Текст книги "Несколько зеленых листьев"

Автор книги: Барбара Пим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

29

Со смертью мисс Ликериш Том вновь обрел уверенность в себе. Если в происшествии с мисс Верикер он чувствовал себя как бы лишним, то теперь возникла одна из ситуаций, где главенствует священник. Доктора сделали свое дело и передали все в руки Тома. Он даже подумал, что если бы мисс Верикер нашли тогда среди камней не спящей, а мертвой, то доктора также предоставили бы действовать ему, а о психиатрах и речи бы не было.

«Мисс Ликериш скончалась!» – в тоне, каким миссис Дайер, встреченная ею на почте, объявила об этой смерти, Эмме послышались знакомые торжествующие нотки.

Эмма покупала на почте марки, и ей показалось, что миссис Дайер обратилась к ней точно таким же голосом, каким незадолго до этого уведомила ее и маму, что на облюбованном ими месте ягод они не найдут. Эмма уже встретила сына миссис Дайер Джейсона – жидкие волосы до плеч, кривые ноги обтянуты джинсами, – как коршун, кружил он вокруг дома мисс Ликериш. Видно, он надеялся поживиться тем немногим, что осталось после старухи, так как почти все ее вещи продавались и раздавались.

– А родственники у мисс Ликериш есть здесь? – спросила Эмма.

Невинный этот вопрос также заставил миссис Дайер торжествующе хмыкнуть. Да поселок так и кишит ими – в домах общественной застройки у нее живут и племянники и племянницы. «Только попробуй затащи их к старой тетушке!»

Эмма считала, что присутствие ее на похоронах будет вполне уместным – в конце концов, в этом есть для нее даже профессиональная необходимость. Когда же выяснилось, что ее присутствия там в качестве символа (правда, какого именно, она так и не поняла) просто даже ждут, встал вопрос цветов. Прилично ли будет послать букет или ветку дикого растения, цветущего в это время года? Родственники мисс Ликериш, видимо, не станут ограничивать убранство похорон «цветами только садовыми» – в ноябре это было бы непрактично, как не станут и обращаться за помощью к благотворительным организациям. Впрочем, благотворительным организациям неплохо было бы позаботиться о животных мисс Ликериш. Вообще-то среди деревенских жителей не принято равнять животных с людьми. Видимо, подобный взгляд следует считать характерным для более цивилизованных слоев общества.

Увидав в день похорон, как к дому мисс Ликериш тянутся люди с цветами, Эмма взяла свой купленный в цветочном магазине букет гвоздик и последовала их примеру.

В парадной комнате дома мисс Ликериш, помещении хоть и не очень уютном, зато свободном от кошек и ежей, две нарядные молодые особы – вероятно, племянницы мисс Ликериш – расчищали место для цветов. На женщинах были яркие платья, чему Эмма не удивилась: в наши дни траура не носят, а одна из них потихоньку курила сигарету, пряча ее между пальцами.

У Эммы милостиво приняли ее цветы и пригласили посмотреть другие подношения. Племянницы особенно восторгались венком из белых и желтых хризантем от владельцев усадьбы, доставленным управляющим, кроме того, был еще венок из лилово-розовых бессмертников и белых гвоздик от миссис Геллибранд и доктора Геллибранда; а Адам Принс прислал охапку белых и розовых гвоздик в полиэтилене.

В церкви Эмма углядела группу людей на передних скамьях, по виду похожих на родственников; видимо, держались кучно они намеренно, если учесть, сколько свободных мест оставалось в церкви. Мисс Верикер, помнившая мисс Ликериш еще со времени своего пребывания в усадьбе, задержалась на несколько дней у мисс Ли и мисс Гранди, чтобы присутствовать на похоронах. Казалось, она совершенно оправилась от пережитого потрясения и поглядывала теперь вокруг, словно чувствовала себя здесь хозяйкой. Эмма примостилась в задних рядах, но так, чтобы видеть оттуда все происходящее. Когда возле гроба появился Том, она ощутила даже нечто вроде волнения, но, может быть, на нее лишь подействовала красота погребальной службы, импозантный вид Тома и как хорошо он все делал.

Пели проникновенно. Выбор псалмов, предложенный родственниками, был весьма банален, но Тому удалось убедительно доказать, что «Твоею волей, боже, не моей» с его пафосом рабской покорности никак не согласуется с чертами личности мисс Ликериш. («И дашь мне ближних ты, не кто иной» – вот ключевые слова этого псалма.) Том предложил вместо него «И в быстротечности удел земной» – вещь бесспорную – и включил еще «Пастырь, милостивый боже» в переложении Джорджа Герберта.

Вслед за процессией Эмма прошла на кладбище к вырытой могиле, постояла в кучке людей, глядя, как падают на гроб комья земли. Хорошо, что все это великолепие не предали огню в крематории. Груда цветов – венки и букеты – останется здесь и будет гнить, мокнуть под дождем, пока однажды ее не выкинут в проволочную корзину, предназначенную для засохших цветов из церкви. Цветы с похорон, наверно, не отсылают в больницы и дома престарелых, как это принято делать со свадебными цветами. Так вот варьируются обычаи, что интересно будет отметить в работе «Погребальные обряды сельских общин».

А потом, как это всем известно, естественная скорбь и волнение похорон растворятся в уюте всеобщего чаепития, за которым последует вскоре и более действенное утешение в виде алкоголя. Те из присутствующих, кто не намеревался участвовать в продолжении погребального ритуала, собрались возле мавзолея, причем Эмма видела, как в мавзолей прошествовала мисс Верикер. Сама она побрела домой, попутно отметив для себя, что домики возле церкви (неужели в одном из них поселится Том?) растут не по дням, а по часам, а зачехленные машины в саду больше проглядывают теперь сквозь поредевшую листву.

Еще одно продолжение похорон увидела она на следующее воскресенье в церкви, где на одной из передних скамей разместились родственники мисс Ликериш. Они сидели неподвижно, в ряд, теснее друг к другу, чем завсегдатаи церкви, и вместо того чтобы преклонять колени, все норовили склонить голову и прикрыть глаза руками. Очевидно, как потом и подтвердил ей Том, здесь было принято посещать церковь в первое воскресенье после похорон. Всех этих людей в церкви больше не увидишь – до следующих похорон, свадьбы или крестин. Когда Эмма возмутилась этим, Том, с присущей ему мягкостью и терпимостью, возразил ей, что это-то и придает размеренность деревенской жизни, наряду со сменой времен года, так здесь все и идет: сенокос, сбор урожая, а затем сев и новые всходы.

– Если б я узнала об этом раньше, – сказала Дафна, – сейчас-то, конечно, уже поздно, но если б Том сообщил мне об этом раньше, я могла бы поехать.

– Но она ведь не была твоей подругой, эта полоумная старуха? – сказала Хетер со всею резкостью, на какую была способна.

Она нередко считала нужным говорить с Дафной подобным тоном, чтобы вывести ее из состояния подавленности и грусти.

– Нет, подругой не была, у мисс Ликериш не было друзей в нашем понимании этого слова. Только кошки и ежи, а однажды даже жаба. Вообще-то ее даже можно понять: животные никогда не разочаруют и не обманут, потому что на них не возлагаешь особых надежд. Правда, ведь не станешь же возлагать надежды на ежа или кошку!

– Я никогда, не была поклонницей кошек, – самодовольно заметила Хетер, – а у ежей, уж конечно, полно блох.

– В письме Тома полно новостей, – подхватила Дафна. – Подумай только, бывшая гувернантка, женщина, которая была гувернанткой в усадьбе, найдена в лесу, где она заблудилась, а Том считает, что не исключено, будто, заблудившись, она наткнулась на остатки средневекового поселения.

– С ума сойти! Он, конечно, на вершине блаженства! – А про себя подумала: «Скучный человек. А как перспективный вдовец – сплошное разочарование».

– Эта семья напротив, мать с дочерью, – сказала она затем голосом уже более веселым, – в среду вечером устраивают «механизированный пикник» и приглашают нас присоединиться, – и, улыбнувшись, добавила:

– Я понимаю, конечно, что это развлечение не совсем в нашем духе, если вообще можно считать его развлечением, но почему бы и не проявить дружелюбия, тем более что у них две собаки и они, должно быть, в курсе всего, что касается школы собаководства. У них еще такая желтая машина с решеткой на заднем стекле.

– Да, да, я видела… – Дафна думала о том, чем развлекаются по вечерам в греческой деревне. Видимо, «механизированных пикников» там не устраивают, что не означает, конечно, будто греков не коснулся технический прогресс. Весь берег там буквально усеян пластиковыми мешками, а однажды ей встретился тамошний священник с голубым пакетом, но теперь это все кажется таким далеким, словно и не было этого вовсе.

30

На рождество к Эмме приехали Беатрис и Изобел, и потекли нешумные праздники в женском кругу за красиво сервированным столом с обильной едой и напитками. Других развлечений не предвиделось.

– Мы могли бы пригласить эту твою подругу Ианту Поттс, – сказала Беатрис, когда приглашать было уже поздно. – Ты была бы рада?

– Нет, – сказала Эмма, помнившая летний приезд Ианты.

Заговорив с ней о Грэме – наверно, встречает рождество с Клодией в их новом излингтонском доме, правда? – Беатрис тоже не улучшила ей настроения. Рождество всегда объединяет людей, так она, по крайней мере, слышала, – заявила Эмма обычным своим суховато-решительным тоном.

С утренней почтой Эмма получила открытку от Грэма. «С любовью», – приписал он от руки к напечатанному на открытке типографским способом пожеланию. Эмма стояла, щупая открытку, и раздумывала, случайно ли выбрал Грэм открытку с зимним лесом (в фонд лесного общества и общества садоводов) и не робкое ли это напоминание о том времени, когда он жил в лесной сторожке? Но мужчинам подобная тонкость не свойственна, женщины склонны приписывать им такое, чего они даже понять не могут, не говоря уже о том, чтобы самим измыслить.

– Красивая открытка, – сказала Беатрис. – Не совсем рождественская, по-моему, но вполне симпатичная. Неужели Клодия ее выбирала?

Эмма тут же подумала, что это весьма вероятно. Жены всегда покупают открытки для своих мужей, а иногда сами и отсылают их.

– Мог бы и подарить тебе что-нибудь, при том, сколько ты для него сделала, – сказала Беатрис.

Эмме и самой это приходило в голову, но она предпочитала помалкивать.

– Не так уж много я сделала, – сказала она.

– Ты помогла отыскать дом, что помогло ему закончить книгу, ты утешала его, когда у него были нелады с женой, ты наверняка и готовила ему частенько. По-моему, более чем достаточно.

– Но ведь все относительно – вспомни, насколько больше сделала для Тома мисс Верикер, наткнувшись, сама того не желая, на место, где находятся остатки средневекового поселения.

– Да, он столько всего знает о вещах такого рода, – принужденно заговорила Изобел. – А жена его, когда он был женат, историей интересовалась? Это должно было сближать их.

– Наверное, сближало, хотя, по-видимому, сближал их не только интерес к истории. К тому же он мог увлечься историей и после ее смерти, мы мало что знаем о бедной Лоре, правда? – сказала Беатрис, обращаясь к Эмме.

– Я знаю не больше твоего, – сказала Эмма даже с некоторым негодованием. – Она скончалась так давно, я думаю, что и сам он теперь с трудом ее вспоминает.

– Не так уж мало ты о ней знаешь, – сказала Беатрис, – похоже, вы говорили о ней.

– Ну как-то вечером, просто к слову пришлось, – сказала Эмма, как о вещи самой обычной.

– К слову пришлось… – повторила Беатрис.

– По-моему, со стороны его сестры было ошибкой так вот оставить его, – сказала Изобел. – Священнику нужен рядом женский глаз и в доме, и в приходе. Ведь он же вряд ли женится опять, правда?

– Как знать! – сказала Беатрис. – Когда умерла Лора, возле него тотчас же очутилась Дафна, так что у него даже времени не было понять, чего он хочет, теперь же все может сложиться по-иному…

Изобел выглядела смущенной, словно сказанное каким-то образом касалось и ее, – но она промолчала.

– …ведь все вдовцы, как правило, женятся, – продолжала Беатрис.

– Я мало знаю вдовцов, – сказала Эмма, словно желая этим закрыть тему. Грэм не подходил под эту рубрику, а Тома, как ректора, по ее мнению, вряд ли можно было счесть достойной партией, хотя в некоторых отношениях он, несомненно, таковой являлся.

– Ты, должно быть, скоро завершаешь свой труд, – решительно заявила Изобел, словно интервьюируя Эмму о ее дальнейших творческих планах, – и смею надеяться, возвращаешься в Лондон, чтобы обдумать там новый замысел?

Эмма ничего не сказала. Загадывать, что будет после рождества, планировать нечто, относящееся к малопривлекательной категории «новых замыслов», – увольте! Нет-нет да и вспомнишь, что Изобел учительница, и учительница старого закала, – видятся глаза за стеклами пенсне, поблескивающие благожелательно, но строго.

– Если после рождества ты не собираешься здесь оставаться, – сказала Беатрис, – то одна моя бывшая студентка будет счастлива снять этот дом. Ей необходимо прийти в себя после неудачного романа, а к тому же она пишет книгу.

Эмма засмеялась.

– Вот ей-то здесь самое место, – сказала она. – А если Дафна вернется, они подружатся с ней и станут поверять друг другу свои несбывшиеся мечты.

– О, не думаю, чтобы мы жаждали именно этого, – твердо заявила Беатрис. – Жизнь Тома теперь должна повернуть по другому руслу.

Оглядев собравшихся к рождественской заутрене (назвать это мессой он не рискнул бы), Том с радостью заключил, что народу в церкви больше, чем когда бы то ни было. Особенную радость это вызывало у него потому, что одна из рождественских открыток, присланных его старым другом и содержавшая добросовестный перечень успехов самого этого друга, его жены и пятерых детей, спровоцировала у Тома особо сильный приступ неуверенности в себе. А вот и владелец усадьбы сэр Майлс с домочадцами вплыл в церковь под первые торжественные раскаты органа – органист заиграл Мессиана. Будучи церковным органистом, Джеффри Пур не был человеком верующим, хотя и ценил предоставленную ему возможность играть на прекрасном инструменте, уподобившись какой-нибудь героине Остен, возможно даже высокоодаренной Джейн Ферфакс[26]26
  Героиня романа Джейн Остен «Эмма».


[Закрыть]. Том, чувствуя, как забирает его Мессиан, подумал, не сыграло ли тут роль абрикосовое бренди, оставленное им в качестве рождественского подарка под дверью органиста. Вне всякого сомнения, орган звучал прекрасней, чем всегда, что придавало службе истинное величие.

Заметив владельцев усадьбы, Эмма принялась гадать, было ли раньше принято здесь угощать исполнителей рождественских гимнов подогретым вином и сладкими пирожками. Мисс Ли, конечно, осведомлена о том, соблюдался ли этот обычай. Сидя между матерью и Изобел, Эмма вдруг поняла, что хотела бы сидеть здесь с мужчиной, хотя Грэма на этом месте она не представляла. Ей рисовался кто-то туманный, но положительный, даже красивый, и она подумала о том, как неискоренимы романтические воззрения и как подвержены им, оказывается, даже самые циничные и искушенные из женщин.

– Ты, конечно, захочешь идти в церковь, – сказала Хетер, словно изобличая Дафну.

– Да, наверно, – без всякого энтузиазма согласилась Дафна.

Конечно, пойти на рождество в церковь она хочет, но ни одна из двух ближайших церквей, где ей доводилось бывать по разным поводам, ее особенно не привлекает. Первая из них была беззастенчиво «высокой»[27]27
  «Высокая» церковь – течение в англиканстве, близкое к католицизму и противостоящее «евангелической», или «низкой», церкви.


[Закрыть], там удушливо пахло благовониями, а служба проговаривалась неясной скороговоркой, так что и слова разобрать было трудно; другая была чересчур евангелической – вся из воздуха и света, и викарий улыбался там сладко до невозможности. У этого викария тоже была собака, и когда он изредка выгуливал ее на пустыре, никакой твид не мог скрыть его священнического сана. Таким образом, выбрать церковь было не таким уж легким делом. В конце концов Дафна выбрала рождественскую заутреню в темной, переполненной народом «высокой» церкви, а хмурая Хетер в халате и сеточке на голове осталась дожидаться ее возвращения, чтобы жаловаться потом, что она никак не могла заснуть до ее прихода. Она будет лежать без сна, пока не услышит звякания ключа в замке, а Брюс не зальется лаем.

На второй день рождества Дафна опять подумала об ошибке, которую, вероятно, совершила, оставив Тома «на произвол судьбы», как она это называла, особенно ввиду рождественских праздников. Разве это не долг ее, как старшей сестры, приглядывать за ним, не говоря уже о помощи в приходских делах. Надо бы съездить к нему после Нового года, когда погода станет получше. А Брюс прекрасно пробудет с Хетер несколько дней.

31

Новогодний приезд Дафны совпал как раз с заседанием общества любителей истории, собиравшимся в пятницу вечером в ректорском доме. Поэтому при виде сестры Том испытал даже не радость, – а облегчение, сообразив, что будет кому сварить кофе, обычно подававшийся в подобных случаях.

Дафна же, войдя в дом, испытала холод, тут же заставивший ее оценить удобство бирмингемского центрального отопления.

И почему это Том не включил в холле обогреватель?

– К завтрашнему дню тебе придется подтопить, – сказала она. – А кто докладчик?

– Доктор Геллибранд, – сказал Том.

– Он-то тут при чем?

– Он обещал рассказать кое-что из истории медицины, начиная с семнадцатого века и до современности, а потом ведь у него есть прекрасная коллекция старинных хирургических инструментов…

– Не думаю, чтоб кому-нибудь это пришлось по вкусу, – засомневалась Дафна. – Как тебе это на ум взбрело?

– Я посещал больницу, что навело меня на мысли о смерти и о том, как умирали люди в старину.

В одно из таких посещений, еще возле постели больного, он вдруг вспомнил об Энтони à Вуде, страдавшем жестокой уремией. «Ежели невмочь тебе испускать воду, опустят тело твое в землю». Размышляя о Вуде и его болезни, он поговорил об этом с доктором Геллибрандом. Доктор был, казалось, рад приглашению выступить на заседании общества – такое приглашение явилось признанием его авторитета в поселке, о котором раньше Том словно не догадывался.

Адам Принс прибыл одним из первых и занял удобное место возле камина, который Дафна разожгла в гостиной. Затем появились Беатрис с Изобел и Эммой, мисс Ли и мисс Гранди и группа пожилых дам из соседнего поселка, обычно посещавших заседания и самоотверженно помогавших Тому рыться в приходских книгах. Магдален Рейвен прибыла поздно: в последнюю минуту возникли какие-то осложнения с детьми, но жена доктора Геллибранда Кристабел с мужем пришла еще позже, что не помешало ей усесться впереди всех. На ней единственной была длинная юбка (бархатная, винно-красного цвета), видимо, поэтому она считала себя вправе критически оглядывать все вокруг – и не столько даже наряды других женщин, сколько убранство ректорской гостиной. Мебель при этом она признала добротной (правда, пополировать не мешает), но ваза с несколько подвядшими гиацинтами, по ее мнению, в это время года никак не являлась изысканным украшением. И это при том, что листья бука прекрасно сохраняются в глицерине, а осенью в садах и живых изгородях буковых деревьев так много, что собрать листья и посушить их к зиме было бы совсем несложно. Но Дафна уехала, хотя, конечно, луковицами гиацинтов до отъезда занималась она, и все последние месяцы ректорский дом лишен женского глаза, если не считать миссис Дайер с ее сомнительными услугами. По всему чувствуется, что женщины со вкусом здесь, конечно, не хватает, хотя, правду сказать, и бедняжка Дафна вкусом не отличалась…

У Беатрис как-то вылетело из головы, что к Тому приезжает сестра, и при виде Дафны, неуклюжей, в бесформенной юбке, одной из тех, что она приобретала на благотворительных базарах, по-хозяйски встречавшей гостей у входа, она испытала замешательство. Не к этому все шло.

Поднявшись с места, Том представил собравшимся доктора Геллибранда (которого все, разумеется, отлично знали), и доктор Геллибранд начал беседу.

Оглядевшись, он заметил, что аудитория его в основном пожилая, которая больше подошла бы Мартину Шрабсоулу, хотя последнего и не было видно. При этом он обрадовался, что не придется отвечать, как могло бы, на вопросы молодого коллеги или, по его выражению, «скрещивать шпаги» относительно спорных проблем. Ибо беседу свою он, вопреки ожиданиям Тома, посвятил не столько истории медицины, начиная с XVII века, сколько ностальгическим воспоминаниям о 30-х годах века нынешнего, до учреждения государственной службы здравоохранения и до того, как все обзавелись автомобилями и пациенты из близлежащих поселков перестали приходить к врачу пешком. Если бы мы больше ходили пешком, – говорил доктор, сев на своего любимого конька, – если б чаще выбирались за город, в лес, приемная врача практически пустовала бы. Так, например, он с радостью замечает, что среди молодежи популярен стал «бег трусцой», как, он слышал, называется этот вид передвижения; отрадно бывает встретить зимним утром бегущего трусцой. Дамам также не возбраняется бег трусцой, им он не повредит, но не следует, разумеется, забывать о медицинском контроле. Мы же не можем допустить, чтобы дамы падали замертво и умирали от разрыва сердца, не так ли?

Услыхав тут смешок в аудитории, Эмма подумала, что доктор Геллибранд имеет право так шутить, поскольку ему, как человеку пожилому, и карты в руки.

– Итак, милые дамы, бегайте, но с оглядкой, – повторил доктор Геллибранд, заключая этой шуткой беседу и переходя к ответам на вопросы.

Первым поднялся с места Адам Принс. Идея бегать трусцой – в хорошую погоду, разумеется, – показалась ему привлекательной, но выставлять себя на посмешище, расспрашивая об этом докладчика, он не собирался. Вместо этого он задал вопрос о рациональном питании, как его понимали в прежние времена, после чего доктор Геллибранд сел на второго своего любимого конька, хотя из ответа его так и не было ясно, на пользу ли идет отсутствие в продаже замороженных продуктов и «полуфабрикатов» или во вред, приводя к некоторому однообразию рациона.

Том попытался увлечь доктора Геллибранда вглубь истории – даже викторианская медицина более приличествовала бы теме, но доктор Геллибранд не дал себя увлечь. Он услыхал, что Дафна и мисс Ли принялись греметь чашками в заднем углу, из чего заключил, что близится время кофе. Присутствующие могут ознакомиться с его коллекцией хирургических инструментов. Вот они, на столике возле окна, и если аудитории угодно, он будет рад продемонстрировать их в действии. Опять послышался смех, и собравшиеся занялись передачей друг другу чашечек кофе и тарелок с печеньями.

– Беседа была не совсем такой, как я себе ее представлял, – сказал Том Беатрис, – но мне кажется, все остались довольны, а ведь это самое важное. Разве есть что-нибудь важнее? – Последний вопрос его, конечно, был чисто риторическим.

Беатрис не нашлась что ответить и предоставила сделать это Изобел, которая заметила, что Том, вероятно, счастлив опять видеть рядом с собой сестру.

– Счастлив?

Том запнулся, словно обдумывая, что могло бы значить это слово, а затем ответил утвердительно – дескать, да, разумеется, он счастлив, что сестра опять с ним. Но честно говоря, он еще не разобрался в чувствах, какие вызвал у него приезд Дафны в ее прежний дом. Они еще не успели обсудить с ней цель ее приезда и подробности жизни в Бирмингеме, хотя она и описала ему две бирмингемские церкви и спросила, какую из них, по его мнению, ей следует посещать. Это означало, что пребывание свое в доме возле «прелестного зеленого пустыря» она рассматривала как постоянное, что он, собственно, и предполагал. Хотя где-то в глубине души его смущало подозрение, что в поселке все ожидают возвращения Дафны. А кроме того, вспоминалась кровать, которую она так и не взяла с собой.

– Ну и как вам теперь поселок? – спросила Беатрис у Дафны. – В феврале он после Бирмингема, наверно, кажется мрачноватым…

– О, в Бирмингеме мрачных дней тоже вполне хватает, – сказала Дафна. – По-моему, февраль плох везде, кроме как, может быть, под полуденными небесами. Этот поэтический штамп она употребила намеренно и в шутку, но за ним скрывалось ее решительное намерение отвергнуть снятый на лето возле Тинтагеля дом и отправиться снова в Грецию.

– Должно быть, ректорский дом встретил вас холодом, – спросила Беатрис, также ударившись в поэтические штампы. – В Бирмингеме, наверное, у вас центральное отопление?

– Да, разумеется, но… – Дафна замялась, – здесь зимой так мило, эти блики на сером камне зданий – больших и маленьких…

– Вам этот камень кажется серым? – удивилась Беатрис. – Котсволдский камень обычно считается медово-желтым, правда, возможно, зимой…

– А потом, знаете, в саду ирисы появились. Я так их жду каждый год.

– Там, где вы сейчас живете, тоже, наверно, прекрасные сады, – рискнула заметить Беатрис.

– Да, многие там увлекаются садоводством, и все-таки там по-другому как-то все… Там ведь… – она запнулась и затем, понизив голос, выговорила: – Пригород, если вам понятно, что я имею в виду.

– Но возле вашего дома есть пустырь, правда? И все эти собаки носятся там…

С лица Дафны исчезла суровость, она улыбнулась.

– Да, пустырь… Брюс так любит там гулять, и мы выгуливаем его там два-три раза в день. Но, конечно, здесь…

Она, видимо, собиралась перечислить преимущества поселка для собаки, но Беатрис быстро заткнула ей рот, напомнив, какое большое движение теперь на улицах поселка.

– Я могла бы брать его в лес, – сказала Дафна.

– Но вам пришлось бы водить его на поводке. Учитывая дичь сэра Майлса.

– Да, я и позабыла об этом.

– А потом ведь встала бы проблема овец и ягнят.

Беатрис мягко, но настойчиво пыталась внушить Дафне, что возвращение в ректорский дом не принесло бы ей счастья. Чувство, которое она испытала в начале вечера, увидев Дафну, теперь окрепло, и она знала, что готова сделать все от нее зависящее, дабы предотвратить возвращение Дафны в поселок. Подобно какой-нибудь негодяйке из викторианского романа, она не остановилась бы ни перед чем, хотя и не знала в точности, что собирается предпринять. Идея эта зрела в ней с рождества, с того самого момента, когда, увидев рождественскую открытку Грэма и осознав вероятность того, что выбирала ее Клодия, она поняла, что сейчас, как никогда, ее долг «сделать что-то» для Эммы, если та не в состоянии сама о себе позаботиться. С Грэмом, как это стало очевидным теперь, ничего не вышло (да и стоил ли он, в самом деле, усилий, на него потраченных?), так не будет ли правильней, хоть это может показаться и невероятным, каким-нибудь образом свести Эмму с Томом?

– Говорят, что тут однажды нагрянула к вам мисс Верикер, – донесся до нее голос Дафны. – Интересно было бы с ней познакомиться, ведь я так наслышана о ней. Том рассказывал, что она заблудилась в лесу и что ее обнаружили возле того самого места, где когда-то находилось средневековое поселение. – Она усмехнулась. – Том, конечно, только этим и бредит, в особенности теперь, когда он остался один. Я все думаю, как он справляется без меня. Наверное, поэтому мне иногда кажется, что я обязана вернуться – ради Тома.

– Вам так кажется? – переспросила Изобел, встревая в разговор. – Я считаю, что возвращение – всегда ошибка. Это значило бы вернуться вспять к уже прожитому, верно? А мы должны двигаться все вперед и выше!

И для пущей убедительности она взмахнула рукой. Очевидно, она внезапно вспомнила о своем педагогическом призвании, что, однако, не прояснило смысла ее речи.

– Но Том всегда был таким беспомощным, – возразила Дафна.

Беатрис преувеличенно расхохоталась, как будто самое предположение, что Дафна может в чем-то оказаться полезной Тому, не выдерживало критики.

– Я бы не стала беспокоиться о нем, – решительно заявила она, а затем пояснила: – Мужчины вовсе не так беспомощны, как хотелось бы представить это женщинам. Вы сами увидите, надеюсь, что Том…

Она хотела сказать «выбрал себе кусочек послаще», но отвергла такую гастрономическую аналогию, показавшуюся ей неуместной, и сказала: «Преследует несколько иной замысел».

– Замысел? – недоверчиво переспросила Дафна. – Но у Тома никогда не бывало никаких замыслов, если не считать замыслов относительно средневековых памятников и поселений. Никаким своим замыслом он со мной не делился.

– Беатрис хочет сказать, что он, может быть, задумал жениться, – сказала Изобел, решив играть в открытую.

– Надеюсь, вы не себя имеете в виду? – вскинулась Дафна, хотя подобное замечание вряд ли можно было счесть лестным для Изобел.

Изобел покраснела, хоть и промолчала, а Беатрис, в который раз, подумала, не имеет ли сама Изобел видов на Тома. А может быть, она уже начинает догадываться о плане Беатрис.

Три женщины – Беатрис, Изобел и Дафна – молча наблюдали, как Том беседует с Эммой. Разглядывая какой-то хирургический инструмент из коллекции доктора Геллибранда, те, похоже, смеялись.

Беатрис гадала, как отнесется Эмма к планам, которые готовила для нее мать. И конечно, интересно, что скажет Том – тоже вещь немаловажная. Однако его мнение тут не так существенно, поскольку обработать его будет легче, а вдобавок, как она считала, обрабатывать его, может, и вовсе не придется.

Рядом со старинными хирургическими инструментами доктора Геллибранда на столе, возле которого стояли Том с Эммой, были разложены и другие реликвии – некоторые изделия из дерева: совок для сбора падалицы, тарелка и блюдо, а также коллекция выцветших желто-коричневых фотографий, запечатлевших каких-то деревенских жителей за различными деревенскими занятиями, в которых не было ничего местного.

– Ваш друг доктор Петтифер закончил свою книгу? – спросил Том. – Я подумываю пригласить его выступить когда-нибудь на нашем заседании.

Эмма так долго мялась и не знала, как ответить, что Том испугался, не сказал ли он бестактность, не сморозил ли что-нибудь, как это подчас случается со священниками, о чем ему было доподлинно известно. Может быть, воспоминания о Грэме для нее до сих пор болезненны?

– Не думаю, чтоб он смог рассказать что-нибудь уместное, – сухо заявила Эмма. Взяв в руки желто-коричневую фотографию, она внимательно разглядывала ее. – Это что, на лужайке в усадьбе, какой-то давно забытый безымянный праздник?

– Ну тогда, может быть, выступите вы? – спросил Том, словно вдохновленный неожиданным прозрением. – Вы ведь здесь не первый месяц и должны были сделать какие-то наблюдения здешнего житья-бытья, прийти к каким-то выводам; вы могли бы связать это с прошлым, – он покосился на фотографию в руках у Эммы, – или же поразмышлять о будущем, заняться прогнозами…

– Да, я могла бы выступить, – сказала Эмма, но не уточнила тему будущего выступления.

Она вспомнила, как мама говорила, что собирается сдать дом своей бывшей студентке, которая пишет роман и должна оправиться от несчастной любви. Не бывать этому: Эмма сама остается в поселке. Она тоже может написать роман или даже, как это ей теперь уже кажется, закрутить роман, причем необязательно несчастный.