Текст книги "Черный ветер"

Автор книги: Барадий Мунгонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Барадий Мункуевич Мунгонов
Черный ветер

Г л а в а первая
НЕОБЪЕЗЖЕННЫЙ СКАКУН

Моторка была маленькая, но упрямая. Надсадно урча и подпрыгивая, она все же уверенно продвигалась вперед, рассекая острым килем упругие черно-зеленые воды.

Идя неподалеку от берега, лодка оставляла позади то высоченные скалы, то глубокие, поросшие частым лесом или заваленные буреломом распадки, то резвые и шустрые речушки, торопливо сбегающие вниз к озеру-морю и спешащие выболтать друг другу сокровенные новости и тайны, которые не так уж редко возникают в тишине.

Июльское солнце клонилось к закату. Оно устало от дневных трудов и висело над густым и темным маревом, клубившимся на дальней стороне Байкала, словно с нетерпением ожидая той минуты, когда сможет отправиться на покой.

Ветер крепчал и недобро посвистывал, предвещая шторм.

Волны становились все круче, возникали на них белогривые пенные кружева, плясали и вертелись рядом с лодкой хмелеющие буруны.

– О-о, баргузин что надо! Треплет не на шутку! – проговорил рулевой Горбачук, один из тех пожилых здоровяков, которых на Байкале, поди, целая армия наберется.– Как бы чего не вышло…– продолжал он.– Успеть бы до Давши добраться.

– А далеко еще? – спросил Георгий Николаевич, нахмурив седые брови.

Горбачук усмехнулся и снисходительно оглядел сутулую и тощую фигуру учителя, его большой нос, буденовские усы, ватник, с которым старик не расставался из-за этой пронзительной прохлады – она даже летом дает о себе знать на берегах Байкала.

– Километров двадцать,– бросил он наконец.

– Так это ж совсем немного! – обрадовался Цыден.– Пока шторм разыграется, мы, пожалуй, и до Нижнеангарска доплывем!

– Ой ли, юноша! – покачал головою Горбачук.– Легко слово молвится, да не легко дело делается! Ты, видать, не знаешь еще, что такое черный ветер. Налетит ни с того ни с сего, оглянуться не успеешь, и повиснут над тобой со всех сторон волны– огромные, как дома городские, безжалостные, как львы. Тогда поминай как звали нашу скорлупку, а вместе с нею и нас всех, рабов божьих! Хо-хо! Море, браток,– это море! Тут разговор короткий: был человек – и нет.

– А я не боюсь! – сказал Цыден.

– Бояться не надо,– спокойно возразил Горбачук.– Да и удаль-то с умом быть должна. Байкал живо скрутит в бараний рог. И труса и смельчака. А вот умного – никогда.

– М-да! – пробормотал Георгий Николаевич.– В таком случае, Кузьма Егорыч,– обратился учитель к Горбачуку,– не лучше ли нам заблаговременно пристать к берегу, ну, скажем, вон там, где нет скал, и переждать, пока пройдет этот самый… мм… черный ветер?

– Не получится, Георгий Николаевич,– ответил рулевой.– Шторм может, продлиться всю ночь. А идет он обычно вместе с грозой и ураганом, с проливным дождем, а иной раз – со снегом и градом. Так что на суше, пожалуй, тоже не жди добра.

– Но у нас ведь палатки с собой! – возразил Цыден.– Натянем их где-нибудь в укромном местечке и переночуем как-нибудь.

– На этот раз ты прав, хлопец,– сказал Горбачук, и Цыден покраснел от удовольствия.– Не стоит рисковать. Но и здесь останавливаться негоже. Попробуем пройти еще немного, километров хотя бы десять – двенадцать. Там скалы кончатся, бухтенку отыщем.

Ребята слушали весь этот малоприятный разговор, широко раскрыв глаза.

– Ну, вот и хорошо! – воскликнул заметивший это Георгий Николаевич бодрым, почти веселым голосом.– Значит, и на самом деле бояться нечего!

Горбачук промолчал.

– Не вешать нос, юные колумбы! – улыбнулся учитель.

Ребята выглядели не только испуганными, но и усталыми. Начавшаяся качка, холод, нагоняемый ветром, и, наконец, тревожное настроение взрослых, передавшееся им, сделали свое. Вид у них был помятый, но они храбрились изо всех сил. Больше других старалась Баярма, чтобы доказать мальчишкам, что она нисколечко не хуже их. Поэтому девочка задорно и широко улыбалась, глядя прямо в лицо крепчавшему холодному ветру. И только беспокойные искорки в больших ее глазах говорили, что она все-таки боится.

Одному Толе по-настоящему нравилось происходящее. Он был весел и потирал руки, ожидая чего-то интересного, нового. Часто так бывает: опасное кажется малышам увлекательным. Может быть, потому, что они не понимают еще как следует, что такое опасность. А может быть, потому, что опасное влечет смелых…

Как бы то ни было, а ветер усиливался с каждой минутой. Вот уж принялись волны швырять утлую лодчонку, играя с нею, точно со щепкой. Над вздыбившимся морем появились альбатросы. Тревожно крича, преодолевали они сильные порывы ветра.

Теперь уже закусил губы и сам видавший виды рулевой. Сильные руки его железною хваткой вцепились в руль. Он с нетерпением и надеждой всматривался туда, где отвесной стеной нависал над морем каменный мыс, и, наверно, ругал себя за то, что не послушался директора заповедника

Филимонова и так опрометчиво вышел в море перед самым штормом.

Впрочем, стоит ли в минуту опасности жалеть об упущенных возможностях! Вперед, и только вперед! Вон он чернеет сонной громадой, этот спасительный мыс. Скорее туда!

Горбачук знал: там, за мысом, сразу начинается пологий берег и уютный лесистый распадок. Укромное местечко. Еще засветло можно успеть натянуть палатки, насобирать дровишек и устроиться на ночлег.

Но, словно желая опровергнуть надежды человека, солнце как-то сразу, в одно еле уловимое мгновение, окунулось в черные тяжелые тучи, нырнуло в них, чтобы больше не вынырнуть.

Зыбкий полумрак окутал грозное море.

Посуровел Байкал и еще выше вздыбил свои крутобокие волны.

Ветер, казавшийся теперь черным, всей тяжестью необузданной и неудержимой силы ударил в бушующую грудь моря. Пенистая волна с размаху налетела на лодку, и путников обдало ледяными брызгами. Ребята бросились вычерпывать воду котелками и консервными банками. Хлынул крупными каплями дождь, струи его рассекали воздух, словно тетрадь в косую линейку. И как же промокли бы наши путешественники, если бы не брезентовые плащи!

Но вот наконец и долгожданный мыс.

Едва обогнули его – и сразу же открылся перед глазами чудесный уголок байкальского берега. Глубокий лесистый распадок был гостеприимен и ласков. Маленькая речушка, словно приглашая погостить, так и ластилась к ногам.

Преодолевая ветер, вошли в бухту, окруженную исполинскими соснами и тополями, опушенными у комлей нежными елями, лиственницами, березками. Торопясь, натянули палатки, с помощью пожелтевших сосновых лапок и бересты развели костер под великаншей сосной, густые ветви которой надежно защищали пламя от все больше расходившегося дождя.

Во всем этом показал себя мастером первой руки Горбачук.

Впрочем, не было в этом ничего удивительного. Бывалый следопыт, как говорят на Байкале – человек таежный, он запросто оборудовал и соорудил все необходимое для костра, и показалось его спутникам, что не помеха ему пи дождь, ни ветер, ни сырость приречного леска.

Георгий Николаевич вытащил из объемистого рюкзака довольно большой котелок, зачерпнул из студеной речушки чистейшей воды и повесил котелок над костром.

– Чай – великое изобретение человечества! – произнес учитель, заметно подобревший после того, как морские тревоги остались позади.

Да, чай для Левского был незаменим.

Что же касается ребят, то они готовы были поесть и всухомятку или запить еду холодной водой. Однако старый учитель не мог допустить, чтобы его подопечные легли спать без горячего чая. Они ведь и так достаточно намаялись, продрогли от грозового ливня да и просто от страха. А в первой половине дня проделали еще и длинный путь на автобусе – от Улан-Удэ и до самого Усть-Баргузина.

Чай закипел на большом костре очень быстро.

Семеро путешественников, разбредясь по двум палаткам, сели ужинать.

Я сказал «семеро».

Да, кроме уже известных читателю Георгия Николаевича Левского и его сына Толи, Кузьмы Егоровича Горбачука, Цыдена и Баярмы, в туристской группе школьников-следопытов были еще два мальчика – Петя и Жаргал. Они все решили пройти пешком по Баргузинскому заповеднику, собрать гер-барии и другие коллекции, повидать своими глазами зверей – больших и малых, побродить по нетронутым местам, где в первозданном виде сохранились удивительные красоты великолепной прибайкальской природы.

Моторку и моториста-проводника прислал путешественникам бывший ученик Георгия Николаевича – Алеша, а ныне директор заповедника Алексей Григорьевич Филимонов.

Инициатором похода-прогулки был Георгий Николаевич. Он надеялся, что конечным пунктом путешествия будет бухта Давша, где расположена центральная усадьба заповедника. Но, как мы увидим дальше, получилось так, что Давша явилась, по существу, пунктом не конечным, а начальным… Однако не буду забегать вперед.

Коротко представлю сына Левского, Толю. Ему десять лет. Он окончил третий класс. И конечно же, отец ни за что на свете не взял бы его с собою, если бы не отъезд Толиной матери на Украину – там заболела мамина сестра, и ей срочно пришлось выехать. Толе, таким образом, не с кем было бы остаться, если бы Георгий Николаевич Левский уехал в «экспедицию» один.

А вот и Петя с Жаргалом. Они – ребята, перешедшие в восьмой,– лучшие ученики Георгия Николаевича. Учитель давно обещал им показать заповедник.

Цыден – десятиклассник. У Георгия Николаевича не учится. Попросил Георгия Николаевича взять его с собой потому, что всегда был страстным любителем-охотником и рыболовом, а дальше устья Селенги и залива Провал ему еще не приходилось бывать. Левский согласился включить его в группу, но с одним условием: чтобы Цыден не злоупотреблял своим оленебоем шестнадцатого калибра, а поднимал его только в случае крайней необходимости – для защиты путешественников от нападения хищных зверей. Зная, как любит учитель животных, Цыден вынужден был согласиться и дать слово, что оленебой заговорит лишь в критическую минуту, во имя высшей справедливости.

Стало совсем темно.

К ночи шторм вконец разбушевался.

Бухта содрогалась от тупого уханья, от глухих ударов могучих волн о каменную гряду отвесного мыса, которая служила путникам как бы стеною их дома. Монотонно свистел ураганный ветер, норовя с корнем вырвать прибрежные деревья. В отчаянии кланялись долу, кряхтя и стеная, столетние сосны, исполинские тополя. И, подобно залпам многоствольных орудий, оглушительно гремел гром, молнии то и дело фотографировали округу, озаряя ее ослепительными вспышками.

В эти мгновения становилось светло как днем и можно было увидеть примятую и подавленную бурей тайгу.

То ли под страшными ударами волн, то ли от громового эха и частых ударов молний в голые каменистые вершины Баргузинского хребта нервно и судорожно содрогалась земля. Ни на минуту не прекращался настырный и однообразный дождь, заполнявший сознание противным шебаршанием. Время от времени слышался жуткий громоподобный треск где-то за мысом, и протяжный гул следовал за ним, подавляя сразу всю какофонию. И тогда чудилось путешественникам, будто там, за каменной кручей мыса, рушатся целые горы и даже хребты, откалываются, как в первобытные времена, гранитные громады скал; и словно падают в море смытые волной массивные, с бурятскую войлочную юрту, валуны, катятся под гору, словно песчинки; казалось, тонкими спичками ломаются древние деревья…

Необычная ночь, беспокойная и страшная, сразу же, в самом начале пути, выпала на долю наших путешественников.

Ребята впервые в жизни столкнулись со своенравной стихией и долго не могли уснуть. Лежали в темноте с открытыми глазами и слушали могучую музыку штормового моря, разбойный вой и посвист ветра в кронах деревьев, оглушительный грохот грозового неба, рокотание дождя по брезенту палаток.

Георгий Николаевич, переживая за ребят, тяжело вздыхал и ворочался с боку на бок.

И только один Кузьма Егорович Горбачук давным-давно заснул безмятежным сном. Сладко и звучно похрапывая, он, наверно, видел уже не первый благополучный сон.

Цыден тоже не спал, но юноша воспринимал происходящее по-своему. Он думал о неповторимой поэзии моря. Пытался четко и красочно представить себе, что происходит сейчас неподалеку от них. Перед мысленным взором наделенного богатым воображением молодого охотника, обладавшего, пожалуй, незаурядной восприимчивостью и недюжинной зрительной памятью, вставали всё новые и новые картины. Но все они проходили на фоне вздыбившегося Байкала.

И неожиданно припомнилось Цыдену раннее детство…

Вихрем проносится по степи табун диких, необъезженных скакунов. Развеваются от стремительного бега длинные косматые гривы, стелются по ветру хвосты. Не отстает от табуна на своем вороном коне молодой наездник – табунщик Гатып. Но и ему, парню ловкому и смелому, с трудом удается прижать табун к усадьбе и загнать его за изгородь…

Ну вот я и начал рассказывать… Нет уж, прежде я уж спрошу вас: видели вы когда-нибудь дикого, необъезженного скакуна? Если не видели, то я скажу вам, что он точь-в-точь похож на бушующий штормовой Байкал.

Два-три года всего молодому скакуну. Едва расстался он с молоком матери. Сосунок? Но какова же, черт возьми, его сила! Каков каждый мускул, каковы упругие ноги, молодое, с‘ще не отведавшее кнута тело! Играют на ногах тугие жгуты мышц, от легкого прикосновения сходит с ума молодой да бешеный недоумок – так и кажется, что весь он то ли из стали, то ли из ртути…

Несколько здоровенных табунщиков заходят в загон. А впереди всех – Гатып, хоть и моложе всех. Длинный шест у него в руках. На конце шеста – петля, свитая из крепкого и прочного конского волоса. Мягко ступая, подходит Гатып к сбившемуся в угол табуну. На ходу выбирает кого надо. Скакуны в какой-то момент всей массой шарахаются в сторону, но Гатып на то и Гатып: он успевает набросить петлю на одного из необъезженных скакунов. Падает на землю шест, а волосяная веревка остается в цепкой и сильной руке Гатыпа. Тут же кидаются к нему на помощь дюжие табунщики и тоже хватаются за веревку. И уж напрасно отчаянно бьется скакун, изо всех сил стараясь вырваться. Безжалостно душит его петля. Глаза наливаются кровью, на парчовых губах появляется белая пена, раздуваются ноздри. Дикий храп вырывается из горла. Мутнеют глаза, силы покидают строптивого коня, не желающего расстаться с волей.

А между тем руки людей, перехватывая волосяную веревку, все ближе подбираются к нему. Так и мелькают они, эти крюкастые руки, покушающиеся на свободу красавца скакуна, на его безмятежную молодость.

Гатып осторожно подкрадывается почти вплотную к коню с кожаными путами в руках. Он должен надеть эти путы на ноги скакуну. Это не просто: конь сопротивляется как может, норовя лягнуть, ударить копытами. Тут не поможет и ловкость Гатыпа. И снова вступает в борьбу грубая сила. Табунщики захватывают ноги коня толстой веревкой и, неожиданно дернув ее в сторону, валят скакуна на землю. Наконец опутан молодой конь: стянуты передние ноги, на голове – недоуздок. Теперь уж коню деваться некуда. Он попал в руки людей. В те самые руки, которые только что так осторожно, но так неотступно надвигались на него.

Но табунщики знают: торжествовать победу еще рановато. Конь еще покажет им, что такое дикая и слепая сила его…

Почти волоком тащат коня из-за ограды, привязывают его к столбу-коновязи. Гатып набрасывает ему на спину потник. Конь вздрагивает, попрыгивает, стараясь сбросить и его. Но и это ему не удается: не проходит и минуты, как поверх потника сидит уже седло, а под брюхом крепко-накрепко стянуты подпруги. Поверх недоуздка надета па голову еще и крепкая узда.

Теперь Гатып отвязывает коня, змейкой прыгает в седло. Дикий скакун, снова почуяв свои возможности, бросается в самые неожиданные сальто и кренделя, откаблучивает такие неожиданные выкрутасы и фортели – лишь бы сбросить наземь проклятого седока. Прыгает, брыкается на одном месте, встает на дыбы и кружится, вертится, снова прыгает, мотает головой… Но напрасно. Оседлавший его человек– Гатып. А Гатып – это Гатып! Он держится в седле, будто прирос, он не отцепляется, не падает. Нет, невозможно скинуть его, невозможно!

Однако скакун все еще не верит в это. Целый час уходит, чтобы убедить упрямого скакуна, который здесь демонстрирует всем окружающим свое близкое родство с ослом, в бесполезности сопротивления. Скакун устал, он весь дрожит, тело его мокро от пота. Тогда Гатып оставляет коня в покое, снова привязывает его к коновязи. Первый урок окончен.

А на следующее утро все повторяется сызнова, но только теперь уже без пут.

Почуяв, что ноги свободны, скакун бешеным галопом бросается в степь, словно камень, выпущенный из пращи. Но седок по-прежнему сидит на его спине. И снова – словно прирос. Ноги наездника впились в бока, зажимая их до предела.

После многокилометровой скачки сходит на нет дикое упрямство коня, он устает, переходит на шаг.

На третье утро запрягают его в телегу. И если к всаднику он успел уже немного привыкнуть, то этот проклятый и непонятный груз, это гнусное дребезжание и тарахтение донельзя раздражают скакуна, и он снова опрометью мчится в открытую степь. Телегу подбрасывает и подкидывает, заносит на рытвинах и ухабах, кажется, будто колеса ее оторвались от земли и не катится она, а летит по воздуху. Грохот и шум становятся невообразимыми. Ох, ох, еще мгновение – и разлетится, рассыплется телега на мелкие обломки! Если коня удается направить на дорогу, то пыль стоит черным столбом. Так хочется скакуну оторваться от пугающей его телеги! Так хочется… Но опять-таки приходится покориться железной воле человека. И судьба коня решена – он больше не принадлежит себе, он приручен.

– Вот и все! – говорит Гатып, отирая пот со лба.– Теперь, Цыден, можешь спокойно на нем дрова и сено возить, верхом ездить, джигитовать.

…Все это вспоминает Цыден неспроста. Шум и грохот, дикая скачка – все это слышится ему в симфонии разбушевавшейся стихии Байкала.

Но если коня можно приручить, то не под силу людям утихомирить волны озера-моря. Один только ветер-батыр – хозяин над ним. Это он, как только пожелает, треплет могучие воды, вздымая их к небесам, и он же запросто укрощает их, ниспосылая на них сонную тишину, незыблемую гладь и обманчивый, коварный штиль, способный заманить незадачливого путника далеко-далеко в морскую степь…

Нет, не прост и не откровенен ты с нами, седой Байкал! И все же с силой людской не шути и ты! Приручил ведь человек единственную дочь твою, красавицу Ангару, сбежавшую от тебя, старика, с Енисеем-батыром. Приручил, что ни говори. И ты, старина, расписался в бессилии своем.

Под шум дождя и завывание ветра вспоминает Цыден старинную легенду о Байкале, Енисее и Ангаре. Громадную скалу швырнул седобородый Байкал вдогонку беглецам. Но не догнала их скала, упала у истока и зовется с тех пор Шаман-камнем. Припомнился Цыдену и небывалый потоп, о котором ему когда-то рассказывал дед, потоп в устье Селенги, поглотивший сто лет назад целых двести квадратных километров береговой прибайкальской земли. Какие только мысли не лезут в голову, когда бушует ураган!..

«Сидели мы и беседу вели о том о сем,– медленно говорил дед,– и послышался вдруг из-под земли страшный гул, закачалась земля под ногами. Землетрясение началось. Большая волна на Байкале поднялась, высокой стеною встала, да и пошла эта стена (шайтан ее гнал!) прямо к берегу, на людей! С силой бешеной грохнулась в берег песчаный, превратилась в живую шаманку, в пляс пустилась, окаянная, захохотала дико, взметнулась вверх на десятки саженей, закувыркалась там, как только одно наваждение дьявола может, и так же нежданно-негаданно, рассыпавшись на брызги сверкающие, вниз устремилась, упала, будто под землю ушла. А после – еще волна, и еще, и еще… И все такие же огромные. Волна за волной, за волной волна… И всё дальше и дальше, всё дальше на берег. Разбежались люди кто куда. А вода, бурлящая и кипящая волнами, морская вода залила все вокруг. Земля все еще колыхалась под ногами, все еще слышался глухой протяжный гул из самой ее середины, и всё новые, новые, новые волны набрасывались на землю. Много суши, ой, много, Цыден, ушло тогда под байкальскую воду. Суматоха великая поднялась среди зверей и птиц, напугала до смерти людей. Тонули люди, так и не поняв, что к чему, откуда идет божья кара и за что. Рушились под безжалостными ударами воды и земли людские жилища и скотные дворы, падали вековечные деревья, переломленные, как травинки, или вырванные с корнем. И только отдельные счастливцы сумели взобраться на бревна от разрушенных домов, на комли сломленных деревьев, ухватиться за что попало, за все, что хоть как-нибудь держалось на поверхности воды, гонимой нечистой силой. Люди и звери были равны теперь перед богом, одинаково стремились к одному: спасти свою жизнь; рядом сидели на деревьях и досках, как во время ноева ковчега, вместе дрожали от страха, несомые неведомо куда разъяренными волнами. Рядом сидели зайцы с волками, колонки и медведи, горностаи и лисицы, хорьки и соболя, люди и мыши, суслики и сеноставки, бурундуки и всякая прочая мелкота…»

Так рассказывал дед. Казалось старику, что перед лицом стихии равно бессильны и человек и мышь. Жаль, что не дожил старик до наших дней. Увидел бы, как силен человек!

…После полуночи шторм постепенно начал стихать. Ослабли удары волн, унялся дождь. И только где-то далеко на юге изредка все еще сверкали молнии да слышался отдаленный гром. Цыден, убаюканный тихим шелестом ветра в густой хвое, музыкой утихающей грозы и видениями давно минувшего, очарованный непередаваемо самобытной и прекрасной мелодией природы, постепенно погрузился в сон.