Текст книги "Несколько зеленых листьев"

Автор книги: Барбара Пим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

22

Чем вернее лето близилось к концу, рождая предощущение осени и утренними туманами, и первыми опадающими листьями, и неумолимой краткостью дней, тем явственнее понимал Грэм, что в отношениях с Эммой он, как говорила его мама, применяя это выражение, помнится, даже и к его ученым занятиям в Лондонском экономическом, «откусил больше, чем в рот влезает». Правда, в данном случае он ничего не откусывал, ему все навязала сама Эмма, отправив письмо после той телевизионной передачи с его участием. Хотя, если уж на то пошло, он мог ей и не отвечать, притворившись, что никакого письма не было. Почему он послал ей тогда открытку? Из тщеславия, а может, из любопытства. Письмо Эммы ему льстило, и было интересно посмотреть, во что она превратилась. Вот он и посмотрел, теперь загадки тут нет. Их встреча не вылилась в забавное романтическое приключение, как он это себе воображал, – романтического в ней, во всяком случае, не было ничего, да и забавной, пожалуй, ее не назовешь, хотя в своеобразном юморе Эмме не откажешь. Забавной оказалась лишь мысль поселиться в лесной сторожке, где ему удалось неплохо поработать, значительно продвинув книгу, несмотря на бурную светскую жизнь в поселке и Эммину явную вовлеченность в нее, что, как ни странно, тормозило его работу. Вообще во всем виновата Клодия. Ведь если б телевизионная передача и отклик на нее Эммы не пришлись на период его недовольства Клодией, никакой Эммы сейчас рядом с ним и в помине бы не было. И не гулять бы им по лесу этим знойным сентябрьским днем после несытного завтрака.

– Этот край леса я, по существу, знаю мало, – говорила Эмма, – хотя меня всегда интриговало его название – роща Сенгебрил. Как ты думаешь, откуда могло здесь появиться такое название? Ректор считает, что оно восходит еще к тем временам, когда здешние земли принадлежали общине святого Гавриила.

– Весьма вероятная вещь, – скучным голосом отвечал Грэм. Он не хотел этой прогулки и теперь чувствовал, что он, используя другое выражение, почерпнутое из его детства, «еле плетется».

– Жаль, что ты не ходил с нами в усадьбу, – сказала Эмма. – Интересный был вечер.

– Я пытался тогда кончить черновик, – сказал Грэм, – и не хотел прерываться.

На самом деле он не присоединился к экскурсии, предвидя общество и разговоры те же, что и на «завтраке голодающих». А потом ему вовсе неохота прослыть в поселке неразлучным спутником Эммы или ее «ухажером».

– А здесь, по-моему, живут, – переменив тему, сказала Эмма. – Погляди туда, за деревья.

За деревьями виднелась низкая кровля, за ней еще одна, и третья, обнаруживая несколько хижин с аккуратной коробочкой гаража возле каждой.

– Какой безобразный вид! – воскликнула Эмма, – совсем не то, чего можно было ожидать или на что рассчитывать, отправляясь в рощу с таким звучным названием.

– Ну, должны же люди где-то жить, – запальчиво возразил Грэм, хотя к чему было спорить? Совершенно очевидно, что хижины, которые свободно можно было бы назвать хибарами, безобразны и неуместны.

– Прощай, моя мечта о романтической роще Сенгебрил, – печально сказала Эмма.

Они шли по разбитой дороге, которую обитатели хижин использовали для сообщения с поселком, а потом по тропинке, поросшей по краям невысокой травой и хилым кустарником и ведущей к еще одному приземистому строению поодаль. И тут вдруг повеяло каким-то ужасающим запахом. Сначала они вообще не могли его ни с чем связать, хотя, приблизившись к источнику запаха, Грэм вдруг вспомнил поездки к бабушке в деревню и запах птичника, который он помогал там чистить. Что бы это могло быть? Ни Грэм, ни Эмма сначала не сказали ни слова, словно сочтя запах этот какой-то непристойностью, которую они, будучи знакомы друг с другом не так хорошо и находясь в отношениях не столь близких, обсуждать не могли. Грэму опять вспомнился бабушкин птичник, но откуда эта вонь в таком пустынном месте? Однако, когда они подошли поближе, все разъяснилось, причем Грэм оказался прав. Когда длинное унылое строение вполне обозначилось перед их глазами, молчание было нарушено.

– Боже милостивый, – воскликнул Грэм, – да это же и есть птичник, по всей видимости, пустующий, без птицы, но ведь запах так легко не выветривается.

– Конечно. Я припомнила, как Дафна Дэгнелл рассказывала мне, что у сына миссис Дайер была где-то здесь птицефабрика. Так это, верно, она и есть.

– Он прогорел?

– По-моему, да – прогорел, как водится, и занялся скупкой подержанных вещей, а сейчас у него лавка, которую сам он называет «антикварной». – Ей вспомнилась карточка «Одежда усопших принимается в чистом виде», но вслух она ничего не сказала. Слова эти вполне сочетались с их прогулкой, выражая, как это ни прискорбно, суть их отношений, теперь с концом лета также подходивших к естественному концу.

– Цыплята… ведь правда, они как-то ассоциируются с неудачей, несчастьем? – лениво, словно только для поддержания разговора, заметил Грэм. – Я имею в виду литературу – все эти истории о птичьих фермах и фермерах конца первой мировой войны.

– Но это не просто птичья ферма. В птицефабрике есть что-то противоестественное… эта скученность птиц… – пояснила она, сама удивляясь тому, какую чушь несет.

– Разумеется, это совсем другое дело, чем выращивание птиц в естественных условиях.

Интересно, помнит ли он историю с яйцами и как он заявился в церковь в день праздника цветов. Но запах заставил их поспешно ретироваться, и тема цыплят и яиц более не возникала.

– Я, конечно, подумываю об отъезде, – сказал он. – Теперь ведь моя книга практически закончена.

– Значит, твое пребывание здесь оказалось плодотворным, – сказала она, раздумывая о том, что подразумевал он под словом «практически».

– О да, результатами я, можно сказать, доволен.

– И излингтонский дом ждет твоего прибытия, – сказала она.

– Надеюсь, что да. В противном случае мне придется задержаться.

Они сделали круг и теперь направлялись к сторожке. Грэм пригласил Эмму зайти к нему пропустить стаканчик. Он решил вечерок отдохнуть.

«Может быть, хочет переспать со мной», – подумала Эмма, но когда вместе с бутылкой шотландского виски он поставил на стол четыре стакана, она поняла, что, похоже, ошиблась в своих предположениях. Она выразила свое недоумение относительно числа стаканов.

– Да, я ожидаю чету Бэрраклоу. Знаешь, они ведь вернулись.

– А они были в… – начала она, но в этот момент прибыли Бэрраклоу, переполненные впечатлениями от Афганистана и всевозможными планами на будущее в связи с этой поездкой. Борода у Робби разрослась и удлинилась, но длинная замызганная ситцевая юбка Тэмсин и ее мелкозавитые волосы оставались прежними. Они принялись говорить о своих ученых делах, так как Робби осенью заступал на новую должность, в связи с чем подверглись обсуждению или осуждению – как кто того заслуживал – кое-какие личности на факультете, где ему эту должность предложили. А Эмма пожалела, что осталась: лучше было бы спокойно удалиться, посмотреть телевизор, заняться чем-нибудь полезным по дому или, может, даже засесть за собственный свой научный труд. Скольких женщин, должно быть, терзали подобные угрызения, сколько женщин, как и она, были поставлены перед подобным выбором и, как и она, поступили опрометчиво. Потому что тоскливая процедура приготовления желе из куманики показалась ей вдруг куда занимательнее этой пустой ученой болтовни, и она даже заподозрила, не специально ли Грэм все подстроил – пригласил Робби и Тэмсин, так как не хотел остаться с ней наедине.

– А как подвигается ваша собственная работа? – вежливо осведомился Робби у Эммы.

– Судя по всему, направление ее меняется, – сказала Эмма, имея в виду не только свой социологический труд, но и желе из куманики. – Обнаружились некоторые новые аспекты, вполне достойные внимания. – Ответив подобным образом, она, несомненно, не погрешила против истины.

– Я и сама не раз подумывала о таком исследовании на материале поселка, – чистосердечно призналась Тэмсин, – но ведь область эта настолько хорошо разработана, что вряд ли возможно сказать тут нечто новое.

– Эмма новое найдет, – сказал Грэм, как Эмме показалось, тоном собственника, – а если не найдет, так выдумает.

– Но выдумывать мы не должны, – сказал Робби. – Мы же, в конце концов, не сочинители, – и высокомерно улыбнулся себе в бороду.

Внезапно Эмма почувствовала невыносимое раздражение и собралась уходить.

– Так рано? – удивился Грэм. – Но может быть, ты хоть выпьешь на дорожку?

Когда же Эмма отказалась, Грэм тоже поднялся с явным намерением проводить ее через лес. Такая внешняя благовоспитанность, не позволявшая ему отпустить даму одну по темной лесной дороге, раздражила ее еще больше. Однако она понимала, что, поступи он иначе, и раздражение ее было бы куда сильнее. Такого равноправия женщины еще не достигли.

– Не беспокойся, пожалуйста, – сказала она, – я прекрасно доберусь. Да и вечер вовсе не темный.

– Может быть, но при чем тут это, – смущенно запротестовал Грэм.

– А если кто-нибудь выскочит из кустов? – заметил Робби с благодушием человека, чье дело сторона.

– Пожалуйста, не волнуйся, – повторила Эмма. – Я дойду прекрасно.

Они с Грэмом уже удалялись от переднего крыльца, но Эмма все еще спорила. Темноты, как и следовало ожидать, никакой не было, потому что стояло полнолуние. При других обстоятельствах в такой вечер можно было бы чудесно прогуляться, хотя, конечно, как это понимала Эмма, Грэму нельзя было оставить гостей.

Но вдруг из полумрака вынырнула какая-то фигура и медленно стала приближаться к ним. Эмма узнала Тома.

– Да это ректор, – сказал Грэм. – Вы ко мне путь держите?

Вид у Тома был несколько ошарашенный. Судя по всему, заходить он не собирался, но вопрос Грэма застал его врасплох, и он почувствовал какую-то смутную вину.

– Так ведь время, по-моему, не очень подходящее, – слабо возразил он. – Я просто вышел на вечернюю прогулку.

Эмма, оценив юмор ситуации, чуть было не спросила его, не на поиски ли средневекового поселения он отправился.

– Я иду домой, – сказала она, – не будете ли вы так любезны проводить меня? Только до опушки, разумеется.

– С удовольствием, – сказал Том.

– Если вы хотите проводить мисс Ховик, – вежливо предупредил Грэм, – то вам придется повернуть обратно.

– Вы действительно собирались домой? – спросил Том, когда они остались одни.

– Мне надоели эти Бэрраклоу. И надо заняться желе из куманики.

Том выразил вежливый интерес и надежду на то, что некоторая толика желе будет пожертвована ею для благотворительного базара. То, что баночку этого желе она собиралась подарить ему, Эмма утаила: желе может еще и не выйти и ни к чему его обнадеживать.

– Вы часто гуляете здесь в лесу? – спросил Том.

– Гуляю иногда… как мисс Верикер.

Том рассмеялся:

– О, мисс Верикер… Мисс Ли готова рассказывать о ней бесконечно!

– Вы не заглянете ко мне на минутку? – спросила Эмма возле своей двери.

Том колебался, но не потому, что время было позднее или же он боялся слухов, – единственное, чего он боялся, это плохо заваренного кофе или, еще того хуже, чая, который ему могла предложить Эмма.

– У меня найдется что выпить, – сказала она, думая, не следовало ли ей вместо этого предложить чаю или кофе. Но она достала бутылку вермута, и они сели за маленький столик, водрузив бутылку между собой. Эмме было грустно: не так представляла она себе завершение этого вечера. Сок из ягод все еще стекал, поэтому делать ей было нечего, кроме как присоединиться к ректору, распивая с ним вермут и занимая его разговором о всякой всячине. Она намеревалась расспросить его о Вуде, о его пребывании в усадьбе в тысяча шестьсот каком-то там году, но кончила тем, что, ступив на проторенную дорожку, завела разговор о Дафне и о том, нравится ли ей в Бирмингеме.

На лицо ректора набежала тень – вечно его спрашивают об одном и том же!

– Ее подруга Хетер, пожалуй, чересчур любит командовать и в отношении собачьего питания, и всего прочего. Дафна писала мне, как они повздорили из-за того, обязательно ли кормить собаку мясом и мясными консервами или же сгодится что-то там такое, лишь запахом и видом напоминающее мясо… – он нахмурился и добавил: – Не знаю, что бы это могло быть, – как будто ему крайне важно было знать, что это на самом деле.

Эмма назвала какую-то собачью еду, рекламу которой видела по телевизору, – там показывали собак, евших из разных мисок с одинаковым удовольствием.

– Да, должно быть, это оно и есть, – сказал Том с видимым облегчением.

– Вашей сестре ведь раньше приходилось жить с ней, не так ли?

– Да, она знает ее недостатки. Хетер ведь библиотекарь, – добавил он, как будто эта профессия ее недостатки как-то объясняла.

– Вы хотите сказать, что она привыкла принимать решения и действовать соответственно…

– Вы это о собачьем питании? – удивился Том, и оба расхохотались.

Нервозность и скверное расположение духа, одолевавшие ее весь вечер, с самой встречи с Грэмом и их прогулки в рощу Сенгебрил, начали понемногу проходить.

– Вам не кажется, что роща Сенгебрил, – сказала Эмма, – это идеальная декорация для прощания с летом?

Том был склонен пуститься в исторический экскурс, подробно и даже с соответствующими цитатами из Вуда рассказать о далеком прошлом этого места, в то время как Эмму больше занимала история упадка и разрушения птицефабрики, принадлежавшей сыну миссис Дайер. Но не слишком оригинальные сетования Эммы на то, что лето кончается, напомнили Тому, что вскоре ему предстояла поездка в Лондон, где он собирался погостить несколько дней в доме у брата доктора Геллибранда, священника, о чем он и начал рассказывать Эмме.

– Часть времени я посвящу Британскому музею.

– Да?

Эмма не спросила, чем он будет заниматься в Британском музее. Возможно, просто посидеть в читальном зале для него и то явится приятным разнообразием.

– Вы могли бы остановиться в каком-нибудь отеле неподалеку оттуда, но я подозреваю, что даже и в том районе отели сейчас крайне разорительны.

– Вы правы. Откровенно говоря, остановиться у ее деверя мне предложила сама Кристабел Геллибранд, когда я ездил в Лондон несколько лет назад.

– Удивительно! Никогда бы не подумала…

– Конечно, не подумали бы, – улыбнулся Том. – Ведь для нее Лондон ограничивался Онслоу-сквером и универмагом «Харродс», хотя теперь «Харродс» уже и не вызывает у нее прежнего энтузиазма. И чтобы представить себе, что кто-то захочет остановиться в другом районе Лондона, от нее потребовалась изрядная доля воображения. А этот отец Геллибранд – добрейшей души человек.

Если голосу ректора и не хватало воодушевления, то лишь потому, что он припоминал некоторое неудобство своего будущего пристанища, а также опасался необходимости, находясь там, принимать участие в праздничных службах. Однако, сверившись с календарем, он пришел к выводу, что последнее маловероятно, так как в выбранную им неделю никаких особенных праздников не предвиделось – лишь обычные душные воскресные службы в зеленом облачении, как все эти месяцы после троицы, а никаких святых на эти дни не выпадает.

Для Адама Принса последние дни лета оказались огорчительными, и даже обескураживающе огорчительными. Во-первых, посещение придорожного кафе, где он в окружении посетителей более молодых, но куда менее взыскательных, чем он, продегустировал по долгу службы «ранний ужин с чаем», резко ему не понравившийся. Во-вторых, безличный антураж мотеля «Почтовая станция», где аппетит его был должным образом удовлетворен, но обнаружился леденящий дефицит человеческого общения. Никакой тебе милейшей пожилой дамы с вязанием в гостиной (во время своих разъездов Адам нередко наслаждался послеобеденными беседами с подобными дамами), никакого тебе сердечного «Buon giorno, signore»[20]20
  Добрый день, сеньор (ит.).


[Закрыть] от улыбчивого официанта с подносом на плече – приветствие, ностальгически оглашающее римский pensione[21]21
  Пансион (ит.).


[Закрыть] где-нибудь неподалеку от лестницы на площади Испании в часы, когда приносят завтрак. Завтрак Адама, «континентальный завтрак» в пластиковой упаковке, появлялся возле его дверей неукоснительно точно, таинственно и безлично, словно разносимый роботом, как это и вправду могло быть. Последнее небезынтересно для отчета, который ему предстоит написать по возвращении домой.

Но самое огорчительное – это его тоска по человеческому общению. Неужели это значит, что он стареет?

23

Дни стали короче, но зато георгины, густо разросшиеся вокруг мавзолея, в закатных лучах представляли замечательную картину.

– Замечательная картина эти георгины вокруг мавзолея, – сказала Магдален своему зятю за завтраком, – такие удивительные краски!

– Вы были утром на кладбище, мама? – спросил Мартин.

Вопросом своим он вовсе не хотел сказать, что посещение кладбища считает занятием нездоровым или в какой-то мере нежелательным. Он выработал своеобразное разумное отношение к смерти, которое по мере сил старался привить как своим пациентам, так и любым собеседникам в летах. Сохранять хладнокровие, находясь в непосредственной близости от могильных камней, похвально, пройти через кладбище – так же вполне допустимо, нередко этим мы сокращаем путь, направляясь, к примеру, в пивную, но следует ли поощрять постоянные прогулки по кладбищу, блуждание по кладбищу, разглядывание памятников, словом, то, к чему, как видно, пристрастилась его теща?

– Да, была на кладбище, ректор просил нас изучить могилы, то есть посмотреть, из какого камня сделаны памятники, прочесть и расшифровать, где сможем, надписи. Конечно, не везде это возможно: на старых плитах надписи стерлись, а в других случаях памятники так осели, что разобрать ничего нельзя. Чтобы рассмотреть хоть что-то, приходится ползать на четвереньках, – Магдален хихикнула. – Наверно, если со стороны кто увидит, удивится…

– Ректор? Ректор просил пожилых людей ползать по сырой земле ради своей прихоти? – негодующе воскликнул Мартин.

– Но это не прихоть! Описание кладбищ необходимо для истории графства, а ведь известно, как увлекается ректор историей.

– По-моему, это крайне неловко… – проворчал Мартин. – Мог бы выбрать кого-нибудь помоложе или же заняться этим сам.

– Тех, кто помоложе, найти не так легко, а мне интересно узнавать, кто где лежит и у кого какое надгробье. Знаете, там оказались захоронения родственников мисс Ли! Хорошо ли прошел утренний прием, мой милый?

– Наверно, слово «хорошо» тут не совсем уместно. Прием был трудный, как всегда.

– Не даем разрастаться кладбищу? – прощебетала Магдален. – Хотя в новой части еще полно места. Но вы бы видели эти георгины возле мавзолея – просто прелесть!

Мартин встал из-за стола. Разговоры с тещей, притом что на нее они оказывали несомненное психотерапевтическое действие, для него нередко бывали пустой тратой времени.

– Прогулка в лесу или в поле была бы вам куда полезнее, чем это – ползанье в могильной сырости, – предостерегающе заключил он, – что бы там ни утверждал ректор.

– Наверно, нам стоило бы пригласить его как-нибудь к ужину, – сказала Магдален. – С отъездом сестры он, кажется, скучает.

– Ну, это решите вы с Эвис, – сказал Мартин. Не его дело все эти светские условности и мелкие хозяйственные заботы, вроде того, чем заполнен погреб или холодильник, что выставить на стол ректору и прочее в том же духе. Но сблизиться с ректором, чтобы потом прощупать почву, выведать, каковы его ближайшие планы и не собирается ли он подыскать себе дом поменьше, а если да, то не пахнет ли тут продажей ректорского дома, не лишено заманчивости.

«Доктор Мартин Шрабсоул, бывший ректорский дом» – весьма недурно для многообещающего молодого врача заиметь такой адрес.

Когда он объяснил это Эвис, она, разумеется, согласилась с ним, и вскоре они уже обсуждали меню.

– Ты помнишь его послание в приходском журнале? – спросила Эвис. – Он мечтает разделить с кем-нибудь «скромную трапезу в семейном кругу», так что роскоши он не ждет. Хотя, поскольку это зависит от миссис Дайер, роскошью, как я думаю, в его жизни и не пахнет, так что потрудиться нам, может, и стоит.

Конечно, и у Эвис тоже промелькнула мысль, что хорошо подкормить Тома и привести его в благодушное расположение духа на случай, если встанет вопрос о продаже дома – идея стоящая. Но принадлежит ли Том к категории людей, путь к сердцу которых лежит через желудок? Не Адам Принс же он, в конце концов! Да и волен ли он самолично решать судьбу ректорского дома, даже если и соберется переехать в дом поменьше? Может быть, подобные вопросы находятся в компетенции церковных властей или какого-нибудь епископа?

– Кое-что придется приготовить заранее, – сказала Эвис. – Можно сделать пастуший пирог – ведь пастырь тоже своего рода пастух – или муссаку, хотя, думаю, муссакой Дафна его закормила. Нет, пускай лучше это будет курица – курица блюдо испытанное.

– И какой-нибудь из твоих чудесных пудингов, – вставила Магдален. – По-моему, пудинг ему придется по вкусу: в кои-то веки отведает настоящего пудинга!

Обращение в приходском журнале и слова насчет «скромной трапезы в семейном кругу» совершенно стерлись в памяти Тома, а вид Мартина с ножом в руках, собирающегося разрезать курицу, перенес его прямо-таки в другую эпоху. Когда он был викарием, все его окружение считало курицу блюдом вполне подходящим для праздничных трапез, ну а в наше время она, похоже, стала пищей каждодневной, теперь вперед вырвалась индейка, которую рекламируют по телевидению, и, не только на рождество, но и на святой, показывают, например, семейство, члены которого с блаженными улыбками, ломоть за ломтем, уплетают индюшачью грудку. Том вспомнил, что миссис Дайер со своими домашними на пасху, а иногда еще и на духов день и на весенний День отдыха жарят индейку.

– Я полагаю, в последнее время греческих блюд у вас в доме стало меньше, – шутливо заметил Мартин.

– Да, Дафна теперь совершенствуется в искусстве их изготовления на окраине Бирмингема.

– Как ей там нравится? – спросила Эвис.

Том замялся.

– Знаете, у них теперь собака есть, – сказал он как бы в качестве ответа. – Конечно, собака требует постоянных забот, но Дафна делит эти заботы с подругой.

– Мисс Бленкинсоп, кажется, библиотекарь? – спросила Магдален.

– Была, но теперь она на пенсии. Обе они вышли на пенсию. Дамы-пенсионерки… – Том улыбнулся. – Кажется, шла когда-то пьеса под таким названием… Несколько лет назад, если я не ошибаюсь?

Пьесу смогла припомнить одна только Магдален.

– Но она была рада переехать в город, правда? – упорствовала Эвис. – Мне всегда казалось, что Дафна здесь не в своей тарелке.

– Ну, я бы этого не сказал, – возразил Том, – просто ей не хватало Хетер, ведь до того, как Дафна поселилась у меня, они, кажется, жили вместе.

«Лесбийские наклонности? – в который раз спросил себя Мартин, чей клишированный ум безотказно извлек из ячейки нужное определение. – Нет, может это еще и не так».

– Но ведь ваша сестра мечтала жить в Греции?

– Да, наверно, мечтала, – сказал Том, – но мечта эта оказалась нереальной, как и многие мечты.

И, высказав эту крамольную мысль, грозившую нарушить мирное, похожее на монотонное перекачивание теннисного мяча течение беседы, он приостановился. Наступила легкая пауза – хозяева не знали, как отбить эту подачу, не желая ни углубляться в нереальные мечтания Тома, ни гадать, в какую сторону могли эти мечтания простираться.

– Наверно, вам скучно без сестры, – сказала наконец Магдален. – Один, в таком громадном доме…

Том, казалось, удивился: до сих пор отъезд Дафны он не воспринимал под этим углом зрения. «Один, в таком громадном доме» – что за провинциализм так рассуждать!

– Вы никогда не думали подыскать себе дом поменьше? – спросила Эвис.

– Да нет… Это дом, выстроенный для ректора, а я ректор и потому как-то считал себя обязанным в нем жить.

– По-моему, современное духовенство выбирает дома поменьше и даже строит себе такие дома, – продолжала Эвис. – Ведь женам священников трудновато хозяйничать в таких махинах.

– Серьезно? – вежливо переспросил Том. – Мне это не приходило в голову. Но так как жены у меня нет, то, думаю, ко мне это не относится.

– Напротив церкви строятся домики, – объявил Мартин.

– Да, там, где свалка старых автомобилей.

«Что это? Попытка съязвить? – подумал Мартин. – Ректор уподобляет себя негодному, выброшенному на свалку автомобилю? Да нет, ведь он такой милый, такой бесхитростный…»

– Не представляю вас в таком домике, – великодушно признал Мартин. – Я ведь не к тому сказал…

– Да, это было бы не слишком удобно. Ведь у меня столько книг, бумаг. Мне нужен известный простор. Но, с другой стороны, домики эти рядом с церковью и рядом с кладбищем, не так ли?

– Это домики стариков, – внесла ясность Эвис обычным своим безапелляционным тоном, – они предназначены для здешнего приюта.

– Так что, Мартин, если я поселюсь в одном из них, надгробья будут от меня еще ближе, – сказала Магдален. – Мой зять все ругает меня за то, что я слишком много времени уделяю кладбищу.

– О, это я виноват. Мисс Рейвен оказала нам такую неоценимую помощь в наших исследованиях, – сказал Том. – Надеюсь, это было не во вред ее здоровью!

Мартин улыбнулся успокаивающей улыбкой и подлил Тому вина.

– Как вам вино? – спросил он. – На мой взгляд, недурное.

– Восхитительное! – вскричал Том. Он вполне оценил хозяйскую щедрость Мартина в отношении вина – ведь Эвис с матерью пили очень мало. «Что так прекрасно в женщине»[22]22
  Шекспир. Король Лир, V, 3. Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть], хотя, произнося эту фразу, Лир, вернее Шекспир, имел в виду нечто иное.

– Его присоветовал мне Адам Принс, – сказал Мартин, – вот я и заказал целый ящик.

– У вас есть погреб? – спросил Том.

– Нет, к сожалению. По этой причине, в частности, мы и хотели сменить наш дом на больший. Хотя дело, конечно, не только в погребе.

И он бросил игривый взгляд на тещу.

Больше новые домики и возможность для Тома перебраться в дом поскромнее они не обсуждали. Намекнуть они ему намекнули, мысль подали, сомнение в душу, видимо, заронили – пока остается только выжидать, а там посмотрим.

С наслаждением потягивая замечательный портвейн Мартина, Том размышлял, как нелегко придется тем его прихожанам, которые вознамерятся оказать ему гостеприимство не меньшее, чем проявили Шрабсоулы. К счастью, слова его насчет скромной трапезы не были поняты слишком буквально. По дороге домой он поглядел на домики напротив церкви и мысленно улыбнулся идее переселиться в один из них (Энтони à Вуд в приюте!), а затем поймал себя на том, что прикидывает, от кого может поступить следующее приглашение. Некоторые наиболее совестливые уже успели пробормотать нечто похожее на приглашение, а не так давно он угощался яичницей в обществе мисс Ли и мисс Гранди, кося одним глазом в телевизор, где показывали передачу о заповедниках. Адам Принс также пригласил его на один из дней будущей недели. Но от Эммы он так ничего и не дождался, если не считать вермута, который они распили в тот день, когда он провожал ее по лесу. А все этот доктор Петтифер из лесной сторожки. Интересно, скоро ли ему отправляться восвояси? И главное, что у них там с Эммой? Никто вроде ничего не знает, однако миссис Дайер, по своему обыкновению, однажды позволила себе намеки. Он не захотел тогда слушать, перевел разговор на другое, попросив ее вспомнить песни ее детских лет. Но вклад миссис Дайер в его копилку выразился лишь в «Беги, кролик» и «Мы на ваших брустверах развесим портянки» – песне начала войны, хотя он-то имел в виду совсем другие песни.

В то самое время, когда ректор уже направлялся к своему дому, сестра его Дафна выгуливала собаку, вспоминая при этом благотворительный базар и продававшуюся на нем картинку «Собака – слуга человека». На самом деле разве не мы служим всем этим собакам и кошкам, – думала Дафна, ожидая возле кустов на заднем дворе, когда собака сделает свои дела. Вечер был сырой, промозглый, из тех, что заставляли ее особенно недоумевать, почему же все-таки они с Хетер не поехали в Грецию, не осуществили свою давнишнюю мечту. А может быть, мечту эту хранила лишь она одна, лишь она одна грезила о греческой деревушке, пусть даже современной – с гаражом, залитыми солнцем безобразными блочными домиками-коробками и маленьким пыльным квадратиком деревенской площади с одним-единственным корявым деревом посередине. В этот вечер они достали вилки для салата, купленные во время прошлогодней поездки на Метеору, а потом Дафна мыла посуду, а Хетер выговаривала ей за то, что она положила эти ложки в горячую воду – краска облупилась, а новых им уже не купить. «Не в последний же раз мы ездили в те края!» – спорила тогда Дафна, однако теперь, в темноте и сырости карауля собаку, она уже не была в этом так уверена. Но если не по монастырям, так, может быть, в другие тамошние места они все же поедут? Хетер поговаривает теперь о том, чтобы на следующее лето снять дом в Корнуэлле, – приятельница-библиотекарь знает там дом, который вместит четверых – ее саму с подругой и Хетер с Дафной, – такая вот складывается компания. Дом недалеко от Тинтагела, чудные скалы, а какие там пейзажи, когда море неспокойно! Прошлым летом в Греции было, пожалуй, чересчур жарко, и о замечательной экскурсии в Афины Хетер, кажется, сохранила в памяти лишь то, что у нее там распухли лодыжки.

– Идем же! – раздраженно сказала Дафна, обращаясь к Брюсу, их собаке. – Теперь все наконец?

В гостиной Хетер уже накрыла чай.

– Интересно, как там Том поживает, – словоохотливо начала она. – Могу себе представить, как вьются возле него тамошные дамы!

– Да, наверное, члены общества любителей истории присмотрят за ним, – согласилась Дафна. Он, как и она, может жить теперь «своей жизнью», как бы эта жизнь ни складывалась.

– А ты заметила, что чай другой? – спросила Хетер.

– Вроде бы слабее, да?

– Слабее? Попала пальцем в небо? Пакетики другие! С прежними пора кончать. Надоела эта грошовая экономия.