Текст книги "Черный ветер"

Автор книги: Барадий Мунгонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Глава двадцать первая
УРОЧИН

Узкая полевая дорога, поросшая травой, сначала шла по некошеному лугу, а затем постепенно углубилась в ельник. Вынырнув оттуда, вскарабкалась на пологий косогор, некоторое время шла по ровному плато и, завершая полукруг, спустилась в низину.

Ландшафт менялся с удивительной быстротой.

Качаясь на телеге, отчаянно подпрыгивавшей и тарахтевшей по корням деревьев и камням, Георгий Николаевич не обращал решительно никакого внимания на красоты природы. Он думал сейчас только о Горбачуке: «…Гасалтуев говорит правду. В этом сомнения нет или почти нет. Но, в таком случае, егерь Горбачук – браконьер. Егерь и браконьер. Вещи несовместимые. Видно, браконьер этот искушенный и хитрый. Матерый. Наверно, не одних только соболей промышляет, бьет, поди, и изюбров, и косуль, и вообще все, что может принести ему хоть какой-нибудь барыш. Рассказывает сказки о спасении им изюбров. Ложь! Ерунда! Такой браконьер и хищник не мог так поступить. Да он и вообще-то, кажется, безжалостный человек. Я же видел, как спокойно, с холодным равнодушием взирал он на смертельно раненного медведя. Впрочем, может быть, у него просто железные нервы?..»

Думая о Горбачуке, Георгий Николаевич вспомнил и его сотоварища -старика Золэн Бухэ: «Да этот ведь тоже обманщик! Притворяется глухим… Нет, наверно, обыкновенный сумасшедший… Но почему тогда, завидев нас, он спрятал свои новенькие тапочки и напялил старые?.. Не потому ли, что сшиты были они из звериной кожи и старик предпочел не носить их при посторонних людях? Если Горбачук браконьер, то, скорее всего, старик Золэн Бухэ -его соучастник. Естественно!.. Столько лет живут вместе и только вдвоем… и больше никого… на много километров окрест… А что означают все эти дикие выходки Горбачука во время похода? Сперва он согласился нас сопровождать, дал слово Филимонову. Потом вдруг ни с того ни с сего начал ставить нам палки в колеса, водить за нос, изматывать, таскать по самым плохим местам. И наконец ушел, бросив нас на произвол судьбы на дне безводного распадка. А сам ночевал неподалеку от нас, в соседней пади. Кстати, не он ли шел впереди нас по болоту? С какой целью делал он все это? Для чего? Какая ему от этого польза? Ничего не понимаю… Ушел от нас не открыто, а солгал, что отправляется искать верный путь на Шаманку. Если он хоть немного боится или уважает своего директора, то должен же он найти нас на Шаманке, ну, хотя бы для того, чтобы удостовериться, что мы благополучно дошли до места назначения. Иначе ему несдобровать. Алеша, по-видимому, стал начальником строгим. Как следует ему задаст. И поделом! Не бросай слова на ветер! Да… Встретит, наверно, нас на Шаманке и заявит как ни в чем не бывало, что искал и нашел верную тропу, вернулся, мол, за нами в сухой распадок, но нас там уже не застал и подался сюда, решив, что мы сами, без его помощи, выбрались на Шаманку. Или скажет, что заблудился».

Летнее солнце переместилось уже далеко на запад, с каждой минутой опускаясь ближе к горизонту.

– Вот вам и Шаманка! – неожиданно воскликнул Гасалтуев и легонько стегнул коня длинной плетью.– Н-но!.. Урочин скоро!

И наши друзья увидели быструю горную реку. Она была меньше Большой, но такая же шумливая и норовистая.

Над рекой возвышались высокие лесистые горы, увенчанные причудливыми каменными вершинами. Дорога стала ухабистой и каменистой.

Почему-то именно здесь, на этих рытвинах, Георгий Николаевич, которого отвлек было возглас Гасалтуева, снова вернулся к своим тревожным мыслям:

«Горбачук и Золэн Бухэ похожи на сообщников по какому-то нечистому делу. И как же я раньше этого не замечал? Эх, Левский, Левский, старый человек, а такой наивный!..»

Уже довольно далеко проехали наши друзья по трясучей лесной дороге, всё дальше углубляясь в Шаманскую падь, когда неожиданно расступился лес и открылась взору длинная, километра на два, но довольно узкая поляна – такой лучезарный, богатый сочными травами островок, затерявшийся среди дремучего царства лесов и гор. На этой поляне стоял летний чабанский дом, а из-за него выглядывал еще один аккуратный домишко. На дальнем конце поляны паслась отара овец. И сразу за поляной начинались крутые горы.

– Урочин,– на этот раз спокойно сказал Гасалтуев.

Взрослых не было видно. Трое ребятишек играли в какую-то игру.

– Дядя Федор приехал! Дядя Федор! – закричали малыши, подбегая к жердяной ограде.

Привязав коня, Гасалтуев спросил у старшего, смуглолицего карапуза лет семи:

– Отец-мать дома, Ринчин?

– Не…– ответил мальчик и махнул рукой в сторону верховьев Шаманской пади: – Они там… сено косят. Скоро придут.

– А бабушка Янжима? Тоже сено косит-убнрает? – шутливо прищурился Гасалтуев.

– Что вы!.. Она старенькая очень.

– Сейчас она спит-отдыхает? Вот к ней гости приехали из Улан-Удэ.

– Из Улан-Удэ?! – Ринчин удивленно посмотрел па Георгия Николаевича, на ребят, затем сорвался с места и побежал к маленькому домику.– Узнаю сейчас…

Спустя минуту Ринчин вернулся:

– В дом идите, заходите, пожалуйста. Ждет бабушка вас, приглашает.

Гости вошли во двор.

И в ту же минуту послышались за оградой чьи-то голоса. Все оглянулись и увидели высокого бурята с косой, бурятку с деревянными граблями и… Горбачука с винтовкой за плечами.

– Ой-ёй, вот идет ваш горе-проводник, ёлка-палка-мотал-ка! – пробормотал Гасалтуев и быстро отошел к своей телеге. Видимо, он предпочитал держаться подальше от Горбачука.

А тот, как будто ничего и не произошло, с радостным возгласом быстро зашагал к Левскому и ребятам, которые с неприязнью смотрели на него.

– Вот они где, мои заблудшие овцы! – заговорил Горбачук.– Среди овец Бадмы, ха-ха!.. Почему же вы ушли, не дождавшись меня? Я ведь нашел правильный путь на Шаманку и побежал за вами, но вас не застал. Вышли вы, поди, слишком рано, вот и потерялись…

Пока Горбачук произносил свои слова, бурят и его жена, оказавшиеся хозяевами, приветливо поздоровались с гостями и пошли к дому. Женщина кинула грабли на сарай, а хозяин подвесил косу-литовку высоко под крышу,– наверно, для того, чтобы не могли дотянуться до нее ребятишки.

– Кто из нас потерялся, еще неизвестно, вы или мы! – холодно ответил Горбачуку Георгий Николаевич.– Но, если хотите знать, мы ждали вас до десяти часов утра и ушли в одиннадцатом часу.

– Вот видите! Я немного опоздал. Пришел туда в начале двенадцатого. Искал вас всюду, звал, кричал на всю тайгу, так и не дозвался. Что оставалось делать? Пошел сюда.– Здесь Горбачук обернулся и увидел Гасалтуева.– А-а, значит, вы набрели на этого тунгуса! Все ясно…– И, понизив голос до шепота, добавил: – Да это ведь тот самый браконьер, о котором я вам рассказывал. Право слово, разбойник, да и только. Волком смотрит. Ишь, увидел меня – и сразу в сторонку. Совесть-то нечиста, вот и обходит, боится… Да уж, верно, ему лучше не попадаться…– усмехнулся Горбачук.

Георгий Николаевич молчал. «Все идет, как я предполагал,– думал он.– Горбачук не очень-то изобретателен в своих выдумках. Но что же все это значит? Зачем ему весь этот шитый белыми нитками обман?»

Ребята расселись на бревнах и о чем-то весело разговаривали с детьми чабана.

Левский направился к домику Янжимы. Горбачук увязался за ним.

А во дворе шел разговор между хозяином и Гасалтуевым.

– Федор, переночуй. Утром уедешь. Поздно уже, скоро стемнеет. Все-таки двадцать километров до дома,– уговаривал Гасалтуева Бадма Очиров.

– Нет, Бадма, спасибо, спать-ночевать не буду, не могу. Сейчас уеду-поеду,– отказывался Гасалтуев, вертя головой. Он был явно не в духе. Забравшись на телегу, решительно взялся за вожжу.

– Остался бы, а утречком гостей до тракта подбросил бы. Тебе ведь попутно. А они па автобус попадут. Понял?

– Нет, Бадма, не уговаривай. Все равно спать-ночевать не буду в одном доме с этим барахлом,– сказал Гасалтуев.

– С каким барахлом? – удивился Очиров.

– Да вот с этим егерем,– Гасалтуев кивнул головой в сторону Горбачука.

– Что он тебе сделал? Чем обидел?

– А ты разве не слыхал?

– Не слыхал, нет, не слыхал. Что же такое? Говори, говори.

– Не надо, не нужно. После расскажу-объясню. А сейчас домой вертаться надо. Она-жена с ребятишками одна.

– Ну ладно, езжай. Завтра я сам подвезу гостей. Но, Федор, хоть чашку чаю надо выпить, раз приехал. Почти не бываешь у нас. Вот-вот вскипит чай-то. Ладно? Договорились?

– С этим барахлом чай пить? Э, нет, спасибо! Не выйдет, не пойдет.

– Ты как есть малый ребенок! Заладил одно и то же: «барахло, барахло», а рассказать, что случилось, не хочешь. Ну ладно, будешь чаевать отдельно, под навесом у печи. Хорошо?

– Ладно, тогда можно,– улыбнулся Гасалтуев.

– Забавный ты человек! – сказал Бадма Очиров, весело хлопнув Гасалтуева по плечу.– Ну, пошли.

Пока все ужинали в доме Очирова, Гасалтуев чаевал отдельно во дворе. Неторопливо пил чай из большой алюминиевой кружки, смотрел на догорающий закат и думал:

«Однако, верно говорит Бадма. Зачем Гасалтуеву ночью ехать-уехать по тайге, когда совсем скоро день будет. Бадма подумать может, что я испугался-боялся барахла Горбачук.1. Как бы не так! Пускай барахло сам меня боится. А я никого не боюсь, в обиду себя не дам. Острый нож есть, карабин-винтовка есть. Буду спать-ночевать на телеге. Буду спать-ночевать шибко чутко, как рысь – зверь лесной…»

Так решил Гасалтуев. Так и сделал.

Глава двадцать вторая
РАЗОБЛАЧЕНИЕ

– Тунгус-то этот не хочет с нами чаевать, брезгает, варнак,– сказал Горбачук Георгию Николаевичу, услышав разговор хозяина с Гасалтуевым.– Ну и бог с ним. Он, кажется, уезжает. Ну и пусть… Зря Бадма уговаривает его остаться ночевать. Пусть едет отсюда – воздух чище станет…

– Напрасно вы так,– укоризненно покачал головой Георгий Николаевич.– Зачем ему среди ночи тащиться за два-дцать километров? Вот вы сами-то небось не пойдете ночью через хребет…

– Да разве можно сравнивать: по ровной, широкой лесной дороге да на телеге или пешком по горам, по глухой тайге. Разница большая!

– Ну ладно, Кузьма Егорыч, может, поедете с нами вместе до Усть-Баргузина на автобусе, а там по морю – до центральной усадьбы и дальше, до дома? Зачем вам снова лазить через хребет? – спросил учитель.

– Не-е-ет, зачем же! Из Усть-Баргузина морем только с оказией выбраться можно: сиди и жди,– отозвался Горбачук.– Это мне не подходит. На мне старик мой хворый висит. Мне – прямая дорога. Поднажму – так, может быть, и за один день дойду.

Вошел Бадма и сообщил, что Гасалтуев не уехал, а спит на своей телеге.

– Ага, побоялся ночью ехать, заячья душа!– ехидно произнес Горбачук.– Ушла у бедного тунгуса душа в пятки…

Левскому стало от этих слов как-то не по себе.

Учитель перевел разговор на другую тему. Обратившись к хозяину, он сказал, что старая Янжима плохо его понимает.

– Я сомневаюсь, что Янжима что-нибудь расскажет вам о своем сыне,– покачал головой Очиров.– Видимо, помнит она прошлое очень и очень смутно…

– А вам она ничего не рассказывает?

– Нет. Только иногда слышим, как проклинает она своего бывшего хозяина Шоно Мадаева, который убил в двадцатом году ее сына.

– А не знаете ли, где был убит Иван Бургэд? Я слышал, что где-то здесь, в одной из падей Баргузинского хребта, на берегу какой-то горной речушки. Может быть, именно на берегу Шаманки?

– Нет, однако, не на Шаманке. То была, говорят, маленькая безымянная речка, вроде той, на которой живет сейчас Гасалтуев. Я думаю, что это произошло намного западнее, ближе к поселку Баргузин, а может быть, еще дальше, между Баргузином и Усть-Баргузином. Я слышал, что могилы комиссара как таковой нет: вскоре нагрянули белые, и оставшиеся в живых партизаны ушли в глубь тайги. Белые сровняли могилу Ивана Бургэда с землей. Теперь никто не знает, где эта могила. Очевидцев не найти: ведь партизаны слились с Красной Армией и двинулись на восток. Ну, и осели после гражданской войны кто где, если только остались в живых.

– А что, если через газету обратиться к ним? Вдруг кто-нибудь из них откликнется…

– Можно, конечно, попробовать.

– А скажите, пожалуйста, нет ли у бабушки Янжимы каких-нибудь документов тех времен, например, писем или еще чего-нибудь в этом роде? – спросил Георгий Николаевич.

– Писем или документов я не видел, но на дне ее сундука лежит несколько пожелтевших фотографий.

– Это замечательно! – обрадовался учитель.– Завтра поможете нам уговорить бабушку, чтобы она показала эти фотографии. Ладно?

– Ладно. Попробуем с ней еще и так потолковать, чтобы она что-нибудь о своем сыне вспомнила.

– Очень хорошо. Вот и договорились. Ну что ж, однако, пора отдыхать. Спокойной ночи…

Утром Георгий Николаевич, Цыден, Горбачук и Очиров пошли к Янжиме.

Старушка сидела на кровати и пила чай.

Георгий Николаевич устроился напротив нее, на табуретке. Горбачук опустился прямо на порог, Цыден облокотился о спинку кровати, а Бадма сел рядом с бабушкой на кровать.

– Бабушка Янжима, вот городской гость, учитель, просит вас рассказать о вашем сыне Иване Бургэде. Он хочет написать книгу о красном батыре,– наклонившись к бабушке, громко, отчетливо произнося каждый слог, сказал Бадма.

Старушка покачала головой в знак того, что поняла сказанное, внимательно посмотрела на Георгия Николаевича и слабым, дребезжащим голосом начала рассказывать:

– Ой-я, славным, хорошим мальчиком был мой Бургэд. Послушный, заботливый был. Еще только десять лет ему было, а уж он об отце и матери заботился. Работал, помогал. А работа у хозяина была тяжелая: пасли мы сотен двенадцать овец и табун лошадей, выхаживали ягнят и жеребят. Ой-я, как трудно было! Чуть не падали с ног от усталости. Мальчик мой, Бургэд, помогал мне пасти овец, помогал отцу за табуном присматривать. В семь лет верхом ездить научился, в десять – настоящим наездником стал. Как, бывало, праздник какой или свадьба у богача, зовет хозяин Бургэда, на самого лучшего скакуна сажает и па скачки ехать приказывает. Заработает ему первый приз целую кучу денег,– хозяин все себе, а ему – горсть конфет или несколько копеек на леденцы. Ой-я, а сын хозяина, Шоно, дальше отца пошел, чисто зверем, бандитом стал. Притеснял нас как мог, обижал, оскорблял. Отправил моего сына в солдаты заместо родственника своего.

Тот чтобы цел был. а мой чтобы пропал в дальних краях. По вернулся сыночек мой жив и здоров. Собрал бедняков-батраков, и пошли они на богачей и нойонов. И погиб мой сыночек. А убил его, говорят, наш бывший хозяин Шоно Мадаев. Злодей! Черным своим коварством, говорят, взял он сыночка моего, ой-я, единственного моего сына убил, злодей проклятый! Не жить ему, черному злодею, на этой земле! Мои проклятия, наверно, давно до него дошли, покарал бурхан этого дьявола, сгинул он на чужбине, сгнил в сырой, холодной земле. Так и надо ему, черному псу! Так и надо! Ой-я, если б сейчас встретился он мне, я бы вот этими ногтями глаза ему выцарапала, волосы бы повыдергала, кишки бы повыпотрошила! Бросила бы его, негодяя, в ад, на самое дно, всем червям на поживу! Ой-я-я!.. Ой-я-я!..– Старая Янжима задергалась от ярости и ненависти, от неизбывного горя. Скрючились костлявые ее старческие пальцы. Они судорожно сжались в некое подобие кулака.

– Успокойтесь, бабушка!.. Успокойтесь! Слышите меня, бабушка Янжима?.. Пейте чай, успокойтесь!..– испуганно закричал Бадма, поднося старухе чашку свежего чая.– Пейте и ложитесь. Отдыхайте, не волнуйтесь…

Трясущимися губами выпила Янжима чашку чая. Полежала некоторое время молча, уставясь в потолок.

Когда она окончательно пришла в себя, Бадма наклонился над нею и спросил:

– Бабушка, старые фото где лежат? Там же, в сундуке? – Он показал пальцем на украшенный железными полосами сундук, стоявший у стены на двух старых, почерневших брусьях.– Городской гость взглянуть на них хочет.

– Там лежит, там. На самом дне. Бадма, достань их,– проговорила старуха слабым голосом.

Бадма открыл сундук и, приподняв слежавшуюся и пахнущую овчиной одежду, достал с самого дна несколько потускневших от времени фотографий, которые тут же пошли по рукам. Все с любопытством стали рассматривать их. С фотографий напряженно смотрели незнакомые люди – женщины, мужчины и дети в бурятских шубах и халатах.

– Вот это, видимо, сама бабушка Янжима, это ее муж Радна, а этот парнишка, который стоит между ними, конечно, маленький Бургэд,– сказал Бадма.

Потом Очиров взял в руки вторую фотографию. На ней крупным планом был запечатлен самодовольно улыбающийся человек лет тридцати в дорогом расшитом халате, в сдвинутой на затылок фетровой шляпе. Этот «молодец» стоял, пьяно подбоченившись и засунув кисти рук под шерстяной пояс. Рядом с ним красовался великолепный скакун – стройный вороной жеребец с белыми копытами и светлой отметиной на лбу. У этого джигита были острые, пронзительные глаза, прямой нос, густые широкие брови. С почтением склонялся перед наездником празднично одетый старик в круглой бурятской шапке с кисточкой.

Старик протягивал ему толстый кожаный мешочек, о содержимом которого нетрудно было догадаться. Это был, наверно, немалый денежный приз, завоеванный на каких-то скачках. А в некотором отдалении от старика и нагловатого человека, в стороне, робко жался к пожилому арату мальчик лет двенадцати или тринадцати.

– Это тот же парнишка, что и на первой фотографии, но здесь он выглядит уже немного постарше,– сказал Очиров.– Маленький наездник Бургэд, подлинный завоеватель приза. Он стоит возле своего отца и робко смотрит, как судья вручает награду Шоно Мадаеву – его хозяину и хозяину вороного жеребца.

Когда Бадма Очиров высказал свою догадку по этому поводу, старая Янжима подтвердила:

– Да, это были большие скачки, и мой сын пришел первым на этом вороном скакуне, а приз достался Шоно Мадаеву.

– Ага, значит, получающий приз – Шоно Мадаев. Верно?– спросил Георгий Николаевич.

– Верно,– сказала старуха.

– И вы храните фотографию, на которой снят… этот ваш враг?

– Там не он один. Там сын мой и мой муж. Но и врага не хочу забывать. Пусть все видят его звериное лицо. Особенно молодежь. Вот, иди сюда, мальчик,– обратилась Янжима к Цыдену.– Взгляни…

Цыден взял у учителя снимок, отошел к открытой двери, где грузной тенью сидел на пороге Горбачук и где было светлее, чем в комнате, и принялся с любопытством рассматривать.

Вдруг губы его нервно дрогнули, глаза и рот широко раскрылись от удивления, и, поднеся фотографию чуть ли не к самым глазам, вперил он взгляд в одну какую-то точку на снимке. Потом, быстро подойдя к Георгию Николаевичу, протянул снимок ему и растерянно пробормотал:

– Посмотрите внимательно… Ведь это Золэн Бухэ, только… молодой. Тот, который получает приз… Черты лица его, и глаза, такие пронзительные, черные, тоже его…

Георгий Николаевич – то ли по примеру Цыдена, то ли по рассеянности – тоже пошел с фотографией к свету. Но не остановился у двери, как Цыден, а вышел во двор. Следом за ним вышли Горбачук, Очиров и Цыден.

Туман уже начал рассеиваться, из-за рваных клочьев его показался уже диск утреннего солнца. Голосов ребят не было слышно, они все еще безмятежно спали. Хозяйка куда-то ушла.

Один Гасалтуев сидел под навесом у печи и не спеша пил чай. Увидев вышедших из домика людей, он громко сказал учителю:

– Георгий Николаевич, однако, пора – надо будит ребят. Я подвезу вас до тракта.

– Хорошо, спасибо… Сейчас…– ответил Георгий Николаевич и взглянул на фотографию.

Горбачук натянул на себя дождевик и забросил за спину карабин. Он уже собирался попрощаться и отправиться в обратный путь.

– М-да, острый у тебя глаз, Цыден…– проговорил наконец Георгий Николаевич, вертя фотографию в руке.– Значит, Шоно Мадаев и старик Золэн Бухэ -одно и то же лицо. Значит, этот махровый белобандит Шоно Мадаев жив и… скрывается у нас под носом…– И учитель исподлобья и с нескрываемым подозрением посмотрел на Горбачука. «Если твой Золэн Бухэ бывший белобандит и убийца, то кто ты сам?» – подумал Левский.

Горбачук машинально протянул руку и взял фотографию из рук учителя. Некоторое время молча смотрел на нее и еле заметно шевелил губами, словно собираясь с мыслями. И вдруг громко захохотал. Хохот его был неприятным, звучали в этом смехе металлические нотки. Егерь покраснел, белки серовато-стальных глаз его налились кровью.

Натужно хохоча, Горбачук словно выдавливал из себя!

– Какой же это Золэн Бухэ!.. Ха-ха!.. Это вовсе не он… Это же совсем другой человек… Ха-ха-ха!.. Ха-ха!..

И тут произошло невероятное.

Георгий Николаевич, человек всегда такой уравновешенный, вдруг страшно побледнел, затрясся и, кинувшись вперед, схватил егеря за лацкан пиджака.

– Ты… Ты…– прохрипел он, задыхаясь от ярости и бешенства.– Ты… тот самый… Ты – Тоом!.. Фашист!.. Палач и убийца!.. Вот где ты мне попался!..

– Вы что?.. Вы что?.. Что с вами, Георгий Николаевич?.. Ну нельзя же так… шутить…– растерянно пробормотал Горбачук, пытаясь улыбнуться.

Но не улыбка у него получилась, а жалкая гримаса, гримаса растерянности и ужаса.

Да, это был он – Томисас Тоом, вот уже почти четверть века скрывавшийся от правосудия. Теперь он лихорадочно думал, как выпутаться.

Словно затравленный зверь, озирался он по сторонам.

Гасалтуев, Цыден и Очиров, ошеломленные этой сценой, замерли каждый на своем месте, абсолютно не понимая, что происходит перед их глазами.

А Георгий Николаевич продолжал наседать на Горбачука:

– Я узнал тебя, Тоом! Несмотря на то что ты здорово изменил свое лицо. Узнал! – кричал он, размахивая перед носом егеря указательным пальцем левой руки, а правой продолжая удерживать Горбачука за пиджак.– Теперь ты в моих руках!.. Теперь ты ответишь за все, за все свои злодеяния в Дахау!.. Товарищи, вяжите его скорей!.. Это бывший эсэсовец, палач и убийца!.. Преступник, которого разыскивает КГБ!..

– Вы что, шутите? С ума, что ли, сошли! – вскричал вне себя Горбачук,– Какое вы имеете право оскорблять такими словами меня, фронтового офицера, пролившего свою кровь за родину, за Советскую власть!.. Вы за это ответите! И сейчас же отпустите меня! Мне надо идти, понимаете?..– с этими словами Горбачук обеими руками резко сбросил с себя руку Георгия Николаевича и быстро зашагал к воротам.

– Стой! Стой, говорю, бандюга! – заорал Георгий Николаевич, бросаясь за ним, и, догнав, схватил его за ворот дождевика.

Горбачук остановился и, повернувшись к нему лицом, сокрушенно покачал головой:

– Эх, Георгий Николаевич, Георгий Николаевич! Что вы делаете? Постыдились бы хоть своей седины и вот этих людей.– Горбачук кивнул в сторону Цыдена, Гасалтуева и Очирова, которые все еще не оправились от оцепенения.– И это называется благодарностью! За мои труды, за то, что я таскался с вами по тайге и по горам! Извините меня, но я от вас этого не ожидал. Я ухожу. И не смейте задерживать меня. Задание своего директора я выполнил, дальше некогда мне возиться с вами, черт вас побери! – И Горбачук решительно шагнул в открытые ворота и, не оглядываясь, быстрым шагом пошел вдоль леса вверх по Шаманке. Теперь он почти бежал.

Георгий Николаевич, скрипя зубами, заметался по двору.

Мысль его работала лихорадочно: «Что делать?! Что делать?! Одному Тоома не задержать – не под силу. Он сильнее, он ловок, он вооружен… А эти… эти не понимают, что к чему, и такого зверя упускают из рук!..»

Впрочем, все произошло настолько неожиданно и с такой быстротой – всего за каких-нибудь полторы-две минуты,– и не удивительно, что Гасалтуев, Цыден и Очиров еще не успели опомниться.

В следующее мгновение Георгий Николаевич увидел карабин Гасалтуева, наполовину выглядывавший из-под сена, набросанного на телегу.

– Ах вот как! Ну, погоди-ка ты! Не уйдешь!.. – выдохнул учитель, стремительно бросаясь к телеге и выдергивая ружье из-под сена. Щелкнув затвором, Георгий Николаевич вскинул карабин и неистово закричал вслед Горбачуку:

– Сто-о-ой!.. Стрелять буду! Сто-ой, говорю!..

Горбачук, успевший отойти метров на семьдесят, быстро оглянулся и, сообразив, что дело принимает серьезный оборот, сразу же кинулся в сторону, к толстой корявой лиственнице, стоявшей на низком берегу Шаманки. Георгий Николаевич выстрелил в воздух. Горбачук скрылся за деревом. Вторая пуля чиркнула по боковой стороне лиственницы, выбив красную пыль из коры. Было видно, что Горбачук не задержался за лиственницей, а, заслонившись ею, побежал дальше и исчез за деревьями, густо росшими по берегам реки.

Тут только опомнились Цыден, Гасалтуев и Очиров.

– Говорил-сказал же я Георгию Николаевичу, а он еще не хотел верить. Ы-ых!..– скрипнул зубами Гасалтуев.

И все трое кинулись к Георгию Николаевичу.

– Возьмите ружья! – скомандовал учитель и помчался догонять Горбачука.

Цыден и Очиров повернули к дому, а Гасалтуев побежал за учителем: ведь его карабин был теперь у Георгия Николаевича.

В это время выскочили из дома встревоженные ребята. Цыден и Очиров загнали их обратно и, строго-настрого наказав им ни в коем случае не выходить, стали лихорадочно собирать свои централки и заряжать их картечью. Наконец и они побежали вслед Левскому и Гасалтуеву.

Нагнали их почти у самого конца поляны. Там пасла овец жена Бадмы Очирова.

– Гнедка подняла голову, посмотрела в сторону леса,– волнуясь, рассказала женщина.– Я посмотрела туда, а оттуда, со стороны реки, егерь идет. Быстро-быстро. Запыхался весь, дышит тяжело, будто за кем гонится. «Вы уже домой? Через хребет?» – спрашиваю. «Да, да!» – он отвечает. «Зачем так бежите? Ведь скоро устанете»,– сказала я. А он мне говорит: «Какой-то зверь пробежал, я за ним гнался». Только я хотела ему сказать, что выстрелы слышала, а он за повод хвать – и мне так сердито: «А ну, слезай!» Смахнул меня с седла, как перышко. Чуть не расшиблась! Хорошо, что земля мягкая и трава… Не успела я опомниться, а он уже далеко, во-он там, у хребта…– И женщина махнула рукой вверх по Шаманской пади.

– Ой-ёй, удрал, барахло! – вскричал вне себя Гасалтуев, кидая на землю свою полинявшую фуражку.

– Упустили!.. Такого зверя упустили!..– закричал Георгий Николаевич.– Из-за вас! Из-за вашей неповоротливости!.. Это вы виноваты! Сколько я звал вас, а вы… И ты, и ты, и ты!..– В приступе отчаяния учитель схватился за голову.

– Но откуда мы знали, что делать? – проговорил Цыден.

– Я же кричал вам «вяжите его», а вы даже не сдвинулись с места. Неужели не поверили мне? Эх, вы!..

– Мы, конечно, виноваты, Георгий Николаевич,– сказал Цыден.– Но и вы виноваты не меньше нашего. Сколько мы ходили с ним по горам, а вы все молчали и ничего не говорили.

– В том-то и дело, что я сам узнал его только сейчас! – сокрушенно покачал головой Георгий Николаевич.

– Ий-я, какой хитрый шолмос, всех нас вокруг пальца обвел! – вскрикнул Бадма, встрепенувшись и скрипнув зубами.– Ишь, фронтовой офицер, говорит! Советскую власть защищал! Кровь свою проливал! Тьфу, черт! Как он ловко одурачил нас, паршивец! Ай-яй-яй!.. Ай-яй-яй, еще коня угнал! Как быть? Что делать? Ай-яй-яй, как шибко нехорошо получается!

– Ой-вой, он коня до смерти загонит!.. – всплеснув руками, запричитала жена Очирова.

– Ну хватит, не голоси!.. Скажи спасибо, что легко отделалась!..– прикрикнул на нее Бадма, но тут же, опомнившись, смягчился: – Теперь что сделаешь? Загонит так загонит, не загонит-так бросит… Нет, на коне он через перевал не проедет ни за что. У хребта коня бросит. Если только не загонит.– И, помолчав, Очиров решительно сказал: – Я пойду за конем. Все-таки собственность колхозная.

– Не можно один ходить! Я с тобой, Бадма,– заявил Га-салтуев. Потом тихо, сквозь зубы, добавил: – Попадется на мои глаза – у меня с ним свои счеты!..

– И я пойду с ними! – сказал Цыден, с надеждой глядя на Георгия Николаевича.– Если придется ловить его там, у меня же централка. Пригодится…

– Ты погоди, Цыден, не петушись,– усмехнулся Георгий Николаевич, понемногу приходя в себя.– Лучше трезво обсудим, как нам быть. Пожалуй, своими силами нам не поймать его – он уже далеко отсюда и, видимо, решил быстро дойти до заимки, забрать нужные вещи и немедленно скрыться из наших мест. Поэтому мы первым долгом должны сообщить милиции, чтобы она срочно перекрыла все дороги, тропы и перевалы, а если удастся, и водный путь. Ведь у него есть моторная лодка, он может перемахнуть через Байкал и уйти через Иркутскую область. Хорошо бы перехватить его на подходе к заимке, устроить засаду, но ведь милиция еще не знает, что здесь произошло, и при всем желании не успеет добраться до заимки раньше его. Пока мы сообщим милиции, пока она доберется до заимки, пройдет много времени… Отсюда вывод: нам надо идти по его следам, на всякий случай как бы перекрывая его возможный путь назад, через хребет. Пойдут трое: Очиров, Гасалтуев и Левский…

– А я?! – почти крикнул Цыден.

– На тебя, Цыден, возлагается самая ответственная задача: как можно быстрее добраться до Баргузина и все как ест^ сообщить милиции. Может быть, подполковник Бадимбаев все еще там – тогда, конечно, сразу к нему. Не дадим уйти опасному преступнику!

– Понял вас, Георгий Николаевич,– сказал Цыден.– А как же ребята?

– Ждите меня в Усть-Баргузиие. Живите в гостинице. Еще лучше – в общежитии школы-интерната. Я напишу записку директору, чтобы он устроил вас до моего приезда. Езжайте на попутных машинах… Да, вот еще что. Цыден, ты оставишь мне свой оленебой со всеми патронами и патронташем. На всякий пожарный случай… Спасибо.

Георгий Николаевич взял ружье и стоя написал записку и вручил ее Цыдену. Затем вытащил из кармана пачку денег:

– Это вам на все.– Обернувшись к жене Очирова, добавил:– Нельзя ли просить нашу хозяюшку с ветерком домчать моих ребятишек до тракта?

– Какой может быть разговор! – горячо воскликнул Гасалтуев.

– Немного харчей – и в путь! – сказал Левский.