Текст книги "Школа добродетели"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

– Ну хорошо, я меняюсь, но не в лучшую сторону. Лучшей стороны нет – вот что я обнаружил. Это не то что быть… быть куколкой насекомого, это наоборот. История куколки наоборот. Прежде я имел цветные крылышки и умел летать. Теперь я почернел и лежу, дрожа, на земле. Скоро земля укроет меня, я похолодею и начну разлагаться.

– Да, прекрасный образ. А теперь послушай меня. Ты нечаянно, по собственной вине отправился в духовное путешествие, за которое многие заплатили бы немалые деньги, только им этого не дано. Твое ложное представление о себе самом сейчас ломается. Поэтому ты оказался в необычном положении, очень близком к истине, и эта близость – часть твоей боли. Ты говоришь, что у тебя не осталось энергии, что ты пользуешься моей – это не так. Твой бессознательный разум наслаждается поражением твоего гордого эго, его злонамеренное удовольствие наполняет тебя демонической энергией, которую ты расходуешь в тщетных проявлениях раздражения, злости и ненависти. То, что я назвал твоим красноречием, потоком образного мышления, – это симптом твоего состояния. Ты ненавидишь свое раненое «я» и чувствуешь, что не можешь с ним жить, но в то же время отчаянно холишь его. Ты говоришь о своей скорби как о системе. Ты прав – это защитная система поддерживающих друг друга обманов, которые ты порождаешь инстинктивно, чтобы защитить твое прежнее эгоистичное представление о самом себе. Тебе невыносима мысль о его утрате, тебе невыносима мысль о его смерти, которую ты воспринимаешь как свою собственную. Твои бесконечные разговоры о смерти – это подмена настоящей благотворной смерти, смерти твоих заблуждений. Твоя «смерть» вымышленная, это просто ложное представление: будто каким-то образом, без всяких усилий с твоей стороны все твои беды могут исчезнуть. В твоем положении человек религиозный обратился бы к молитве, а ты должен найти собственный эквивалент молитвы. Слово «воля» редко обозначает что-то реальное, но тут необходимо усилие воли, положительной сосредоточенности. В мыслях и в самых потаенных уголках души ты должен прекратить злоупотреблять своей силой, должен перенаправить эту странную энергию – несмотря на свою двусмысленность, она дарована тебе свыше темными богами. Я не хочу сказать: забудь вину и раскаяние. Я только говорю, что ты должен почувствовать их истинно. Истинное раскаяние ведет к плодотворной смерти «я», а не к его сохранению в качестве успешного лжеца. Признай свою ложь и отвергни ее по всем пунктам. Ты хочешь вернуть то, что случилось, ты чувствуешь гнев и ненависть, когда наталкиваешься на препятствия, и считаешь, что происходящее привело к утрате чести. Старые глубинные «естественные» желания кажутся тебе непреодолимыми. Покончи с ними, пойми, что это заблуждения и обманы. Перешагни через них, выйди в открытое и спокойное пространство, которое покажется тебе совершенно новым местом. Ты никогда прежде не был в таком месте, там ты найдешь совершенно новую личность. Ты говоришь, что живешь в агонии. Так пусть это будет боль умирания твоего прежнего лживого «я» и рождение нового, настоящего, правдивого «я». Мы все завернуты в шелковые одеяния заблуждений, и нам инстинктивно кажется, что эти заблуждения необходимы для жизни. Часто они безобидны в том смысле, что мы по-прежнему можем оставаться хорошими и счастливыми. Иногда вследствие какой-либо катастрофы, утраты или полной потери самоуважения наши обманы становятся пагубными, и тогда мы вынуждены выбирать между болезненным признанием правды и еще более безумным и агрессивным нагромождением лжи. Я предлагаю тебе осознать твою ситуацию, обратиться к воле и молитве. Не надейся ни на что, кроме правды, ты должен увидеть вину и скорбь такими, как они есть. Примирись с отчаянием. Живи спокойно с чувством вины, с тем, что случилось, и его последствиями. Присядь, так сказать, рядом с ним и осознай страшную рану, полученную твоим самоуважением, как расставание с прежними потаенными заблуждениями, уничтоженными в результате этого события. Если ты будешь пресекать любую ложь и противиться гневу, искажающему мир, то постепенно поймешь, что твое несчастное старое раненое «я» с его яростным рыданием, ненавистью к себе и всему остальному вовсе не равно тебе. Это «я» умирает, а другое «я» смотрит на его смерть. И ты постепенно восстановишь свою жизненную энергию, во благо или во зло данную нам богами. Ты вдохнешь жизнь в твое новое «я», перестанешь быть марионеткой. Эдвард, я тебе не предлагаю ничего безумного – например, мгновенно обрести святость! Я предлагаю то, что в самом прямом смысле ведет к твоему спасению. Я хочу, чтобы ты постарался. Я знаю, ты можешь. Ты никогда не уничтожишь память об «ужасном случае», ты никогда не восстановишься полностью. Но ты частично забудешь об этом. Возможно, будешь вспоминать об этом каждый день, но не целый день. То, что я называю твоим спасением, ты, скорее всего, забудешь, когда снова вырастет твое естественное «я». Но если ты обретешь его хотя бы частично, оно останется с тобой как свидетельство силы духа в исцелении души. Исполненный доброй воли, ты обратишься к истине и тому свету, что тебе известен, ты прекратишь вырабатывать энергию заблуждений – твою единственную жизненную силу в настоящий момент. Ты постоянно повторяешь, что живешь в аду. Это неподходящее место для души. Ты способен выйти оттуда. Если ты предпримешь минимальное серьезное усилие, то ощутишь жизнь нового существа, которым сможешь стать.

Эдвард, внимательно выслушавший длинную речь Томаса, тут же ответил:

– Спасибо. Я знаю, вы пытаетесь произвести на меня впечатление и убедить меня. Знаю, глупо и плохо быть таким невыносимо несчастным и наполненным тем, что вы называете заблуждениями. Но я ничего не могу с этим поделать. В вашей на редкость поэтической картине не хватает одного – стимула. У меня нет стимула, он отсутствует в вашем плане моего спасения. Боже мой, как я устал.

– И я тоже, – сказал Томас. – Давай-ка отдохнем немного.

Он встал, вытянул руки в сторону, принялся разминать плечи.

В комнате словно раздался резкий звук отпущенной тетивы. Эдвард, прежде ничего вокруг не замечавший, целиком и полностью сосредоточенный на споре с Томасом и на сопротивлении воле собеседника, теперь огляделся и увидел книги, лучи солнца на узорчатом ковре, картину, написанную отцом Мидж, и Томаса, который потянулся, взъерошил свои аккуратно причесанные седые волосы, снял и протер очки. Эдвард вздохнул и поднялся с кресла, потом подошел к окну и отстраненным взглядом посмотрел на сливовое дерево с розовыми цветами, на сиреневые и белые крокусы, растущие полукругом, и на каменную львиную голову, вделанную в кирпичную стену. Он прикоснулся к плотному слою белой краски на оконной раме, погладил пальцами полированное медное кольцо, с помощью которого поднималось окно. Томас смотрел на него.

Эдвард сказал:

– Я вспомнил. Ночью мне снился сон: красивая огромная бабочка в моей комнате, и я пытаюсь открыть окно, чтобы выпустить ее, но у меня не получается. Она села мне на руку, и я почувствовал, как она кусает меня крохотными зубками. Потом я махнул рукой, чтобы она улетела. Но она не улетела. Она свалилась на пол и лежала там неподвижно, мертвая.

– Душа – это бабочка, – пробормотал Томас. – Ее любит Эрос.

Эдвард в этот миг вспомнил точно такое же медное кольцо на окне своей комнаты и быстро отдернул руку.

Томас сказал:

– Та комната… комната, где все случилось. Хорошо бы тебе сходить туда и посмотреть на нее.

– Вы, наверное, умеете читать мысли. Я как раз подумал о той комнате. Я не смогу туда вернуться. Это что, такое лечение? Я там сойду с ума и выпрыгну из окна. Однако я собираюсь уехать на время.

– Куда?

Эдвард, прижимавший лоб к стеклу, отодвинулся от окна и откинул назад прядь своих длинных волос. Он был выше Томаса, а за последние недели исхудал как смерть. Его длинная шея торчала из расстегнутого воротника помятой синей рубашки. Он птичьим шагом направился назад к своему креслу, обходя по пути груды книг на полу, сел на подлокотник, но тут же поднялся, встал за креслом и оперся о спинку. На вопрос Томаса он не ответил.

– Вчера случилось кое-что очень странное.

– Вчера?

– Вас, кажется, удивляет, что со мной может происходить что-то еще. Меня тоже. Я ведь так никогда вам и не говорил, почему я оставил Марка в ту ночь и не вернулся раньше.

– Ты говорил, что кто-то тебе позвонил…

– Да. Это была девушка. Мы с ней занимались любовью – сразу же завалились в постель. Именно это меня и задержало.

– Понятно. – Томас, уже успевший вернуться за свой стол, встал и подошел к книжному шкафу, принялся разглядывать книги. – А эта девушка… Ты ее любишь?

– Нет. Я ее ненавижу. Она сделала меня убийцей, она – часть заговора. Ну хорошо, я не прав. Это то, что вы называете ложью.

– Не то, что я называю ложью, а просто ложь. Ну так что случилось вчера?

– Я ходил на сеанс.

– При чем же тут девушка?

– Ни при чем. Просто она говорила о каком-то сеансе и, возможно, сунула мне в карман карточку, вот эту.

Эдвард вытащил карточку. Томас надел очки и прочел ее.

– Ну, вы видите, что там написано. Вот я и отправился туда, и медиум сказала, что есть послание для того, у кого два отца, а это явно был я.

– И?

– И послание было от моего отца. Странное, словно галлюцинация, но это не галлюцинация. В комнате стояла темнота и висела такая огромная голова, похожая на бронзовую сферу, как бы подвешенная к потолку. Она сказала: «Приди к отцу. Приди домой, сынок». И она назвала мое имя – Эдвард.

– Ты уверен?

– Да.

– Очень интересно, – сказал Томас. – И чей же это был голос?

– Низкий голос с каким-то акцентом, медленный, говорил отчетливо. Наверное, это какой-то трюк, подделка… по это не могло быть подделкой. В любом случае это знак. Но его источник, видимо, находился в моей голове. Как вы думаете, может, это все еще действует чертов наркотик? Может, это какая-то субъективная иллюзия?

– Не могу сказать.

– Но вы знаете, что это не иллюзия. Это что-то другое. Джесс Бэлтрам жив, да?

– Наверняка. Если бы он умер, об этом кричали бы все газеты: твой отец – человек знаменитый.

– Ужасно странно слышать, как вы называете его моим отцом. Я никогда не хотел увидеть его, для меня его не существует. До сего времени было так. Он никогда не участвовал в моей жизни. Гарри не хотел, чтобы я общался с этими людьми. И конечно, Хлоя его ненавидела.

– Ты его видел, когда был ребенком…

– Да, Хлоя брала меня туда два или три раза, когда они приезжали в Лондон. Он был ужасен, он как бы насмехался надо мной, большой высокий человек с копной темных волос. Его жена пыталась приласкать меня, но так фальшиво, я ее насквозь видел. А маленькие девочки стояли, как злобные куклы, вооруженные булавками. Я чувствовал, что они все хотят меня убить. Может быть, Хлоя возила меня туда специально, чтобы я увидел, какие они отвратительные.

– Возможно, он чувствовал себя виноватым из-за того, что бросил тебя. Возможно, он даже тосковал по тебе. А женщины ревновали.

– Вы так думаете? Знаете, теперь, когда это случилось, я начал думать о нем. Не могу понять, почему у меня раньше не возникало желания отыскать его – моего настоящего отца.

– В некотором важном смысле твой настоящий отец – Гарри.

– Да-да, я знаю. Вы не скажете ему?

– Нет, конечно, не скажу.

– Потому что он… понимаете, он позвал меня. Я должен найти его.

– Найти его? И как ты это будешь делать – писать, звонить, спрашивать, можно ли тебе приехать? Я думаю, он по-прежнему живет в доме, который сам спроектировал. Этим домом в свое время очень интересовались. Как он называется?

– Сигард.

– Об этом писали во всех архитектурных журналах.

– Да. Но теперь о том доме забыли. И о нем забыли. Он вышел из моды. Люди не знают, что он еще жив.

– Я читал, что он все еще рисует, много работает. Значит, вот куда ты собрался бежать. Я никому не скажу. Эдвард, с тобой случилось что-то новое.

– Нет, это не может быть новым. Все взаимосвязано. Я должен поехать туда… Это побуждение имеет отношение к моей душе. И к смерти. Там произойдет катастрофа, и ее причиной буду я.

После ухода Эдварда Томас некоторое время неподвижно сидел на стуле. Когда Эдвард уходил, Томас прикоснулся к нему – положил руку на плечо, потом быстро скользнул пальцами к запястью, дотронулся до кожи ниже манжета. Все это заняло одно мгновение. Томас никогда не прикасался к мистеру Блиннету – это было немыслимо. Что касается Эдварда и Стюарта, он мог бы обнимать их, только и это было немыслимо.

Он остался доволен разговором, стратегию которого тщательно спланировал заранее. Информация была представлена, идеи внедрены. Эдвард все запомнит и задумается. Томас пошел на риск – надолго оставил парня наедине с его ужасами. Но дружеская забота и опека, теперь принятые Эдвардом, прежде были бы им отвергнуты. Томас признал, что эпизод с сеансом стал полной неожиданностью, появился словно из ниоткуда. В вопросах паранормальных явлений Томас был любопытствующим агностиком. Такие явления, конечно же, являлись порождением мозга, хотя их механизм был неясен. В каждом конкретном случае нужно было решать, какое отношение они имеют к нему, как и зачем их отличать от «обычных» иллюзий. У Томаса они не вызывали сильных эмоций. А Эдвард – тут нужно подождать и посмотреть. Психопатический эпизод иногда имеет ценность для изменения структуры сознания. Инициированный самим пациентом, такой эпизод способен стать благотворным шоком, способствующим выделению целительных гормонов. Но такие вещи могут развиваться и непредсказуемым образом. А вот «диалог» прошел вполне успешно. Эдвард был начеку, он слушал, реагировал, аргументировал, защищал свою позицию. Он следил за мыслью собеседника. «Как же они умеют быть красноречивы, – подумал Томас, – эти страдальцы, больные душой. От боли их язык превращается в язык поэтов». Он никогда раньше не слышал, чтобы Эдвард говорил так красноречиво. Какие жуткие образы страдания выдал этот мальчик: плен, машина, голод, электрический стул, умирающая куколка, самолет с отказавшим двигателем, мертвая бабочка. «И против всего этого моя слабая магия, – думал Томас, – бледная и тусклая на фоне такой черноты, словно гаснущий факел». Нередко в крайних случаях, а в особенности когда задействовано чувство вины, излечить может только сильная любовь. Но доступна ли она, умна ли, обладает ли интуицией, способна ли найти выход? Бог – это вера, что самые потаенные уголки души известны и любимы, что даже туда проникают лучи света. Но врач – не Бог, он даже не священник и не мудрец, и он должен советовать страдальцу исцелять себя собственными божествами. Значит, эти божества еще нужно найти. Сколько душ, не встретив положительных сил, так и не излечиваются? «Да, – думал Томас, – они падают под воздействием силы тяжести, не в силах вынести собственный вес». Он потерял лишь одного пациента. Мальчик, бессчетное число раз обещавший убить себя, в итоге выполнил обещание. Родители обвинили Томаса. Винил ли он себя? Да. И это чувство вины почти не отличалось от скорби. Он прекрасно понимал, как работает идентификация Эдварда. Его поражение не принесло Томасу новых знаний. Те, кто помогает другим делать высокие ставки в игре с «духовной смертью», должны осознавать и риск. Желание отомстить судьбе может обернуться против проклятого тела. Все люди разные, общее представление о «неврозе» – не более чем гипотеза. Больные порой хотя бы имеют право сыграть в эту игру самостоятельно, без медикаментозных средств или «научной» мифологии. Лечащий «миф» – это индивидуальное произведение искусства. Эдвард отчасти был прав, когда сказал, что заимствует энергию Томаса. Томас, проникая в таинство бессознательного разума другого человека, тоже питался энергией Эдварда. Если целитель идентифицирует себя с пациентом, существует опасность, что он примет чужие силы за свои. Не каждый достаточно силен, чтобы «играть». Томас больше не верил в «совместные мечтания» с пациентами, не желал принимать их фантазии и играть роль доктора в бесконечной лечебной драме, необходимой обоим: любовный роман врача и больного, играющих пьесу о разбуженном эгоизме. Он ушел от былой самонадеянности, когда он считал необходимым периодически изобретать новые названия для того, чем занимается. Однажды за обеденным столом он озадачил досужего любителя задавать вопросы словами о том, что сфера его интересов – это смерть. Смерть в жизни, жизнь в смерти, смерть после жизни и полное исчезновение. Сказать, что самоубийца отказывается от всех обязательств, кроме обязательств перед собственной душой, – это лишь обозначение тайны, загадки. Достигнуть этого положения – само по себе экстремальный шаг. Помощник, который Томасу представлялся еще и слугой, может лишь предложить свое видение, образ данного конкретного спасения и попытаться связаться с духовными силами, необходимыми для выбора смерти, которая ведет к жизни; с открытыми во тьме глазами и со всем магнетизмом своей интуиции он должен найти и высвободить силу, скрытую в глубинах души пациента, чтобы заставить его понять смысл того, что он уже мертв. Стимул, сказал Эдвард. Да, стимул нужно найти. К людям, которые в своей обычной жизни никогда об этом и не думали, в самых разных болезнях, в самых разных формах приходит мысль о потребности в смерти, о ее необходимости. Томас вспомнил зловещий экзальтированный взгляд Эдварда, его жуткую улыбку. Это на миг выглянул демон, не имевший отношения к обычному благополучному «реальному» Эдварду. Насколько же двусмысленны такие условия! Восторженное и искаженное болью лицо Марсия, перед которым с любовью склонился Аполлон, чтобы содрать с него шкуру [19]19
  Марсий – сатир, наказанный Аполлоном за выигранное состязание. Марсий довел игру на флейте до такого совершенства, что осмелился вызвать Аполлона на состязание. Судьей был Мидас, который, будучи близким Марсию по духу и вкусам, вынес приговор в его пользу. Тогда Аполлон содрал с Марсия кожу, а Мидаса за его суд наградил ослиными ушами.


[Закрыть], предвосхищает смерть и воскрешение души.

Томас вытащил из ящика стола гребешок и расчесал свои седеющие волосы, ровно распределяя их на макушке и аккуратно начесывая на лоб. Его волосы всегда были аккуратно расчесаны и светились сединой, которую можно было бы обозначить словом «серебристая». С отсутствующим видом Томас снова протер белоснежным платком стекла очков и твердо посадил их на переносицу. Сердце его все еще учащенно билось после разговора с Эдвардом. Билось за Эдварда. У нас нет мифологических судеб, наш индивидуальный «миф» полностью поглощен жизнью, он существует только в этом смысле. Как Стюарту удалось так легко обнаружить эти представления? Он сам не понимал, что знает их. Лицо Томаса, нахмурившееся от напряжения мысли, обладало причудливой, почти сентиментальной мягкостью. Лица людей порой невозможно «прочесть», если не имеешь ключа. Иногда для одного лица нужно много ключей. Есть немало способов сбора этой загадочной Gestalt [20]20
  Gestalt (нем.) – целостная форма или структура. Гештальт-психология – школа психологии начала XX в.


[Закрыть], и наиболее убедительные выводы вполне могут оказаться ложными. В случае Томаса знание того, что он наполовину еврей, несомненно помогало. На первый взгляд он не был похож на еврея, но, если присмотреться, еврейские черты становились очевидны. Об этом свидетельствовали морщинки вокруг глаз, изгиб рта. О том же говорила и манера показывать себя цивилизованным, очень и даже чрезмерно цивилизованным. Он был евреем но материнской линии. Томас и в самом деле, как говорил Гарри, гордился своими предками. Маккаскервили – отважная, но неудачливая католическая семья – в свою более позднюю эпоху (начиная с восемнадцатого века) были продуктом Старого союза [21]21
  Так назывался союз между Шотландией и Францией, которая поддерживала шотландский королевский дом Стюартов.


[Закрыть]. Их связи с Францией возникли во времена, предшествовавшие полосе неудач претендентов на престол. Они последовали в ссылку за «белыми кокардами» [22]22
  Эмблема якобитов. Якобиты – приверженцы изгнанного в 1688 г. «Славной революцией» английского короля Иакова II и его потомков, сторонники восстановления дома Стюартов на британском престоле.


[Закрыть]после сражения у Шерифмуира [23]23
  Место одной из битв в 1715 г. в ходе якобитского восстания.


[Закрыть]. Маккаскервили сражались у Баннокберна [24]24
  Деревня в Шотландии, место битвы в 1314 г. войны за независимость Шотландии против Англии.


[Закрыть], их потомки пали при Куллодене [25]25
  Куллоденская битва была решающим сражением якобитского восстания в 1746 г., ее исход привел к окончательному поражению якобитов, которых традиционно поддерживали французы.


[Закрыть]. (Эти подробности Томас изредка сообщал тем, кто искренне интересовался ими.) В ссылке они заключали браки с обедневшими французскими дворянами, называвшими себя аристократами. В девятнадцатом веке торговля привела их назад в Эдинбург, а позднее деньги дали приятную возможность стать адвокатами и врачами. Отец и дед Томаса остались ревностными католиками и отдали предпочтение юриспруденции, а один из двоюродных дедушек был прокурором.

Но отец Томаса нарушил традицию, отказался от своей веры и женился на еврейской девушке, дочери широко известного шотландского раввина. Оба семейства пришли в ужас. Однако молодые безбожники (Рашель, мать Томаса, тоже отказалась от религии предков) процветали и со временем, после рождения долгожданного мальчика, невзирая на свой социалистический атеизм, сумели вернуть любовь и доверие обеих семей. Однако обе семейные партии встречались редко, и маленький Томас под защитой родителей стал объектом тихих сражений двух мощных кланов. К облегчению отца и матери, Томас (единственный ребенок) не проявлял ни малейшей склонности к религии какой-либо из сторон. Он и в самом деле не выказывал интереса к религии, впрочем, в этом отношении он был обманщиком. Он очень любил родителей, но из некоего чувства такта прятал от них сокровенные чувства. Эта воздержанность и стремление к скрытности, ставшие в юношеские годы главными чертами Томаса, укреплялись из-за напряжения, существовавшего между его родственниками иудейского и христианского вероисповеданий. Будучи ласковым ребенком, он чувствовал себя дома и там и здесь, но его романтическое сердце втайне склонялось к еврейству. Отец его матери, почтенный и остроумный патриарх, бородатый ученый, сионист, специалист по иудаизму, представлялся юному Томасу фигурой из сказки. Томас любил причудливые одеяния, расшитые шапочки и шали, длинные столы, укрытые белыми скатертями, свечи, вино и необычную пищу; по праздникам там собиралось столько людей, и он не был полностью чужим для них. Тем не менее он был чужим из-за преступления его матери, из-за этого ужасного брака, невольным и греховным порождением которого Томас и стал. Предки матери в незапамятные времена приехали из России и занялись торговлей в Эдинбурге. В доме ее родителей говорили на иврите и на идише; эти языки Томас слушал с тайной болью, прекрасно понимая, что ему на них никогда не говорить. Однако еще мальчиком он знал, что для него психологически невозможно принять одну из двух вер, чей строгий дух сопровождал его в детстве. Религия осталась для него princesse lointaine [26]26
  Далекой принцессой (фр.).


[Закрыть]или, точнее, родной землей, откуда он сослан навеки. Полузабытые песни этой родины он мог петь только глубоко в сердце, и такую судьбу он делил со многими своими предками по обеим линиям.

Родители Томаса страстно любили Шотландию, и он угодил им, поступив в Эдинбургский университет. Но как только того потребовало продолжение образования, он уехал на юг. Мать умерла, когда Томасу было двадцать с небольшим. Отец дожил до его позднего брака (и больно уязвил сына, сказав, что тот просто «женился на хорошенькой мордашке»), После смерти отца Томас по просьбе Мидж вместе с ней и семилетним Мередитом предпринял маленькое путешествие к собственному прошлому, и эта поездка сильно расстроила его. Они посетили кузенов Маккаскервилей, которые жили в средневековом замке и смотрели на Томаса как на забавную диковинку. Затем Томас один отправился к своему еврейскому дедушке. Тот был еще жив, хотя впал в старческий маразм и содержался в клинике; он не узнал внука и заговорил с ним на идише. С тех пор Томас больше не уезжал севернее границы [27]27
  Имеется в виду граница между Англией и Шотландией.


[Закрыть]. Иногда ему казалось, что он ненавидит Шотландию; он не драматизировал подобные чувства, но и радости они не доставляли. С непонятным безразличием Томас наблюдал за тем, как это отчуждение передается сыну. Мередит никогда не упоминал о Шотландии и не просил свозить его туда. В этом неразговорчивом, внимательном, сдержанном, прямо державшем спину ребенке Томас видел самого себя. В школе Мередит поддался мягкому влиянию англиканства, и его свободу в этом отношении родители не ограничивали. Мальчик знал только одного своего деда – вечно пьяного отца Мидж, художника, который недавно умер. Дед походил на бродягу, но Мередит водил с ним дружбу, вызывавшую тщательно скрываемые уколы ревности в сердце родителя.

На выбор Томасом профессии, несомненно, повлияла его странная бесприютность, а также противоречивые и сильные желания, даже страсти, по поводу того, что религия для него близка, но закрыта, как запретный плод. То же самое обстоятельство теперь пробудило в нем интерес к Стюарту Кьюно.

Однако, хотя духовно его выбор предопределила судьба, путь Томаса в психиатрию был таким, что Урсула Брайтуолтон не одобрила бы его, знай она подробности. Томас изучал литературу в Эдинбурге и хотел стать историком искусства, но в угоду своему деду Маккаскервилю получил степень доктора медицины и сделался практикующим врачом, хотя ненавидел эту профессию. Он вернулся на медицинский факультет и начал изучать душевные болезни. В состоянии, близком к нервному срыву, в чем он никогда никому не признавался, Томас прослушал краткий курс дидактического психоанализа [28]28
  Курс обучения психоанализу для приобретения квалификации психоаналитика.


[Закрыть], якобы как часть программы обучения. Он избегал и побаивался глубокого психоанализа, а «дидактический» укрепил его скептицизм. Таким образом, он официально стал дипломированным специалистом и постарался, используя все свои немалые таланты, удивить окружающих – добился признания, уважения, а вскоре и широкой известности как психиатр. Тем не менее на волне успеха он сам себе казался дилетантом, а в плохие дни – шарлатаном. «Тут нет никакой глубины, надо лишь превратиться в эксперта по части страданий и чувства вины», – ответил он как-то раз одному из своих восторженных почитателей, умножив его восторги. Без сомнения, врачебная практика очень помогла Томасу, особенно в области диагностики и понимания того, чего не следует делать. Он разбирался в лекарствах и электрошоке гораздо больше, чем могла вообразить Урсула. Он знал, кого не сможет вылечить. Еще глубже он осознавал свое неверие: в отличие от коллег он вообще не верил в психоанализ как способ лечения. Томас не считал себя ученым.

Такие мысли не выходили у него из головы. По временам, занимаясь каким-нибудь конкретным пациентом, он чувствовал, что исходит из рискованных предположений. Он не понимал, как осмеливается делать то, что делает. Иногда он спрашивал себя: может быть, то, что он сопротивляется обобщениям, является следствием обычной лени? Когда его дела шли в гору, он переставал сомневаться, однако все равно считал, что применяемые им методы годятся только для него. В конкретных ситуациях возникала конкретная уверенность. Мы учимся умирать путем непрерывного разрушения наших идеальных образов, и причина этого разрушения – не ненависть к самим себе, живущая в нас, а истина, которая находится вне нас; страдания нормальны, они происходят всегда, они должны продолжаться. Когда Томас вот так экстремально удалялся от традиционных представлений о здоровье, он терял уверенность и начинал сомневаться в собственных идеях. Этот секрет он хранил как зеницу ока, больше всех своих секретов. Иногда он не знал, правильно ли выбрал профессию. Ему и в самом деле казалось, что он помогает людям, но почему порой он требовал от пациентов большего, чем от самого себя? Может быть, лучше передать свои знания другим, а потом уйти на покой и учиться умирать? Он очень ясно видел невозможность и никчемность религиозного решения проблемы. Что касается обучения молодых коллег, то мог ли он заняться этим, когда тщательно скрывал свои методы и только при таком условии был способен работать? Похоже, что-то здесь было не так.

До недавнего времени Томас не говорил никому ни слова, но понемногу начал снимать с себя полномочия, стараясь разделаться – конечно, при соблюдении всех правил – с пациентами, отпустить их или найти им другое «место». Ему был необходим перерыв, возможно длительный. Он хотел поразмыслить, может быть, заняться писательством, покинуть Лондон, пожить за городом, больше бывать одному, и, если все это входило в категорию роскоши, его это не волновало. Томас чувствовал, что ему трудно обходиться без своих пациентов, а это было опасно. Он привязался к мистеру Блиннету, при этом не исключая гипотезы (поскольку был настроен более скептически, чем представлялось Урсуле), что этот умный и интересный человек в ка-кой-то мере водит за нос своего психиатра. Пора что-то менять.

А теперь еще эти мальчишки в их критическом состоянии. Возможно, это тоже своего рода сигнал. Томас слепо и безоговорочно любил жену и сына; его холодность и якобы придирчивое отношение к Мидж, на которые обратила внимание Урсула, представляли собой инстинктивную попытку отвлечь зависть богов. Он гордился Мидж и не переставал чувствовать, как ему с ней повезло. Если в Мередите он видел себя, то она оставалась для него непроницаемой и блестящей, как произведение искусства, сияющей загадочными лучами. Он любил ее, восхищался ею, на особый манер жалел ее, и эта пылкая жалость пряталась в самой сердцевине любви. Он никогда не забывал замечания своего отца, но перевел его на другой язык. Два мальчика были бесплатной добавкой к его браку, частью приданого жены, двумя дополнительными сыновьями. Как отверженному и одинокому ребенку, ему не хватало семьи. Он тосковал по своим родителям, каждый день думал о них. Он любил Эдварда и Стюарта, но тайной любовью и несколько отстраненно, даже с любопытством. К собственной жене и сыну он ничего такого не испытывал – они были абсолютом. Что касается «мальчиков», то с ними Томас испытывал удовольствие, словно глядел на игру животных, и его страх за них был сродни страху за любимого домашнего зверька. Каждый по-своему, они были заложниками смерти. Может быть, Томасу суждено спасти их? Ведь оба они сразу же стали его пациентами. Томас не собирался отпускать Стюарта, пока тот не откроет ему пару своих секретов. Он почти ждал, когда же Стюарт попадет в беду. Во всем этом он видел отголосок старого конфликта между святостью и магией – явлениями похожими, но противоположными. Стюарт словно стал для него талисманом, символом смерти, объектом поклонения и зависти, а также причиной мучительной тревоги; именно Стюарт, такой бессодержательный и для кого-то непривлекательный (например, для Гарри), вызывающий бешенство. Эдвард потерял всякую ценность, а Стюарт был переполнен ею. Томасу он казался, с одной стороны, чрезвычайно материальным, а с другой – лишенным цвета, как альбинос. Будет ли это развиваться и продолжаться? Проблемы Эдварда были проще, но насущнее. Он вознамерился уничтожить мир, как и предсказывал Томас, путем бегства из здешней грязи в чистоту какого-то иного места, и это бегство было для него образом смерти. Его цель ужасала. Эдвард бежал в самое опасное из всех мест, и Томас не останавливал его. Неужели он отправлял любимое дитя прямым ходом в преисподнюю?