Текст книги "Последний верблюд умер в полдень"

Автор книги: Барбара Мертц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Логично, Эмерсон, – призналась я. – Выходит, они хотят, чтобы мы приступили к спасению четы Форт?

– Будь я проклят, если знаю, – откровенно ответил Эмерсон.

За этим благородным признанием своих ошибок последовало краткое молчание; размышляя, мы потягивали остывший чай. Наконец Реджи робко спросил:

– Что вы собираетесь делать, профессор?

Эмерсон с резким грохотом поставил чашку на блюдце.

– Необходимо что-то предпринять.

– Вот именно, – так же решительно подтвердила я.

– Но что? – требовал ответа Реджи.

– Хм… – Эмерсон потёр расселину на подбородке. – Ну, я, конечно, не собираюсь отправляться в пустыню с какой-то безрассудной экспедицией.

– Мы могли бы попытаться снова загипнотизировать Рамзеса, – предложила я. – Он может знать больше, чем сам полагает.

Рамзес распрямил ноги и встал.

– При всём уважении, мама, я не хотел бы быть загипнотизированным снова. Я изучал литературу по этому вопросу, и знаю, что опасно, когда гипнозом занимается тот, кто не владеет его техникой.

– Если ты имеешь в виду меня, Рамзес… – начала я.

– А разве ты имела в виду не себя? – спросил Эмерсон, его глаза мерцали. Он дружески положил руку на плечо Рамзеса. – Садись, сынок. Я не позволю маме загипнотизировать тебя.

– Спасибо, папа. – Рамзес опустился на землю, настороженно поглядывая на меня. – Я усиленно размышлял над произошедшим, и могу сказать с большой долей уверенности, что голос, который, как мне казалось, я слышал, и считал его принадлежащим маме, был не бóльшим, чем моя собственная интерпретация безмолвного, но немедленного требования. Я слышал только одно слово: «Иди».

– Иди… куда? – тихо спросил Эмерсон.

Рамзес пожал узкими плечами в невыразимой арабской манере, но на его обычно невозмутимом лице явственно читалось смущение. – Туда. – Его рука протянулась на запад к бесплодной пустыне, обжигаемой лучами солнца.

Я ощутила, как по всему телу пробежала дрожь.

– Рамзес! – воскликнула я. – Я настаиваю, чтобы ты…

– Нет, нет, – отрезал Эмерсон. – Никакого гипноза, Амелия. Я согласен с Рамзесом, что от этого будет больше вреда, чем пользы. Однако же следует что-то предпринять. Мы не можем ни гоняться за Рамзесом по всей пустыне, ни неусыпно охранять его. – Взгляд Эмерсона был устремлён к далёкому горизонту, где песок исчезал в небесах, и страстные желания в его груди были открыты для меня, как если бы он кричал о них вслух. Соблазны неизвестности и новых открытий призывали к себе чувствительный и блестящий дух так же сильно, как неведомая сила – его сына. Если бы он был один и не опасался подвергнуть опасности меня или Рамзеса, то немедленно отправился бы в величайшее приключение всей своей жизни. Я уважительно молчала в присутствии столь благородной сдержанности (и, кроме того, думала, как лучше выразить своё мнение по этому вопросу).

– Необходимо снарядить экспедицию​​, – наконец сказал Эмерсон. – И тщательно подготовить её. Но заниматься этим буду не я. Перспектива может быть весьма неприятной. Нужно посоветоваться со Слатин-пашой и военным командованием в лагере.

– Они не поверят тебе, Эмерсон! – воскликнула я. – Наши доказательства слишком сложны для их ограниченных умов. О, дорогой мой, они поднимут тебя на смех. Представляешь, как будет веселиться Бадж?

Рот Эмерсона исказился от ярости.

– Это должно быть сделано, Пибоди. Другого выхода нет. Если бы речь шла только о поиске гипотетической утраченной культуры, мы могли бы подождать хоть целый год – надлежащим образом спланировать экспедицию, обеспечить все необходимые припасы и достаточное количество рабочей силы – но Форт и его жена могут находиться в смертельной опасности. И тогда задержка окажется фатальной.

– Но… но… – у Реджи перехватило дыхание. – Профессор, я ушам своим не верю! В Англии вы смеялись надо мной, отказались исполнить просьбу моего деда… Что заставило вас изменить своё мнение?

– Вот это. – Эмерсон поднял вверх сломанную стрелу. – Вам это может показаться лишь хрупкой тростинкой, ради которой рискуют человеческими жизнями. Но объяснения бесполезны. Вы не поймёте.

Его глаза встретились с моими. Это был один из тех захватывающих моментов полного и всеобъемлющего понимания, которые так часто происходят между моим дорогим Эмерсоном и мной.

«Но ты, – безмолвно говорил его взгляд, – ты меня понимаешь, Пибоди». Конечно же, так и было.

– Понятно, – сказал Реджи, хотя было очевидно, что на самом деле всё обстоит совершенно иначе. – Ну, тогда… Вы правы, профессор. Экспедиция должна быть организована​​, и, конечно, не вами – не тогда, когда на вас лежит ответственность за эти драгоценные жизни. И не военными властями, которые всегда убеждены, что сейчас не время действовать, если только вообще необходимо действовать. – Он встал, прямой и высокий, волосы его сверкали на солнце. – Но я надеюсь, вы поможете мне советами – как раздобыть необходимое количество верблюдов, слуг, запасов?

– Сядьте, вы, молодой идиот, – проворчал Эмерсон. – Что за мелодрама! Вы не способны возглавить такую ​​экспедицию, и в любом случае это не решается за одно мгновение.

Я присоединилась к Эмерсону.

– Мой муж прав, Реджи. Нам требуется многое обсудить, прежде чем предпринимать что бы то ни было. Как Эмерсон сказал, эта сломанная стрела имеет первостепенное значение. Действительно ли она сломалась во время борьбы между вами и вашим противником прошлой ночью? Разве вы не могли перепутать другого мужчину того же роста и телосложения с Кемитом? Я не могу поверить, что это он, и всё же его исчезновение вызывает некоторые сомнения…

Пронзительный крик Реджи остановил меня. Он вскочил на ноги с выпученными глазами, нащупывая револьвер на поясе.

Не вставая со стула, Эмерсон протянул длинную руку и сжал пальцами запястье Реджи. Тот разразился ругательствами. Я обернулась. Позади меня стоял наш пропавший слуга.

Кемит скрестил руки на груди.

– Почему белый человек кричит, как женщина?

Я не могла обвинять Реджи в том, что его поразило внезапное появление Кемита, и мой ответ был достаточно резким.

– День, когда ты услышишь, что я произношу подобные звуки, Кемит, будет для тебя оправданием такого оскорбительного сравнения. Мистер Фортрайт был удивлён, равно как и мы. Мы думали, что ты покинул нас.

– Как вы можете видеть, это не так, леди.

– Где твои друзья?

– Сегодня день отдыха, – сказал Кемит. Углы тонких губ сжались, как и всегда, когда он сказал всё, что он хотел сказать, так что я не спрашивала, где и как его друзья провели своё свободное время. Кроме того, как отметил бы Эмерсон, это не моё дело.

– Хорошо, – сказала я. – Я прошу прощения за свои несправедливые подозрения, Кемит. Можешь идти и наслаждаться своим днём отдыха.

Кемит поклонился и ушёл. Рамзес поднялся на ноги и собрался последовать за ним, но я остановила его.

– Отныне, молодой человек, – сурово сказала я, – ты не должен исчезать из нашего поля зрения – моего или папиного. У нас нет оснований думать, что Кемит причастен к случившимся бедам, но, пока мы не знаем, кто наши враги, ты не должен уходить в одиночку ни с кем.

– Совершенно верно, Пибоди, – сказал Эмерсон. – И к вам это тоже относится, мистер Фортрайт. Чёрт возьми, вы слишком быстро нападаете на людей. Если я отпущу вас, вы сможете сесть и держать себя в руках?

– Конечно, профессор, – ответил Реджи. Свободной ладонью он провёл по потному лбу. – Я приношу извинения. Он появился, как джинн из бутылки… Вы считаете меня безрассудным, но клянусь вам, что этот человек знает больше, чем говорит. Я не могу себе представить, почему вы до такой степени доверяете ему.

– Я никому не доверяю, – скрипнул зубами Эмерсон. – Хватит тратить время и вернёмся к делу. Я надеюсь, вы не всерьёз объявляли о намерении идти на поиски вашего дяди?

Он отпустил руку Реджи. Молодой человек, морщась, потёр запястье.

– Вполне серьёзно, профессор. Единственное, чего я стыжусь – того, что так долго колебался с решением. Я намерен немедленно выехать в военный лагерь, чтобы посоветоваться со Слатин-пашой и приступить к сбору необходимого провианта.

Эмерсон достал трубку и кисет.

– Было бы разумно вначале определить, куда вы собираетесь направиться. У вас нет даже той предполагаемой карты, которая была у вашего деда; он оставил её мне, и я не возвращал её.

Улыбка появилась на лице юноши.

– Мой дед сделал копию, профессор – и я, в свою очередь, тоже. Она со мной. И я подозреваю, что оригинал у вас с собой. Я прав?

Эмерсон сосредоточенно набивал трубку. И не вымолвил ни слова, пока не зажёг её.

– Туше[81]81
  Тушé (Touche, фр.) – фехтовальный термин. Если один из сражающихся задел или уколол другого, тот обязан подтвердить удар.


[Закрыть], мистер Фортрайт. Давайте посмотрим на вашу карту.

Реджи вытащил сложенный лист бумаги из своего блокнота и развернул его на упаковочной коробке, служившей столом. Бумага была тонкой, но прочной и гладкой, так что вновь нарисованные линии выделялись гораздо чётче, чем в оригинале. (Я прилагаю копию карты с тем, чтобы облегчить читателю понимание последующего описания, но считаю необходимым предупредить, что некоторые детали намеренно изменены или опущены. Причины этого станут очевидны по мере продолжения моего повествования.)[82]82
  Я честно искал по множеству ссылок, но так и не смог найти издание, где была бы нарисована эта карта. Может, кому-то повезёт больше…


[Закрыть]

Широкие петли вдоль правого края листа обозначали излучину Нила. Две точки вдоль реки были помечены только инициалами: «Дж. Б.» и «М.». Пунктирная линия, шедшая параллельно прямому северному участку реки, обозначалась «Дарб-эль-А.», а другая, бежавшая на юго-запад от самой южной части речной петли – «Вади-эль М.». У левого края страницы стрелки грубой формы сопровождались надписью «Дарфур».

Эти места были известны мне из современных карт. «Дж. Б.» – это Джебель-Баркал, великая гора на той стороне реки, если исходить из нашего нынешнего расположения. «М.» может быть обозначен только древний Мероэ. «Вади-эль М.» – Вади-эль-Мелик или эль-Милк, один из каньонов, ранее бывших руслами давно исчезнувших рек, отходит от Нила и исчезает в юго-западной пустыне. «Дарб-эль-А.» – часть легендарной «Дороги Сорока Дней» (Дарб-эль-Арбаин), караванного пути из Египта, проложенного отважными торговцами древнеегипетского царства. А Дарфур, конечно – конечный пункт караванного пути, западная провинция Нубии.

Остальные линии и знаки на карте были нам неизвестны. Некоторые из них Эмерсон исследовал более десяти лет назад, и теперь он начал излагать рассуждения в отношении некоторых из них.

– Вот это, очевидно, сухопутный путь между Напата и Мероэ, – говорил он, указывая на линию, соединяющую точки «М.» и «Дж. Б.». – Мои собственные раскопки в последнем месте, хотя и довольно поверхностные, доказывают, что Мероэ уже был значительным городом уже в то время, когда Напата являлась королевской резиденцией. Путешествие между ними по воде занимало значительное время и требовало прохождения Пятого порога. В те времена страна была менее засушливой.

– Очевидно, Эмерсон, вполне очевидно! – воскликнула я. – Не нужно оправдывать свои рассуждения. Но что это за линия, ведущая к юго-западу от Мероэ к Вади-эль-Мелик?

– Чистая гипотеза, – сказал Эмерсон мрачно. – Я убеждён, что караваны направлялись как из Мероэ, так и из Напаты на плодородные оазисы Дарфура. Следы древности были найдены вдоль некоторых пустынных маршрутов, да и в самом Дарфуре. Первая часть этой линии, – указал он черенком трубки, – основана на некоторых таких находках. Я предположил, что маршруты из Мероэ и Напаты встречались в определённом пункте, возможно, вблизи или вдоль Вади-эль-Мелик, а затем сливались в общий путь, ведущий на запад. Если последние выжившие из королевского дома Куша бежали в Мероэ, когда их город пал, они бы, вполне естественно, следовали по этому пути, так как только там могли разыскать колодцы и иные источники воды. Тем не менее…

Умолкнув, он хмуро взглянул на карту. Кто-то, очевидно, не согласился с его рассуждениями: почти строго на юг от Джебель-Баркал была проведена линия, добавленная к первоначальному эскизу – такими же чёрными чернилами и таким же толстым пером, какими было записано послание на клочке папируса, предъявленного нам лордом Блэктауэром. Она была разделена на сегменты, пронумерованные римскими цифрами – от одного (ближайшая река) до тринадцати, в точке, где линия заканчивалась каким-то любопытным крошечным рисунком. В промежутках по этому маршруту были нацарапаны цифры – не римские, а обычные арабские – и странные маленькие знаки, напоминавшие древнеегипетские иероглифы.

Я, не теряя времени, сделала очевидные выводы:

– Эти цифры по маршруту должны указывать время в пути, согласен, Эмерсон? Всего тринадцать дней от Напаты к..?

– Святой Горе, – подхватил Рамзес. – Но Джебель-Баркал означает в переводе то же самое. Вот к чему мы пришли. От Святой Горы – к Святой Горе.

– Ты перебил меня, Рамзес, – сказала я. – И более того…

– Прошу прощения, мама. Я не мог сдержать волнения.

– Но почему иероглифы? – вопросила я. – Не только Святая Гора, но здесь – древнеегипетское обозначение воды. А вот опять, знак для… обелисков, что ли? Или башен, возможно?

– Или столбы, – вставил Рамзес. – Нарисовано не очень аккуратно. Я считаю, мистер Форт обладал некоторыми знаниями иероглифов; он сознательно мог использовать знаки, известные лишь немногим, на случай, если карта попадёт в чужие руки.

Эмерсон размышлял над бумагой. Его трубка погасла; Реджи вытащил свою из кармана, набил её и предложил Эмерсону спичку.

– Спасибо, – рассеянно сказал Эмерсон. – Копия выглядит гораздо чётче, чем оригинал. Вы уверены в этих арабских цифрах, Фортрайт? Ибо они, скорее всего – показания компаса, и любая ошибка в записи может быть в буквальном смысле смертельной.

Реджи заверил, что переписал номера абсолютно точно. Должна по секрету признаться читателю: я не поняла, что цифры могут быть показаниями компаса. Волнение, заставившее моё сердце биться сильнее, не имело ничего общего с дрожью, охватившей меня, когда я узнала, что эти цифры – нечто большее, чем простая фантазия. Кто-то прошёл этот путь; кто-то вписал эти цифры. А там, где прошёл один, могут пройти и другие.

* * *

Потребовалось три дня, чтобы снарядить экспедицию Реджи. Нам удалось добиться удивительных результатов, что заняло бы гораздо больше времени, если бы не энергичная помощь Эмерсона – и тот факт, что к концу этого срока мы наняли каждого желающего мужчину и каждого здорового верблюда. Группа была малочисленной, опасно небольшой для подобного путешествия, но верблюдов просто больше не было. Эмерсон упоминал об этом удручающем факте не один раз, но предупреждения не оказывали ни малейшего действия на Реджи.

Самоотверженность и мужество юноши сильно взволновали меня – и порядком удивили, если говорить откровенно. Очевидно, ему требовалось некоторое время, чтобы решиться, но, как только это случилось, ничто уже не могло заставить его отступить. Хотя Эмерсон никогда не говорил об этом Реджи, но у него тоже сложилось благоприятное впечатление о молодом человеке. Он откровенно признался мне в своих чувствах в ночь перед отбытием Реджи, когда мы беседовали, лёжа в палатке. (Разговоры – единственное, чем мы нынче могли заниматься, поскольку спальню теперь с нами делил Рамзес. Эмерсон отреагировал на эту ситуацию спокойнее, нежели я ожидала; единственный признак возмущения, который он выказывал – непрестанно курил свою ​​несчастную трубку).

– Я никогда не думал, что он дойдёт до такого, – вполне определённо выразился Эмерсон. – Проклятый молодой идиот! Порой мне хочется немного покалечить его, чтобы не дать возможности воплотить в жизнь подобное безумие.

– Неужели всё действительно так опасно, Эмерсон?

– Не задавай дурацких вопросов, Пибоди. Отлично знаешь, как я выхожу из себя, когда ты притворяешься обычной пустоголовой женщиной. Конечно, это опасно.

Приступ кашля помешал мне ответить. Эмерсон курил, и воздух в палатке был весьма спёртый. Через некоторое время Эмерсон продолжал:

– Прости меня, Пибоди. За эти дни мой характер малость испортился.

– Знаю, милый. Я тоже чувствую угрызения совести. Ибо, если бы мы в пылу энтузиазма не забылись и поддерживали первоначальный скептицизм по поводу поисков мистером Фортом погибшей цивилизации, Реджи, возможно, не принял бы такое решение. Можно даже сказать – он пошёл на этот шаг, чтобы помешать нам рисковать своими жизнями. Что может быть благороднее!

– О, прекрати, Пибоди! – крикнул Эмерсон. – Как ты смеешь говорить, что я чувствую угрызения совести? Я не чувствую ничего. Я сделал всё, что мог, чтобы отговорить его.

Я приложила руку к его губам.

– Разбудишь Рамзеса.

– Рамзес не спит, – пробормотал Эмерсон. – Это невозможно. Ты спишь, Рамзес?

– Нет, папа. События завтрашнего дня должны вызвать у любого вдумчивого человека самые серьёзные размышления – удивление, сомнение и исследование. Однако против возможной катастрофы предприняты все возможные меры предосторожности, не так ли?

Эмерсон не ответил – он потихоньку покусывал мои пальцы. Полученные таким образом ощущения были весьма примечательны и указывали, насколько эффективно талантливый и творческий человек может преодолеть ограничения, возникающие в связи с наличием маленького и бодрствующего ребёнка.

– Да, конечно, Рамзес, – ответила я несколько рассеянно. – Мистер Фортрайт поклялся вернуться сразу же, если он не найдёт первую же из отметок на карте, а его верблюды – лучшие…!

– Что-то не так, мама? – встревожился Рамзес.

Я не буду описывать, чем был занят Эмерсон; это не имеет никакого отношения к повествованию.

– Нет, Рамзес, – сказала я. – Как раз наоборот. То есть… хватит беспокоиться. Отправляйся спать.

Но, конечно, он этого не сделал. И после того, как Эмерсон зашёл так далеко, как только мог, не привлекая внимания Рамзеса, ему пришлось остановиться. Ещё долго после того, как ровное дыхание мужа возвестило его капитуляцию перед Морфеем[83]83
  Морфей – древнегреческий бог сна.


[Закрыть], я лежала с открытыми глазами, смотрела на возвышавшийся надо мной тёмный холщовый потолок палатки и задавала себе тот же вопрос, который задал мне Рамзес. Все ли возможные меры предосторожности приняты? Только время покажет.

* * *

Караван должен был выступить на рассвете, но на Востоке никогда и ничего не происходит вовремя. Уже ближе к полудню Реджи наконец-то оседлал верблюда. Тот неуклюже поднялся на ноги, соблюдая обычай своих собратьев; Реджи покачнулся и схватился за луку седла обеими руками. Эмерсон, стоя рядом со мной, вздохнул.

– Не пройдёт и мили, как он грохнется наземь.

– Тише, – пробормотала я. – Не обескураживай его.

По крайней мере, верблюд был в хорошем состоянии – один из дорогих белых беговых мехари[84]84
  Порода «Мехари» – это порода одногорбого верблюда-дромадера (дромедара), предназначенная в основном для верховой езды. Особенно ценятся белые верблюды.


[Закрыть], любимцев бедуинов, и я даже не пыталась спрашивать, как Эмерсон убедил его владельца расстаться с ним. Остальные звери были лучшими из тех, за кем я ухаживала. Военные власти наотрез отказались что-либо предоставить нам. Но, увидев, насколько мои лекарства эффективны, некоторые из местных шейхов привели своих верблюдов ко мне для лечения. С помощью непомерных платежей Реджи удалось их нанять для себя. Четверых верблюдов нагрузили пищей и водой. Последняя, естественно, была жизненно необходима; она содержалась в козьих мехах, каждый из которых вмещал чуть более двух галлонов[85]85
  Английский галлон – 4,55 литра.


[Закрыть]. Реджи сопровождали четверо слуг. Трое из них были местными; четвёртый – Дауд, один из нубийцев, прибывших вместе с Реджи. Он был на редкость невзрачным созданием с огромной грязной чёрной бородой и бельмом на одном глазу, но эта внешность искупалась преданностью своему хозяину. Остальные слуги наотрез отказались идти.

Реджи осторожно отнял одну руку от седла и приподнял шляпу. Солнечный свет придал его чертам строгость рельефа и пробудил золотые блики на гладкой, напомаженной поверхности каштановых волос.

– Прощайте, миссис Эмерсон, профессор, мой юный друг Рамзес! Если нам не суждено увидеться снова…

– Гоните подобные мысли, Реджи! – расстроенно воскликнула я. – Укрепите сердце и верьте в Присутствие Того, кто защищает доблестных. Я буду молиться за вас!

– Слишком хорошо, чтобы быть правдой, – проворчал Эмерсон. – Не забудьте свои обещания, Фортрайт. Если чёртова карта является точной, вы должны найти первый ориентир – башни-близнецы – в конце третьего дня путешествия. Можете выждать ещё один день, если желаете – еды и питья вам должно хватить дней на десять – но затем непременно поворачивайте назад. Невозможность найти первый ориентир означает, что карте нельзя доверять. Если вы не найдете его – понятно, но если найдёте – немедленно отправляете к нам гонца.

– Да, профессор, – ответил Реджи. – Мы это уже несколько раз проходили. Я дал слово, и даже если бы я склонен нарушить его, что мне и в голову не приходило, я надеюсь, что достаточно разумен для того, чтобы осознавать сопутствующий риск…

– Он слишком долго находился вместе с нами, – сказал Эмерсон мне. – Начинает говорить, как Рамзес. Очень хорошо, Фортрайт; если вы полны решимости пуститься в путь, почему бы, дьявол вас побери, наконец, не сдвинуться с места?

Эта речь несколько испортила трогательность нашего прощания. Затем свою лепту внёс слуга Реджи, издавший поистине сверхъестественный вопль, как платный плакальщик на похоронах, стоило хозяину тронуться. Эмерсону пришлось хорошенько встряхнуть египтянина, чтобы вой прекратился. Солнце стояло высоко над головой, и подвижные фигуры не отбрасывали видимых теней. Изображения медленно уменьшались, пока не исчезли в жаркой дымке и песчаных завихрениях.

* * *

Я никогда ещё не видела, чтобы Эмерсон так гонял людей, как в последующие дни. Мы нуждались в рабочей силе, поскольку послали двоих из самых наших надёжных мужчин вместе с Реджи, а друзья Кемита так и не вернулись после «дня отдыха». Когда я спросила его о них, Кемит только покачал головой.

– Они были пришельцами в чужой земле. Они вернулись к своим жёнам и детям. Возможно, они придут снова…

– Да уж, – отреагировал Эмерсон с необычайной для него краткостью. Местные работники довольно часто уставали от работы или становились жертвой Heimweh[86]86
  Heimweh – тоска по дому, ностальгия (нем.)


[Закрыть], но мы полагали, что мужчины из племени Кемита обладают более твёрдым характером.

Рамзес изводил нас требованиями позволить ему вернуться в свою палатку, утверждая, что: а – храп Эмерсона не даёт ему спать, б – что вряд ли его ещё раз «позовут». Первое утверждение не соответствовало действительности (Эмерсон редко храпел); а второе было совершенно безосновательно. В качестве компромисса Эмерсон переставил палатку Рамзеса рядом с нашей и занял её сам.

– Я сделал всё, что в моих силах, Пибоди, – заметил он мрачно. – Пребывание в такой непосредственной близости от тебя в сочетании с невозможностью действовать в соответствии с моими чувствами оказывают пагубное влияние на моё здоровье. (Это парафраз слов Эмерсона; истинная его речь была неизмеримо более откровенной и, следовательно, не подходящей для читательских глаз.)

К счастью для здоровья Эмерсона, как умственного, так и физического, мы сделали открытие, которое временно помогло мужу отвлечься. В любое время года и в любом месте идентификация доселе безымянного памятника – событие первостепенной важности. После нескольких дней постоянных одуряющих геодезических работ и бесплодных раскопок это было столь же захватывающе, как обнаружить комнату, полную сокровищ. Сам объект не производил особого впечатления – простая обветренная каменная плита – но Эмерсон сразу определил её, как перемычку малого пилона[87]87
  Пило́н (от греч. πυλών «ворота, вход»): башнеобразное сооружение в форме усечённой пирамиды (в плане – прямоугольник). Пилоны сооружались по обеим сторонам узкого входа в древнеегипетский храм.


[Закрыть] входных ворот. Камень был глубоко похоронен в песке, который пришлось отчищать, но Эмерсон отказался перемещать его – более того, заявил о намерении снова засыпать плиту, как только закончит её изучать и зарисует положение, в котором её нашли.

Опустившись на колени в узкой траншее, он тщательно смахнул последний слой песка с поверхности. Мужчины собрались вокруг, задыхаясь от предвкушения, как и мы. Если знаки на камне окажутся иероглифами, находка будет означать значительную премию за удачливый поиск.

Не выдерживая неизвестности, я улеглась на край траншеи и взглянула вниз. Это движение вызвало осыпание песка на камень и склонившуюся, непокрытую голову моего мужа. Он бросил на меня хмурый взгляд.

– Если ты решила похоронить меня заживо, Пибоди, можешь не стесняться.

– Прошу прощения, дорогой, – сказала я. – Я буду осторожна. Ну? Они… Это…?

– И они, и это – все связаны с царским титулом! Отчётливо видны изогнутые края картушей[88]88
  Картуш – в египетской иероглифической записи рамка, обрамляющая имя царствующей особы (фараона).


[Закрыть].

Он пытался говорить спокойно, но голос дрожал от волнения, а длинные, чувствительные пальцы касались камня с нежностью и лаской.

– Поздравляю, мой дорогой Эмерсон! – воскликнула я. – Можешь прочесть имена? (Убеждена, что мне не нужно объяснять моим образованным читателям: у царей Египта и Куша было несколько имён и титулов; на официальных памятниках всегда указывали по меньшей мере два из них.)

– Нужно протереть камень и подождать, пока солнце не будет находиться под лучшим углом, прежде чем я смогу что-то разобрать, – ответил Эмерсон. – Местный песчаник настолько чертовски мягок, что порядком выветрился. Но я думаю… – Наклонившись, он аккуратно подул на один из участков камня. – Я вижу знак, а ниже – два высоких узких иероглифа; первый, кажется, обозначает лист тростника. Затем – два длинных узких знака, рядом – два камыша. Да, кажется, я знаю. Знаки совпадают с теми, которые Лепсиус приводит как имя фараона Настасена[89]89
  Настасен – царь Куша (Нубия) в 335 до н. э. – 310 годах до н. э.


[Закрыть].

Чувства переполнили меня. Я вскочила на ноги и громко завопила: «Ура!».

Эмерсон ответил залпом сквернословия (очевидно, моё внезапное движение вызвало некоторое осыпание песка в траншею), а люди начали веселиться и танцевать. Я повернулась к Кемиту, который, как обычно, стоял в стороне, наблюдая за происходившим с иронической улыбкой.

– Пожалуйста, Кемит, принеси тонкую бумагу и волшебные палочки для рисования, – приказала я. – И одну из ламп.

Кемит обратил свои широкие тёмные глаза на меня.

– Настасен, – повторил он.

Он произнёс имя немножко по-другому, но я поняла.

– Да, разве это не чудесно? Первая пирамида, владельца которой мы можем идентифицировать – и тоже первыми.

Кемит пробормотал что-то на своём языке. Мне показалось, что я узнала одно из слов, которые входили в список Рамзеса. Оно означало «предзнаменование» или «знамение».

– Надеюсь на это, – улыбнулась я. – Надеюсь, что это – предвестие многих подобных открытий. Поторопись, Кемит – песок неустойчив, и мне не по вкусу, если профессор задержится там дольше, чем необходимо.

Что ж, нам удалось очистить камень и расшифровать надписи; они были, как и полагал Эмерсон, связаны с титулом царя Настасена Ка анкхре[90]90
  Ка анкхре (или Анкхкаре) – царский титул Настасена.


[Закрыть], одного из последних правителей Мероитической династии. Стела, относящаяся к этому монарху, была передана Лепсиусом в Берлинский музей[91]91
  Так называемая «стела из Донголы», по-видимому, вначале установленная в храме верховного божества Амона в Джебель-Баркале. В настоящее время находится в Берлинском Египетском музее.


[Закрыть]. В надписях на ней Настасен утверждал, что он получил царский венец из рук бога Амона, и описаны различные военные действия против захватчика с севера, которым, возможно, был персидский царь Камбиз[92]92
  Анахронизм: царь Камбиз (Камбис), как первый, так и второй, жил более чем за двести лет до этого. Египтологи, изучавшие стелу, считают, что Настасен отразил нашествие армии Верхнего Египта, возглавляемой, по-видимому, фараоном Хабабашем (правил приблизительно в конце 338–336 гг. до н. э.)


[Закрыть].

Это было действительно захватывающее открытие, заставившее нас напряжённо трудиться в течение нескольких дней; но к концу того времени даже надежда на дальнейшие находки не могла отвлечь меня от беспокойства по поводу бедного Реджи. Открытие Эмерсона выпало на шестой день после отъезда молодого человека. В тот вечер мы ожидали его прибытия, если бы карта оказалась ignis fatuus[93]93
  Ignis fatuus – обманчивая надежда, призрачная мечта (лат.)


[Закрыть], и он, как и обещал, повернул назад.

Настала ночь, а о Реджи ничего не было слышно. В тот вечер мы не упоминали о нём, и даже Рамзес проявил тактичную сдержанность, чего я совершенно не ожидала. В конце концов, говорила я себе, сегодня – самый ранний момент для возможного возвращения. А задержать как Реджи, так и его посланника могло, что угодно.

Но прошло ещё ​​два дня без единой вести, и я стала опасаться самого худшего. Эмерсон чудесно изображал беззаботность, но, когда он думал, что я не смотрю на него, любимое лицо то и дело превращалось в никогда не виданную мной ранее бронзовую маску с застывшими морщинами.

Вечером восьмого дня я покинула лагерь и отправилась в пустыню, как будто магнитом притягивавшую меня. Небо на западе яростно пылало медью и аметистом; за горизонт цеплялся последний сверкающий луч солнца, вынуждаемый оставить царство живых для тёмной обители ночи. Блеск заката был вызван частицами песчаных вихрей. Я думала о страшных бурях, способных за час похоронить людей и верблюдов. Хуже всего было то, что мы ничего не знали о судьбе Реджи и его спутников. Спасательная экспедиция была бы безумием – если они уклонились от маршрута хотя бы на милю, их вполне можно было бы искать по всему свету.

Краски заката исчезли – не только потому, что солнце садилось, но и потому, что слёзы затуманивали глаза. Я стряхнула их; плач облегчает сердечную боль.

Я ощутила чьё-то присутствие – не звук или движение, но какое-то более таинственное ощущение. Обернувшись, я увидела Кемита.

– Вы плачете, леди, – сказал он. – Из-за юноши с огненными волосами?

– Из-за него и других храбрецов, возможно, погибших вместе с ним, – ответила я.

– Тогда осушите слёзы, леди. Они в безопасности.

– В безопасности! – воскликнула я. – Пришло сообщение?

– Нет. Но я говорю правду.

– Ты говоришь добрые слова, Кемит, и я ценю твою попытку развеселить меня. Но как же ты можешь знать их судьбу?

– Боги сказали мне.

Он стоял прямо, как копьё, его рослая фигура чернела на фоне огненного неба. И голос его, и сама речь несли убеждённость в своих словах и веру в них. И было бы верхом грубости и невоспитанности заявить, что я ничего не слышала от моего Бога, и что этот источник я считаю более надёжным, чем боги Кемита.

– Спасибо, друг мой, – сказала я. – И передай мою благодарность своим богам за их добрые уверения. Я думаю, что нам лучше вернуться, уже становится… Кемит? Что это такое?

Ибо он застыл, как породистый пёс, учуявший невидимую добычу. Я вскочила на ноги и встала рядом с ним; но как я ни старалась напрячь зрение, ничего не видела в направлении, куда он глядел так пристально.

– Кто-то идёт, – сказал Кемит.

И, прежде чем я собралась с мыслями и последовала за ним, он уже был в пятидесяти футах от меня. Он мчался не хуже оленя. Когда я догнала его, он стоял на коленях рядом с кем-то, простёртым на земле. В сгущавшихся сумерках пустыни я тоже опустилась на колени рядом с телом, но сразу увидела, что на сей раз на земле лежит не Реджи. Тёмная одежда и тюрбан выдавали араба.

Глаза Кемита были лучше, чем мои.

– Это слуга огненноголового, – сказал он.

– Дауд, нубиец? Помоги мне повернуть его. Он…?

– Он дышит, – отрезал Кемит.

Я отцепила флягу от пояса и отвинтила крышку. В волнении я пролила больше воды на лицо, чем в приоткрытые губы, но результат, несомненно, был к лучшему; почти сразу человек пошевелился, застонал и облизнул губы.

– Ещё, – с трудом выдохнул он. – Воды, ради Аллаха…