Текст книги "Школа добродетели"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

– И потому мы должны жить со смертью и рассматривать ее как вдохновение и право, последнее драгоценное владение, принадлежащее нам, поскольку ничего другого нет на этой сцене, где все – суета сует. Так называемая жажда смерти не есть нечто негативное, а один из наших чистейших инстинктов. Каждая религия требует от нас умереть для этого мира. Смерть, согласно восточной мудрости, – это образ разрушения эго. То, что мы видим в ней, сводит мир в небытие, а то, что видит мир, есть небытие. Нирвана, прекращение всех эгоистичных желаний, освобождение от мучительного вращающегося колеса иллюзорных страстей, представляется как небытие, прах и пепел, каковыми видится все материальное и плотское в свете вечности, сияющей не во временной «вечности», но в «сегодня» с его справедливостью к каждому мгновению наших беспутных бессвязных жизней. Смерть – это смерть эго, и в этом смысле она является естественным правом, провозглашенным теми, кто решает умереть в этом мире путем разрушения тела, этого узилища души. Таким образом, разрушение тела есть образ раскрепощения души. А освобождение души есть цель истинной психологии. Смерть – единственная и лучшая имеющаяся у нас картина более полной, более хорошей жизни, к которой мы стремимся, которой мы жаждем в нашей темноте, не понимая этого. Смерть – это центр жизни. Мы должны выучить, что мы уже мертвы, душа должна выучить это теперь, здесь, в настоящем, кроме которого у нас ничего нет; усвоить урок полной свободы. Мы должны услышать голос пленной души, всех пленных душ, заходящихся в крике в наш век совершенных технологий: мы умеем излечивать телесные недуги и посылать по воздуху изображения, но постоянно мучаем наши мысли и желания образами сладкой жизни, полной жизни, dolce vita [55]55
  Сладкой жизни (ит.).


[Закрыть], жизни на манер богов; мы жаждем красоты и юности, свободного секса, власти и обаяния богатства; хотим иметь загорелое тело, стоять на солнечном пляже в набегающих ласковых волнах. Разве это не есть картина счастья? Так мы ежедневно и ежечасно предаемся заблуждению, впадаем в неудовлетворение и полнимся тщеславными разрушительными желаниями. И именно от этого освобождает нас опыт смерти, подготовка к смерти в жизни, подготовка, которую мы не должны отодвигать на беспомощную старость. Иначе, когда придет наше время, мы не сможем извлечь для себя выгоду. Время смерти – сейчас.

– Да заткнись ты, старый идиот, – сказал Гарри, выключая телевизор.

Томас был аннигилирован, его крупное, ярко освещенное лицо померкло и исчезло, его четкий высокий голос смолк.

– Взял бы и убил себя, старый придурок! Так ведь нет, ты будешь жить, процветать и жиреть на чужом желании умереть.

Гарри постоял немного в середине комнаты рядом с красивым креслом. Он подумал: «Да, как забавно, точно так и есть. Так оно и будет. Именно там мы с Мидж и окажемся – на солнечном берегу, ощущая ногами ласковые набегающие волны, и у нас будут молодые загорелые тела. Мы будем держать в руках стаканы с вином. За спиной у нас будет бар и простой хороший ресторан, где мы будем завтракать, сидя в пятнистой тени под виноградными лозами. А за ресторанчиком – маленький город с множеством площадей и фонтанов. Там есть художественная галерея и небольшой отель с видом на собор. И мы будем там, – думал Гарри, – да, мы будем там, а Томас будет мертв. Он исчезнет из наших мыслей и нашего бытия, словно умер давным-давно».

Потом Гарри подумал, что, возможно, к тому времени Томас умрет в буквальном смысле. Что за чушь он нес! Он действительно походил на сумасшедшего. Фанатик. Может, он и вправду собирается покончить с собой. Он готовит нас к своему уходу.

При мысли об этом Гарри испытал мимолетный укол восхищения. Потом он вспомнил о своем отце. А не совершил ли он самоубийство? Нет-нет. «Мы никогда себя не убивали, – сказал себе Гарри, – мы принадлежим к другой расе. Пусть они уходят с нашей дороги». И он подумал о Мидж и о том, как все будет, как они станут жить вместе в маленьком южном городке.

Эдвард был болен, болен по-настоящему. Он болел уже два дня. Он метался в лихорадке, потел на мятых простынях, его прямые темные волосы прилипли ко лбу. Все тело ломило, невозможно было найти удобное положение. Он чувствовал слабость и страх, его одолевали галлюцинации, терзало беспокойство. Он думал о том, что его могла вызвать Брауни, а он не имел сил прийти. А вдруг ониперехватили записку Брауни, ничего ему не сказав? А вдруг Джесс ждал его? А если Джесс умирает?

После эпизода на болоте, когда Джесс появился таким странным образом, а Эдвард говорил с Брауни, Эдвард видел отца еще раз. Могло ли это быть совпадением? И могло ли это быть чем-то иным? Эдвард повсюду видел тайный смысл, знамения, ловушки. На следующее утро он навестил Джесса – умиротворенного, сонного, окунувшегося в некое философское спокойствие, хотя слов ему явно не хватало. Эдвард посидел рядом с его кроватью и почти все время молчал, а Джесс бормотал что-то бессвязное. Он осознавал присутствие сына, но не глядел на него.

– Вы хорошо смотрелись на солнце, ты и эта Брауни… хорошо быть молодым, я тоже был молод, я помню… и Илона танцевала… я слышу это как музыку, как музыку. Не волнуйся, они простили тебя, они все простили тебя. Темнеет… я усну, и мне все это снова приснится… нет, это не прекратится, оно никогда не прекращается… кругами и кругами… где Илона, они ее посадили на цепь, как собачонку? Кажется, я слышу, как она плачет. Я никого не проклинаю, помни об этом. Но эта сила… сила… танец… это так мучительно.

После этого Эдвард заболел. Днем у него поднялась температура. Вечером матушка Мэй дала ему снотворное. Ему снились жуткие сны, а на следующий день его состояние не улучшилось.

Теперь настал новый день, и у его кровати собрался консилиум.

– Я думаю, это малярия, – предположила Беттина. – Наверное, когда он гулял по болоту, его покусали комары.

– Может, у него ангина, – сказала матушка Мэй.

– А ты термометр не можешь найти? У нас где-то был. Пусть Илона поищет.

– Да я уже обыскалась, – отозвалась Илона. – Всю ванную перевернула, и Затрапезную тоже…

– Это действует та дрянь, которую вы подмешивали мне в еду и питье, – произнес Эдвард, не поднимая головы с подушки. – От нее мне плохо. Вам нужно, чтобы я болел и не мог встречаться с ним…

– Не говори глупостей, – сказала Беттина.

– Это еда для фей, для людей она не годится…

– Это самая здоровая диета в мире, вот и весь сказ! – проговорила матушка Мэй.

– Ты знаешь, что мы тебе не повредим, – сказала Илона, – мы тебя любим.

– Да, Илона, – начал Эдвард, – я хочу тебя спросить кое о чем…

Но он не смог вспомнить, о чем хотел спросить.

Когда он остался один, он вспомнил. На самом ли деле ноги Илоны отрывались от земли во время танца в дромосе? Может быть, он уже тогда страдал каким-то нарушением восприятия? Неужели его систематически опаивали наркотиками, возможно ли такое? И как он станет спрашивать Илону о ее голых ногах, касавшихся стеблей травы, а потом воспарявших над ними? Такой вопрос показался бы безумным, а точнее, дерзким, невежливым. Если Илона умела плавать по воздуху, разве это не было ее личным делом, ее тайной?

Ближе к сумеркам Эдвард поднялся и поплелся в туалет. Облегчившись, он посмотрел в окно через дворик на другую сторону Селдена – на Восточный Селден, где жили женщины. Женская часть. Он увидел горящую лампу в комнате Илоны, и ему в голову пришла мысль сходить к ней. Почему нет? Потому что это невозможно. Как ни вглядывался, он ничего не разглядел в ее комнате – небо было еще слишком светлым, темнеющий синий воздух всему придавал живость, но в то же время и нечеткость, смутность; а может, это все его больные глаза. Эдвард медленно поплелся назад и сел на кровать. Он думал о Брауни. Ему снились кошмарные сны о ней, но он никак не мог их вспомнить. Теперь все зависело от Брауни. Конечно, и от Джесса тоже, но зависимость от Джесса была неопределенной. Брауни стала более актуальной. Может, его болезнь вызвана отсутствием Брауни. Как называется это состояние, когда ты не можешь жить дальше без другого человека? Любовь.

Неужели он влюбился в Брауни? Ах, его томление было таким сильным! Эдвард чувствовал, как внутри у него все переворачивается, словно кто-то пытается вытащить наружу внутренности. Он наклонился вперед, превозмогая боль и держась за живот, затаил дыхание и подумал: «Я не могу ждать, пока она меня позовет. Вдруг она вообще не позовет? Я пойду к ней завтра, я буду ее искать, пока не найду. А может быть, и сегодня».

Эдвард встал и принялся медленно натягивать на себя одежду. Он мог стоять и даже думать. Он медленно подошел к окну, посмотрел на дорожку перед домом, на деревья у подъезда, на белые кремневые камни около него и подумал: «Господи, как давно я здесь!» В живом вечернем свете высокие тисы обрели монументальность, ясени уже покрылись пушком, молодые дубовые листочки отливали зеленовато-желтым, и все они замерли в тихом вечернем безветрии. Эдвард отметил эти подробности, словно это важно, словно потом его будут допрашивать об этом. Он облокотился о подоконник и прислонился к стеклу, чтобы охладить лоб. И тут он увидел нечто удивительное.

Перед домом тихо появился высокий человек. Он возник в безлюдном пространстве, ожидавшем его; остановился, словно утверждал свою власть над этим местом. Он вышел откуда-то из-за деревьев и остановился на краю лужайки. Несколько мгновений Эдвард лихорадочно перебирал свои последние фантазии и решил: это Джесс. Конечно, это Джесс, спустившийся вечером в свои владения, как и представлял себе Эдвард поначалу, пока Джесс отсутствовал столь таинственно и бесконечно долго. Высокая фигура, король, вернувшийся в свое королевство без объявления, конфиденциально. Но потом Эдвард подумал: «Джесс здесь, и это никак не может быть он. Это кто-то другой и, боже мой, мне неизвестный… Нет, не может быть, это же Стюарт!»

Эдвард стрелой выскочил из комнаты, пронесся по каменным ступеням, едва касаясь их, добежал до двери Западного Селдена и, немного повозившись, открыл ее – после его появления в доме дверь обычно не запирали. Моргая, он вышел наружу, в теплый бескрайний вечер, неожиданно светлый, и поковылял дальше по неровным камням дорожки.

Человек выступил вперед. Яркий темный свет озарил внушительную фигуру Стюарта, его большое бледное лицо и янтарные глаза, его голову с коротко подстриженными светлыми волосами. В одной руке он держал шапку, а в другой – маленький чемодан, который теперь поставил на землю.

– Эдвард, старина, ты здоров?

– Ну да, конечно, черт побери, – ответил Эдвард. – А с чего это мне болеть? Ты какого дьявола здесь оказался?

– Похоже, ты все же болен. Может, тебе лучше присесть? Давай войдем и… Какое странное место. Мы-то все гадали, куда ты пропал.

– Идем, – сказал Эдвард.

Он был в ужасе от необъяснимого появления брата, и первым его позывом было спрятать незваного гостя, а потом – избавиться от него.

Эдвард нетвердыми шагами опять двинулся по камням. Несколько мгновений он сопротивлялся, а потом уступил сильной руке Стюарта, поддержавшей его. Через открытую дверь они вошли в Селден, в полутьме кое-как поднялись по лестнице в комнату Эдварда. Эдвард зажег лампу и неловким движением задернул шторы, потом сел на кровать, подавляя почти непреодолимое желание лечь. Стюарт остался стоять.

– Но каким образом, – произнес Эдвард, стараясь удержать голову, которая страшно заболела, – каким образом ты узнал? Зачем ты приехал?

– Она мне написала…

– Кто тебе написал?

– Миссис Бэлтрам. Она написала, что ты здесь, что ты не в себе, болен и что… я нужен тебе. И я, конечно же, сразу приехал.

– Ты кому-нибудь говорил?

– Нет. Отец уехал, а…

– Миссис Бэлтрам… – Эдвард не сразу сообразил, кто это. – Ах да, матушка Мэй. Но она не должна писать тебе, она не могла… и ты мне не нужен… ты последний человек, который мне нужен…

– Вот ее письмо.

Стюарт протянул Эдварду листок, наклоняя его к свету.

Уважаемый мистер Кьюно!

Мой пасынок Эдвард, ваш брат, находится у нас. Он в расстроенных чувствах, ему нехорошо, и ваше присутствие пошло бы ему на пользу, если у вас найдется время посетить нас здесь, где вы будете приняты как желанный гость.

Искренне ваша

Мэй Бэлтрам.

– Я бы позвонил, – сказал Стюарт, – да в телефонной книге нет номера. Слушай, может, тебе лучше лечь? У тебя что, грипп?

– Да. Но… – Эдвард посмотрел на дату письма. – Я не был болен, когда она его написала… а это доказывает, что… или уже был? Господи Иисусе, не могу вспомнить…

– Я подумал, я решил, что ты звал меня…

– Нет! На кой черт ты мне сдался! Здесь и так все катится в тартарары, а тут еще и ты!

– Извини, – проговорил Стюарт. Он сел на стул с плетеным сиденьем и оглядел комнату, сводчатый потолок, кровать под балдахином, картину Джесса, изображающую девушку в реке. – Милая комнатка. Мне нравится потолок. Ну, поскольку я уже здесь, не лучше ли мне взяться за дело и помочь? Я умею, ты же знаешь. Думаю, у меня получится.

– Ничего у тебя не получится, – ответил Эдвард. – Ты – последняя соломинка. Пожалуйста, уходи отсюда, уезжай домой. Сейчас.

– Сейчас нет автобусов. Я посмотрел расписание – они не ходят после…

– Остановишь какую-нибудь машину, тебя подвезут.

– Эдвард, ляг, пожалуйста. Ты болен. Я не могу уехать и оставить тебя. Может, мне пойти и представиться миссис Бэлтрам? Кажется, не очень вежливо сидеть здесь и болтать с тобой, не поздоровавшись с хозяйкой.

– «Не очень вежливо», «болтать». Боже мой!

В этот момент дверь открылась, и снаружи хлынул свет. Вошла Беттина с лампой в руке. Помимо этого, она зажгла лампу в нише на лестнице, и теперь та светила за ее спиной, просвечивала сквозь юбку. На Беттине было вечернее лилово-белое платье и множество ожерелий, сверкавших и тихо звеневших. Темно-рыжие волосы она заплела в одну большую косу, лежавшую спереди на плече. Волосы были убраны назад, обнажая ее резкую орлиную красоту. Она вошла в комнату, одной рукой сделала приглашающий жест Стюарту, который тут же встал; Беттина сделала реверанс.

– Миссис Бэлтрам?

– Нет, я Беттина.

– А я Стюарт.

– Да, мы знаем. Добро пожаловать в Сигард.

– Она – одна из сестер, моих сестер… – грубовато сказал Эдвард.

– Давай я покажу тебе твою комнату? А ужин ждет нас внизу.

– Его комнату? Где? – спросил Эдвард.

Все это напоминало отвратительный издевательский фарс.

Стюарт взял свой чемодан и последовал за Беттиной. Эдвард пошел следом и увидел, что Беттина открыла дверь большой угловой спальни. Из бокового окна был виден склон холма и лес, темный на темнеющем рыжеватом небе. Беттина поставила лампу, закрыла ставни на обоих окнах и задернула шторы, а потом зажгла лампу, стоявшую на столе.

– Мы пользуемся этими лампами. Выключить ее можно, повернув вот это колесико вправо. Электричество мы бережем для более важных вещей – для морозилки, например, и накачивания воды. Вот ванная, вот горячая вода. В ящике есть электрический фонарик. Я потом приду и выключу обогреватель. Ужин через полчаса, если тебя устраивает.

– Спасибо, – сказал Стюарт, – огромное спасибо.

– Я приду за тобой, – пообещала Беттина. – Эдвард, ты что делаешь? Ты должен лежать в кровати.

– Я тоже спущусь, – сказал Эдвард. – Покажу ему дорогу.

Мысль о том, что Стюарт будет сидеть внизу с женщинами, что они будут сидеть вчетвером, есть, пить и говорить об Эдварде, была абсолютно невыносима. Появление Стюарта не только оскорбительно – оно нарушало законы природы. Это непростительное вторжение на чужую территорию вызывало у Эдварда желание встать и завыть, как животное. От ревности, злости и потрясения ему стало нехорошо. Стюарта ждали. Может быть, они видели в окно, как он приближается, и поспешили включить обогреватель. Или его целый день не выключали.

Он бросился к себе комнату, а Стюарт остался разглядывать картину Джесса, изображавшую сидящих молча людей, парализованных катастрофой. Эдвард автоматически снял куртку и натянул длинную рубаху цвета овсянки, которую надевал к обеду.

За открытой дверью не было слышно почти никаких звуков, и вдруг в комнате появилась Илона. Она тоже заплела волосы – на школьный манер, в две косы с лентой.

– А, Илона… Приехал Стюарт.

– Я знаю. Я пришла дать тебе… сказать…

Илона внезапно обняла его. Потом он почувствовал что-то холодное на коже. Она повесила ему на шею цепочку.

– Я сделала это для тебя.

Эдвард ухватил ее за складки платья.

– Спасибо… но…

– Пусть это будет на тебе сегодня вечером. Ради меня. Я пришла сказать тебе…

– Что?

– Пусть тебя ничто не пугает. Запомни: я твоя сестра, и я тебя люблю.

– Мне так нехорошо, – пожаловался Эдвард.

Но она уже ушла.

– Эдвард нам сказал, как вам понравилось это место, – сказала матушка Мэй. – Позвольте угостить вас нашей особой пищей. Мы, видите ли, вегетарианцы. У нас тщательно сбалансированная диета, лучшая диета в мире, мы часто докучаем этим Эдварду, правда, Эдвард? Мы всегда так едим – как на пикнике. Для простоты. Позвольте?

– Да, пожалуйста.

Матушка Мэй тоже заплела волосы в косу и уложила ее на затылке. В свете лампы ее лицо было видно в туманных подробностях: доброжелательное и внимательное, мягкий взгляд, уверенная линия рта, выражение дружелюбное, спокойное и внимательное. Эдвард еще не видел ее такой довольной и светящейся. Ее стройную моложавую шею охватывала нить голубых бус, которых он не видел прежде.

Стюарт оглядывал высокий потолок с деревянными стропилами, неровные каменные стены, гобелен. Эдвард собирался отвести взгляд, чтобы не встретиться глазами с братом, но тот неожиданно посмотрел прямо на него. Знаком, понятным одному Эдварду, Стюарт давал понять, что все это забавно. «Боже мой!» – подумал Эдвард. Он почти застонал от отвращения, но успел перевести это в покашливание.

– Замечательно, что вы оба здесь, – сказала матушка Мэй, одаривая их обоих любящим взглядом.

Она чуть не рассмеялась от радости. Ее довольный вид казался простым и трогательным.

– Хотите вина? Мы сами его делаем.

– Мы все делаем сами, – добавила Илона.

– Обычно мы не пьем, – сказал Эдвард. – Но сегодня особый день.

Он внезапно остро почувствовал, что на нем длинная нелепая одежда и цепочка Илоны на шее, хотя и понимал, что Стюарт никогда не позволит себе насмешек на этот счет. Может, брат просто пытался приободрить его. Но и это Эдварду не понравилось.

– Нет, я не хочу вина, спасибо, – сказал Стюарт.

– Фруктовый сок? Илона, передай кувшин. Это смесь, Эдвард ее любит. Яблоки с бузиной.

– За приезд Стюарта! – провозгласила Беттина, поднимая стакан.

– А где мистер Бэлтрам? – спросил Стюарт. – Я имею в виду не Эдварда, хотя он тоже мистер Бэлтрам. Я говорю… об отце Эдварда…

– Его здесь сейчас нет, – ответила матушка Мэй.

– Сегодня тут только мы, – сказала Беттина.

– Вы очень добры, – отозвался Стюарт. – Но… Эдвард… тебе и правда лучше? Может, стоит…

– Да, мне лучше… спасибо, что приехал, но оставаться здесь тебе не нужно.

– Нет-нет, вы должны остаться, – возразила матушка Мэй. – Вы нужны нам! Теперь вы оба здесь!

Голос ее звучал весело.

– Вы оба никогда не уедете, – проговорила Илона.

– Нам нужен нравственный самурай, – со смехом сказала Беттина.

– Я знаю, что вы – идеалист, – сказала матушка Мэй. – Но если серьезно, вы можете нам помочь…

Откуда-то из глубин дома со стороны Перехода раздался странный звук. Он постепенно усиливался, словно одновременно дергали струны и бренчали на множестве музыкальных инструментов. Звук нарастал, будто настраивался оркестр. А потом резко оборвался, и наступила тишина.

– Это для него, – произнесла Беттина, посмотрев на Стюарта сияющим взором.

– Духи приветствуют тебя! – воскликнула Илона и захихикала, прикрывая рот руками.

– Звук арфы, – сказала матушка Мэй. – Не знаю, что это может означать.

Стюарт сидел совершенно неподвижно и едва дышал, погруженный в себя.

Матушка Мэй задержала на нем взгляд, потом посмотрела на Эдварда. Эдвард увидел, что ее глаза спрашивают что-то у него, рассмотрел в них какую-то одобрительную искорку, но отверг этот вопрос и отвернулся. Потом она тихо (низким легким шепотом, каким хороший актер обращается к галерке; кажется, его не слышит никто, кроме того, к кому он обращен) сказала:

– Эдвард, мой дорогой, ты себя неважно чувствуешь. Не лучше ли тебе вернуться в кровать?

– Хорошо, – громко ответил Эдвард и резко поднялся, отодвинув назад стул, заскрежетавший по плиткам.

Почти сразу же встал и Стюарт.

– Я, пожалуй, тоже лягу, если вы не против. Я привык рано ложиться.

«Он старается ублажить меня», – подумал Эдвард, уже успевший пройти полпути до двери. Однако у двери в Переход он затормозил и прислушался. Матушка Мэй остановила Стюарта – она спрашивала, когда тот обычно встает, поддразнивала его. Потом Беттина принялась говорить о завтраке. Потом они все рассмеялись.

Эдвард пошел медленнее. Ноги его подгибались, во рту он чувствовал горечь. В Переходе было темно, но он теперь знал его наизусть. Лампа в нише у каменных ступенек Селдена испускала тусклый свет. Потом у него за спиной возник новый свет, послышались шаги. Это была Илона. Она принесла лампу и поставила на одну из полок в коридоре. Лампа, чтобы осветить путь Стюарту. Эдвард ускорил шаг, почти перешел на бег.

– Эдвард… постой… не сердись.

– Я и не сержусь. Я тебе уже сказал. Я просто болен.

– Не болей. Ты помнишь, что я тебе сказала?

– Да, Илона.

– Ты мой единственный.

– Как это… ужасно… – сказал Эдвард.

Он сделал еще несколько шагов по каменным ступенькам, остановился на повороте и посмотрел вниз на сестру с ее дурацкими косичками, ленточками, пухлыми щечками и маленьким востроносым птичьим личиком. Ему показалось, что она готова заплакать.

– Ну ладно, ладно, – сказал он и побежал наверх в свою комнату.

Он зажег лампу, закрыл ставни и в безумной спешке начал раздеваться. Стащил с себя длиннополую рубаху и обнаружил, что цепочка Илоны все еще болтается у него на шее, сорвал ее – она была до странности теплой, даже горячей. Ему удалось кое-как напялить пижаму. Цель его состояла в том, чтобы успеть прикинуться спящим, когда войдет Стюарт. Эдвард залез в кровать и замер, потом принялся массировать ноющие ноги, ощущая, как пот покрывает все тело, скатывается по груди.

«Может быть, с ее стороны это все же проявление доброты, – думал он. – Может, она и в самом деле хочет помочь. Она любит меня, они все меня любят, они мне так нужны, а я вел себя отвратительно». Какие, черт побери, изощренные, хитроумные мысли рождаются в голове матушки Мэй – матери, жены, мачехи – и как разобраться в мыслях такой женщины? «Возможно, все ради Беттины, – подумал он. – Наверное, именно это и имела в виду Илона. Она хотела сказать мне, что не собирается влюбляться в Стюарта. Но Стюарт мог бы жениться на любой из них, а у меня такой возможности нет». Потом он решил: нет, это чистое безумие. Затем перед ним возник образ Брауни, словно Эдвард долго вслепую продвигался к нему сквозь многолюдную фантасмагорию и наконец нашел. Эдвард воззвал к ней: «Помоги мне, Брауни, помоги мне!» Потом он вспомнил, что забыл выключить лампу. Когда он поднимался с кровати, в комнату вошел Стюарт.

– Эд, ты болен. Как ты себя чувствуешь? У тебя температура?

– Да нет, с какой стати?

Стюарт сел на кровать. Эдвард, уже успевший забраться под одеяло, отодвинул ноги к другому краю. Он натянул простыню до самой шеи и над нею уставился на Стюарта.

– Странно тут как-то все, – сказал Стюарт. – Что ты об этом думаешь?

– Ничего, – ответил Эдвард. – Думать об этом невозможно. Просто оно такое, и все.

– Что это был за странный шум?

– Да что-то там у них на кухне свалилось.

– Ясно. Они шутили. Какие-то нелепые шутки. Когда появится твой отец?

– Мой… ах, Джесс… он здесь. Он тоже болен. Он в другой части дома.

– Понятно. Это был такой facon de parler [56]56
  Оборот речи (фр.).


[Закрыть].

– Да, – кивнул Эдвард и повторил смешную фразу: – Facon de parler.

– Я бы хотел с ним познакомиться. Какой он?

– Довольно приятный, – сказал Эдвард, исчезая под простыней.

Он видел добрые коровьи глаза Стюарта, с тревогой смотревшие на него.

– Эд, ты знаешь, я тебя люблю и попытаюсь тебе помочь. Но если ты возражаешь, я завтра уеду. Все это… ради тебя…

– Отлично, – ответил Эдвард, – правда, я думал, ты любишь всех подряд.

– Не говори гадостей. Не надо меня дразнить.

– Дразнить тебя! Ты лампу сможешь выключить?

– Нужно повернуть колесико.

– Да. Выключи, пожалуйста, а потом и сам уходи.

– Хорошо. Но помни… – Рука Стюарта принялась шарить по простыне, пытаясь нащупать ногу Эдварда, но тот поджал ее под себя. – Доброй ночи.

Благодатная темнота опустилась на него. Стюарт тихо вышел из комнаты. Эдвард снова улегся в свою пропотевшую постель, начал ворочаться и крутиться; он чувствовал, что это может продолжаться всю ночь. Он подумал о людях, которых мучают в клетках, где они не могут ни сидеть, ни стоять. Ему не хватало снотворного, выданного вчера матушкой Мэй. Сегодня про это забыли.

Присутствие Стюарта делало Сигард невыносимым, оно уничтожало все. Теперь Стюарт станет долгожданным мальчиком, его будут любить женщины, он будет сидеть и разговаривать с Джессом. Возможно, его разговоры с Джессом окажутся более глубокими, чем разговоры Эдварда. Стюарт поймет, внутренним чутьем постигнет мысли Джесса, он приручит его, очарует, будет улыбаться ему своей доброй естественной мальчишеской улыбкой. Не поэтому ли матушка Мэй в мудрости своей вызвала его? Эдвард потерпел неудачу, а Стюарт добьется успеха. Сегодня вечером два человека сказали Эдварду, что любят его, а он ничего не мог поделать ни с одной, ни с другой любовью. Это были бесполезные игрушки.

«Завтра, – решил он, – я уйду отсюда. Я пойду к Брауни».

В конце концов он уснул, и ему приснился Марк. Марк сидел на кровати, держал его за руку и улыбался.

– Извините, – сказал Гарри, – я смотрю, вы почти закончили. Не возражаете, если мы пока присядем за ваш столик?

Он с Мидж зашли в дорогой, хваленый, тщательно выбранный ресторан в небольшом городке – Гарри заказал там столик. Но они припозднились, столик оказался занят, Мидж устала и хотела сесть, а метрдотель был не очень расторопен.

Человек, к которому обратился Гарри, с любопытством посмотрел на него. На нем был коричневый костюм из легкого твида с рисунком в елочку, жилет с карманом для часов, где явно лежали часы, и галстук, похожий на галстук уэльской гвардии [57]57
  Имеется в виду галстук уэльских гвардейцев в красно-синюю наклонную полоску.


[Закрыть]. Его вежливый голос прозвучал совсем не так вежливо, как того ожидал Гарри.

– Дело в том, что… вообще-то… я вовсе не «почти закончил», – задумчиво сказал он.

Гарри спиной чувствовал Мидж, стоявшую у дверей переполненного зала; она постукивала ногой об пол, и на нее глазели люди, сидевшие за соседними столиками. Она обернула шарф вокруг головы, чтобы как-то спрятать некогда знаменитое лицо, но преуспела лишь в том, что стала выглядеть подозрительно.

– И тем не менее не позволите ли нам присесть? Тут нет ни одного свободного столика, а моя жена очень устала. Понимаете, мы заказывали столик, но опоздали, а этот чертов ресторан не стал держать наш заказ.

Слово «жена» далось ему очень легко. Гарри и Мидж уже провели вместе два дня и две ночи их долгожданного и воистину замечательного уик-энда, а теперь возвращались в Лондон. Поначалу Гарри разделял тревогу Мидж, которая боялась встретить кого-нибудь знакомого. Теперь ему было на это наплевать. Он выигрывал большую игру. Слово «чертов» означало инстинктивный призыв к тому, с кем он разговаривал.

Человек, перед которым стояла тарелка с кусочками сыра и почти пустая чашка кофе, посмотрел на Гарри с видом отстраненного и недоброжелательного любопытства. Он никуда не спешил.

– Мне не очень понятно, с какой стати вы должны садиться за мой столик. Если человек обедает в одиночестве, то он хочет – по крайней мере, я этого хочу – обедать в одиночестве.

«Эксцентричный интеллектуал, черт бы его подрал», – подумал Гарри.

– Я вас очень хорошо понимаю, – сказал он, – и в обычной ситуации я бы не стал просить о таком одолжении, но, поскольку нас подвели, а метрдотель не собирается нам помогать, я решил, что должен сам позаботиться об этом. В одиночестве здесь сидите только вы, и поскольку вы закончили…

– Но я не закончил.

– Почти закончили, то я решил, вы не будете возражать, если мы присядем и посмотрим меню.

– Вы могли бы пойти в бар, – ответил человек.

– В баре не протолкнуться. – В голосе Гарри послышалось раздражение. – Сесть там негде, и моя жена не любит бары.

– Извините, если это покажется невежливым, – сказал человек, – но я не понимаю, почему должен соглашаться на ваше предложение. Я ценю мой столик и мое одиночество. И не понимаю, какое значение имеет то, что только я в этом ресторане ем в одиночестве.

– При том, что нас двое, а вы один.

– Аргумент, основанный исключительно на числах, ничуть не лучше аргумента, основанного на силе.

– Мы вам не помешаем.

– Вы уже это делаете.

– За столиком достаточно места.

– В физическом смысле – может быть, – ответил человек. – Но психологически тут нет ни единого лишнего сантиметра. Это дорогой ресторан. Мы платим за его маленькие удобства, например за возможность в одиночестве и тишине доесть свой обед.

Люди за соседними столиками, только что глазевшие на Мидж, перенесли свое внимание на Гарри. На лицах появились улыбки. Разговоры стихли.

Метрдотель тоже обратил внимание на этот инцидент. Он подошел и обратился к человеку за столиком безлично-пренебрежительным голосом:

– Вы закончили, сэр?

Метрдотель вовсе не был на стороне Гарри, его презрение к клиентам было объективным.

– Нет, не закончил, – ответил человек. – Я, пожалуй, выпью еще ликера. Принесите, пожалуйста, карту вин.

Гарри повернулся и направился к двери. Мидж к этому времени уже вышла из зала и теперь ждала в баре. Увидев Гарри, она повернулась и устремилась к выходу из отеля, а оттуда – к парковке. Гарри догнал ее у машины. Она плакала. Он открыл дверь машины, и Мидж села.

– Ну почему это должно было случиться?!

Гарри вырулил с парковки и поехал наобум по дороге.

– Ты же просила меня сделать что-нибудь!

– Все на нас смотрели.

– Не плачь, Мидж.

– Мои нервы на пределе.

– Это потому, что мы возвращаемся домой, в Лондон.

– Все вели себя по-свински, все глазели на нас.

– Мы найдем другой ресторан, тут должно быть что-нибудь сносное.

– Нет, я не хочу в ресторан. И уже поздно, нас нигде не примут.

– Мы могли бы поесть сэндвичи в пабе.

– Ты же знаешь, я ненавижу пабы. Я больше не хочу, чтобы на меня глазели. Я чувствую, что все против нас.

– Может быть, – ответил Гарри, – но мы все равно победим. Чего бы ты хотела? Мы должны поесть.

– Давай устроим пикник, я уже предлагала тебе раньше, но ты был против. Я не слишком хочу есть.