Текст книги "Школа добродетели"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

– Но он вовсе не стар! – не соглашался Эдвард.

– Он более стар, чем ты думаешь, – сказала матушка Мэй. – Для него время течет по-другому. Конечно, его обаяние остается при нем. Он и тебя очаровал. Он попытается использовать тебя…

– Он болен, и ему можно помочь…

– Ты это все время повторяешь. А можешь ты представить его в больничной палате?

– Разве мы должны относиться к нему как к больной собаке, которую ведут к ветеринару? – спросила Беттина.

– Ты его не знаешь, – уговаривала матушка Мэй, – не знаешь его силы, понятия не имеешь о его величии.

– Вы хотите сказать, что он по-прежнему всему задает тон?

– В каком-то важном смысле – да.

– Вы противоречите сами себе, – сказал Эдвард. – Вы меня запутываете и делаете это намеренно.

– Мы бы обманывали тебя, если бы делали вид, что все просто, – ответила матушка Мэй.

– Он был нашим богом, – сказала Беттина. – Потом он превратился в жестокого и безумного бога, и нам пришлось ограничить его.

– Они морили его голодом, – произнесла Илона.

– Илона, прекрати врать! – возмутилась Беттина.

– Естественно, он иногда сердится на нас, – сказала матушка Мэй. – Мы представляемся ему враждебной силой, мы символизируем сокращение его мира, потерю его таланта, его зависимость от других. Мы тебе говорили, что как-то раз он попытался уничтожить свои картины и разбить скульптуры.

– Разве у него нет права уничтожать собственные работы? – спросил Эдвард.

– Нет, – ответила Беттина. – Ты сам подумай.

– Он превосходный лицедей, – сказала матушка Мэй. – Он бессчетное число раз воссоздавал себя. А мы, принимая в этом участие, помимо прочего должны быть хранителями его работ. Мы несем ответственность перед потомством.

– Вам нужны деньги, ведь в этом проблема? – сказал Эдвард. – Почему бы вам не показывать Джесса туристам? Он здесь самый интересный экспонат. Они бы немало заплатили, чтобы увидеть его погруженным в транс!

– Пожалуйста, давай обойдемся без оскорблений, – остановила его матушка Мэй. – Никому из нас это не принесет пользы.

– Вы его прячете, потому что он превратился в развалину, перестал быть великим романтическим гением, а вы повсюду рассылаете ложные известия о нем. Я читал в газетах, что он продолжает писать картины. А теперь вы хотите, чтобы я стал вашим сообщником!

– Давай-ка, Эдвард, прекратим это, – призвала Беттина. – Мы уже достаточно наговорили.

– Вы пригласили меня сюда… – начал Эдвард.

– Мы пригласили тебя сюда, – сказала матушка Мэй, – потому что прочли, что один молодой человек убит и в его смерти обвиняют тебя.

– Вы это прочли? Никто никогда меня не обвинял.

– Может, мы неправильно поняли то, что там написано, – проговорила Беттина, – но мы хотели сделать для тебя доброе дело.

– Ты хочешь сказать, что ваше приглашение никак не связано с Джессом?

– Нет, конечно, никак не связано, – сказала матушка Мэй.

Последовала пауза. Три женщины смотрели на Эдварда. Он поднялся и пошел прочь от стола. Его сандалии – сандалии Джесса, великоватые для Эдварда, – легонько, но отчетливо шлепали по плиточному полу.

Дойдя до перехода, он понял, что Илона следует за ним. Он пошел дальше и уже собирался подняться по лестнице, но передумал и направился в Упряжную, о которой думал теперь как о паучьей комнате. Илона тоже шагнула туда, закрыла за собой дверь и, захлебываясь, принялась говорить.

– Конечно, это связано с Джессом, но мне трудно объяснить. Я думаю, матушка Мэй хотела перемен, любых перемен…

– Я наверняка нарушил здешнюю экологию.

– Она хотела, чтобы у нас появился новый человек. Они всегда хотели сына, а не нас, девочек. Но ты появился слишком поздно, тебя не было, когда это было нужно, а ко всему прочему, у тебя другая мать, и все перемешалось…

– Вот уж что верно, то верно.

– А мы с Беттиной прожили здесь слишком долго, мы не в силах ей помочь, мы как кошки, обитающие в доме. Матушка Мэй в чем-то похожа на Пенелопу, она хочет, чтобы Одиссей уехал, снова уплыл в свои странствия…

– Он не может уехать…

– Не знаю. А если может? Он…

– Но ты можешь уехать.

– Я хотела выучиться на балерину, но он мне не позволил, он хотел, чтобы я оставалась здесь. У Беттины был молодой человек или вроде того, и она хотела уехать в университет. Но Джесс пресек все это, и вот так получилось, что мы остались здесь, мы всего лишь плохие художницы и никудышные танцовщицы…

– Да перестань. Ты делаешь украшения…

– Это хлам, ты сам знаешь. Тебе не понравилось…

– И у Беттины золотые руки.

– Она ремонтирует вещи, матушка Мэй готовит… Беттина ревнует, потому что ты предпочитаешь меня…

– Илона, не будь такой глупенькой! Джесс просил передать, что любит тебя. Он сказал, ты была хорошей девочкой, он просил меня сказать тебе об этом.

– Хорошая девочка – это ничто. Здесь когда-то обитало настоящее величие, и мы автоматически делаем вид, будто оно все еще здесь. Мы, похоже, уже ни на что не способны, мы даже на флейте не можем играть.

– Но в то утро вы мне играли.

– Это единственная мелодия, которую мы можем хоть как-то воспроизвести.

– Раньше вы ткали.

– Вот именно: раньше. Это история. Давным-давно здесь происходило что-то, некое спасение путем труда, вне религии, вне Бога, в этом был смысл всего: социализм и магия, выход за пределы добра и зла, природы и свободы. Трагедия в том, что все это было так прекрасно, но дух ушел, испортился. Может, это знание всегда было слишком глубоким и тлетворным, или мы потерпели поражение, мыпотерпели поражение – он был слишком велик для нас. Но именно это делало Джесса таким живым и полным сил, таким необыкновенным, словно он собирался жить вечно. Так было прежде, я помню. А теперь нам приходится делать вид, будто мы счастливы, как монахини никогда не признаются, что совершили ошибку и монастырь для них превратился в тюрьму.

– Почему же ты не уедешь отсюда? – спросил Эдвард.

– Ну как я могу уехать? Если ты не можешь, как могу я?

«Значит, я не могу уехать», – размышлял позднее Эдвард, стоя в одиночестве посреди своей комнаты и глядя на неприбранную постель. Солнце посветило недолго и скрылось, морской ветер стучался в окна; воздух в доме был влажным, и одежда прилипала к телу. Из кармана торчал свернутый в трубочку лист бумаги. Эдвард вытащил его и развернул. Это был рисунок Джесса, изображавший Илону; Эдвард вспомнил, что подобрал его утром в студии. Илоне на рисунке было лет двенадцать – четырнадцать. Она выглядела удивленной и радостной; возможно, в те времена они все жили счастливо и верили в волшебство Джесса. Волосы Илоны были причесаны, как теперь: одна центральная прядь зачесана назад и подколота, остальные свободно висят по бокам. Цветы на ее широком платье с открытым воротом были лишь намечены, но не прорисованы; этот рисунок напомнил Эдварду, что нынешние дневные платья девушек очень похожи на форменные. Даже тканые вечерние платья казались ему искусственными, как музейные экспонаты. Он подумал: «Женщины без мужчин – они прихорашиваются для меня, но из этого ничего не получается. У них нет вкуса, они не могут избавиться от небрежения своей внешностью, от неряшливости, постепенно ставшей привычкой». На рисунке характерное движение Илоны, ее стремление вперед, было передано несколькими линиями, обозначавшими свободные складки на платье. Нынешняя Илона выглядела трогательной и необыкновенной на этом простом беглом наброске. Эдвард разгладил рисунок и спрятал его в ящик.

«А почему я не могу уехать? – думал он. – Что меня здесь держит? Джесс, любовь к нему, жалость, долг. Боже мой, я обещал ему, что останусь. И я по-настоящему никому не могу доверять. Я даже не знаю, сколько лет этим женщинам и кто из них кто. Они как девы-волшебницы. Сегодня во время разговора Беттина казалась старой; может быть, мать – это она. Илона тоже выглядела старой, когда только что беседовала со мной. Такая усталая, покрытая морщинами. А Джесс – он и вправду хотел, чтобы я приехал, и просил их привезти меня? Понимает ли он на самом деле, кто я такой? Действительно ли он думал обо мне или же, не утратив своего умения очаровывать людей, просто выдумал все это? Для чего я здесь – чтобы помочь, чтобы высвободить его разум, разговаривая с ним, чтобы стать его опекуном в последние дни? Что привело меня сюда – они, он, судьба? Ах, как я разочарую их всех! Что здесь такое – святилище, где непорочные женщины ухаживают за раненым чудовищем, искалеченным мистическим минотавром? Или же меня заманили в ловушку, составили заговор, чтобы уничтожить меня? Я не могу уехать отсюда. Когда Джесс сказал, что хочет увидеть мою юность, разве он не ненавидел меня за то, что я такой молодой и живой? Он способен на гнев и ненависть… возможно, и на вожделение. Может быть, женщины заманили меня сюда, чтобы наказать, чтобы сообща как-то отомстить Хлое? Я – идеальная жертва, утонченный, порядочный, молодой, сын плохой матери. Или по какой-то причине, которую я так никогда и не узнаю, я должен принять участие в заключительном акте драмы? Эта драма лишь косвенно относится ко мне, но я в ней буду уничтожен. Боже мой, как они пугают меня, все они. Джесс сказал, что они травят его. Они могут отравить и меня в любой момент. Я постоянно пью их травяные настои. Может, они медленно лишают меня разума, навязывают галлюцинации вроде электропровода в Переходе в виде вылезшей из стены птичьей ноги. Я думал, что сошел с ума, потому что влюблен в Марка и не могу жить без него. Не из-за этого ли я приехал сюда? Чтобы с помощью магии избавиться от своего прежнего ненавистного «я» и обрести новое? Я был влюблен в Марка… а теперь я влюблен в Джесса. Может, это и есть мое лекарство, мое исцеление, мое желанное отпущение? В одном я могу быть уверен: за преступление против богов полагается страшное наказание».

Мидж Маккаскервиль сидела у окна своей спальни в Куиттерне, загородном доме Маккаскервилей. День клонился к вечеру, а она ненавидела это время. Колено у нее потеряло подвижность, горело и болело, руки были исцарапаны, и она все время прикладывала их к щекам, чтобы почувствовать, насколько они ободраны. Слезы стояли в глазах Мидж, и она скоро дала им волю, вспомнив о своем падении и о том, как день назад на концерте в школе у Мередита ее до слез тронули высокие поющие мальчишеские голоса. Среди них не было голоса Мередита – он притворился, что не умеет петь. «Я все время плачу в последние дни», – подумала Мидж, потирая больную коленку.

Она встала и прошлась по комнате, потрогала тюбики и флакончики с косметикой, аккуратно, словно инструменты, разложенные на туалетном столике. После обеда она собиралась всерьез заняться цветами, но потом решила, что это бессмысленно. «Боже мой, – подумала она, – какую ужасную тревогу я чувствую и ничего не могу с собой поделать, во всем моем теле эта ползучая тревожная боль». У нее возникло знакомое ощущение: потребность сделать что-то очень странное, чтобы сохранить здравомыслие. «Я хочу что-нибудь сделать, – думала Мидж, – сломать что-нибудь, прыгнуть в реку, выпрыгнуть из окна. Это как желание сбросить с себя что-то, какое-то очищение. Но как я могу очиститься? Что бы я ни сделала, в итоге будет зло. И тут еще Томас, вовремя взялся за прополку. Сил нет смотреть, как он старательно наклоняется, а потом складывает сорняки в аккуратную кучку, корнями в одну сторону – он такой педант. И он хочет развести костер, а у него в подобной ситуации всегда такой возбужденный и глупый вид. Он обо мне совершенно не думает. Но он же психолог. Разве он может не понимать, какой поток сознания рождается у меня в голове?»

Мидж в то утро проснулась рано от безумного, невыносимого пения птиц и сразу же вспомнила о выходных с Гарри, на чем он так настаивал и что теперь казалось невозможным. Желание быть с Гарри, в его объятиях, просто почувствовать благодатное облегчение и счастье от его присутствия снова загорелось в сердце Мидж, заставило ее подняться и опять пройтись по комнате. Только рядом с Гарри она становилась собранной и спокойной. Так значит, Томас был источником ее несчастий? Значит, она должна набраться сил, чтобы возненавидеть мужа и соединиться с любовником? Может, так оно и есть. Наконец-то вырваться на свободу из клетки боли и лжи! Она посмотрела в зеркало на туалетном столике – на свои прекрасные волосы, на свое искаженное лицо – и на мгновение широко раскрыла глаза, придав лицу прежнее прелестное живое выражение, означавшее: «Посмотри, как я хороша!» И неужели это она – та самая, кем все восхищались и кого обожали, теперь, очень скоро, должна принести столько горя, вызвать такой скандал и хаос? Она отвернулась от зеркала.

– Ты себе места не находишь в последние дни, – сказал ей в это утро Мередит.

Что видел Мередит? Что он слышал и что понял? Наверное, ничего, убедила себя Мидж. Воспоминание о той сцене постепенно стиралось. После «разоблачения» Мередит исчез, словно его и не было. Гарри она ничего не сказала.

Куиттерн был небольшим миленьким домом – два строения красного кирпича, соединенные вместе; возможно, когда-то это были коттеджи лесников, поскольку стояли они в середине леса. Цивилизация (благодаря удобному сообщению с Лондоном) приблизилась к ним, но не успела загадить окрестности. Маккаскервили жили в Куиттерне уже двенадцать лет. Их предшественник заменил соломенную крышу на черепичную, оборудовал гравийный подъезд и окружил дом площадкой, покрытой округлой морской галькой, которая во влажном виде становилась черной и блестящей, а в сухом – крапчатой и серой. Томас упростил сад, где раньше были розовые клумбы и два длинных газона по краям. Теперь здесь осталась простая лужайка, а на ней – великолепный бук, и единственная клумба неподалеку от длинной живой изгороди, которую не подстригали. Более дикая часть сада, переходившая в лес, была полна буйно разросшихся кустов рододендронов, готовых распуститься сиреневатыми цветами; среди кустов то здесь, то там виднелись веллингтонии, макрокарпы да несколько стройных березок. В лесу, когда-то столь поразившем Мидж, росли высокие стройные дубы и каштаны, попадались большие дикие вишни; в нескольких местах, где кроны деревьев были не очень густы и солнечный свет доходил до земли, встречались папоротники. Из коричневатых прошлогодних зарослей пробивались молодые побеги, кое-где уже зацвели колокольчики. Когда-то все это показалось Мидж настоящим раем, но теперь этот маленький уголок дикой природы перестал доставлять ей удовольствие. Лес пугал ее, казался враждебным, камни наводили тоску. Она предпочла бы асфальт вокруг дома и хотела бы (что немыслимо для Томаса) спилить, выкорчевать с корнем бук. Темное, чуждое здесь дерево излучало меланхолию, стучалось в окно ванной своими плакучими ветвями. А подальше в лесу, где заканчивалась территория Маккаскервилей, некая семья, носящая фамилию Шафто, построила жуткий современный особняк и теннисный корт. Мидж слышала звуки падающих деревьев и далекие враждебные голоса. Томас и Мередит намеревались подружиться с соседями, но Мидж воспротивилась. Томас постоянно повторял, что хочет оставить дела и поселиться в Куиттерне. Он сказал, что Мередиту можно было бы завести здесь собаку. При мысли о собаке слезы наконец хлынули из глаз Мидж.

Томас развел костер, и ветер задувал дым в кухню. Мидж вышла на улицу. Груда сорняков, выполотых Томасом, и зимний мусор были влажными, и Томас плеснул керосину, чтобы горело получше; пламя заполыхало вовсю. Мидж отступила от жара.

– Не подходите близко! – крикнул Томас ей и Мередиту, только что появившемуся из леса.

Мередит, за последнюю неделю как будто выросший на несколько дюймов, стоял, засунув руки в карманы. На его лице застыла чуть высокомерная улыбочка – любовь в сочетании с ребяческим кривлянием. Совсем недавно он устроил бы пляски вокруг костра, носился бы по лесу в поисках чего-то, что можно бросить в огонь. Теперь же в этом качестве выступал Томас. Краснолицый, в старом потрепанном костюме и кепке, вооруженный вилами, он ходил вокруг костра, собирал в кучки вывалившиеся оттуда горящие веточки и закидывал их назад в огонь. Столб серого пепла, поднимающийся от пламени, набрал высоту и понемногу стал распадаться – пепел падал на шапку Томаса, на его одежду и очки, сияющее потное лицо. «Что он сжигает? – думала Мидж. – Что он уничтожает с таким свирепым энтузиазмом?» Она сморщилась при виде того, с какой силой он налегает на вилы. Что случится, если… Если что? Если привычные мягкость, внимание, естественное взаимопонимание и вежливость, соединявшие ее и Томаса, когда-нибудь дадут трещину? Он был таким мягким и учтивым, таким заботливым и добрым. «И почему я не могу быть с ним счастлива? – спрашивала себя Мидж. – Разве не в этом суть проблемы? Я не то что несчастлива – я в отчаянии, в аду, и все вокруг не так, и я сама не своя. Я должна быть счастлива, такова моя природа, мое право. Это и бесит меня, доводит почти до безумия – ощущение того, что мое счастье так близко, рукой подать, а я просто… почему-то… не могу… до него дотянуться…»

– Ну как наша бедная коленка? – спросил Томас.

– Лучше.

– Дай я посмотрю.

Они сидели под выглянувшим ненадолго солнышком; их садовые стулья с просевшими сиденьями стояли чуть наклонно на неровных камнях.

Мидж подняла голую расцарапанную ногу. Томас, конечно же, возился с ее раной, продезинфицировал ее, посочувствовал жене. Теперь он поверх очков смотрел на ранку таким взглядом, который особенно раздражал ее. Томас ласково положил руку на матовую гладкую кожу над ссадиной.

– Она вся горит, – сказала Мидж. – Может, забинтовать?

– Нет, оставь так, у тебя все чисто. Бедняжка, какое ужасное падение.

– Это было так нелепо.

– Ты у меня глупенькая – нельзя ходить в туфлях на высоких каблуках. Они хороши только для гостиных!

– Да… Ну ладно, пусть так…

– Ты хорошо себя чувствуешь? В смысле, вообще.

– Да, конечно.

– Еще не конец твоего периода?

– Нет, я в порядке.

– Ты иногда выглядишь такой…

– Какой?

– Отсутствующей.

– Может, я теряю свою индивидуальность. Впрочем, у меня всегда ее было немного.

– Переоцененный товар. Я тебя не раздражаю? Иногда мне кажется, я тебя теряю.

– Нет-нет. Просто мы подчас разговариваем как чужие. Интересно, у других тоже такое случается?

– Забудь о других. У нас своя собственная манера разговаривать.

– Интересно, как разговаривали Гарри и Хлоя?

Она вдруг не смогла воспротивиться желанию произнести его имя.

– Ах, эти двое…

– Ты говоришь о них так презрительно.

– Да нет, господь с тобой. Жизни других людей и fortiori [51]51
  Особенно (лат.)


[Закрыть]их браки есть тайна великая.

– Даже для тебя?

– В особенности для меня. Все простые объяснения я давно исчерпал.

– Но Гарри…

– Гарри мог бы стать фашистом…

– Он тебе представляется грубым?

– Я хотел сказать, что на самом деле он романтик. Я полагаю, фашисты тоже были романтиками, но он порядочный романтик. Разочарованный вождь. Конечно, он страдал оттого, что у него знаменитый отец. Это как верблюд для Уилли. Он был романтически влюблен в Хлою, и я уверен, они оба вовсю играли в эту игру. Я не говорю об этом цинично. В жизни так много актерства – это может стать катастрофой, но иногда это способ сдерживания ситуации, которая в противном случае была бы совершенно неподконтрольна тебе.

– Значит, они были счастливы?

– Да, на свой беспокойный манер. Ты так не думаешь?

– Да, пожалуй… Хлоя определенно была романтиком. Она теперь где-то далеко от нас, бедная девочка.

– Бедная, потому что умерла молодой?

– Она никогда никого не любила по-настоящему, кроме Джесса Бэлтрама. В конечном счете после такого мужчины все другие должны казаться бледными тенями. Она так и не оправилась после того, как он ее бросил.

– Но ты, конечно, Джесса никогда не видела, да? Мне раньше хотелось изучить этого человека.

– Он, естественно, был благодарен Гарри.

– Что ж, Гарри женился на женщине, беременной от другого мужчины.

– Это типично для него, – сказала Мидж. – Он такой щедрый… настоящий рыцарь… необузданный… возможно, глуповатый.

– Склонный к саморазрушению, – отозвался Томас. – Он женился на ее раскаянии, стыде, мстительности и ненависти к себе. Его привлекают такие запахи.

– Ну, это уж слишком психологично. Она была по-своему привлекательна, этакая трагическая королева. А почему он выбрал ту, другую?

– Потому что она была невинная пустышка. В ее чистых, ясных любящих глазах он видел бескрайние моря Антарктики и летающего кругами альбатроса.

– Очень романтично. Это смешно, но я всегда считала Эдварда сыном Гарри. Это Стюарт похож на безотцовщину.

– Непорочное зачатие. Безгрешная отсутствующая мать, мать-девственница. Это способ избавиться от отца.

– Ты думаешь, этим все и объясняется?

– Нет.

– И Стюарт в самом деле станет надзирать за условно осужденными – таково, кажется, его последнее решение? Превратить всех преступников в Стюартов? Не могу его понять.

– Я тоже. У него какой-то метафизический порыв. Есть люди, способные делать только что-то одно, но им нужно попробовать все. Он похож на композитора, который должен изобрести для себя всю гармонию. Стюарт видит машину жизни, ожесточающую людей, – секс, алкоголь, честолюбие, гордыня, корыстолюбие, изнеженность – и представляет себе это в виде одной большой ловушки. Его простой план состоит в том, чтобы не попасть в нее. Вот почему ему нужно попробовать все.

– У него будет нервный срыв. Он наделает дел. А в итоге станет психопатом.

– Хорошенькие девушки любят психопатов.

– Я бы хотела, чтобы он оставил Мередита в покое. Прошлой ночью мне опять приснился этот сон о белом всаднике. Он поворачивается и смотрит на меня. А может, белая только лошадь… Ты сказал, что это символ смерти.

– В этом нет ничего страшного. Жизнь – тоже символ смерти. Это исследование умирания.

– Я знаю, смерть тебя ужасно интересует. Мне бы хотелось, чтобы Эдвард проявлял больше интереса к Мередиту. А как там Эдвард? Где он? Все думают, что он здесь. Где ты его спрятал?

– Он отправился в паломничество, чтобы пройти испытание, сугубо личное испытание. С ним все будет в порядке.

– Тебе нужно было стать не ученым, а каким-нибудь романтическим поэтом. Я хочу увидеть Эдварда. Хочу утешить его.

– Пойдем прогуляемся?

– А не пора ли выпить?

– Нет, еще рано.

– Я слишком устала.

– Тебе нужно какое-то занятие.

– Ты это все время повторяешь. И что же я, по-твоему, должна делать?

– Почему бы тебе не начать собирать колокольчики?

– Ты эльф, а не человек!

Пока они разговаривали, по траве между громадными рододендронами к ним подошел Мередит. Ноги его промокли после прогулки по лесу и оставляли отметины на круглых сухих камнях. Да, он вырос, подумала Мидж, он стал старше. Так он должен выглядеть в двадцать лет, когда станет студентом и у него появятся девушки. Ужасно. Мередит, загорелый, в чистой белой рубахе, распахнутой на шее, встал за стулом Томаса. Он расчесал свои аккуратно подстриженные волосы прямыми прядями и подровнял челку. Мальчик смотрел в глаза матери холодными пустоватыми голубыми глазами.

Томас носовым платком счищал пепел костра со своих очков.

И тут Мередит с совершенно серьезным лицом, не отрывая взгляда от Мидж, приложил палец к губам.

Томас надел очки и теперь смотрел в сад. Внезапно он вскочил на ноги и побежал по траве и по камням с криком:

– Смотрите, смотрите!

Мидж, чье лицо вспыхнуло от потрясения при виде этого унизительного жеста, побежала за мужем. Мередит неторопливо двинулся за ними.

Воздушный шар в сине-желтую полоску безмолвно, медленно и довольно низко плыл над верхушками деревьев. Ясно различались корзина и люди в ней.

– Смотрите! – снова возбужденно воскликнул Томас, пробегая мимо костра.

Мидж подняла взгляд на прекрасный шар. Счастье. Вот что это. Вот чего у нее никогда не будет. Такое прекрасное, такое близкое и такое недоступное. А Мередит так жестоко, так больно обидел ее. Сквозь слезы она смотрела на летящий шар, на ясное синее небо. Люди в корзине шара махали им. Томас принялся махать в ответ, а Мидж и Мередит не стали. Мередит смотрел на мать. Мидж отвернулась и пошла в дом.

– Ну, мы тебя убедили? – спросила матушка Мэй.

– Да, – сказал Эдвард.

Джесс лежал на спине с открытыми глазами, медленно и глубоко дыша. Его красные губы чуть приоткрылись, словно он собирался что-то сказать. Полные руки и плечи над простыней были обнажены – руки белые и волосатые, плечи белые и безволосые. Его глаза, казавшиеся совершенно круглыми, почти вылезли из орбит и словно лежали на поверхности лица. Но глаза эти ничего не видели, а если и видели, то что-то далекое, находящееся в другом месте. Они были подернуты дымкой и покрыты сеточкой лопнувших сосудов. Руки Джесса были вытянуты и лежали на одеяле – ладони близко друг к другу, пальцы почти соприкасаются. Матушка Мэй потрогала его руку, чуть ущипнула дряблую плоть, подняла ее, отпустила – рука безвольно упала назад. Спокойное лицо ничуть не изменилось. Эдвард вздрогнул.

– И как долго он останется таким? – спросил он.

– Трудно сказать, – ответила Беттина, стоявшая по другую сторону кровати. – Может, несколько часов или несколько дней, а то и недель.

– И вы не пытаетесь его разбудить?

– Конечно нет!

– Мы не позволяем Илоне видеть его, – сказала матушка Мэй. – Это ее огорчает. То есть она знает, что такое случается, но, пожалуйста, не говори ей об этом.

– Хорошо.

«Уж не накачали ли его наркотиками, – думал Эдвард, – чтобы не дать мне разговаривать с ним?» Все предположения казались одинаково безумными.

– Пойду закончу свои дела, – сказал он и зашагал вниз по винтовой лестнице, оставив двух женщин около Джесса.

Однако он не пошел в Переход, где, как ему было известно, находилась Илона. День клонился к вечеру, и на столе в зале еще лежала посуда после обеда, которую Эдвард должен был отнести куда положено. Но он не прикоснулся к ней. Заведенный порядок в Сигарде за последние день или два начал тихо и незаметно рушиться. По крайней мере, это касалось Эдварда, а Илона, по словам Беттины, стала «еще рассеяннее, чем обычно». Блюдца формально споласкивались, а не мылись, стираное белье не достигало места назначения, картофельная кожура валялась на кухонном полу, но что самое странное – появились две бутылки вина. Они стояли, бесстыдно откупоренные, на полке рядом со стеклянной горкой. За обедом без всяких слов каждый выпил по стакану. В чем дело, какой праздник наступил?

Поскольку говорить с Джессом было пока невозможно, Эдвард решил отправиться на далекую прогулку. Джесс впал в транс предыдущим вечером – вечером того дня, когда Эдвард с утра разговаривал с ним. Однако женщины только теперь уступили недоверчивым вопросам и дали Эдварду возможность взглянуть на заколдованного мертвеца. Дверь в башню в течение вечера и утра была заперта, а ключа он нигде не нашел. Теперь ему хотелось выбраться из этого дома, уйти подальше, если получится, добраться до моря. Он помедлил в Затрапезной, открыл ящик, достал карту, разложил ее на столе и принялся рассматривать более тщательно. Четко обозначенная железная дорога пересекала шоссе в двух или трех милях за поворотом на Сигард, а потом, петляя, уходила к морю. За тем местом, где она пересекала шоссе, находились две станции. Та, что вдали от моря, называлась Смилден-Холт, а другая, уже на берегу, носила имя Эфтхевен и явно была обиталищем прежних «рыбарей». Un petit chemin de fer d’interet local [52]52
  Маленькая железная дорога местного значения (фр.).Аллюзия с образом из романа М. Пруста «Под сенью девушек в цвету».


[Закрыть], автоматически сказал про себя Эдвард. Перед самым Эфтхевеном дорога около мили шла строго вдоль кромки берега. Значит, ему нужно найти эту дорогу и двигаться по ней. По заброшенной железной дороге обычно можно пройти, по насыпи или в низине, она не растворяется в окружающей природе. Эдвард сложил карту, сунул ее в карман, как недавно портрет Илоны, и отправился в Атриум.

Илона стояла у стола – убирала остатки обеда, так долго остававшиеся нетронутыми.

– Ты видел его? – спросила она.

– Да.

Эдвард не хотел встречаться с Илоной, он чувствовал себя неловко после вчерашней ее вспышки в Упряжной. К тому же ему отчаянно хотелось побыть одному. К его облегчению, Илона не стала развивать тему (возможно, болезненную для нее) пребывающего в трансе Джесса.

– Ты куда?

– Погулять.

– Ты на меня сердишься?

– Нет. Илона, дорогая моя, конечно нет. Просто… слишком уж много всего.

– Ты от нас уедешь?

– Нет. Ты же сама сказала, что я не могу.

– Ну, это только слова. Не бросай нас. По крайней мере, пока не бросай. Не бросай меня.

– Не брошу.

– У меня есть кое-что для тебя.

– Что?

– Всего лишь немного хорошего чая, вроде того, что ты пил недавно.

Чаепития были не в обычаях Сигарда, но Эдварду в качестве угощения иногда наливали горячего травяного чая.

Илона оставила чашку с блюдцем на столе и ушла с полным подносом.

Эдвард понюхал смесь и уже собрался сделать глоток, но засомневался. Поведение Илоны показалось ему странноватым: она говорила неестественным, но настойчивым тоном, словно очень хотела, чтобы он выпил этот чай. Предположим… А что предположим? Эдвард быстро повернулся и вылил содержимое чашки в горшок с каким-то растением – высоким, гладким, с длинными висячими ветками.

Вернулась Илона.

– Ну как тебе чай? Ой, да ты уже все выпил.

– Да. А разве что-то не так?

– Знаешь, что это было такое?

– Что?

– Приворотное зелье.

– Не говори глупостей!

– Правда-правда. Джесс, перед тем как заболел, собрал много этой травы. Если ты выпил зелье, ты должен полюбить первого, кого увидишь. Но можешь не волноваться – первой ты увидел меня. А меня ты уже любишь… и я твоя сестра.

– Отлично. Хорошая шутка! Ну, я пошел прогуляться.

– Ведь ты любишь меня, правда?

– Да, Илона, люблю.

– И пока не уедешь?

– Не уеду.

Илона нагрузила поднос посудой и ушла.

Эдвард заглянул в чашку, которую все еще держал в руке. На донышке осталось немного жидкости. Он смотрел на нее несколько мгновений, чувствуя непреодолимое желание выпить остатки, – и выпил.

Эдвард облачился в плащ, тихонько закрыл за собой дверь и пошел по тропинке. Дойдя до шоссе, он повернул направо. На дороге не было никого, ни одна машина не обогнала его. Ровный пейзаж под низкими серебристо-серыми облаками имел мрачный и скорбный вид, словно ему наскучило безделье. Влажный ветер не стихал, дул упорно, сгибая маленькие деревья, уже и без того склонившиеся в его направлении. За низкой и чахлой живой изгородью из боярышника Эдвард видел влажно-зеленые побеги, разнообразившие серовато-грязную краску земли. Дождь недавно прекратился, и почва дороги отливала синевой в приглушенном свете, исходящем от толпящихся вверху облаков. Ботинки Эдварда (Джесса) производили при ходьбе липкий звук. В дополнение ко всему, вдали щебетали какие-то птицы, а другие испускали тревожные низкие крики. Но одиночество влияло на состояние Эдварда, и ему казалось, что он идет в тишине. В его голову вернулись мысли о Марке, и он попытался сосредоточиться на событиях предыдущего вечера. «Что я сделал, что я делал?» – спрашивал он себя. Но это было слишком сложно, и, хотя он знал, что одни воспоминания можно вытеснить другими, усталость не позволяла ему сделать это. Он чувствовал, как его мысли приближаются к некой критической и воистину очистительной точке, но потом, минуя ее, возвращаются к тому, что уже стало скучным и знакомым; и он подумал: для чего эта церемония? Потом он вдруг представил себе Гарри, о котором в Сигарде практически не вспоминал. Образ Гарри стал четким, живым и объемным, и что-то шевельнулось в сердце Эдварда – благодарность, любовь. Он услышал голос Гарри: «Послушай, у тебя нервный срыв, ты болен, ты выздоровеешь». Добрый старый Гарри, рассудительный, красивый, сильный, настоящий – его отец. Однако Гарри не был его отцом, не исцелил его и не мог это сделать. А Джесс? Что мог сделать для него Джесс? Скорее он, Эдвард, мог что-то сделать для Джесса; что-то непонятное и, возможно, ужасное. Он был привязан к Джессу, он любил его. И он только что сказал Илоне, что любит ее. У него появились новые обязанности.