Текст книги "Черный ветер"

Автор книги: Барадий Мунгонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава одиннадцатая
НОЧНОЙ КОСТЕР

После того как Горбачук показал свое бесстрашие во время столкновения с хозяином тайги медведем, ребята окончательно прониклись уважением к нему. Ведь, пожалуй, больше всего на свете ценят мальчишки и девчонки именно смелость и храбрость…

Впрочем, возвысился егерь и в глазах Георгия Николаевича. Правда, рассуждения взрослого человека о нем были несколько сложнее, чем детские. Отмечая про себя неопровержимую доблесть Горбачука, учитель вместе с тем задавал себе вопрос: почему Кузьма Егорович не решился добить раненого насмерть медведя: из жалости к зверю или просто потому, что нервы у него такие крепкие?.. А может быть, он и вообще-то равнодушный человек?.. Он ведь так спокойно, бесстрастно смотрел на мучения умирающего животного… Думая так, Георгий Николаевич неожиданно для самого себя приказал себе прекратить даже в мыслях сомневаться в егере. Человек смел, находчив, выдержан, и этого достаточно для того, чтобы не придираться к нему. Смолоду искал Левский в людях хорошее. Искал, как он говорил, «светлое пятно». И если находил (а находил почти всегда), то был всегда уверен, что недостатки у этого человека случайны и временны, а потому не стоит им придавать большого значения.

Но философствовать легче, чем действовать сообразно обстановке. Пока учитель предавался своим психологическим исследованиям, Горбачук деловито и быстро, как бы между прочим, отхватил охотничьим ножом изрядный кусок медвежьего мяса и поросятины, ловко уложил все это в свой рюкзак и без лишних слов повел путешественников к берегу моря. По его команде ребята натянули палатки для ночлега и разожгли костер, а сам он сразу же взялся за приготовление шашлыка.

Но, кроме Цыдена, никто из ребят не дотронулся до шашлыка, потому что все еще стояла перед их глазами страшная картина кровавой лесной драмы. О Георгии Николаевиче и говорить не приходится. Зная его характер, Горбачук даже не предложил ему своего охотничьего шашлыка. Но не мог отказать себе в том, чтобы не посмеяться над предрассудком учителя своим раскатистым и хриплым смехом.

– Согласитесь со мной,– сказал он, вдоволь посмеявшись,– какой же дурак оставит такое добро? Все, что делается в природе, должно идти на пользу людям. Такое мясцо пригодится не только нам со старым Золэн Бухе, но и всем жителям центральной усадьбы. Сдам завхозу. Она разделит всем поровну. Такими кусками не бросаются…

– Уж не хотите ли вы этим сказать, что из-за этого мяса вы решили возвратиться на центральную усадьбу? – встревожился Георгий Николаевич.– И… и оставить нас одних?..

– Нет, нет,– успокоил его Горбачук.– Сейчас я сделаю так, чтобы мясо не портилось хотя бы день-два. А потом увезу его в центральную усадьбу.

– А как сделать, чтобы оно не портилось? – спросил Жар-гал.

– Очень просто: провялить на медленном огне, то есть прокоптить,– объяснил Кузьма Егорович. Потом сказал Цыдену:-Пойдем со мной, старина. Вернемся на место происшествия. Ты поможешь мне разжечь там костер. Это нужно, чтобы отпугнуть хищных зверей, которые ночью обязательно прибегут на запах мяса и станут зариться на добычу, а добыча-то наша, а не их! Вот так. А утречком пораньше встанем, туши обработаем, как положено, разделаем и как раз вывесим коптить. Пока мясо коптиться будет, его тоже никто из зверья тронуть не посмеет, даже если мы уйдем. Зверь глуп – огня боится, человек умен – огнем живет!.. Ну, пошли, Цыден! – Горбачук, не дожидаясь ответа, шагнул в темноту.

Цыден исчез следом за ним.

Петя с Жаргалом тоже хотели было тронуться с места, но Георгий Николаевич остановил их:

– Поздно, поздно уж! Спать пора!

– Мы только немножко посмотрим…– заныл Жургал.

– И сразу же вернемся,– добавил Петя.

– Па-ап, и я с ними! – вскочил на ноги Толя.– Ну, па-ап…

– С начальником экспедиции не спорят! – сказал Георгий Николаевич шутливо, но твердо.– Между прочим, рысь, участвовавшая в сражении, по-видимому, бродит еще где-то не-подалеку от того места… Так что прошу уважаемых землепроходцев на покой!

И ребята улеглись.

А Горбачук с Цыденом тем временем поднялись вверх по распадку. С помощью карманного фонарика довольно легко отыскали в темноте и медведя и поросенка, и Горбачук подтащил поросенка к медведю. Собрав сухих дров, они с Цыденом развели костер. После этого Горбачук с видом человека, которому некуда спешить, уселся на обгоревшую кокору. Кажется, это была та самая, которую швырял медведь в кабана. Горбачук вытащил кисет, свернул козью ножку, прикурил, достав горящую ветку из костра.

Монотонно гудел лес. Между силуэтами крон высоких деревьев ярко горели крупные звезды. Они изредка перемигивались, словно делясь друг с другом своими тайнами. Горбачук молча курил. Он глубоко задумался. На лице его появилось выражение мрачное и угрюмое.

Так прошло с полчаса.

Цыден почтительно молчал, но под конец не выдержал:

– А может, сейчас освежуем, Кузьма Егорыч?

– Куда спешить? – отозвался Горбачук.– До утра подождем. Ночью несподручно: с одного бока светло и жарко, с другого– темно и холодно,– добавил он и, видимо считая разговор на эту тему законченным, указал козьей ножкой на медведя и заговорил о другом: – Вот угораздило же косматого! А поди ж ты, считал себя сильнее всех! Не знал, что такое разъяренный кабан. Ох, уж эти кабаны! Иной раз даже и к домашнему кабану боязно подойти, если кто его раздразнил. Злая порода, хоть и жирная!

– Как я рад, что пошел в такой поход! – воскликнул Цыден, вспоминая подробности боя.– Если бы дома сидел, так ничего бы и не увидел. Эх, снимочки бы еще получились! Вот было бы здорово! Все-таки через телеобъектив снимал, – с надеждой говорил Цыден.

– Ты что, ученик Георгия Николаевича? – неожиданно спросил Горбачук.

– Да, бывший ученик и сосед по квартире. Я у нею учился по седьмой класс.

– А сколько всего классов окончил?

– Девять.

– А-а… А почему вы именно сюда, к нам, двинулись? Из-за этого самого Бургэда, что ли? Он кто был?

– Бургэд? Комиссар. При царе он батраком работал у какого-то богача. Потом с большевиками познакомился и пошел против своего хозяина. Сослали его на каторгу. Бежал от-туда вместе с русскими революционерами, воевал в партизанском отряде против белогвардейцев-каппелевцев и иностранцев. Погиб от руки коварного врага. Так Георгий Николаевич рассказывает…

– Эх,– вздохнул Горбачук,– жив был бы, стал бы большим человеком, не иначе. Может быть, даже начальником заготконторы…– проговорил он, и Цыдену показалось, что егерь иронизирует.– Значит, его родной улус – Урочин? Директор Филимонов вроде бы так говорил. Есть, есть такой улус за перевалом. Но сейчас там мало народу живет, почти все перебрались на центральную усадьбу колхоза. Давненько я там не бывал. Точно не скажу, а кажется, осталось в Урочине всего-навсего несколько дворов. Но гак или иначе, мы там побываем. На самом деле, нельзя же забывать героев, отдавших жизнь за Советскую власть! Тем паче, обком партии настойчиво напоминает учителям, что ходить по следам боевой славы для детей так же полезно, как принимать витамины…

И снова послышалась Цыдену в голосе Горбачука насмешка.

– Не знаю, может быть, вы и правы,– сказал Цыден.– Но, по-моему, Георгий Николаевич сам придумал этот поход. Он ведь историк и все время разыскивает что-то или кого-то, старается заполнить «белые пятна» в биографиях выдающихся деятелей и воинов революции, гражданской и Отечественной войн. Он у нас такой. Много неизвестных историй он уже раскопал и напечатал в газете статьи, которые с интересом читают все.

– Сам придумал, говоришь? – усмехнулся Горбачук.– Тогда, выходит, он выслуживается, хочет подзаработать на старости лет политический капиталец. Зачем? Ну, хотя бы для того, чтобы приличную пенсию получить, так называемую персональную, или завоевать расположение местных властей, орденок к шестидесятилетию схватить. Ты, брат, наивен, а он хитер, знает, что к чему. Черта с два ему задаром таскаться по таким вот таежным дебрям. Будь уверен, он своего добьется! Не так-то он прост, как всем вам кажется. Я человека сразу вижу…

Цыден слушал Горбачука и не мог понять, шутит он или говорит всерьез. И промолчал, хотя было ему обидно за учителя, которого он уважал.

– Значит, он собирает и данные о последней войне?– спросил Горбачук.– Неприятное занятие…

– Почему же неприятное?

– Почему? Эх, видел бы ты эту войну, как мы, своими глазами!.. Сколько человеческих жизней унесла эта трижды проклятая война! Сколько замечательных людей погибло, трудно сосчитать! У меня отца и мать живьем сожгли в хате фашистские гады! А сестру угнали неведомо куда. Так и не воротилась она домой. Видно, умерла где-нибудь на чужбине. А младший мой брат без вести пропал. Вот и остался я бобылем, один-одинешенек… Ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата… – В голосе Горбачука прозвучали горечь и боль.– И все война, все она… И вот дал я себе самому слово никогда не возвращаться в те края, где столько крови родимой пролито… Век бы не видеть мне этих мест… Хоть и родные мне они…

Горбачук умолк. Молчал и Цыден. Потрескивал костер, бросая во все стороны красные дуги искр.

Цыдену стало неловко. Он корил себя за то, что не сразу понял Горбачука, этого, как теперь казалось, мученика, претерпевшего столько горя от войны.

– Да, нелегкая вам доля досталась…– собравшись с мыслями, проговорил Цыден.– Я читал, как фашисты сжигали тысячи людей в печах, как делали абажуры из человеческой кожи… В общем, современные, «культурные» людоеды!

– Верно, людоеды. Правильно говоришь, хлопец. Если б я угодил к ним в плен, и со мной бы так было. Спасибо другу боевому – вынес он меня с поля боя, когда контузило меня под Орлом. Почти полгода в госпитале провалялся, потом отпустили по чистой. Уцелел, как говорится. Да вот ведь – до сих пор иной раз голова кругом идет, шумит в ушах. В эти дни чувствую себя получеловеком, лежу ни живой ни мертвый. Задыхаюсь, как рыба без воды. Хорошо еще, что воздух на Байкале как вино. Только он и выручает. Вот дела-то какие! Надо сказать, весьма неважнецкие…– тяжело вздохнул Горбачук.

– Вы, кажется, с Украины? – спросил Цыден.

– А ты откуда знаешь?

– Ведь Горбачук – это украинская фамилия. Верно?

– Верно. Винницкий я.

– А как вы чисто говорите по-русски!

– Конечно, за эти долгие годы я к русскому привык… Четверть века почти, не шутка!

– Пройдет еще четверть века,– улыбнулся Цыден,– и станете вы, Кузьма Егорыч, настоящим бурятом!

– И это неплохо,– согласился Горбачук.– Я и сейчас много бурятских слов знаю: «тала» – друг, «нухор» – товарищ, «омоли» – омуль, «мяха» – мясо, «сан» – чай, «тамхи»-табак, «булган» – соболь, «гахай» – свинья, «баабгай»-медведь, «шоио» – волк, «ой» – лес, «модон» – дерево…

– Вот видите!

– Вижу, Цыден! Между прочим, раз уж заговорили об учителе… А сам-то он на фронте был или только записи ведет?

– Был на фронте, был, а потом в фашистском концлагере, то ли в Дахау, то ли в Орадуре, сидел .

– В Дахау?! – переспросил Горбачук и потупился.

– Вы знаете этот концлагерь? – осторожно осведомился Цыден.

– Дошел до меня слух, будто бы в Дахау сожжен мой младший брат. Учителю повезло, раз он живым и невредимым из ада вырвался…

– Фашисты захватили его раненого и бросили туда. А освободили его наши наступающие войска, больного, изможденного, истощенного. Он совсем уж ходить не мог, лежал и ждал смерти. Еле выходили его доктора. Это мне сам он рассказывал.

– Да-а! – протянул Горбачук.– Чего только не испытает человек за свою жизнь! Кроме смерти, все испытает. А напоследок– и смерть, только это будет последнее его испытание… Но лучше, чтобы он ничего подобного не испытал, а коли уж туго придется, не сдавался б живым врагу… Да-а, такие вот дела земные!.. Ну что ж, поговорили, и хватит. Засиделись, однако. Спать пора. Я уж здесь, возле костра, приткнусь. Что-то неохота тащиться по темноте к палаткам. А ты как, хлопец, туда пойдешь, что ли?

– Ладно уж, и я останусь. Ночь теплая, да и костер у нас по всем правилам.

– Вот и хорошо. Ложись с другой стороны костра,– сказал Горбачук, располагаясь спиной к огню и укрываясь брезентовой курткой.– Утром пораньше встанем, добычу обработаем, коптиться оставим. И весь разговор! Спокойной ночи!..

Люди уснули.

А таежная глухомань, казалось, решила бодрствовать до самого утра. Тревожно кричали ночные птицы, издалека подавали голос какие-то звери, глухо разговаривал лес, и бодро потрескивал ночной костер.

Глава двенадцатая
ДАЛЬНЯЯ ТАЕЖНАЯ ЗАИМКА

Над самым берегом Байкала под сенью разлапистых исполинских сосен на невысоком холме притулилась маленькая заимка. На ней – избушка в два подслеповатых окна. Одно окно – на море, другое – на юг, откуда подходила к избушке узкая тропинка. Сильно покосилась избушка. Так, словно собиралась вот-вот сползти вниз. Рядом с ней стоял такой же ветхий сарайчик, а к нему прислонены были весла, лопаты и прочий инвентарь, свисали с его крыши рыболовные сети. Возле двери избушки, прямо во дворе, оборудована была чугунная печурка, каких на Байкале много,-в них летом готовят пищу. Шагах в двадцати от избушки, на южной стороне, круто спускался к морю глубокий каменистый лог, поросший редкими кустами. По дну его мчалась с высокой горы игривая речушка. Почти у самого моря, в устье своем, превращалась она в бухту (а скорее, в бухточку), уютную, маленькую, словно нарисованную. В бухте стояла весельная лодка, а когда Горбачук бывал дома,– еще и моторная. Возле избушки мирно паслись куры. В тени сарая лежала раскормленная черная собака из породы сибирских лаек. От ее конуры шла к морю еще одна, почти незаметная тропа.

День был погожий, солнечный. Время близилось к обеду, когда наши путники во главе с Горбачуком, перейдя речку по мосткам, подошли к заимке. Их встретил улыбающийся старик бурят Золэн Бухэ. Он сидел на крыльце и вязал рыболовные сети. Увидев Горбачука и его спутников, старик оставил свое занятие и, сморщив лицо в улыбке и одновременно окинув острым взглядом незнакомых людей, поднялся с места:

– И, сколько айлшан пришел! Здра-асте, здра-асте… Наш заимка айлшан – гость будешь!.. Ай-яй-яй, Кузьма, шибко ты молодец! Сразу много айлшан тащил, цело табор…

В дребезжащем голосе слышалась радость, смешанная с сарказмом. Лицо у старика было узкое, изборожденное отметинами долгих и, по-видимому, трудных лет, волосы наполовину поседели, наполовину приобрели иссиня-буроватый оттенок, на подбородке топорщилась редкая бороденка. Только глаза сохраняли молодую цепкость и даже не выцвели от времени, не потеряли черного блеска. А вообще-то можно было дать старику лет восемьдесят или больше. Одет он был в длинную полинялую рубаху, которая, как можно было догадаться, была когда-то синей. Рубаха не была заправлена в брюки, а на тощих ногах старика красовались совсем новые мягкие тапочки из сыромятной кожи.

«Странное сочетание»,– отметил про себя Георгий Николаевич.

– Хорошо, что ты рад гостям! Они из Улан-Удэ! – крик-мул Горбачук старику, потом сказал Георгию Николаевичу: – Совсем он глухой. Кричи не кричи, стучи не стучи, все равно. Хоть из пушки пали.

Старик поморщился и непонимающе уставился на Горбачука, беззвучно пошевелил губами и только потом прошамкал, криво раскрывая беззубый рот:

– Мало-мало приустали. однако… Э-э, хубун шибко молодец, шибко-шибко молодец, парень…– И старик провел шершавой ладонью по голове Толи.– Маломало мойся, холодна вуда в речке, шибко хорошо будет…

Можно мореход и, шибко хорошо вуда море, чиста, холодна. Мало-мало купайся, туда-сюда плыви. Придешь назад я уха мало-мало вари. Хариус есть, окунь есть, сегодня утром сеть ловил.

Георгий Николаевич смотрел на старика и думал: он рад людям потому, что с их приходом кончилось его одиночество.

Но Золэн Бухэ, словно сразу утратив интерес к гостям, занялся приготовлением обеда. Баярма старалась помочь ему, терла песком заросшую старым жиром посуду. Ребята тоже не сидели без дела: принесли воды из речки, мелко накололи дрова.

И, только когда все сделали, побежали вниз по логу к морю – купаться.

– Далеко не заплывайте! И возвращайтесь скорее, обедать будем! – крикнул вдогонку им Георгий Николаевич.

Горбачук улегся спать в избе.

Георгий Николаевич, оставшись один, тоже разложил под сосною палатку, прилег и задумался.

«Наверно, нелегкая судьба забросила этого старика на берег моря,– думал учитель.– А может быть, просто привык он к этой глухомани. Здесь похоронил свою старуху, отсюда ушла на фронт и не вернулась его единственная дочь. Да!.. И такое же горе пришлось пережить Кузьме Егоровичу. Приехав на Байкал, этот смелый человек навсегда остался тут…»

Свежий ветерок и прохлада постепенно сделали свое дело. Учитель уснул.

И вот опять приснился ему тот мучительный, страшный сон, который после большого перерыва снова начал его беспокоить… Будто опять волокут его по холодному полу и звучит леденящий иезуитский смех и металлический голос… Ох, этот голос… Он режет как нож…

Георгий Николаевич проснулся в холодном поту. Что за наваждение?! Кошмарный сон прямо-таки преследует его! Уже третий раз приснился за такое короткое время… Что это за смех так неотступно следует за ним, так упрямо напоминает о себе?

Учитель поднялся. Встал. Сел. Вытер платком пот со лба. Посмотрел по сторонам. Ребят все еще нет. Около печурки хлопочет одна Баярма – варит обед. Старика не видно.

Прислушался. В избе кто-то тихо разговаривает. Кажется, Кузьма Егорович с кем-то из ребят… Но туг послышались голоса ребят из лога. Они поднимались к заимке. Следовательно, Кузьма Егорович разговаривает с Золэн Бухэ. Но ведь старик-то глухой. Наверно, понимает Горбачука по движению губ… Бывает и так…

Подошли ребята и, громко разговаривая, окружили Баярму. Девочка сняла с печки чугун с ухой. Поставив его на край стола, повернулась к Толе:

– Сходи-ка позови дедушку и Кузьму Егорыча. Обед готов…

Толя убежал. Через некоторое время в дверях избы показался Золэн Бухэ и, как показалось Георгию Николаевичу, кинул настороженный взгляд на него и на ребят. И тут же заговорил быстро и невнятно:

– Уха готово?.. Ну дык разливай, дочка, по шашка-миска…

Старик сел к столу. Георгий Николаевич машинально осмотрел его и заметил, что вместо новых тапочек из сыромятной кожи были теперь на Бухэ старые и рваные, еле державшиеся на ногах.

«Бережлив старик, бережлив,– подумал учитель.– Ну что ж, в его годы жить бобылем не сладко…»

– Пойдем куда-нибудь,– сказал Толя, когда ребята встали из-за стола.– В лес или опять на море…

– Лучше на море. Еще раз искупаемся. А то от горячей ухи я и сам вареным стал,– откликнулся упитанный Петя.

– На мо-ре, на мо-ре! – запел Жаргал.– А ты, Цыден?

– Что ж, можно,– согласился Цыден.

Но тут раздался спокойный голос Горбачука:

– А может, Цыден, на веслах за мясом махнем? А то как бы все-таки не слопали его звери. Тут напрямик по морю совсем близко. Километра два, не больше…

– Хорошо,– с готовностью отозвался Цыден.

– Эх, была бы моя моторка – мигом бы обернулись! – вспомнил Горбачук об оставленной на центральной усадьбе моторной лодке. Затем обратился к учителю:-А вы, Георгий Николаевич, как – с нами или с ребятами? Может, отдохнете просто? Все равно сегодня мы не двинемся.

– Да, да, спасибо, отдохну…– как-то рассеянно ответил учитель.– А вы езжайте, езжайте… Зачем оставлять мясо росомахам да воронам? На море полный штиль. Так что, я думаю, самое время…

Оставшись на заимке один, Георгий Николаевич подошел к старику и крикнул ему в самое ухо:

– Дядюшка Бухэ! Скажите, пожалуйста, давно вы тут живете?

Старик выпустил изо рта большую струю дыма и непонимающе уставился на учителя своими молодыми черными глазами.

Покачав головою, сказал:

– Э-эх, паря, я-то шибко глухой, совсем плохо слышать, совсем ничего не слышать. Ой, плохо, шибко плохо!..

Учитель вытащил из кармана пиджака блокнот и авторучку и написал свой вопрос на бумаге. Но старик Только зачмокал губами и махнул рукой:

– Нету, нету, я читать, писать нету, совсем шибко грамота нету. Шибко темный человек дядя Бухэ,-ах-ах-ах!.. Ой, шибко плохо!..

Тогда Георгий Николаевич решил обратиться к помощи мимики. И он принялся жестикулировать: показал рукой на избушку, затем легонько ткнул старика пальцем в грудь и, загибая один за другим пальцы рук, показал, что речь идет о счете годов. Тут старик наконец-то понял, чего от него хотят, и, ежесекундно дымя трубкой, начал неторопливо рассказывать своим слабым голосом:

– Давно-давно, шибко давно я тут живу. Весь век свои тут живу. Ой, шибко давно! Старуха была – похоронил, дочка была – война ее взяла. Один остался, как сокол-бургэд, вот и доживаю свой век…– Старик тяжело вздохнул, помолчал, выбил пепел из пожелтевшей трубки, вырезанной, наверно, им самим из витиевато-узорчатого корня забайкальского рододендрона. И, снова вздохнув, продолжал: – Эта стара изба полета лет стоит, а все не упала. Эх-ха-ха, однако, шибко долго живу я на это земля, скоро, однако, девяносто лет стукнет, а бурханы никак не желат призвать меня к себе, видно, забыли меня совсем… Варнаки! Ай, что я сказал?! Слово черное сказал бурхану самому!.. Ай-яй-яй, как нехорошо, из ума, видно, я выжил, старый дурак! Эхма, что за жизь, кака эта жизь! Одно только утешение-Кузьма. Хоть и пришлы человек, хоть и пострадавши на войне человек, все же рядом со мной живет, вот уже двадцать с лишком лет живет. Помогает меня, жалеет меня, утешает. Дочка моя на фронт познакомился, в жены взял. Да вот не дожила она, бедняжка, до победа. Была-то она там санитарка али санинструктор, раненых таскала из огня. Ох, тяжела была, однако, служба у нее! Что делаш, сама же пожелала туды, в огонь-пекло. Значит, на роду написано было… А Кузьма-то никак не желат пока жениться, заводиться семья. Пора ему, давно пора. Сколько я сказал ему, ан нет, стоит на своем. Видно, ждет моя смерть, не желат старика огорчать. Како благородна человек, како верна своя любви человек!.. Таки люди мало найдешь в нынче время… Эх-ха-ха, так и живу, жде не дожду своя смерть. Видно, бурханы забыли меня, забыли брать меня себе. Не слышат они голос моя. Видно, оглохли они, шудхур полосата… Ай, опять ругательство! Ах, беда, шибко беда, из ума выжил стара Бухэ. Эхма! Эх-ха-ха!..

Старик встал, подошел к печке, нашел догорающий уголек, взял его двумя пальцами и положил на погасшую трубку, затянулся глубоко и выпустил изо рта густой синий дым. Снова уселся на скамыо и принялся курить, уставившись в одну точку.

Георгий Николаевич понял: разговора не будет. Придется все же до Урочина добраться.

Учитель потянулся до хруста в спине и пошел к логу, где по берегу маленькой речушки петляла узкая тропинка.