегающее стройные бедра и всю соблазнительную фигуру португалки, приковали взгляды всех мужчин в баре и привели Сисси в раздражение: она почувствовала, как в ее апатичном муже шевельнулась звериная похоть. Адам был до того изумлен, что не пошевелился, даже когда красавица уверенно направилась к их столику, оставив своего спутника у стойки.

Опомнившись, Пенфолд поспешно встал и протянул руку. Анунциата Фонсека чмокнула его в щеку, оставляя след алой помады.

– Дорогая, – пробормотал покрасневший как рак Адам Пенфолд, – позволь представить тебе мисс Фонсека, моего боевого товарища с Португальского Востока. Моя жена, Сисси Пенфолд.

Он нервно пригладил брови. У стойки, за спиной Анунциаты, Васко Фонсека здоровался с Хартшорном. Что нужно этому мерзавцу в Найроби?

– Очень приятно, миссис Пенфолд. Ваш муж много сделал для пленных во время нескончаемого перехода.

– Не сомневаюсь, – сквозь зубы процедила Сисси. Она не преминула отметить гладкую, без единого изъяна, оливковую кожу португалки и темные бархатные глаза. Красотка явно создана не для бриджа и возни в саду. – Странная кампания, не правда ли? Хотите выпить?

– Благодарю, мне пора возвращаться к брату. Он ведет деловой разговор с приятелем.

Пенфолд беспомощно наблюдал за удаляющейся Анунциатой, гораздо более эффектной и обольстительной, чем ее образ, запечатлевшийся в его памяти. Он вспомнил, как впервые погладил ей ногу, когда она остановилась рядом с его носилками. И то, как, прежде чем склониться над ним, Анунциата расстегнула блузку. А теперь она сидит за маленьким столиком и деловито что-то обсуждает с братом и Хартшорном. Какого черта португальцы превращают клуб в офис? Пенфолд раздраженно выколотил трубку.

– Какие у Хартшорна могут быть дела с иностранцами? – с напряжением в голосе спросила Сисси.

– Какие-нибудь земельные махинации, – ответил ее муж, наблюдая за тем, как Фонсека развернул карту и что-то показал Хартшорну. – Эти двое вместе – комбинация хуже не придумаешь.

Гости все прибывали. Слышались оживленные голоса и хлопанье пробок. Хартшорн со Слайдером возобновили игру. Наконец американец перевернул кожаный стаканчик вверх дном, залпом опорожнил стакан с виски и хлопнул Хартшорна по плечу.

– Деньги твои, приятель. Надеюсь, ты найдешь им применение.

* * *

Дожидаясь своей очереди в коттедже для гостей клуба «Мутхайга», две ладные девичьи фигурки не спеша облачались в школьную форму. Они застегнули белые блузки и натянули серые фланелевые шорты. Надели длинные зеленые шерстяные гольфы и джемпера в тон, аккуратно завязали галстуки в зеленую и желтую полоску, а затем шнурки на практичных мальчиковых ботинках. Посмотрелись в зеркало. Сдвинули на один глаз школьные береты. Потом, повернувшись друг к другу лицом, принялись обниматься, тереться носами, облизывать и посасывать друг другу уши. Одна запустила руку в шорты другой. Вдруг послышался звук ключа, поворачиваемого в замочной скважине. Кто бы это мог быть? – безмолвно спросили друг друга Черные Тюльпаны. Необузданный американский охотник? Или бледный англичанин с приятным лицом и любовью к извращениям?