Текст книги "Школа добродетели"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

Илона, новая Илона с короткими волосами, внимательно смотрела на него.

– Ты хочешь сказать, что тебя призвали?

– Да. Похоже, что так. А потом пришло письмо матушки Мэй. Я не рассказал о сеансе, я не хотел ей говорить, что для приезда у меня были и другие причины, помимо ее письма. К тому же мои слова могли показаться безумными.

– Странно. Я не знала, что ты знал Дороти… миссис Куэйд.

– Я видел ее два раза. Во второй раз я… впрочем, бог с ним. Но ты не объяснила, как ты здесь оказалась, в этом доме? Ты тоже хотела получить совет у миссис Куэйд?

– Я здесь живу.

– Ты?

– Я приехала в Лондон и сразу пришла сюда, мне же нужно было где-то остановиться. Дороти Куэйд – старая подружка матушки Мэй, знала ее по художественной школе. Миссис Куэйд раньше преподавала там текстильный дизайн, а потом у нее открылся дар. Именно она продавала в Лондоне нашу бижутерию и все поделки.

– Ты хочешь сказать, она знает вас? Она знала вас всех, знала Джесса? Она бывала в Сигарде?

– Да. Я же сказала, она наш старый друг.

– Это все объясняет… или не объясняет. Мне нужно подумать. И ты все это время была здесь…

– А как ты узнал про Дороти?

– Совершенно случайно… если случайности бывают. Девушка по имени Сара Плоумейн дала мне карточку, она дочь Элспет Макран, которая когда-то знала твою мать. Ах, дорогая, дорогая Илона, я очень рад тебя видеть! Я так жалел, что не увидел тебя в Сигарде в тот день… Но ты, конечно, уехала оттуда раньше.

– В какой день? Ты был в Сигарде?

– Да. А ты не знала? Наверное, они тебе не пишут, а это случилось совсем недавно. Я нашел Джесса.

– Ты хочешь сказать, ты…

– Я нашел его тело. Разве в газетах об этом не сообщили? Я не читал газет, я был довольно…

– Нет, про тебя там не было ни слова.

– Наверное, они не хотели меня впутывать и не сказали. Я нашел его тело в реке. Я…

– Пожалуйста, не рассказывай мне об этом.

– Извини, я не хочу тебя расстраивать.

– Я не расстраиваюсь. То есть, конечно, я расстроена, но я знала, что он мертв. С самого дня его исчезновения я знала, что он мертв.

– Как ты узнала? – спросил Эдвард.

Он смотрел на ее новое, закрытое, повзрослевшее лицо.

– Это интуиция, почти полная уверенность.

– Я увидел его в реке. Что, по-твоему, произошло?

– Мы никогда не узнаем, – ответила Илона, – и лучше об этом не думать.

– Ты ведь не считаешь… Да, ты права. Лучше это оставить. Я чувствую такое ужасное горе и потрясение. Ведь я верил, что он еще жив.

– Я пережила это раньше. Все глаза выплакала. Теперь легче.

Не успела Илона сказать это, как ее глаза наполнились слезами, и она опустила голову, уткнувшись подбородком в свое ожерелье.

Эдвард встал и дотронулся до ее плеча, до мягкой прохладной ткани платья, потом коснулся коротких волос, которые сияли на ярком солнечном свете и были гладкими на ощупь; он ощутил тепло ее кожи и хотел нежно погладить ее по голове, но движение вышло неловким и незавершенным. Илона вздрогнула, потом тоже встала, подняла с пола сумочку, вытащила платок и высморкалась. Они снова сели.

– Что ты подумал о мемуарах моей матери? – спросила Илона.

– Вот как, – удивился Эдвард, – она их опубликовала? Я не видел…

– Отрывок напечатали в газете. Кто-нибудь тебе покажет.

– Меня в последнее время никто не мог найти. Так ты, наверное, скоро вернешься в Сигард?

– Нет. Но из Лондона я уезжаю.

– И куда?

– В Париж.

– В Париж?

– Да. Я там никогда не была.

– Но, Илона, ты не можешь ехать в Париж одна. Я поеду с тобой.

– Я еду не одна.

– Илона… Чем ты занималась после приезда в Лондон? Ты нашла работу?

– Да. Устроилась танцовщицей в Сохо.

– Ты хочешь сказать…

– Да, я стриптизерша.

– Как ты можешь?

– Очень легко. Ты должен прийти и посмотреть на меня. Не надо пугаться. Вот, возьми карточку. Это называется «Мезон карре». Это работа, мне же нужно как-то зарабатывать деньги, я не могла вернуться и сказать, что у меня ничего не получилось. А я только и умею, что танцевать и делать бижутерию.

– Да, танцевать… – Эдвард вспомнил то, что видел в священной роще. – Ты замечательно танцуешь.

– Откуда ты знаешь?

– Ты должна найти настоящую работу, на настоящей сцене, в балете или…

– Для балета уже поздно. Может, потом я найду другую работу. В Сохо много чего случается.

– Но ты специально поехала в Сохо?

– Я вообще-то ничего специально не делала. Я думала, Дороти поможет мне получить работу на каком-нибудь ювелирном производстве. Она всегда меня любила. Но когда я приехала, ей стало хуже. Это так печально… Мы, конечно, знали, что это должно случиться, но я не ожидала.

– Бедная Илона.

– Она была такая милая.

– Не плачь, мне так больно видеть, как ты плачешь.

– О, со мной столько всего случилось…

– Что еще?

– Эдвард, ты знаешь, что притягивает полтергейсты?

– Что? Да, знаю.

– Так вот, я больше не смогу их притягивать.

– Ах, моя дорогая, – сказал Эдвард.

Он все понял.

– Понимаешь… Я просила тебя присмотреть за мной, но ты не захотел… Теперь это сделает кто-то другой.

Из глаз Илоны потекли слезы. Губы ее были влажные, и она вытерла подбородок платком. Выглядела она беззащитным ребенком, как прежде.

Эдвард снова вскочил. К неудержимому желанию прижать ее к себе и защитить примешивалось ужасное безнадежное раскаяние. Он застонал при мысли о том, какие страдания это принесет ему в будущем, и сказал вслух:

– Нет, это слишком, это слишком!

Он стоял рядом с Илоной ломая руки.

– Да не волнуйся, – проговорила Илона. Она уронила на пол мокрый платок и попыталась утереть слезы тыльной стороной ладони. – Я в порядке. На следующей неделе уезжаю в Париж с Рикардо, он тоже из нашего стриптиз-шоу.

– Но там, наверное, ужасные люди.

– Нет, Рикардо не такой, он нежный… Он, вообще-то, театральный человек…

– Видимо, итальянец.

– Нет, он из Манчестера. У него было ужасное детство.

– Илона, мне так горько.

– Не стоит. И там вовсе не ужасные люди. Там всякие люди. Все случилось так, как и должно было случиться, и я довольна тем, как все сложилось.

– А матушка Мэй и Беттина?

– Я им не нужна. Они сильные. Теперь я должна идти своим путем. Конечно, когда-нибудь я навещу их.

– Дорогая Илона, милая сестренка, я бы хотел, чтобы ты позволила мне помочь тебе сейчас! Я так несчастен. Мне нужно кого-то любить, о ком-то заботиться. Не уезжай с Рикардо, останься со мной.

– Нет-нет, из этого ничего не выйдет. Слушай, мне скоро нужно уходить на репетицию. Я с тобой свяжусь, как только вернусь. Понятия не имею, когда это будет, и мне придется найти какое-то другое жилье, но я тебя найду.

Илона поднялась и двинулась к двери. Эдвард последовал за ней.

– Мне страшно жаль, что ты уезжаешь, – сказал он. – Уезжаешь теперь, когда я тебя нашел! Это невыносимо. Пожалуйста, останься. Я тебя люблю.

Эдвард смотрел на ее красиво подстриженные золотисто-рыжие волосы, напоминающие блестящий мех ухоженного животного; теперь он смог протянуть руку и прикоснуться к Илоне. Он погладил ее волосы, а когда коснулся пальцами затылка девушки, почувствовал, как напряжено все ее тело. Его рука скользнула на шею Илоны, а потом он отступил назад. Они посмотрели друг на друга.

– Я рада тебя видеть, Эдвард. Хочу сказать тебе кое-что. В этих мемуарах – из них опубликован только небольшой отрывок… Я давно знала, что у матери есть что-то вроде дневника. Она его никогда нам не показывала, но говорила, что у нее были утешения…

– Утешения?

– Романы. У Джесса бывали романы. Она говорила, что и у нее тоже. Наверное, давным-давно.

Илона замолчала, словно это было все, что она собиралась сказать.

– Ну… и что дальше? – спросил Эдвард.

– Больше ничего.

– Не понимаю.

– Ну тогда и не надо, лучше пусть так и останется. Я должна идти. Мне еще нужно умыться и накраситься.

Эдвард смотрел на ее опрокинутое лицо, такое маленькое и худенькое без прежней копны длинных волос.

– О нет… – сказал он.

– Забудь об этом. Заодно с тем, другим.

– Ты хочешь сказать, что Джесс, может быть, тебе не отец?

– Может, и так. Но мы никогда не узнаем. Бесполезно думать об этом.

– Теперь, когда ты об этом сказала, как мы можем не…

– Беттина похожа на Джесса, а я нет, но это, конечно, ничего не доказывает.

– Можно сделать анализ крови… Но, Илона, мы не можем начать это расследование. Это немыслимо.

– Согласна.

– Как странно! Джесс однажды сказал мне, что я женюсь на тебе. Я напомнил ему, что ты моя сестра. Может быть, он считал, что это не так?

Илона покачала головой, но ничего не ответила.

– И у тебя есть предположения, кто мог быть твоим отцом?

Этот разговор был ужасным. «Мы должны прекратить», – подумал Эдвард.

– Нет. Был один человек… Теперь он мертв. По-моему, он был любовником Джесса, а потом матушка Мэй отбила его, но у меня нет никаких оснований считать… Просто я почему-то помню его. Он был художником, его звали Макс Пойнт.

Эдвард чуть не вскрикнул, услышав это имя, но сдержался и закрыл рот рукой. Он должен все обдумать.

– Я думаю… не сейчас, а позднее… мы могли бы спросить у твоей матери, – предложил он.

– Нет, не могли бы. Нет-нет. Она этого не вынесет. И что угодно может сказать.

– Ты думаешь, ей нельзя верить? Или она сама не уверена? Или…

– Для нее это невыносимо. Все только еще больше запутается.

– Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Мы ничего не проясним, лучше оставить это.

Они обменялись долгими печальными взглядами.

– К тому же, – добавил Эдвард, – я люблю другую девушку.

Фраза прозвучала странно, да и что значило это «к тому же»?

Илона вздохнула и отвела глаза.

– Я хотела рассказать тебе об этом. Теперь все сказано и ушло. – Она вернулась к столу и взяла свою сумочку. – Я должна идти, много дел. Нужно контактные линзы заказать, купить кое-что из одежды и идти в клуб. Знаешь, Джесс после появления этих мемуаров стал настоящим секс-символом… А ты – его точная копия. Стоит тебе захотеть – и все девушки Лондона твои.

– Илона, не говори так со мной! Мы увидимся до твоего отъезда в Париж?

– Лучше не надо. Я рада, что мы столкнулись здесь. Мы еще встретимся. Я буду лучше чувствовать себя, пусть пройдет время. Ты можешь прийти посмотреть, как я танцую, только не пытайся…

– Нет, вряд ли я приду, – покачал головой Эдвард. – Не хочу видеть, как ты там танцуешь. Я лучше посмотрю, как ты будешь танцевать в «Ковент-Гардене».

– Я никогда не буду танцевать в «Ковент-Гардене». Прощай, дорогой Эдвард.

Они снова посмотрели друг на друга. Потом Эдвард подошел и обнял Илону за талию, словно они собирались танцевать здесь и сейчас. Он поцеловал ее в щеку, потом в губы.

– Ах, Илона, любимая, будь моей сестрой! Мне очень нужна сестра, чем дальше, тем больше.

Илона отстранилась от него и пошла к двери.

– Пойду собираться. Мне через минуту уходить.

– Я пройдусь с тобой…

– Нет, я спешу. Подожди здесь немного, а потом уходи. Дверь не стану запирать – захлопнешь, когда уйдешь.

– Куда тебе написать?

– Некуда. Я сама напишу. Я нашла адрес твоего отца, то есть отчима. Прощай.

– Прощай.

Илона ушла.

«Она боится, что Рикардо увидит нас вместе и не поверит, что я ее брат, – подумал Эдвард. – И наверное, будет прав! Ах, это тоже мучительно – зачем она сказала мне? Она мне очень нужна как сестра, а теперь…»

Он попытался вспомнить Макса Пойнта, но память сохранила лишь красное лицо и лысину. Может быть, снова сходить к нему? Нужно ли было сказать о нем Илоне? Нет, это дикие фантазии, у Илоны и без того хватает проблем.

Эдвард сел в кресло и начал думать о нежном Рикардо с его ужасным детством в Манчестере. Нужно было спросить, сколько лет этому Рикардо. Двадцать? Пятьдесят? И что хуже, двадцать или пятьдесят? Эдвард вдруг понял, что сидит лицом к телевизору, прямо перед его большим слепым гипнотизирующим глазом. Он вскочил. Увидел на столе оставленную Илоной карточку стриптиз-клуба, сунул ее в карман, потом постоял, прислушиваясь. На улице шумели машины, но доносился и какой-то другой звук. Квартира бормотала что-то сама по себе, издавала слабые шипящие звуки: чуть шелестели шторы, потрескивала мебель, падала пыль. Квартира была безлюдной, траурной, пустой. А может, не пустой? Не исключено, что миссис Куэйд где-то здесь, рядом.

Эдвард вышел из комнаты, выключил свет в коридоре, закрыл за собой дверь квартиры, бегом спустился но лестнице и выскочил на улицу. Он пошел в наб, где было назначено его несостоявшееся свидание с Брауни. Просидел там до закрытия, но она, конечно, не появилась.

Он снова и снова снился ей – этот прекрасный жуткий бесполый взгляд. Она много думала о смерти и утешалась ощущением ее близости, ее вероятностью; смерть тихо, успокаивающе подталкивала ее под бок. Она пересчитала свои таблетки от бессонницы, высыпала их в ладонь. Таблетки дал ей Томас. Может быть, пришло ей в голову, он дал их именно потому, что они абсолютно безопасны? Томас вряд ли опасался, что она покончит с собой, но наверняка прописал ей те же лекарства, что и своим пациентам. Значит, эти таблетки не могут ее убить. Она убрала таблетки. Она все равно не собиралась их принимать.

После того как она сходила к Стюарту и обнаружила, что он переехал, Мидж отказалась от его поисков. Вернее, она пока не придумала способа найти его. Но она почему-то не сомневалась, что скоро увидит его, она его ждала. Мидж очень хотела быть с ним, чтобы он смотрел на нее и говорил с ней, чтобы она сама говорила с ним о своей новой «лучшей жизни», объяснила ему, какой будет эта жизнь. Она хотела услышать от него хоть какие-то слова, одобряющие ее намерение, укрепляющие его силой реальности. От других она не ждала ничего, кроме презрения, но Стюарт сумеет разглядеть зерно истины в ее запутавшемся и помраченном новом существе. После разрушения ее двойной жизни – такой привычной, так хорошо налаженной, что она казалась реальной и даже исполненной чувства долга, – Мидж переметнулась к новому видению как к единственному выходу. Этот выход открылся на руинах ее мира, уничтоженного Стюартом, самим его существованием и знанием. Она хотела поговорить о том, каким должно быть ее счастливое простое будущее. Все зависело от Стюарта, и, когда он поймет это, он уже не сможет обмануть ее надежды.

Утешая себя болью, Мидж снова и снова перебирала в памяти подробности катастрофы, убеждала себя, что случившееся непоправимо и ужасно, что она виновата и с этой виной ничего не поделать, кроме как оставить ее в прошлом. Ей представлялось, что в ее прежней жизни до сего дня не было ничего, на что можно опереться, от чего можно оттолкнуться. Вина, предательство, обман, боль и обиды, причиненные другим, – все это было реальностью. Мидж не находила в ней никакой опоры, никакой возможности восстановления, обновления, объяснения, исцеления. Она чувствовала, что произошедший катаклизм не допускал этого, поскольку был окончательным. От возвращения назад, в прежний кошмар, не будет толку, там можно лишь еще сильнее запачкаться, несмотря на все благие намерения. Лучше и проще оставить все позади, как рухнувший дом, уничтоженный пожаром или разрушенный бомбой. А это означало, что сейчас ей нет нужды воображать жуткие подробности будущего. Томас ни по закону, ни по справедливости не мог забрать у нее сына, так что в будущем с нею останется и Мередит. Его сейчас при ней не было, он уехал в новую школу. Мальчик с удивительным, обескураживающим спокойствием организовал собственный отъезд, подчиняясь письменным распоряжениям Томаса. Он оставил список книг и одежды, которые попросил отправить следом за ним, но Мидж до сих пор не набралась духу заглянуть в него. Она не заводила разговор с Мередитом, а он без слов дал понять, что не хочет никаких разговоров. Долгого прощания не было. После отъезда сына Мидж много плакала, но испытывала облегчение оттого, что его нет дома.

Еще больнее была мысль (она мешала Мидж провести ревизию грехов и заставила вытряхнуть на ладонь таблетки от бессонницы), даже знание, что стоит только написать словечко или подать малейший знак Гарри, как все великолепие их любви восстановится в новой ситуации свободы. Разве не этого, как не раз говорил Гарри, они так хотели, разве не получили они теперь тот шанс, который раньше казался (по крайней мере, ей) невероятным? Томас понимал это и уехал со словами о том, что Мидж «свободна принимать любые решения». Может быть, он и в самом деле, как предполагал Гарри, не возражает против такого оборота событий? Все препятствия внезапно исчезли. Ничто не мешало Мидж убежать в дом в Блумсбери. Теперь не надо постоянно смотреть на часы, рассчитывать, лгать. Все открылось, с ложью покончено. Достаточно шепнуть одно слово, и все, чего она так хотела, возникнет само собой, как волшебный замок или город из цветов, деревьев, поющих птиц и мраморных лестниц, ведущих прямо к солнцу.

Она просила Гарри не искать встреч с ней некоторое время. Он продолжал относиться к Мидж так, словно она временно сошла с ума, и напускал на себя этакую мягкую жизнерадостность, словно подбадривал больного. Но Мидж видела жуткий страх в его глазах. Гарри сообщил ей, стараясь сохранить спокойствие: возможно, ему придется уехать, но он непременно явится к ней по возвращении и надеется, что ей к тому времени станет лучше. Мидж не стала возражать. Когда гипотетическая возможность расставания стала обретать черты реальности, она вдруг подумала: «И что же – я больше не увижу его, и то, что было между нами, никогда не вернется?» Она чувствовала странное утешение, чуть ли не удовольствие, когда говорила с ним о своих чувствах к Стюарту, словно Гарри уже сделался ее старым другом или наперсником. Но такие встречи были возможны лишь благодаря его притворству, а Мидж выносила их лишь благодаря двойственности своего сознания, не желавшего терять Гарри окончательно. Иногда ее разум вырывался на свободу и метался, прежде чем снова вернуться к спасительным мыслям о Стюарте, и тогда Мидж спрашивала себя: не сошла ли она и вправду с ума, если больше всего на свете не хочет видеть Гарри и составить его счастье? Возможно, ее болезнь заключалась в полном исчезновении сексуального желания, в чем-то таком, что вызвано сугубо химическими изменениями. Отключилось то электричество, которое всеми мыслями, всеми живыми хищными порывами чувств, всеми вибрациями плоти в течение двух лет притягивало ее к этому человеку, к нему одному. Но нет, ее сексуальные желания не исчезли – они изменились. Мидж жаждала общества Стюарта, ей постоянно мерещилось его лицо, заменившее теперь в ее сознании лицо Гарри. Она зависела от него, как от зыбкого видения, удерживавшего ее от падения в смерть. Она непрерывно представляла себе этот спасительный образ, лелеяла его, нежила, размышляла над ним, рассматривала бледное неулыбчивое лицо и янтарно-желтые глаза, под ее взором таявшие и наполнявшиеся, ах, такой нежностью. Она ласкала его мысленно, но никогда в фантазиях не прикасалась к нему рукой или губами – лишь изредка представляла себе, как целует его рукав или плечо его пиджака, и это ощущение было восхитительным. Да, она позволяла себе слабости, но в них присутствовало что-то абстрактное, и это она тоже ценила, хотя не могла полностью понять. Она тосковала, томилась, жаждала общества Стюарта. Ей хотелось, чтобы он смотрел на нее, говорил с ней; он был ей нужен такой, как он есть, – со всей его требовательностью, авторитетностью, одиночеством, неприступностью, отдаленностью от других людей, а также ощущением, что он никогда не соединится с ней, но в то же время, не соединяясь, может быть… будетс нею. Пусть не только с нею, но целиком с нею.

Конечно, Томас тоже присутствовал в ее мыслях, но его как будто скрывали темные облака. Мидж часто напоминала себе, как холоден он был, когда уезжал от нее. Она наговорила ему жестоких слов, но уже не помнила, каких именно. Она взывала к нему, но теперь перестала понимать, как это делается, и не представляла себе, что он пожелает снова увидеть ее. Если только захочет обсудить условия развода. Она чувствовала, что накопилось слишком много всякой всячины – наслоения прошлого, семейных отношений с Томасом, и в какой-то момент их придется «разгребать», – но и это тоже было далеко не главное. У Томаса оставалось множество возможностей сделать ей больно; когда Мидж подумала об этом, ее пробрала дрожь. Она боялась новой встречи с ним и предпочитала не думать об этом.

Эдвард сидел в темноте. Он пришел в «Мезон карре». Небольшой зал был переполнен мужчинами, в нем установилась полная тишина. Сосредоточенность этой публики не имела ничего общего с легким нетерпением обычных зрителей и не походила на зачарованное молчание, которое сопутствует кульминационным моментам в театре. Казалось, все жадно, неподвижно, поспешно поедают то, что видят. Бледные лица без выражения, едва видимые в свете со сцены, молча смотрели вперед и в своей решимости остаться безликими, несмотря на хищную целеустремленность, походили друг на друга, как сборище клонов. Вороватые, погруженные в себя – ни единым движением, ни малейшим сокращением мышц они не выдавали в себе личностей. Богохульно копируя самозабвенное созерцание таинств искусства или религии, они сидели в напряженном спокойствии, но внутри каждой из голов беззвучно работала машинка тайных навязчивых фантазий.

Эдвард, поначалу смотревший на действо отстраненно, уже стал частью этого безмолвного сообщества. Он тоже был не в силах пошевелиться или повернуть голову, его лицо подалось вперед и застыло, его губы чуть надулись от возбуждения. Он нашел место в заднем ряду и волновался, как бы Илона не заметила его. Она сама предложила ему прийти, но он не мог себе представить, что она и в самом деле хочет этого, – она просто хотела показать, что не стыдится своей работы. А если она увидит его и забудет свой «номер», разразится слезами? Несмотря на мерзость этого места, Эдвард быстро позволил себе увлечься предсказуемыми жестами девушек; не все они, с их фальшивыми улыбками и нелепыми провокациями, были молоды. Музыка, то медленная, то шумная, заполняла его мозг, и часть существа Эдварда крепко заснула, а другая затаила дыхание и сосредоточилась. Он почти забыл, зачем пришел сюда, и принялся разглядывать и сравнивать девушек. Никто из них не умел танцевать; только одна или две раздевались с удовольствием, внося чуть-чуть живой реальности в безжизненную атмосферу заведения. «Но Илона… Что будет, когда появится она? Что случится со зрителями, когда они увидят настоящую танцовщицу, торжество грации над гравитацией? Неужели они не проснутся, не посмотрят друг на друга с изумлением, не закричат, не заплачут, не покаются в грехах?»

Ухмыляющаяся девица в серебристом цилиндре и комбинации с блестками извивалась и дергалась, неловко крутила черную шелковую шаль, изображая стыдливость; наконец она уронила шаль и принялась бойко пинать ее ногами в черных туфлях на высоких каблуках, шумно и без всякого ритма притопывая по дощатому полу сцены. Сорочка с блестками упала, обнажив худенькое тело, прикрытое лишь тремя звездочками. Когда девушка взмахнула цилиндром, отбросила его в сторону, а потом прыгнула и повернулась голыми ягодицами к публике, чтобы сорвать с себя звезды, Эдвард вдруг понял: это и есть Илона. Неужели она притворялась? Нет. Она не умела танцевать. Он опустил голову. А когда снова поднял глаза, она скакала по сцене голая, улыбаясь в темноту напряженной, натянутой улыбкой. Нагота Илоны вызывала жалость, как нагота ребенка. Бледная, замерзшая, обнаженная – человеческая плоть во всей своей смешной нелепости. Это выглядело постыдно и трагично. То, что в других девушках было просто уродливым и вульгарным, здесь высвечивалось возвышенно и неприлично, как выставленное напоказ уродство, и в то же время было маленьким, жалким, грязным и детским. Эдвард стал рассматривать ее тело, длинную тонкую шею, костлявые ноги, маленькие заостренные подрагивающие груди. Он закрыл глаза. Судя по музыке, номер закончился. Сцена опустела. Эдвард быстро встал и вышел на улицу.

– Эдвард, я рада, что ты пришел, – сказала Мидж. – Я так хотела тебя увидеть.

Она почти не вспоминала про Эдварда и не думала о нем, но при виде его испытала радость, словно он был тем особенным, единственным человеком, с кем ей легко разговаривать.

– Мидж, простите меня, – ответил Эдвард. – Я собирался прийти… – Он не сказал, что ему было велено прийти. – Но у меня столько бед… И я думал, что с вами Урсула.

– Почему Урсула? – удивилась Мидж. – Мужчины всегда думают, что женщины в подобных обстоятельствах протягивают друг другу руку помощи. Рядом со мной никого нет, как будто у меня скарлатина. Правда, Урсула сейчас на конференции в Швеции.

Мидж почерпнула эту информацию из длинного, очень осторожного письма от Уилли Брайтуолтона. Он подчеркивал, что остался один. Уилли не писал, что с радостью оставил бы жену и прибежал к Мидж или, будь у него свобода выбора, сразу предложил бы Мидж руку и сердце. Однако он тактично и красноречиво объяснил, как она ему небезразлична, как он переживает за нее, как сочувствует, как желает – если она осчастливит его и скажет, что от него требуется, – служить ей. Он просил Мидж немедленно сообщить, не хочет ли она его видеть. Он подписался «Твой Уилли». Мидж не ответила, а он – по крайней мере, пока – не появился без приглашения у ее дверей. Уилли был человек робкий и побаивался не только Томаса (которого побаивались многие), но и Гарри. Такой же паралич благовоспитанности обездвижил и других старых знакомых Мидж. Телефон время от времени звонил, но она не отвечала, чтобы не нарваться на Томаса. Она жила затворницей и тем самым усиливала свое разочарование и свой стыд, не подпитываясь энергией, которую могла бы получить, если бы бросила вызов обществу. Она была рада видеть Эдварда.

Эдвард обратил внимание, что Мидж, несмотря на отчаяние, выглядела такой же нарочито небрежной, как и всегда. Какие-то неуловимые особенности ее внешности и светло-синий галстук преображали прямое хлопчатобумажное платье цвета морской волны (оно вполне могло сойти за форму дорогой частной школы) в головокружительное одеяние шикарно одетой женщины. Чуть тронутое загаром лицо Мидж сияло, и казалось, что оно обязано своей прозрачной гладкостью не многочисленным ухищрениям, а молодости и солнечной погоде. На ней были темные чулки, она сидела, положив ногу на ногу, и время от времени притрагивалась к своим волосам, взбивая их в трогательном беспорядке. Если судить по спокойному голосу и приветливому виду, Мидж вполне держала себя в руках, но ее истинное настроение выдавали опущенные уголки губ и испуганные глаза, со всей очевидностью взывавшие к Эдварду: «Помоги мне, ну помоги же мне, позаботься обо мне!»

– Тебя Томас просил прийти?

– Нет.

– Гарри?

– Нет.

– Я теперь никому не верю, – сказала она. – Ну так чья это идея?

– Я пришел не как посол, – ответил Эдвард, – если вы об этом спрашиваете.

– Ты знаешь, что Джесс Бэлтрам мертв? Ну конечно, знаешь, об этом писали во всех газетах.

– Да.

Ни в одном отчете о смерти Джесса Эдвард не упоминался. В некотором роде он чувствовал себя оскорбленным. Матушка Мэй постаралась, чтобы его больше не было на этой сцене. Он чувствовал ревность, словно было нарушено его право собственности. Но по зрелом размышлении он испытал облегчение. Было бы ужасно, если бы пришлось разговаривать с полицией, с журналистами. Случившееся ни на минуту не отпускало его, но он не хотел, чтобы его принуждали думать об этом. Позднее он, может быть, все расскажет Томасу.

– Ты скорбишь? Для тебя это важно?

– Да, важно, – сказал Эдвард.

– Но ведь ты его не знал. Видел один раз, когда был ребенком.

– Я много времени провел с ним в Сигарде.

– Постой, ты ведь никогда не был в Сигарде…

– Нет, был – я жил там некоторое время. Я там был, когда вы с Гарри появились в тот вечер…

– Ты там был? – переспросила Мидж. – Я, наверное, схожу с ума. Да, теперь я вспомнила. Я просто стерла тебя из памяти.

«Да, – подумал Эдвард, – это все стерлось из памяти, никто не узнает, что я приезжал к Джессу, что я любил его, а он любил меня. Словно этого не было. Может, я и сам перестану в это верить».

– Это был шок, – продолжала Мидж. – Не ожидаешь, что человек может вот так умереть. Я думала, что еще увижу его. Но я странным образом почувствовала удовлетворение, на мгновение забыла о своих несчастьях. Наверное, это следы старой ревности. Я ревновала к Хлое, потому что он любил ее. Теперь они оба мертвы. Какие бесчувственные речи, правда? Ревность никогда не умирает.

– Вы так думаете?

– Да. Плохая новость для молодых. Хочешь выпить? Нет? Я бросила пить. Ты, наверное, уже слышал обо мне и Стюарте?

– Вы хотите сказать, о вас и Гарри? Когда вы появились вместе в Сигарде, я подумал…

– Нет, я говорю о Стюарте. Я в него влюбилась.

– Послушайте, Мидж, я не совсем в курсе, я был занят своими делами. Я думал, вы и Гарри…

– Да, у меня был роман с Гарри, но совершенно неожиданно, после того случая в Сигарде, я влюбилась в Стюарта. Томасу все известно, он уехал, и я не хочу видеть Гарри, а Стюарт не хочет видеть меня… Я думала, все уже знают об этом. Оказывается, нет.

– Постойте…

– Гарри хотел, чтобы я ушла от Томаса, а потом, когда Стюарт увидел нас вместе, когда всплыла вся эта идиотская ложь про мистера и миссис Бентли, он одним взглядом убил что-то во мне…

– Вы любили Гарри, а теперь любите Стюарта? Но вы не можете его любить только потому, что он что-то там убил…

– Именно поэтому. Я, пожалуй, все же выпью. Ты не хочешь? Я вдруг поняла, насколько все мертво. Словно сама смерть смотрит на меня и убивает все…

– И что, это случилось в один миг? – спросил Эдвард, беря стакан с шерри.

– Не совсем. Началось мгновенно и продолжалось в машине по пути в Лондон. Я чувствовала Стюарта у себя за спиной, как ледяную глыбу. Все, чего я хотела, мгновенно обесценилось, и я уже не хотела ничего. А потом, когда я вернулась, я поняла, что хочу одного – Стюарта. Понимаешь, он создал огромную пустоту, и ничто не может ее заполнить, кроме него. Я должна была увидеться с ним, поговорить… Я предложила себя ему, но не только для секса.

– Что это значит?

– Понимаешь, это трудно объяснить. Я предложила себя как некий абсолютный дар, я хотела изменить свою жизнь, чтобы работать вместе с ним. Я все еще хочу этого – нести добро людям.

– А что насчет секса? Стюарт отказался от него, но если на сцене появились вы… Признаюсь, я удивлен.

Эдвард чувствовал, как удивление теплотой разливается по его телу. Или это было шерри? Мидж тоже оживилась.

– Он остался холоден. Посоветовал мне прекратить лгать, рассказать Томасу о Гарри. Понимаешь, Томас тогда еще ничего не знал, ему стало известно только из газеты…