Текст книги "Несколько зеленых листьев"

Автор книги: Барбара Пим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

7

Каждое утро теперь, когда лето было уже не за горами, Дафна просыпалась с мыслью о том, как в один прекрасный день она распрощается с поселком. Она, сестра ректора, бросит все и отправится либо на какой-нибудь из греческих островов, либо в Дельфы, а то и просто на один из маяков на побережье. Чепуха, конечно, особенно эта мысль – жить на маяке, но в такой летний день в Англии, когда весна уже позади, а солнце скрылось за серыми облаками, только мечты и помогают ей выполнять все ее хозяйственные обязанности.

Сегодня она была занята приемом вещей для благотворительного базара, который состоится в очередную субботу. Была объявлена просьба оставлять узлы в одной из пристроек, но некоторые люди предпочитали зайти в дом, словно вместо того чтобы, естественно, испытывать чувство стыда за свои убогие пожертвования, они гордились ими и хотели, чтобы о них было известно всем и каждому.

Тэмсин Бэрраклоу, явившись первой, притащила несколько помятых папок, дюжину книг в бумажных обложках и два поношенных платья. Она сложила все это на крыльце и тут же скрылась, будто умилостивила языческое божество. Дафна успела лишь заметить, как она мчалась по дорожке, подметая гравий длинной ситцевой юбкой, ее мелко завитые волосы были влажными от дождя.

Следующим оказался Адам Принс. Обычно вещи приносили женщины, если только среди вещей не было особенно тяжелых предметов или того, что следовало подвезти на машине, но Принса не причисляли к обычным мужчинам, которые ходят на работу, занимаясь «достойным» делом. В это утро он принес уже ставший ему ненужным костюм такого хорошего качества, что считал необходимым привлечь к нему внимание, например вывесив его на всеобщее обозрение, как вывешивают самые лучшие товары, а потому пожелал удостовериться в реакции сестры ректора. В принесенном им же узле из старых гардин и потерявшей цвет плюшевой скатерти были еще и джинсы, чересчур узкие и явно молодежные, – «неудачная покупка», сказал бы журналист, пишущий о людской психологии, – но к этому узлу он не хотел привлекать внимания и постарался засунуть его под другой, пока Дафна не видит.

– Как это любезно с вашей стороны, – восхищалась она костюмом. – У нас обычно так мало мужских вещей.

Адам улыбнулся, услышав, как она назвала его костюм «вещью». Возможно, это результат того, что на благотворительных базарах принято, говоря о костюмах, пальто и платьях, именовать их «носильные вещи».

– А вот и супруга доктора, – возвестил Адам уже на пороге. – Она, видать, не поскупилась.

Эвис Шрабсоул везла сумку на колесиках, битком набитую детскими и кое-какими собственными вещами, а сверху прикрытую твидовым пиджаком мужа. Считалось, что вещи, принадлежавшие врачам, обладают определенными чудодейственными свойствами – одно прикосновение к ним способно излечить от болезни, – поэтому Дафна была особенно благодарна Эвис. Но для нее не было секретом и то, что супруга доктора явилась с намерением лишний раз взглянуть на ректорский дом, намекнуть, что он слишком велик для ректора и его сестры, и ухитриться каким-нибудь образом подняться наверх и проникнуть в спальни, чего до сих пор ей сделать не удавалось.

– Вы не возражаете, если я зайду в туалет? – ничуть не смущаясь, спросила Эвис, уже приготовившись подняться по лестнице.

– У нас есть туалет слева от входной двери, – решительно загораживая ей дорогу, сказала Дафна. – Наверх подниматься не нужно.

Но тут в доме появилась миссис Дайер, и Эвис мгновенно испарилась. Миссис Дайер следовало тут же с утра приступить к работе, однако она добрых двадцать минут рассматривала и с пренебрежением отбрасывала принесенные вещи, стараясь отгадать, кто что принес. Джинсы Адама Принса вызвали у нее приступ пронзительного смеха, а все детские вещи были раскритикованы за неумение их выстирать: шерсть села, или сбилась в комок, или полиняла, по всей вероятности, пользовались не тем стиральным порошком, которым нужно, не обращают внимания на то, что говорится в рекламе по телевизору. Дафна все это уже не раз слышала и поэтому никак не отзывалась, предоставив миссис Дайер возможность выговориться до конца. Затем Дафна перетащила несколько коробок с вещами в гостиную, величественную, но скудно обставленную комнату, где вряд ли стоило заниматься разборкой всего этого хлама, однако в доме ректора благотворительность ценилась превыше всего. Среди вещей могла оказаться хорошая твидовая юбка, пожертвованная миссис Геллибранд, и Дафна, не испытывая ни малейшего стыда, за тридцать пенсов с удовольствием носила бы ее осенью. Миссис Геллибранд и в голову бы не пришло, что сестра ректора в один прекрасный день появится в отвергнутой ею юбке – так по-разному они смотрелись. Кристабел Геллибранд порой могла заметить, что на Дафне одета юбка лучшего качества, чем обычно, могла даже припомнить, что и у нее была когда-то такая же твидовая юбка, но дальнейшими воспоминаниями она себя не утруждала.

Вещи из первой коробки ее разочаровали: мини, куртель, акрил и другие искусственные ткани, ничего солидного, достаточной длины или из чистой шерсти и хлопка. Дафна открыла вторую коробку: чашки со щербинками, самых разных рисунков, блюдца, подходящие разве что для кормежки кошек, пластмассовые серьги, нитка жемчуга, такого старого, что перламутр уже слез, потрепанный роман в бумажной обложке, на которой были изображены лежащие в постели мужчина и женщина с обнаженными плечами, пучок вязальных спиц, пластмассовая масленка, треснувшая с одной стороны, старый молитвенник без обложки и без нескольких страниц, ржавая терка для мускатных орехов, неисправные ручные часы, какое-то фарфоровое животное неопределенного пола и без уха, такая же фигурка из стекла, но на сей раз без ноги, треснувшее ручное зеркальце, маленький транзистор, рамка с выцветшей фотографией, изображающей кого-то на морском пляже, брошь без булавки, художественно воспроизводящая слово «мама», пустой флакон из-под лака для волос, баночка с засохшим кремом для лица, красный ошейник не то для собаки, не то для кошки, вилка с загнутыми зубцами и старая мыльница… Ничего интересного, такие вещи, кроме ребенка, у которого окажется несколько пенсов и которому что-то из этого приглянется, никто не купит. Но тут внимание Дафны привлекла лежавшая на самом дне картинка в паспарту. Это была цветная гравюра с изображением скотчтерьера, просительно смотрящего на своего невидимого хозяина и с надписью: «Собака – слуга человека».

Взяв картинку в руки, Дафна встала и подошла к окну. Она вернулась на сорок лет назад, в дни своего первого причастия, когда ее подружка Хетер подарила ей точно такую же картинку. Для обеих пятнадцатилетних девочек, которые обожали животных, такой подарок казался вполне к случаю, а у их классной наставницы хватило такта не сделать им замечания. Почему у меня сейчас нет собаки? – подумала Дафна, грустно глядя на полосу дождя за окном. Том не стал бы возражать против собаки, он бы даже не заметил ее появления, а на природе собаке раздолье. Она возьмет собаку – почему бы и нет? Будет водить ее на прогулку – почему эта мысль не приходила ей до сих пор? Когда умерла жена Тома, она кинулась ему на помощь, позабыв о себе. Все эти годы без собаки! «Собака – слуга человека», – тихо пробормотала она, собака – это не кошка с ее холодным, оценивающим, наглым взглядом. «Страстная любительница животных» – так могла сказать про себя Дафна, если бы кто-нибудь ее спросил, что она думает о себе, и так она действительно теперь думала. Во всяком случае животные лучше людей. Но если она возьмет собаку и, чему не миновать, привяжется к ней, что будет, когда она поедет в Грецию? Разрешат ли ей взять собаку с собой? Какие теперь карантинные правила? Не вызовет ли это осложнений? Лучше, пожалуй, не спешить и посмотреть, как будут развиваться события…

Подойти просто к дверям и позвонить? – думала Эмма. Или лучше постучать в окно, поскольку сестра ректора стояла у окна, глядя на улицу, а мысли ее, по-видимому, были чем-то заняты? Заметила ли она ее? Видела ли она, что Эмма поднялась на крыльцо с чемоданом, полным вещей?

И тут Дафна увидела ее. Она положила «Собаку – слугу человека» обратно в коробку и пошла открыть дверь.

– А! Вы принесли вещи, – деловым гоном заметила она. – Заходите, пожалуйста.

Эмма еще ни разу не была в доме ректора, поэтому, хотя она собиралась только оставить вещи и сразу уйти, решила не упускать возможности и посмотреть, что собой представляет дом.

– Я как раз была занята разбором вещей… – Дафна ничуть не огорчилась, что ее отвлекли, и кроме того, она всегда была рада компании другой женщины, испытывая то чувство уюта, которого не способно было дать ей присутствие мужчин, по крайней мере тех мужчин, которые ее окружали: ее брата Тома и соседних священников. Возможно, столь узкий круг знакомств не позволял сделать вывод…

Две женщины – одной было за пятьдесят, другой – за тридцать – настороженно оглядывали друг друга. Они уже раза два-три встречались и даже беседовали во время прогулки, хотя Дафна чувствовала, что Эмма слишком молода и совсем не такая, как она, – вроде занимается наукой? – чтобы стать близким другом, но в это мрачное утро она искренно радовалась ее приходу.

– Всего несколько вещей, – сказала Эмма, вынимая содержимое своего чемодана. Было как-то неловко демонстрировать поношенную юбку, севшую от стирки вязаную кофту и старое белье, хотя и совершенно чистое. – Боюсь, никто не захочет этого купить, – виновато заключила она.

– Пожалуй, – согласилась Дафна. – Деревенские женщины теперь носят такие красивые вещи. На поношенные они и смотреть не хотят – это мы их покупаем. Разумеется, ничего плохого в этом нет, – добавила она, чувствуя, что должна чем-то утешить Эмму. – Теперь такой нищеты, как была когда-то, не существует.

Эмма надеялась, что они смогут поговорить о чем-нибудь другом, и мучительно подыскивала, что бы ей сказать. Она видела, что комната, в которой они находятся, хотя и была обезображена узлами вещей, предназначенных для благотворительного базара, и деревянным столом, на котором Дафна их сортировала, была по-настоящему красивой с живописной лепниной на потолке.

– Это ваша гостиная? – спросила она. – Какая чудесная комната!

– Видите ли, гостиной как таковой у нас нет, но если бы была, то, наверное, в этой комнате. Когда не удается воспользоваться Залом собраний, прихожане собираются здесь. Даже благотворительный базар можно здесь провести, – засмеялась она.

Опять про благотворительный базар.

– Какой сегодня противный день, – заметила Эмма, глядя, как с листьев на дорожку капает вода.

– Да, правда. Было так чудесно, только зацвели нарциссы, казалось, будто… Подождите – как насчет стаканчика шерри? Я знаю, у Тома где-то есть бутылка.

Это трогательное уведомление о состоянии винных запасов ректора смутило Эмму. Бутылка может оказаться не совсем полной, когда Тому понадобится вино. Но Дафна настояла, и Эмма была вынуждена признать, что шерри может значительно улучшить настроение. В последний раз она пила шерри в компании тогда, когда ее навестил Грэм Петтифер, вспомнила она, недоумевая, почему припомнила об этом сейчас при совершенно иных обстоятельствах. Больше она с ним не увидится, а от их встречи ничего памятного не осталось. Только вот стол и два стула стояли так же, и двое людей пили шерри – вот ей и пришло в голову…

– …к новому доктору, как мы до сих пор его называем, – говорила Дафна, – к Мартину Шрабсоулу, – она с удовольствием произнесла его имя, – а не к доктору Геллибранду.

– О нет, я предпочла бы доктора Геллибранда, – сказала Эмма. – А почему бы нет? По словам мамы, он очень славный. Люди обычно больше доверяют пожилым врачам. К счастью, правда, мне не приходилось болеть.

– Доктор Шрабсоул проявил ко мне такое участие, – настаивала Дафна. – Он сразу понял, в чем моя беда. По-моему, так важно иметь хорошего доктора, которому веришь. У нас доктор – самая важная персона, разве не так?

Эмма удивилась. Если не считать владельца поместья, то самой важной персоной следует считать приходского священника, а не доктора.

– Видите ли, поскольку ректор мне брат, да к тому же я старше его, то вы сами понимаете, я так считать не могу. Когда мы были детьми и играли в разные игры, у нас была присказка, которую я помню по сей день:

 
Груши, сливы,
Вишни ком,
И тогда выходит Том…
 

– А я такой считалочки не знаю, – засмеялась Эмма. И повторила: – И тогда выходит Том…

– Его жена умерла, знаете? – спросила Дафна таким тоном, будто что-то объясняла. – О, это было очень печальное событие – он так и не сумел забыть Лору. И мне пришлось, отказавшись от собственной жизни, взять на себя все обязанности по ведению его хозяйства. А я всегда хотела иметь собаку.

Эмма опять удивилась:

– А что вам мешает завести собаку? Живете за городом, проблем с прогулками нет, никто не смотрит жалобно из окна, когда уходишь на работу…

Теперь была очередь Дафны удивиться. Ее воображение не поспевало за воображением Эммы.

– И правда, запирать ее не нужно, – подхватила она. – Не могу понять, почему у меня до сих пор нет собаки… Ведь мне уже пятьдесят шестой год.

Поглядев на нее, Эмма заметила, что шерри заставило Дафну не только рассказать нечто сугубо личное, но и вогнало ее в краску. По-видимому, пожилым дамам не следует пить, подумала она, или, скажем, женщинам в возрасте. Но с каких лет начинается этот возраст?

– Я, наверное, заведу собаку, – сказала Дафна, когда Том вернулся к ленчу.

– Собаку? Зачем?

– Ты же знаешь, мне всегда хотелось иметь собаку, – выпалила она.

– Да? Первый раз слышу.

– О, Том, ты же знаешь, как страстно я люблю и любила животных.

Том выслушал ее молча, вспоминая домашних животных их детства: кроликов, морских свинок, и да, действительно, однажды у них была собака. Но считать, что ребенок, совавший листья салата сквозь решетку клеток, в которых содержались кролики, страстно любил животных?.. Забавно. И если ей верить, значит, все эти годы Дафна была лишена радости? Своим эгоизмом он мешал ей осуществить ее заветное желание!

Войдя в гостиную, где они иногда после ленча пили кофе, он натолкнулся на коробку с вещами, поверх которых лежала картинка с изображением «Собаки – слуги человека». Снова ему вспомнилось детство и очень смутно – первое причастие Дафны, хотя он не мог бы сказать, почему именно этот предмет вызывал у него подобные мысли. Зато он задумался о тех, кому в его приходе вскорости предстояло первое причастие, и решил, что пора договориться с викарием из соседнего прихода объединить – обе церемонии в одну. Том знал заранее, как все это произойдет: все обязанности будут на нем, потому что соседний викарий был очень ловок сваливать ответственность на других. Может, следует спросить совета у Адама Принса – его-то уж, не сомневался Том, никогда не заставишь делать то, чего он не захочет.

Он вытащил из коробки «Собаку – слугу человека» и стал ее рассматривать. Не было ли чего-либо подобного у Киплинга, и не у него ли взято это изречение? Но Дафна этого знать не могла, поэтому ей он только и сказал:

– Если хочешь взять собаку, возьми. Что тебя останавливает?

8

Мартин Шрабсоул наблюдал за своей тещей. Он сидел напротив нее, совершенно позабыв о телевизоре, ибо был целиком поглощен ею, но записей никаких не делал. Он не хотел беспокоить ее, хотя особой чувствительностью она, по его мнению, не отличалась.

Магдален Рейвен было далеко за шестьдесят. Небольшого роста, она была склонна к полноте, хотя Мартину и удалось отучить ее от употребления сахара с чаем и кофе, и теперь у нее в сумке в маленькой красивой коробочке, подаренной ей одним из внуков, всегда были с собой таблетки сахарина. Мартин запретил ей также сливочное масло, и теперь возле нее во время еды всегда стояла пластмассовая мисочка с каким-то сложным раствором, заменяющим масло. Эвис было дано распоряжение кормить мать свежими фруктами, а не пудингами, и отказывать в печенье во время второго завтрака. Таким образом, Мартин выполнял свои обязанности терапевта и рекомендовал теще именно то, что он рекомендовал своим пожилым пациентам. Но порой ему приходила в голову мысль: а действительно ли ему хочется, чтобы его теща прожила как можно дольше? Она была вдовой, а Эвис – ее единственной дочерью, и сейчас, когда она перебралась жить к ним, дом стал явно мал для троих взрослых и троих детей. В данный момент думать о покупке большого дома не приходилось. Но если за матерью Эвис не присматривать и не ухаживать, если позволить ей есть белый хлеб, сахар, масло, пирожки и пудинги, которые ей были так по вкусу и которых ей так не хватало, тогда, если говорить откровенно, а не деликатничать, ей суждено умереть в одночасье, и у Шрабсоулов появились бы деньги купить новый дом. Эта мысль, в тот же миг подавленная, не раз посещала Мартина во время ночных бдений. И разумеется, после того как это случалось, он становился еще более внимательным к здоровью своей тещи. Сейчас он был несколько обеспокоен сообщением в одной из воскресных газет, что отдельные виды искусственных заменителей сахара (в США, конечно) вызывают у мышей, как доказано, рак. «Не могли бы вы пить чай или кофе совсем без сахара?» – по долгу врача спросил он, но Магдален ответила, что нет, не может. И ответила довольно решительно. Даже во время войны она не пила чай без сахара, что, кстати сказать, делали многие.

Наблюдая за ней, пока она, надев – наконец-то! – новые очки, смотрела телевизор, Мартин с удовольствием отметил, что волосы у нее аккуратно уложены, а сухие руки с короткими, покрытыми лаком ногтями заняты вязанием чего-то для одного из внуков.

– Привыкаете, мама, понемногу к этим бифокальным стеклам? – спросил он, будучи по природе человеком добрым. – По-моему, вам будет куда удобнее не снимать очков всякий раз, когда нужно взглянуть на рисунок для вязания.

Конечно, гораздо удобнее – все, что ни предлагал ей ее зять, было только на пользу, не сомневалась Магдален Рейвен. А самое лучшее было то, что Мартин ничуть не возражал, когда по истечении срока договора на аренду ее собственной квартиры она переехала жить к ним, «разделила с ними кров и стол», как выражались люди. Ей повезло, что у нее такой добрый зять, хоть он и не разрешает ей есть все, что хочется, – тут двух мнений быть не может. И если некоторые считают, что дочь превратила ее в бесплатную няню, что ж, она любит своих внуков, не так ли? Что еще может желать женщина, как не оказывать помощь в воспитании внуков, ее плоти и крови? Скольким вдовам так повезло? А сегодня вечером ей даже не придется оставаться с детьми, потому что она приглашена в гости, «на выпивку», посмеялась Эвис. Кристабел Геллибранд, жена старого доктора, решила познакомить Магдален Рейвен кое с кем в поселке и пригласила ее без Эвис и Мартина.

– Она, наверное, пригласила и эту женщину-социолога – Эмму Ховик, – помнишь, мы видели ее в саду и ты спросила, кто это.

– А что она делала в саду? Я не помню.

– Ничего не делала, – несколько раздраженно ответила Эвис. – Стояла или что-то подбирала – какое это имеет значение? Она тоже недавно появилась в поселке, поэтому тебе будет приятно с ней познакомиться.

– И с другими тоже, – добавил Мартин, заметив на лице тещи тень сомнения. – С ректором и его сестрой, вероятно, и еще с несколькими дамами, интересующимися местной историей. Помните, мы решили, что вам может быть занятно присоединиться к ним? – с надеждой в голосе спросил он, потому что они с Эвис рассчитывали, что Магдален можно занять перепиской приходских документов или чем-то подобным, что, думалось, заставит ее мозг больше трудиться, ровнее пульсировать, чем в те минуты, когда она занята своим нескончаемым вязанием или телевизором. Мартин считал очень важным культивировать какой-нибудь интеллектуальный интерес, о чем непрестанно напоминал своим преклонных лет пациентам.

– Что ж, хорошо, – отозвалась Магдален, рассматривая свои ногти. – Как ты считаешь, может, мне покрыть их лаком заново? – растопырив пальцы, спросила она.

– По-моему, все в порядке, – совершенно искренно ответил Мартин. – Лак нигде не слез.

– Мамочка, у тебя уже нет времени заниматься маникюром, – заметила Эвис. – Мартин, ты отвезешь мамочку на машине, да?

Мартин сказал, что отвезет, но называть Магдален Рейвен «мамочкой» он не мог и не хотел. Не в силах он был заставить себя называть ее «Магдален», что она бы предпочла. Чаще всего он просто начинал обращение со слова «вы», но если не получалось, то говорил «мама», что тоже казалось ему странным, ибо она не была и никогда не сможет стать ему «мамой».

Куда было бы лучше, казалось Эмме, не знать, как живет твой доктор, не ходить по прекрасным персидским коврам, не любоваться тонким фарфором и изысканным стеклом в угловом буфете старинной работы. Но, войдя в величественно обставленный холл дома Геллибрандов – можно сказать, «резиденцию», – Эмма была удивлена, учуяв за запахом политуры с примесью лаванды слабый кошачий дух, слабый, разумеется, но отчетливый. Затем она вспомнила, что видела, как из кустов вылезла, держа в зубах птицу, большая черная с белым кошка. По-видимому, это была не кошка, а кот, да еще некастрированный, чем и объясняется запах в доме. Дафна, кажется, упоминала, что старый доктор интересуется только молодежью, детьми и жизнью в ее расцвете? Поэтому, вполне возможно, он возражает против любого вмешательства в природу…

Собравшимся в доме гостям было предложено через открытые французские окна в гостиной выйти на лужайку, где их скорее заставили или повели, нежели пригласили пройтись вдоль цветочного бордюра, которым им надлежало интересоваться, восхищаться и восторгаться. За бордюром начиналась та часть сада, которая усилиями садовника остается в девственном состоянии (весной высаживаются луковицы, из которых потом появляются колокольчики, кое-где еще сохранившиеся). Гости, надевшие на прием лучшие свои туфли, казалось, не испытывали большого желания переходить с лужайки в девственную часть сада, но хозяйка осталась неумолимой и по выложенной из камня дорожке довела их до пруда, потребовав восхищения первым бутоном водяной лилии.

Эмма, которая не сумела заставить себя ахнуть при виде этого феномена, обрадовалась, когда ей пришлось отвлечься из-за чего-то, случившегося у нее за спиной. Мисс Гранди споткнулась и чуть не упала на каменную дорожку. Она, автор романтического произведения, очутилась в положении, которое могло бы послужить завязкой занимательного романа. Но на помощь ей пришел не сын владельцев дома или прекрасный незнакомец, а Эмма, социолог, занимающийся наблюдением за человеческим поведением. Ах, до чего скучна жизнь! – вздохнула она.

– Все в порядке, мисс Гранди? Я испугалась, что вы упадете.

– Это из-за туфель… Если бы я знала…

«Рюмочками» назывались эти каблуки, вспомнила Эмма, помогая мисс Гранди выбраться на дорожку, в конце которой их ждала Кристабел Геллибранд.

– Я говорила тебе не надевать этих туфель, – прошипела мисс Ли, и Эмма вспомнила, что она уже не раз замечала, как мисс Ли командует бедной мисс Гранди. По-видимому, когда двое живут вместе, один командует другим: мисс Ли командует мисс Гранди, Дафна – Томом, Кристабел Геллибранд, по всей вероятности, – доктором Геллибрандом. Насчет Шрабсоулов и Бэрраклоу у нее такой уверенности не было; быть может, им удалось стать равными партнерами, хотя, подозревала она, Эвис наверняка командует мужем.

Гости с облегчением вздохнули, когда они благополучно возвратились в дом и начался прием «по всем правилам». Быстро оглядевшись, Эмма пришла к выводу, что все собравшиеся – люди малоинтересные, по крайней мере, так ей показалось, ибо большинство стоявших вокруг нее со стаканом шерри в руках или в ожидании, когда им предложат его, были людьми пожилыми и без намека на то, что когда-то жизнь их была чем-либо примечательной. Эмма слышала, что миссис Геллибранд ежегодно устраивает несколько приемов и соответственно делит своих гостей. Но даже, будучи социологом, она не могла разобраться, каким принципом руководствовалась миссис Геллибранд, собрав нынешних гостей. Вполне возможно, они должны были служить предупреждением молодым, вроде нее и Бэрраклоу, – Эмма увидела, что в комнату вошли Робби и Тэмсин, – что они должны знать свое место, не пытаться что-либо изменить и не вмешиваться в традиции сельской жизни, установленные людьми вроде миссис Геллибранд. А может, этот прием устроен просто чтобы сказать прибывшим: «Добро пожаловать!», ибо она заметила среди гостей тещу молодого доктора.

Эмма увидела, что гостей обслуживает миссис Дайер, разнося тарелки с печеньем и маленькими пряными закусками к коктейлям. Словно желая подчеркнуть свое появление в несколько иной роли, она применительно к случаю надела ярко-голубой нейлоновый халат и более симпатичную, чем обычно, шляпу – из темно-бордового фетра с украшением в виде якоря. «Яростно вздымался вал за валом, темнотой чернела ночь», – вспомнила Эмма гимн школьных дней. «Тяжело плескались весла, белую пену гнали прочь…»

Миссис Дайер сунула ей под нос тарелку, но Эмма не хотела приступать к еде, пока у нее в руках не окажется стакан с вином, а вина ей не предлагали. Однако стоять в неловком ожидании, потому что стоять без стакана во время приема еще труднее, чем с пустым стаканом, ей пришлось всего мгновение, ибо ректор, «бедный Том», как она теперь почему-то стала его называть, подошел к ней и предложил шерри.

– Доктор Геллибранд занят по горло, – объяснил он, – а миссис Дайер понятия не имеет, с чего следует начинать на приеме.

Эмма была благодарна, но чувство это испарилось, как только он начал расспрашивать про ее «работу», и ей пришлось рассказывать про недавно завершенные исследования жизни в городе, что незамедлительно вызвало вопрос, собирается ли она теперь изучать сельскую жизнь, заданный шутливым тоном, – вопрос, какой обычно следовал, как только становилось известно, чем она занимается.

– Думаю, что займусь и этим, – ответила она, – но прежде всего мне хотелось бы знать, что представляет собой этот прием. Бывают ведь, наверное, самые разные приемы.

Тома несколько поразила ее откровенная манера разговора, и он не нашелся что ответить. Ему не хотелось сказать Эмме, что прием в данном случае был не столько ради вновь прибывших – хотя и это имелось в виду, – сколько ради того, чтобы отделить, так сказать, овец от козлищ и отобрать людей, способных что-то «делать» в поселке, и прежде всего помочь на празднике цветов, который Кристабел решила организовать в церкви. Высокая, худая, в ярком платье из дорогого шелка, она угрожающе оглядывалась вокруг, как птица, готовая ринуться на выбранную ею жертву. И пока Кристабел надвигалась на Эмму, Том постарался раствориться в толпе.

– Скажите, пожалуйста, – властно зазвучал ее голос, – вы ведь учились в Самервилле, не так ли?

– Нет, – ответила Эмма. Она не очень хотела говорить, что получила степень в Лондонском экономическом, но зато поспешила добавить, что она социолог.

– О! – Кристабел отмахнулась от социологии и от всего, что за этим скрывается. – Вы умеете расставлять цветы? – спросила она.

– Наверное…

– По-моему, все дамы умеют расставлять цветы, – сказал неведомо откуда возникший Адам Принс.

– Я говорю о празднике цветов, – сказала Кристабел.

У нее тонкая кость, подумала Эмма, и когда-то она явно была красивой – червяк в бутоне, хотя это не та мысль, которую можно высказать на приеме. Разговор о цветах подсказал сравнение с бутоном и сидящим в нем червяком…

– Во многих домах, – продолжал Адам Принс, – можно видеть букеты из полевых цветов в банках из-под джема.

– О, мистер Принс, нас интересует нечто более элегантное, – засмеялась Кристабел. – Теща доктора Шрабсоула обещает нам помочь – у нее, по-видимому, очень хороший вкус. Премилая дама, мы должны постараться вовлечь ее в нашу деятельность, раз она будет жить среди нас.

– Обязательно, – откликнулся Том, чувствуя, что эти слова предназначаются ему. Он не сказал, что надеется привлечь миссис Рейвен к изысканиям по местной истории. Скромная женщина пенсионного возраста может оказаться бесценной, и он был рад убедиться, что ее занимает разговор с мисс Ли и мисс Гранди. Возможно, они обсуждают одно из «поручений», которое будет выполнять миссис Рейвен.

– Мне никогда не забыть то воскресное утро, – говорила Магдален Рейвен. – Господин Чемберлен должен был выступить по радио, и мой муж – он был еще жив тогда – утверждал, что политика умиротворения себя не оправдает. Он всегда говорил, что Гитлеру нельзя доверять, и, конечно, оказался прав.

– А эвакуированные! – с жаром вмешалась мисс Гранди. – Вы помните эвакуированных и ту мать, что курила в кровати?

– В те дни люди много курили, – виновато сказала Магдален. – Такие смешные сигареты у нас были, помните, «Тэннерс» в голубой пачке? – Ей очень хотелось курить, но и этого удовольствия ее лишил собственный зять. В доме даже пепельниц не было.

– Я помню, говорили, что Гитлеру долго не продержаться, – сказала мисс Ли, – а война тянулась и тянулась без конца. В особняке разместилась школа, никто из семьи здесь не жил.

– Из семьи? – спросила Магдален.

– Я имею в виду девочек и мисс Верикер, их гувернантку, пытавшуюся поддерживать мавзолей в порядке…

– Мавзолей? И гувернантка, поддерживавшая его в порядке?

– Да, мавзолей около церкви, вы, должно быть, его видели, где похоронены члены семьи.

– Надо мне как-нибудь туда сходить, – небрежно заметила Магдален. На мисс Ли, по-видимому, произвели впечатление ее воспоминания, поэтому она попыталась снова направить беседу на те дни после войны, когда жизнь была ненамного лучше, хотя воевать кончили. – Помните, что мяса давали всего на восемь пенсов, и то баранины или как там оно называлось?

– Мисс Верикер очень вкусно готовила баранину, – отозвалась мисс Ли, вся в своих воспоминаниях. – Она умела готовить с выдумкой…

– Вы, я вижу, уже приняли миссис Рейвен в свою компанию, – заметил, подходя к ним, Том.

– Да, мы как раз беседовали о прошлом, – сказала мисс Ли, – о том, что мы все помним. – Но тон ее был несколько вызывающим, поэтому Том понял, что под «прошлым» она подразумевает вовсе не то, что он. Тем не менее начало положено.

Он огляделся в поисках мисс Ховик – Эммы, как он начал мысленно называть ее, – но она исчезла. Теперь ему предстояло провести вечер с сестрой, которой не было на приеме, и рассказать ей «все в подробностях».