Текст книги "Школа добродетели"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

Томас посидел немного, а потом произнес вслух, хотя и вполголоса:

– И сдирает кожу с Марсия.

– Я хочу, чтобы ты научил меня медитировать, – сказала Мидж.

– Я не знаю как, – ответил Стюарт. – Я просто делаю это. Конечно, есть разные способы, практики, но этим нужно очень долго заниматься. Я их сам для себя изобретаю, может быть, они неправильные. Вы должны обратиться к кому-то другому.

– Ты хочешь выпроводить меня.

– Нет. Просто не могу вам помочь.

– Ты должен мне помочь. Ведь ты же хочешь нести добро в мир. Или ты отказываешься, потому что тут примешано личное?

Стюарт немного подумал и ответил:

– Сомневаюсь, что я вообще способен вам помочь, но тем не менее… поскольку все это связано с моим отцом… я считаю, что нам лучше не разговаривать.

– А с кем еще я могу разговаривать? У тебя же есть особый долг, особые обязательства. Ты – единственный, кто может понять все это. Ты должен помочь мне разобраться, никто другой не сможет. Я хочу рассказать тебе все о себе и о ситуации… и тогда я смогу принять правильное решение. Разве ты не хочешь, чтобы я сделала это?

– Да, но…

– Неужели тебя даже не интересно?

Стюарт задумался.

– Нет, интересно. Но интерес такого рода – низкий, отвратительный инстинкт, и я не могу идти на поводу у него.

– Ты считаешь, что нехорошо представлять себе страдания других людей?

– Ничего хорошего из того, что вы мне расскажете, не получится.

– Откуда ты знаешь, почему ты так уверен, почему не попробовать, чего ты боишься?

– Я предвижу все отрицательные последствия, каких, вероятно, не видите вы. Мы с вами вообще не должны говорить об этом…

– Как ты можешь быть таким холодным и бессердечным?

– Вы придумали этот разговор как средство, как способ отложить признание Томасу.

– Ты намекаешь, что, если я сама не признаюсь Томасу, это сделаешь ты?

– Нет. Я ему ничего не скажу.

– Никогда?

– Это бессмысленный вопрос, поскольку Томас так или иначе скоро все узнает. Отец вполне может ему сказать. Но лучше вам сделать это самой. Секрет открылся, перестал принадлежать только вам двоим, и, скорее всего, он начнет распространяться…

– Я думаю, Эдвард способен рассказать Томасу. Или эти дьяволицы из Сигарда начнут сплетничать. Но… это не имеет значения… у меня есть ощущение, что он уже знает…

– Вы так думаете?

– Нет, он не знает, но ты же говоришь, что это неизбежно, и тут никуда не денешься… Я хочу понять, что я совершила. Об этом я и хочу поговорить с тобой… и обо всем, что это значит. Как я могу судить? Мне нужен ты, нужна твоя помощь, я прошу тебя помочь мне. Я хочу исповедаться, хочу выплеснуть все перед тобой.

– Я понимаю. Но такой «выплеск» вам как раз и не поможет. Если рассказать все мне, не будет никакой пользы. Это просто отвлекающий маневр, еще один эмоциональный опыт, способ протянуть… продолжить… ваши отношения… Идите к Томасу. Если вы хотите, чтобы все было ясно и по-настоящему, откройтесь ему. Вы жили словно во сне…

по крайней мере, мне так кажется. Пока не поговорите с Томасом, вы не поймете, чем занимаетесь. Как только вы ему все расскажете, вы станете другим человеком.

– Вот этого я и боюсь.

– Этого боится только часть вас. На самом деле вы хотите стать другим человеком, прекратить обман…

– Ты, похоже, думаешь, что женщина не может любить никого, кроме своего мужа. Ты считаешь, что всякая другая любовь ничего не стоит. Но именно эта любовь, возможно, самое ценное, что есть в мире. И так происходит всегда. Ты хочешь разлучить меня с твоим отцом. Тебе отвратительна наша связь. Неужели ты не можешь быть объективным?

– Да, меня от этого тошнит, – ответил Стюарт, – но дело не в этом. Дело в том, что нужно говорить правду. Если человек лжет, а тем более – лжет постоянно, он постепенно теряет связи с реальным миром. Теряет способность понимать. На мой взгляд, хотя мой взгляд и не имеет значения, ваша связь с моим отцом – это неправильно. Нужно думать о Мередите и…

– Не надо быть низким, не надо быть грубым и невоспитанным! Ты злопамятен… ты не понимаешь, как ты смеешь…

– Ну хорошо, не смею. Я прошу прощения за то, что сказал вам, будто ваши отношения с моим отцом – это неправильно. Ложь – это неправильно. Только когда все делается в открытую, вы можете понять, что сделано и что делать дальше. Рассказывать об этом мне не нужно, это только ради острых ощущений. Вы хотите отвлечься, как ходят в кино, чтобы забыть о неприятностях. Это фантазия.

– Ты называешь фантазией мое желание открыться тебе?

– Да. Это невозможно и этого не будет. Истина возникнет только с Томасом, а не со мной. А это– лишь создание некой эмоциональной атмосферы, что-то вроде беспокойной псевдосвязи…

– Понятно… ты боишься эмоциональных отношений со мной. Ты чувствуешь, что тебе грозит опасность?

– Нет, я чувствую, что опасность грозит вам.

– Ты себе льстишь. Ты думаешь, я могу влюбиться в тебя?

– Нет, конечно нет! Я хочу сказать, что для вас это станет своеобразным наркотиком – бесконечные разговоры с кем-то. С кем угодно.

– Это похоже на психоанализ!

– Это не принесет вам пользы. Просто продолжение сна, неправды, откладывание на потом того, что необходимо сделать сейчас.

– Ты думаешь, я доставлю тебе беспокойство.

– Нет!

– Ты сам сказал про беспокойную связь.

– Пожалуйста, давайте не будем спорить в такой манере…

– Я не спорю, споришь ты. Я ищу помощи. Ты воздвиг вокруг себя нечто удивительное, нечто вроде вакуума… Что же ты теперь сокрушаешься, что в него устремляются люди со своими болями? Неужели таково твое представление о святости – отталкивать страждущих? Или ты вознесся слишком высоко?

– Все дело в том, что это… что вы…

– Я – что? Такая особенная? Может, это искушение?

– Нет. Вы знаете, что я имею в виду. Давайте прекратим разговор, сплошная путаница и хаос.

– Ты ненавидишь хаос. Там, где есть люди, всегда хаос.

– Послушайте, это связано с моим отцом. Я не могу обсуждать его… его…

– Приключения.

– С вами. Это неприлично.

– Мне нравится твой словарь.

– Ему бы это… не понравилось. И совершенно справедливо. Это достаточная причина для того, чтобы я попросил вас уйти.

– Я бы хотела узнать и другие причины.

– Вам нужна нервная эмоциональная сцена, игра на нервах, а это ни к чему.

– Ты так стараешься не повредить отцу, почему же ты тогда поехал с нами в машине?

– Это было ошибкой, – сказал Стюарт. – Я сожалею. Мне хотелось поскорее оттуда уехать.

– Ошибки не остаются без последствий. Ах, Стюарт, помоги мне немного, любая малость мне поможет! Не будь таким жестоким. Мне нужно то, что ты способен дать. Мне нужно некое отпущение… нет, прощающее понимание, сострадание…

– Я испытываю к вам сочувствие.

– Это уже кое-что.

– Но я не могу вам помочь. Пожалуйста, не просите у меня ничего, здесь неподходящее место.

– Значит, ты не в силах помочь тому, кто сходит с ума от отчаяния?

Стюарт подумал.

– В таком контексте – нет.

– Ты… ты настоящий дьявол. Ты с этой твоей «ошибкой»…

– Я не хочу совершать других. Здесь.

– Уже поздно. Ты боишься, как бы одна-единственная оплошность не запятнала тебя. Ты должен быть идеальным – и пусть погибнет весь мир. Что ж, по крайней мере, я начинаю лучше тебя понимать!

Они сидели в маленькой комнате Стюарта, он – на кровати, она – на стуле. Говорили вполголоса. Косые бледные солнечные лучи проникали сюда через грязное окно, которое Стюарт закрыл, когда неожиданно появилась Мидж. Стены в комнате были бледно-зеленые, с разводами; край сверкающего новизной линолеума задрался и мешал открываться дверям, а по цвету он тоже был зеленым, но более ярким. В комнате имелась раковина, рядом с ней висело тонкое белое полотенце. На маленьком столе были разбросаны бумаги, брошюрки, незаполненные бланки. В пыли под кроватью виднелся наполовину разобранный чемодан, его сломанная крышка валялась на полу. Стенные панели подернулись тонким слоем пыли. В комнате стоял холод, пахло нестираным бельем и сыростью.

Стюарт мерз, ему было неловко. Перед появлением Мидж он брился, энергично плеща себе в лицо холодной водой, его волосы промокли, а рубашка была расстегнута. Он попытался застегнуть пуговицы, но спутал петли, а опускать глаза и исправлять положение ему не хотелось – Мидж с места в карьер напустилась на него, и приходилось прилагать усилия, чтобы сосредоточиться. Он смотрел на Мидж своими желтыми звериными глазами, взгляд которых он умел делать холодным и невыразительным.

Мидж сбросила плащ на пол. Она оделась строго – коричневая юбка, белая блузка, почти без косметики и без драгоценностей, но аккуратный кожаный пояс и туфли каким-то образом, словно изысканная подпись, свидетельствовали о высоком качестве искусно подобранного костюма. Она сидела в изящной позе, чуть повернувшись, бессознательно поддернув юбку. Во время разговора ее маленькие руки с ярко-красными ногтями нервно двигались по кромке юбки, по коленям, потом устремлялись к шее, к волосам, словно два маленьких испуганных зверька. Хотя ее талию уже нельзя было назвать осиной, выглядела Мидж собранной, элегантной, молодой, натянутой, как струна, как юный солдат в безукоризненной форме. Она поминутно откидывала назад густую гриву ярких волос и нервно подергивала пряди.

– Стюарт, неужели ты не понимаешь, о чем я тебе говорю, в чем смысл всей этой сцены? Не понимаешь, что это значит, когда один человек непременно должен видеть другого, когда больше всего в мире он хочет говорить с ним, быть с ним? Я тебя люблю. Я влюбилась в тебя.

Это была правда. Мидж потом поняла, что это случилось в машине, когда они возвращались из Сигарда и она так ясно поняла, что не хочет, не может прикасаться к Гарри. Она почувствовала, как медленно меняется ее тело: его охватил ужасный холод, а потом оно постепенно стало отходить, отогреваясь в лучах, идущих сзади. Сначала она сидела недвижно, испытывая целый букет эмоций – страх, отчаяние, гнев, смущение, раскаяние. Она хотела, чтобы Стюарт исчез, умер, никогда не появился на свет, чтобы его ужасная совесть, его знание испарились без следа. Она ощущала его крупное белое тело, тяжело расположившееся так близко за ее спиной, на заднем сиденье машины. Она воспринимала его как зараженный труп, грозящий смертельной болезнью, отвратительный, опасный. Через какое-то время внутри Мидж осталась лишь усталость, и она сдалась безнадежному тихому чувству, охватывающему человека, когда он «хлебнул через край». Затем тепло потекло по ее телу, и она, даже не изменив позы, расслабилась и позволила себе отогреться. Это было желание – ни на кого не направленное, новое. Как такое могло случиться? Какое-то физическое явление, феномен, словно ее тело претерпевало трансформацию, словно под воздействием излучения изменялись его атомы. Мидж почувствовала умиротворение, она была готова уснуть, но в то же время ощущала напряжение жизни. Она понимала – или позднее поняла, – что Стюарт каким-то образом воздействует на нее, что его близость влияет на нее. Что это означало? С ней никогда ничего подобного не случалось. Все это, как и она сама, как ее изменившееся «я», было абсолютно новым. У Мидж возникло искушение повернуться, но это было невозможно. Она сидела, глядя вперед широко открытыми удивленными глазами, чувствовала сбоку присутствие Гарри, его нервные движения, глубоко дышала и размышляла о том, что так неотвратимо происходило в салоне машины. Это было нечто совершенно безличное, какая-то космическая химическая реакция, в которой Стюарт выступал как чистая сила, а она – как чистая материя. Это ощущение обезличенности, неотвратимой объективности происходящего было столь острым, что в тот момент Мидж и в голову не пришло задуматься: а разделяет ли его Стюарт?

Потом она вернулась в Лондон. Томас увез ее в Куиттерн, и она была рада уехать, отдохнуть, разобраться в том, что с ней случилось. Конечно, нужно поехать к Стюарту и сказать ему, но сначала надо просто увидеть его, побыть в его присутствии. Это было ясно. Но теперь она начала видеть и все остальное. Неужели опасная близость Стюарта непоправимо разрушила ее любовь к Гарри, их прекрасное взаимное влечение, которое она так лелеяла, которое наполняло ее дух и возвеличивало ее тело, которое в течение почти двух лет определяло ее тщательно расписанную жизнь? Нет, конечно, она не могла разлюбить Гарри, конечно, она продолжала любить его, но эта любовь изменилась. Одна в Куиттерне с мужем и сыном, изолированная на этом отрезке пространства и времени, она погрузилась в полусонное состояние и пыталась не думать о случившемся или о том, что будет делать дальше. Она просто наслаждалась своим чувством к Стюарту, холила его, утверждала. Стюарт словно уже был отдан ей, как вещь, как тема для бесконечных размышлений. Она восстанавливала все воспоминания о нем, начиная с его детства, она медитировала над ним, она собирала его. Она испытала облегчение (и одновременно обиду), когда вернулась в Лондон и обнаружила, что Гарри вышел из дома, а не ждет ее, любя и волнуясь, у телефона. Она не собиралась встречаться со Стюартом в то утро, не предусматривала этого, но отсутствие Гарри она приняла как сигнал. К тому моменту Мидж уже начала понимать, в какой ужасной ситуации оказалась. Ее болезненно растрогала маленькая квартирка Гарри, его привычные уговоры и его полное неведение. Старые укоренившиеся привычки любви и преданности победили просившиеся наружу откровения. Разве могла она забыть о своей любви к Гарри, разве не оставался он для нее совершенством? В душе Мидж мучительно соединились любовь и жалость к любовнику, хотя при этом, даже разговаривая с ним, она планировала новую встречу со Стюартом и думала о том, скоро ли это произойдет и с каким выражением лица она явится к Стюарту в следующий раз. Она позволила Гарри любить себя, и это было трогательно и странно, словно он сейчас был молод и желанен, и мысли Мидж перетекли в сон еще до того, как все закончилось. Она обещала Гарри позвонить на следующий день, чтобы договориться о чем-то, но не позвонила, а вместо этого пошла к Стюарту.

– Не говорите глупостей! – воскликнул Стюарт – Уходите домой.

Она поднялась со стула, бросилась к кровати и села рядом с ним. На мгновение ее нога, прикрытая тканью юбки, прикоснулась к нему, и Мидж почувствовала тепло его крепкого тела под рубашкой. Стюарт вскочил и отступил к окну, опрокинув на ходу стол и сбросив на пол бумаги.

– Мидж, не говорите таких абсурдных нелепостей…

– Стюарт, послушай меня, не торопись с ответом. Я знаю, это может показаться безумием, я знаю, это неожиданно, но это нечто настоящее. Не отвергай меня с ходу, подумай… Я знаю, ты хочешь жить особой жизнью, без секса, никогда не жениться, я это уважаю, мне это нравится. Я только хочу иногда бывать с тобой, я только хочу, чтобы ты принял мою любовь и воспринимал меня как друга или служанку. Я могу быть полезна для тебя. Ты хочешь творить добро, нести его людям – и я тоже. Моя жизнь была никчемной, бесполезной, полной тщеславия, вот почему ты так важен для меня. Если ты понимаешь это, ты должен позволить мне быть с тобой… Я могу стать твоей помощницей, твоим секретарем, я буду готовить тебе, делать что угодно. Пожалуйста, пойми, о какой малости я прошу. Я всего лишь хочу быть вместе с тобой, не отвергай меня, не отсылай прочь раз и навсегда, я просто хочу подарить тебе мою любовь…

– Прекратите, – прервал ее Стюарт. – На самом деле вы не верите в это и не чувствуете ничего подобного. Вы даже не понимаете, что говорите, это бред… У вас нервный срыв, это последствия шока, который вы испытали, когда вдруг увидели меня и Эдварда в том доме. Вы, естественно, рассердились, а это особый способ отомстить мне. Завтра вы сами поймете это, и ваши чувства изменятся. Я, конечно, желаю вам добра и надеюсь, что вы примете правильное решение и будете счастливы, но то, что вы сейчас сказали, – это сущий бред. Вы не в себе. Идите домой и отдохните. Пожалуйста, уходите. Я открою вам дверь.

Мидж соскользнула с кровати и оказалась у двери раньше Стюарта, не дав ему отпереть ее.

– Ты убил мою любовь к Гарри. Она прошла. Ты доволен? Теперь я одна, я твоя, и ты должен принять ответственность за меня, ты должен знать, что я чувствую, ты должен принять и признать меня, я должна существовать для тебя и быть в твоей жизни, это должно случиться. Это дело твоих рук, ты спровоцировал это. У тебя тоже есть чувства, и я ощущаю их. Все началось в машине – я чувствовала, как ты притягиваешь меня, ты наверняка захотел меня тогда.

– Простите, – сказал Стюарт. – Я не хотел вас ни тогда, ни в какое-либо другое время, у меня нет никаких таких чувств. Пожалуйста, не заблуждайтесь на этот счет. А теперь идите домой, примите аспирин и ложитесь в кровать. Я ничего не могу для вас сделать. Даже то, что я слушаю ваш бред, вредит вам.

– Ты тронут, ты возбужден, я тебе небезразлична. Я одна не могу быть причиной этого – такого сильного и безмерного. Влюбиться – это чудо, возобновление жизни, и ты должен что-то чувствовать. Ты заставил меня влюбиться в тебя. Я теперь должна сказать им всем – Гарри, Томасу, Мередиту…

– Мидж, пожалуйста, пожалуйста, перестаньте лгать и приносить горе людям. Все это ложь. Того, о чем вы говорите, нет, и меня там нет. Хотите изменить свою жизнь – возвращайтесь к Томасу, хотите чуда и обновления – ищите их там. Если вы прекратите лгать и отправитесь домой, то увидите, что именно там вы по-настоящему счастливы. Вы не обретете счастье ценой обмана. Я не верю тому, что вы сейчас говорили о вашей любви к моему отцу, но если обстоятельства все-таки меняются, это хороший знак. Вы почувствуете, что освободились…

– Освободилась! Не издевайся надо мной. Ты не видишь, как я страдаю? Да есть в тебе что-то человеческое или нет? Нет… Ты не видишь, не понимаешь… Я тебе напишу, я все объясню.

– Пожалуйста, не пишите, я не буду читать ваших писем и не отвечу. Пожалуйста, не начинайте ничего…

– Не начинать?! Да все уже началось! У тебя ключ к моему желанию. Только ты можешь утолить мою боль. Пожалуйста, прикоснись ко мне, твое прикосновение исцелит… не отказывай мне в этом, не отталкивай меня… возьми мою руку, умоляю тебя! Если ты этого не сделаешь, она засохнет и отвалится… я вся горю, все мое тело горит… бога ради, спаси меня, утешь меня, прикоснись ко мне…

С этими словами Мидж протянула к нему руку. Ее рука замерла перед его расстегнутой рубашкой, повисла, как неподвижная парящая птица.

Стюарт взял ее горячую ладонь и почувствовал, как пальцы Мидж сжали его пальцы, как ее ногти впились в его кожу, словно на него спустилась теплая хищная птица и обняла крыльями. Он закрыл глаза, чтобы не видеть ее раскрасневшегося возбужденного лица, влажных губ и глаз. Он быстро выдернул руку и отступил. Слезы хлынули из глаз Мидж, они текли, падали ей на блузку, скатывались между грудей.

– Простите, – произнес Стюарт.

Он нажал ручку, открыл дверь, отодвинул в сторону Мидж и ринулся вниз по лестнице. Оказавшись на улице, он пошел вперед широким быстрым шагом, пока не оказался там, где были кусты, несколько деревьев и скамейка. Он сел и окинул взглядом улицу. Он хотел увидеть, как выйдет Мидж.

Минут через пять она появилась, посмотрела направо, потом налево. Стюарт не понял, заметила она его или нет. Мидж направилась в противоположную от него сторону. Когда она наконец исчезла из виду, он немного подождал и неторопливо вернулся в свое обиталище.

Эдвард поднял раму окна до упора вверх, поставил рядом стул и взобрался на него. Он посмотрел под углом вниз, затем наклонился и, держась за стенки, высунулся наружу. Он увидел мостовую, решетку, темный прямоугольник выемки перед окном подвала. В тот вечер в подвальной квартире горел свет. Почему там ничего не услышали? Может, они были в задней комнате с включенным телевизором? Теперь был день и светило солнце. Подоконник находился на уровне чуть выше коленей Эдварда. Он всегда воображал себе, как Марк выходит из окна; вероятно, ему хотелось, чтобы в последний миг Марк чувствовал себя счастливым и всемогущим. Ему хотелось думать, что Марк гуляет где-то по воздуху. Выйти наружу не составляло труда, нужно было только нагнуться, ступить на карниз, потом, уже за окном, выпрямиться, наклониться вперед и шагнуть… Что Марк чувствовал тогда? А когда он понял… Успел ли он понять?.. Зачем ломать голову, пытаясь вообразить, что было на уме у Марка? Человек может прыгнуть в пустоту. Или съежиться и броситься головой вперед. Кричал ли он, пока падал? Как он не попал на решетку? Он улыбнулся, сделал шаг и поплыл, как Питер Пэн. Первый спектакль, который Эдвард видел в театре, был про Питера Пэна. Это до сих пор оставалось для него самым ярким театральным впечатлением: появление Питера в окошке детской на верхнем этаже дома, когда он из темноты ночи посмотрел на спящих детей – нездешний, отверженный, озорной. Ни один призрак, являвшийся впоследствии потрясенному воображению Эдварда, не был так ужасен, как тот летающий мальчик. Эдвард вдруг почувствовал, что у него закружилась голова. Он поспешно спустился со стула и подумал: «Что, если сегодня, когда я усну, Марк прилетит сквозь тьму, сядет на подоконник и тихо поднимет раму окна…»

Эдварду стало так плохо от испуга, тоски и знакомого отчаяния, что он сел – не на стул, а на кровать, на ту самую, на которой лежал Марк в тот вечер, расслабленный и счастливый, болтая милую чушь и улыбаясь Эдварду. Он согнулся от боли, теперь превратившейся в ужасающий любовный импульс, в мучительное «если бы только». Если бы только все это было дурным сном! Если бы Марк мог прийти к нему сейчас живой, а не мертвый; не призрак, а смеющийся, счастливый, красивый, отпускающий дурацкие шутки по-французски. Господи боже, как же они были счастливы и не знали этого. В раю, в неведении. Ах, любовь, она лепит и придает форму, она освещает собой, разглаживает и обнимает, она так уверена в реальности своего объекта, что способна создать его из ничего. Но если ее объект есть ничто? Можно ли любить пустоту? Чтобы отвлечь себя другой разновидностью отчаяния, Эдвард вытащил из кармана несколько писем от матери Марка – он нашел их дома и еще не открывал. Он взял письма с собой, потому что чувствовал, что должен их прочесть, но до сих пор не набрался мужества; еще он не хотел оставлять их в доме Гарри, чтобы ни у кого не возникло искушения прочитать послания и увидеть всю его черноту, его вечный позор и стыд. Эдвард говорил себе, что миссис Уилсден выжила из ума, что ей нужна помощь, что она нуждается в сочувствии, но ее ненависть – как, видимо, ей того и хотелось – все равно разила его стрелами смертельных, мучительных обвинений. Тон и стиль писем миссис Уилсден немного изменились, но содержание оставалось почти тем же.

Почему вы вторглись в мою жизнь, почему я должна все время думать о вас, почему мысли мои черны из-за вашего ненавистного образа? Я в аду, и скорбь моя никогда не закончится. До самого последнего дня я каждое мгновение буду думать об этой смерти, воображать ее, проживать ее, эту бессмысленную невольную смерть, эту кражу целой жизни, прекрасной чудной жизни, полной радости, оставившей дыру в мире, кровоточащую рану. Я видела его тело, переломанное и искореженное вами. Вы оставили его в прошлом, оставили и забыли, как и в тот вечер. Я надеюсь, вы вывалитесь в окно. Если бы моя ненависть могла убить вас… Еще лучше будет, если вы потеряете то, что любите больше всего, и почувствуете то, что чувствую я, окажетесь там, где пребываю я.

– Да я уже там! – громко выкрикнул Эдвард, комкая письмо.

Он пробежал другие письма – не стал читать их внимательно, просто хотел убедиться, что никакого чуда не произошло и ни одно из писем не начиналось словами: «Дорогой Эдвард, моя ненависть к вам иссякла, сошла на нет, я понимаю, что и вы страдали, вы мучились достаточно, и я вас прощаю». Такого письма не было, ему было не суждено прочесть целительные слова.

Эдвард послушался совета Томаса и вернулся в эту страшную комнату. Он взял чемодан, рюкзак с книгами и переехал, хотя был уверен, что не сможет здесь работать; правда, он пока не понимал, как вообще когда-нибудь где-нибудь сможет работать. Хозяйка обрадовалась возвращению прежнего жильца. Она назвала комнату Эдварда «мертвой» и рассказала, что никак не может сдать ее, поскольку люди считают это место несчастливым. Говорили даже, что здесь водятся призраки. Эдвард переехал туда по воле Томаса и потому, что это действие означало некий шаг, часть «работы», заменившей ему ту, другую работу, которую он не будет больше делать никогда; а еще он прощался с Гарри, выразившим ясное желание, чтобы пасынок покинул его дом. Конечно, ничего подобного между ними не было сказано словами. Но, глядя на раздраженного и измученного Гарри, Эдвард испытывал неловкость и чувствовал вину за то, что стал свидетелем унижения отчима в Сигарде. Однако теперь он сидел на кровати, уронив на пол скомканное письмо, и думал, что совершил ужасную ошибку, когда переехал сюда и оказался в одиночестве. Он здесь умрет или сойдет с ума ночью, сражаясь с призраком, тянущим его к окну.

Все смешалось, скорбь и страх теснились в его сердце. О Джессе не было известий, Илона так и не написала. Эдвард не нашел следов Джесса в Лондоне и не знал, где еще его искать. Таким образом, и это занятие, заполнявшее его время, исчерпало себя. Он по-прежнему хотел сходить к миссис Куэйд, медиуму. Он смутно надеялся, что она сумеет ему помочь, но не мог отыскать ее дом. Возможно, она куда-то переехала, и он никогда не увидит ее. Или все это было лишь сном? Самое плохое, что Эдвард не имел никакой возможности найти Брауни. Он почти желал, чтобы она уехала в Америку и кто-нибудь сообщил ему об этом. Пойти в дом ее матери он не мог, а на письмо, отправленное в кембриджский колледж, ответа не было. Значит, Брауни не хочет его видеть, она получила от него все, что ей требовалось, и больше не пойдет на поводу у своей невольной жалости. Наверное, она решила, что жалость при отсутствии каких-либо других чувств – это жестоко по отношению к нему. Вполне возможно, она сожалела о той странной вспышке эмоций. Ведь Эдвард покинул ее так внезапно, так грубо, даже адреса не спросил. Может быть, она решила, что ее общество причиняет ему слишком много страданий. Эдвард подумал, что теперь ему не остается ничего, кроме страдания. Неужели Томас имел в виду именно это? Понимал ли он, что делает, или пробовал наобум разные способы, как берут и встряхивают сломанную машинку – вдруг заработает? Ведь Томас не был богом.

Эдвард решил выдержать здесь одну ночь, от силы две, а потом переехать. Только куда? Отправиться к друзьям он не мог – у него не осталось друзей, ему было стыдно появляться перед ними. Придется искать жилье или снимать номер в дешевой гостинице. Надо будет заходить домой, ведь он ждал писем от Брауни или от Илоны, но не осмеливался верить, что долгожданные вести когда-нибудь придут. Эдвард осознавал, что рано или поздно он будет вынужден вернуться в Сигард. Иногда надежда возрождалась, и он представлял себе Джесса живым, в Сигарде, где тот и находился все это время. Эдвард воображал, как женщины смеются и приветливо встречают его, радуются его приезду, как в первый раз. Но все чаще возвращение в Сигард казалось ему ужасным, как окончательный уход во тьму.

Эдвард сидел на кровати, дрожа, и пытался либо заплакать, либо собраться и сделать что-то обыденное – например, пойти и поесть где-нибудь. В этот момент к нему пришел Стюарт.

– Привет, Эд, ты в порядке?

– Глупый вопрос.

– Почему ты вернулся сюда?

– Томас посоветовал.

– Ах так? Понятно.

– А мне непонятно. Я тут схожу с ума.

– Значит, хорошо, что я пришел.

– Как там Гарри? А, ты ведь тоже не живешь дома.

– Он очень мрачен, я к нему заходил.

– Представляю, как тебе тяжело. Словом перекинуться не с кем.

– Да. Он мне сказал, что ты здесь. Я принес то растение обратно, в твою комнату.

– Какое растение? Ах да, спасибо.

– Меня беспокоит Мидж. У нее плохи дела.

– Как по-твоему, долго это уже продолжается?

– Ты имеешь в виду…

– «Мистера и миссис Бентли».

– Не знаю. Думаешь, Томас знает?

– Трудно представить, что он знает.

– Почему?

– Он бы сделал что-нибудь.

Они помолчали несколько мгновений, представляя себе, что бы мог сделать Томас.

– Не уверен, – сказал Стюарт. – Может, он выжидает.

– Когда это закончится? Нет. О черт! Мне на это наплевать. Я в таком отчаянии, что готов покончить с собой.

Стюарт подошел к окну, закрыл его, отодвинул стул подальше оттуда и сел.

– Нет, на такое я бы не пошел. Я не склонен к самоубийству. А жаль, тогда бы все наконец кончилось. Боже мой, как же все несчастливы! Ну почему люди не могут жить счастливо? Да, я думаю, ты счастлив. И почему бы нет? Ты невинен.

Стюарт подумал и ответил:

– Наверное, в глубине души я, может быть, и счастлив, хотя я не уверен, что это подходящее слово… Но на другом уровне я ужасно обеспокоен.

– «Обеспокоен»! Боже мой, хотел бы я быть обеспокоенным!

Стюарт встал, снял черный плащ и шарф своего теперь уже бывшего колледжа, швырнул их на пол и снова сел. На нем был темный вельветовый пиджак, под пиджаком – рубашка с расстегнутым воротом, не очень чистая и помятая. Его короткие светлые волосы взъерошились. Он сидел, расставив ноги, и казался крупным и сильным, почти монументальным по контрасту с братом, худым и скрюченным. Эдвард ссутулился, переплел ноги и все время беспокойно двигал руками: то поднимал их, чтобы откинуть со лба пряди темных волос, то опускал и снова сцеплял, заламывая пальцы.

– Эд, я бы хотел, чтобы ты сходил к Мидж. Она любит тебя.

– Ты пришел, чтобы сказать мне это?

– Не только. Ты мог бы помочь ей и…

– И таким образом, сострадая другому, помочь самому себе. Я знаю. Ничего из этого не выйдет. Я всех ненавижу. Нет, тебя я не ненавижу, ты – исключение. Господи, ты мой брат. Но что толку, если я встречусь с Мидж? Ты ее видел, ты нанес ей визит, купил букетик цветов? Нет. От меня никакой пользы. Я болен, у меня нет личности, я раздавлен, я тряпка, клочок смятой бумаги, кусок дерьма в сточной канаве. Я не существую, Мидж просто не заметит меня.

– Ты существуешь.

– Если и существую, то благодаря тебе. Томас тоже умеет это делать. А все остальное время я – лишь скулящая тень. Так чего ты от меня хотел? Чтобы я отвлек внимание Мидж от Гарри, заставил ее в себя влюбиться?

Стюарт испуганно посмотрел на него.

– Ты думаешь, это возможно?

– Мидж необузданная. Она может внезапно возненавидеть Гарри за то, что случилось в Сигарде. Она на что угодно способна. Она даже признаться Томасу может. Но я не знаю. Мне ходить к ней бесполезно, моя собственная треклятая душа не на месте. Вот хоть на это посмотреть…