Текст книги "Красная ртуть"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Глава 7

Рассказывают, что в столице социалистического государства Москве царил беспросветный гнет школьного руководства и местных отделов народного образования, в свою очередь находившихся под неусыпным контролем райкомов партии. Именно поэтому, наверное, страна так долго не могла сбросить иго коммунистических властей, что столичные школы выпускали запуганных бледных юношей и девушек, в то время как загорелая дерзкая молодежь обитала вдали от Кремля и от Старой площади, и вследствие этой удаленности ее влияние на ситуацию в стране было минимально. В провинции же даже в жестокие сталинские годы если и не процветало, то не увядало полностью свободомыслие. На уроках литературы, например, читали Чаадаева и Герцена, причем любимые учителя расставляли акценты весьма смело – это были те педагоги, которым небезразлична была судьба их страны.

Ученики двенадцатой школы имени Вождя народов, которой пытался руководить директор Ефим Яковлевич, были способные ребята, также и в спортивных соревнованиях держали в городке первое место. Но безобразники были отъявленные, о чем можно судить по достоверным фактам, приведенным мной в одной из предыдущих глав. И если бы такие неблаговидные поступки этих будущих строителей коммунизма были бы редкими частностями! Отнюдь! Изощренные выпады против своеволия и глупости директора и некоторых других учителей являлись обычным явлением в стенах этой школы! Часто в таких целях использовалась общешкольная стенная газета, редактором которой был большой выдумщик Юра Широбоков, а в редколлегии состоял политически неблагонадежный Камилл. Газеты, как общешкольную, так и классные, проверяли перед вывешиванием педагоги, но они то ли второпях, то ли сознательно пропускали порой некоторые острые выпады ученической общественности против педагогического коллектива и школьных властей. Вообще средства массовой информации – головная боль для любой администрации, и даже цензура не всегда спасает общество от не нужных (с точки зрения администрации) потрясений. Стенные газеты в то описываемое мной время являли собой главный источник инакомыслия.

И еще немалую опасность, с точки зрения Ефима и малого числа его единомышленников, среди которых была возвращенная им в школу литераторша Александра Николаевна, представляли школьные концерты. Самодеятельность в школе была на высоте, и тут уж никакая цензура не могла оградить от ехидного скетча или бьющих прямо в цель реплик – все шло, так сказать, «в прямом эфире». А школьные комсомольские собрания? Нет, не было на этих собраниях полного засилья дирекции и партийного комитета. Дерзкие старшеклассники держали себя в значительной мере независимо, много самостоятельности себе позволяли и в организационных, и в идеологических вопросах.

И не только в этом городке вблизи Ташкента, но и в большинстве далеких от Москвы регионах молодежь в начале пятидесятых годов была именно такой – вольнолюбивой и смелой. Между прочим, именно человек из Ставрополья, да еще другой, с Урала, расшевелили в свое время застоявшееся общественно-политическое болото. Но, конечно, в те давние годы, о которых наше повествование, перспектива больших изменений в Советском Союзе не только была сомнительна, но и мечтать о таких изменениях позволяли себе очень уж большие фантазеры.

 Отношения ученика Афуз-заде и директора школы имени Сталина давно уже стали в высшей степени неприязненными. Афуз-заде в самом начале учебного года даже собирался демонстративно перейти в ту самую школу имени Горького, в которую уже становилось традицией уходить из школы имени Вождя в знак протеста. Но его тогда завел в свой кабинет завуч Ким и без обиняков сказал, что ученики и учителя седьмой школы с нетерпением ждут повторения прошлогоднего скандала с перебежкой к ним лучших учеников выпускного класса из двенадцатой школы.

– Вместе с тобой еще несколько десятиклассников покинут нашу школу, – говорил Виктор Петрович. – А ведь не один год мы соперничали с ней, с горьковской школой, одерживали победы в спартакиадах и на олимпиадах. Ты сам был участником этих сражений, Камилл. Что же теперь? Пусть все достается нашим соперникам?

Виктор затронул самые чувствительные струны камилловой души. Парень и сам неоднократно задумывался над тем, что он идет в стан давних противников, которые, впрочем, всегда относились к нему с уважением и примут его с радостью. Но Камилл знал также, что между собой горьковцы будут злорадствовать и тайно торжествовать победу. Эта была бы их победа над Ефимом Яковлевичем, а не над Камиллом, но все же…

– А Ефим Яковлевич теперь не будет придира…, не будет слишком строг к тебе, – добавил завуч.

И подумал Камилл, что такого математика, как Виктор и такого физика, как Василий Семенович в его тамошней школьной жизни не будет.

– Я остаюсь, – сказал он кратко, и вышел взволнованный из кабинета завуча.

Да, всем видных явных враждебных действий против Камилла директор более не предпринимал, но начал интриговать против него на другом уровне…

Однажды в мерзкий для всех спецпереселенцев день месяца Камилл посетил спецкомендатуру, поставил свою подпись в журнале, тем самым удостоверяя советскую власть в том, что поднадзорный Афуз-заде, ученик десятого класса школы имени И. В. Сталина, помнит о своей второсортности по коммунистическому «табелю». Но, наверное, точнее будет говорить о третьесортности, так как второсортными были все другие «нацмены» при первосортном «старшем брате» – великом русском народе. Для сомневающихся в своей второсортности узбеков, казахов и прочих молдаван во всех столицах этих союзных республик висели огромные плакаты с неизменным текстом: «Слава великому русскому народу!». Третьесортные же граждане своей социалистической родины, такие, как крымские татары, а еще калмыки, чеченцы и прочие карачаевцы, находились под гласным жандармским надзором, не имели права пересекать границы определенного им для проживания административного района, должны были каждый месяц проходить регистрацию в спецкомендатуре.

Итак, Камилл расписался в контрольном журнале, который раскрыл перед ним комендант, старший лейтенант Иванов, жизнерадостный, несмотря на свою недобрую работу, двадцативосьмилетний мужчина. Иванов почему-то в этот раз внимательно разглядывал юношу, который, как и большинство приходящих в эту комнату людей, старался не смотреть в жандармские глаза.

Причину этого внимания Камилл узнал вечером, когда вернувшаяся с работы мама рассказала ему следующее:

 Иванова на днях посетил, оказывается, Ефим Яковлевич и озадаченно известил его, что, судя по всему, будет очень трудно помешать спецпереселенцу и члену семьи врага народа Камиллу Афуз-заде получить школьную медаль.

– Я пытался снизить ему оценку по поведению, но его неожиданно для меня выбрали в школьный комсомольский комитет, и все прежние его грехи тем самым оказались покрытыми. Теперь же он будет осторожен, а ведь все происходит на глазах всей школы, так что, сами понимаете, руки у меня связаны! – Ефим Яковлевич не сомневался в понятливости собеседника.

Директор школы беседовал с представителем госбезопасности в совершенной уверенности, что найдет полное взаимопонимание. Ефим Яковлевич был не чужой в органах человек. В войну по комсомольской путевке он попал на работу в СМЕРШ (карательная организация «Смерть шпионам»), но не был оставлен в органах, так как по незнанию женился на красавице Лоре, отец и мать которой были расстреляны в тридцать седьмом. Кто бы мог подумать, что Лорочка жила когда-то в Биробиджане и что в Ташкент ее привезла тетя только в начале войны! А ведь ему она говорила, что осталась сиротой в младенчестве еще в гражданскую! Как он мог ей поверить! Но она красива и он любит свою Лорочку, тем более что прошлое уже не исправишь – так успокаивал себя Ефим Яковлевич. Он, посетивший после окончания войны эвакуировавшуюся в Ташкент родную маму, привез в Киев, не спросившись начальства, молодую жену, статную, на голову его выше, с длинной каштановой косой. Через месяц его демобилизовали. Ну, да ладно, тянул бы сейчас лямку где-нибудь в особом отделе размещенной черт знает в какой глуши дивизии. Ох, только бы быть уверенным, что Лорочка вышла за него по любви, а не по совету тетки, узнавшей, что проворный молодой сын ее соседки является сотрудником госбезопасности, и, следовательно, это замужество покроет неблагополучную биографию племянницы…

Старший лейтенант Иванов был человеком проницательным. Он догадался, что бдительный директор школы имени Сталина имел когда-то отношение к органам, в которых он сам имеет честь служить. Поэтому, выслушав директора, он не разыграл возмущение необоснованным доносом, не прогнал незваного посетителя, а сухо ответил:

– Если мальчик учится на отлично, то он должен получить медаль.

– Да, но отец его осужден советским судом как враг народа! – воскликнул директор.

– Вам известны слова товарища Сталина, что сын за отца не отвечает? – чекист строго посмотрел прямо в глаза Ефима Яковлевича.

Ефим несколько растерялся.

– Да, но…

– Если у вас есть возражения, я готов вас выслушать, – офицер госбезопасности не сводил холодного взгляда голубых глаз с растерявшегося Ефима.

– Нет, нет! Какие могут быть возражения! Я только хотел…

– Что вы хотели?

– Нет, нет! Все понятно. До свидания! – и Ефим поспешно покинул здание.

– Вот сволочь! – вслух произнес Иванов, достал из портсигара папиросу и нервно закурил. Почему-то ему всегда были неприятны встречи с непрофессионалами, которые, тем не менее, носом землю роют, желая кому-то напакостить. Если усердствует службист, то это его прямой долг. Если привлеченный к заданию секретный сотрудник проявляет рвение, даже сверх меры, то это тоже надо принимать как должное. Но когда вот так, тем более в отношении к еще даже не вступившему в самостоятельную жизнь молодому человеку…

С той поры комендант Иванов, который отнюдь не был, вообще говоря, сочувственно настроен к крымским татарам, делами которых его обязали заниматься, заинтересовался этим юношей из десятого класса. И когда пришла на очередную регистрацию в комендатуру мама Камилла, он сказал ей:

– Директор школы номер двенадцать приходил ко мне жаловаться, что ваш сын отличник и претендует на медаль.

Женщина, не ожидающая от работника МГБ ничего хорошего, только устало пожала плечами:

– Ну и что?

– Я объяснил ему, что никаких препятствий к получению вашим сыном награды за отличную учебу не имеется.

– Спасибо, – с той же усталой безучастностью ответила женщина.

Однако по дороге домой ее охватило вдруг волнение. Она знала, что сын ее уже известен в городе как один из лучших учеников, разговоры ее знакомых на эту тему всегда вызывали в ней чувство гордости. Тем не менее, о медали, которую может получить ее сын, она никогда особенно не задумывалась, разговоры на эту тему пролетали мимо ее сознания. «Какие награды могут быть для нас, для членов семьи Афуз-заде», думала она, сознавая положение отверженности, в котором всегда обитают семьи политзаключенных. Хорошо еще, что не посадили ее саму, не отправили в колонию детей. Какие там медали! И вдруг этот разговор с комендантом Ивановым заставил ее пристальнее задуматься о возможности получения сыном высшего школьного знака отличия. Нет, ей не нужно было быть обласканной этой властью, она хорошо знала облик тех, кого эта власть приближала к себе. Не приведи Аллах! Но, может быть, медаль облегчит жизнь мальчика, позволит ему свободно выбрать себе специальность? Ее сослуживицы много говорят о льготах, которые, якобы, имеют медалисты…

Мама вечером рассказала Камиллу о поступке школьного директора, и на следующий день Камилл удалил Ефима Яковлевича с общешкольного комсомольского собрания. Точнее, пытался удалить, но после некоторых демонстративных заявлений милостиво позволил директору остаться! Хе-хе!

Вот как это было.

Камилл, как член комсомольского бюро и как председатель школьного ученического комитета должен был вести сентябрьское собрание, первое в начавшемся учебном году, так как накануне попал в больницу с приступом острого аппендицита секретарь школьной организации Дима Балыкин. Директор школы сидел в переднем ряду и недовольно смотрел, как за стол президиума собрания поднялся этот Афуз-заде и предложил членам бюро занять места за столом и, кроме того, выбрать рабочий президиум из двух человек.

– Из трех человек, – послышался вдруг голос Ефима Яковлевича. В другое время он, ожидающий обычного приглашения за стол президиума в качестве одного из обязательно выбранных, смолчал бы. Но сейчас ему хотелось вмешаться, чтобы подчеркнуть неправильное ведение собрания этим Афуз-заде.

Камилл вскользь глянул на директора и безадресно произнес, что согласно принятой в прошлом году в школе процедуре рабочий президиум избирается из двух человек, но он готов поставить на голосование другие предложения.

– Предлагаю избрать трех человек, – раздраженно повторил с места Ефим.

У Камилла, который помнил о вчерашнем посещении директором коменданта Иванова, закипало в душе возмущение, но он опять же безадресно произнес:

– Предлагают только члены комсомола, – и оглянул зал. Его товарищи, члены бюро, между тем рассаживались рядом с ним.

Директор чувствовал себя уязвленным. Он поднялся с места и, повернувшись лицом к аудитории, произнес:

– Коммунисты школы на партийном собрании избирают рабочий президиум из трех человек. Я предлагаю и вам следовать примеру ваших старших товарищей.

Камилл был возмущен и он принял вызов. Едва сдерживаясь, он повторил:

– Товарищи, предлагают только обладатели комсомольских билетов!

Потом, старательно сохраняя иезуитскую мягкость в голосе, обратился к директору:

– Ефим Яковлевич, а вас комсомольское бюро на собрание, между прочим, не приглашало, – и, увидев разъяренное лицо директора, обратился к сидящим за столом товарищам:

– Предлагаю общим голосованием решить вопрос о возможности присутствия Ефима Яковлевича на нашем собрании. Не возражаете?

Товарищи Камилла были ошеломлены его действиями, но так как в бюро были все свои, лучшие ребята, то никто не возражал против порядка ведения собрания Камиллом, тем более что тот действовал по уставу, который предусматривал присутствие не-комсомольцев только по решению бюро или всего собрания.

Не приходилось сомневаться, что зал подавляющим большинством проголосовал бы против присутствия директора – ведь это так ново! Ситуация становилась для Ефима крайне нежелательной. Одно дело, если предложение удалиться исходит от одного наглого ученика, и другое, если за изгнание директора голосует весь коллектив – это катастрофа! К счастью для директора, сообразительная молодая учительница географии, член комсомола, сидела возле дверей. Она тихо выскользнула в коридор и сразу же вошла в зал:

– Ефим Яковлевич, вас срочно вызывают к телефону! – звонким голосом произнесла она.

Директор понял, что он получил шанс, хотя и не знал, что этот шанс дарован ему искусственно.

– Вопрос снимается, – с облегчением произнес Саша, член бюро, когда Ефим покинул собрание, и зал ответил коротким коллективным смешком. И только один девичий голос прошипел:

– Какой позор!

– Итак, какие будут предложения, – продолжил Камилл, и собрание пошло по накатанному пути.

Но у Ефима Яковлевича не хватило ума не возвращаться в актовый зал. По прошествии десяти минут он вернулся, обратил внимание на то, что его место в первом ряду уже занято, и под взглядами всей аудитории сел на свободное место возле двери. Хотел ли он этим продемонстрировать, так или иначе, свое, якобы, владение ситуацией?

Камилл и тут не оставил директора в покое. Он приостановил свою речь и долгим взглядом уставился на Ефима. Потом, обращаясь к залу, произнес умиротворяюще приторным тоном:

– Товарищи комсомольцы, я думаю, вы не будете возражать против возращения Ефима Яковлевича на наше собрание?

Возражений не было. Все ученики как один, следуя направлению взгляда Камилла, повернули головы к засмиревшему директору, в очередной раз шокированному дерзостью ведущего собрание десятиклассника.

– Ефим Яковлевич, пройдите в первый ряд, – раздался из зала чуть ли не плачущий голос какой-то активистки-семиклассницы.

Уж лучше бы эта дура в сложившейся ситуации смолчала! Директор пробормотал что-то вроде того, что ему удобнее у дверей – на этот раз у него хватило сообразительности не пробираться в первый ряд и не поднимать уже занявшего его прежнее место ученика.

Авторитет Камилла среди комсомольцев семиклассников и восьмиклассников троекратно возрос. В своей же среде он и без того был признанным лидером в шалостях и в учебе. Злоба же директора на ученика Афуз-заде уже давно переплескивала через край, поэтому больше ее не стало.

Дисциплина на уроках в классе, где учился Камилл, была, в целом, нормальная. Абсолютная тишина и всеобщее напряженное внимание были обычны, вообще-то говоря, только на уроках математики и физики. В целом ситуация сильно зависела от личности учителя. Например, когда литературу в классе вел Владимир Николаевич, класс внимал ему, боясь пропустить хотя бы слово. Когда Владимира сменила вновь, к несчастью десятого «Б», возвращенная в школу Александра, то обстановка резко изменилась. На уроках Ефима Яковлевича висела в классе враждебная к педагогу тишина. Свободно чувствовали себя ученики на уроках недавно появившейся в школе доброй химички, насмешливая атмосфера была на уроках всегда нарядно разодетой молодой географички. На уроках немецкого языка, которые сменяя друг друга из-за частых болезней вели великолепные супруги Рейнгольд Андреевич и Мария Ивановна, обстановка в классе была уважительная, ибо возраст и благородный облик этой пары, высланной в Среднюю Азию из Поволжья, действовал даже на самых неромантичных представителей классного плебса. Впрочем, плебс не имел здесь право голоса, ибо властвовали в этом классе лучшие. Лучшие в учебе, но не в поведении – увы!

Камилл все три года, проведенные в школе номер двенадцать, сидел за одной партой со славным парнем Игорем. Вне школы он мало встречался с ним, потому, наверное, что проживал Игорек где-то далеко от школы, а может быть и потому, что Игорь был известным огушатником, то есть любителем гонять голубей. По этой причине и успехи у него были скромные, хотя парнишка был весьма умный и из культурной семьи. Все учителя относились с симпатией к сидящей за второй партой слева от дверей паре. Оба высокие, под метр восемьдесят, стройные, гибкие, но один кареглазый брюнет, другой голубоглазый и русоволосый.

В школьной жизни – ну, скажем, в издании газеты, в художественной самодеятельности, в комсомольском или в ученическом комитетах – Игорь участия практически не принимал. Однако свободное от гона голубей время проводил в гимнастическом зале, почему и был любимцем учителя физкультуры Петра Евдокимовича.

О, Евдокимыч был уникальной личностью! Боевой капитан, прошедший всю войну в артиллерии, он был и хорошим гимнастом, и великолепным боксером. Кроме того, несмотря на свой небольшой рост, капитан замечательно играл в баскетбол, – эти виды спорта, а также легкая атлетика были коронными видами в школе номер двенадцать, и всеми этими секциями руководил он, Евдокимыч.

Игорь крутил «солнце» на перекладине, а Камилл, зато, пробегал стометровку с рекордным временем. И оба были непревзойденными баскетболистами! Так что, отсидев уроки плечом к плечу за одной партой, они потом «трудились» в спортзале или на школьном стадионе.

И вот представьте себе, как на уроке, например, литературы Игорь, сидящий справа, протянув свою длинную руку, щупает сидящего на передней парте слева долговязого Гендлера за бок. Нервный Гендлер подскакивает, а в этот самый момент Камилл, сидящий за его спиной, быстро подсовывает под приподнявшийся зад бедного парня чернильницу, и приземлившийся, было, Гендлер вновь подпрыгивает над партой под изумленным взглядом педагога. При этом Игорь, уже привалившийся к спинке парты, отрешенно смотрит на доску, Камилл сосредоточенно углублен в лежащую перед ним книгу. А справа от Гендлера сидит, тоже предусмотрительно отодвинувшись и даже отвалившись вбок к стене, удивленно взирающий на подпрыгивающего соседа Гришка Липецкий, самый веселый парнишка в классе, по перемигиванию которого с задней партой и начинается, обычно, вся описанная процедура. Этот фокус проделывался довольно часто, как-то раз даже на уроке Ефима Яковлевича. Ученик Гендлер, при всей своей, скажем так, своеобразности, еще с преподанных ему в младших классах уроков знал, что ябедничать дурно, поэтому ни разу не раскрыл учителям тайну своих прыжков.

Право, не в оправдание этих жестоких юношей, а токмо исторической истины ради, должен я известить моего читателя, что числился за учеником Гендлером некий малый грех, который, однако, был нетерпим среди его одноклассников в те достославные времена, о которых мое повествование. Грех этот был тесно увязан со слабостью Александры Яковлевны, не устоявшей перед искушением мздоимством. Ученик Гендлер появился в классе только в сентябре последнего года обучения. Был этот юноша вовсе не без способностей, уж в хорошистах мог бы обитать спокойненько. Но у него был очень любвеобильный папаша, к тому же работавший в сфере материального снабжения. Когда Гендлер стал получать пятерки за сочинения, умещающиеся на полуторах тетрадных страниц, то чуткие одноклассники распознали нечестность. Это открытие не способствовало росту авторитета литераторши и рейтинга ее любимчика.

Однажды в десятом классе, ближе к концу первой четверти, Анатолий Аронович велел Камиллу остаться после уроков.

– Камилл, – начал классный руководитель, который обычно называл учеников по фамилии, – Камилл, ты помнишь, что у тебя тройка по Конституции СССР?

– Да, Анатолий Аронович, я собираюсь ее пересдавать.

– Пересдавать? Для пересдачи экзамена за седьмой класс претенденту на медаль нужно получить разрешение в Министерстве просвещения!

– Так сложно? Я немедленно напишу туда письмо!

– Как у тебя все просто получается! Обратиться в Министерство с письмом должен директор школы, а не ученик. Понимаешь?

– Понимаю. Мне надо пойти к Ефиму Яковлевичу?

– А ты уверен, что он тебе даст такое письмо?

– Но он же обязан! – воскликнул Камилл.

– Да, обязан… Теперь слушай меня. Послезавтра будет педсовет по итогам первой четверти. У тебя итоги неплохие, а?

– Вроде бы даже отличные…

– Значит так: напиши сейчас заявление на имя директора школы с просьбой разрешить пересдачу экзамена за седьмой класс по Конституции СССР. Прямо сейчас садись и пиши, какая может быть редколлегия! Подождут, не начнут без тебя! То-то! Судьба его решается, а он… Пиши, я тебе буду диктовать, вы же сами ничего не умеете.

Камилл послушно достал тетрадку, вырвал из ее серединки лист и обмакнул перо в чернильницу. Пока он писал, Анатолий Аронович, с умыслом диктовавший мало применяемые в быту бюрократические слова, заглядывал на появляющийся на бумаге текст, надеясь уличить своего ученика в орфографической ошибке.

– Теперь поставь роспись, – произнес он под конец.

Камилл провел рукой по уложенной на готовый текст розовой промокашке и протянул его своему учителю. Анатолий Аронович пробежал написанное глазами, хмыкнул и, сложив лист пополам, спрятал его в свой портфель.

– Теперь можешь идти на свою редколлегию, писатель! И если там опять по моему адресу пройдетесь, я разнесу всю вашу газету к чертовой матери!

На следующий день проводилось собрание педагогического коллектива, в самом начале которого Анатолий Аронович передал заявление Камилла с просьбой о пересдаче экзамена директору, сопроводив это действие словами:

– Ефим Яковлевич, мой ученик Афуз-заде просит разрешить ему пересдачу экзамена по Конституции за седьмой класс. Я, как и все педагоги, считаю, что такое разрешение он безотлагательно должен получить, не так ли, коллеги?

Раздались голоса, подтверждающие точку зрения классного руководителя.

Директор был раздосадован таким гласным обращением к нему по поводу просьбы ненавистного ученика.

– Почему этот Афуз-заде вручает свое заявление классному руководителю? – возмутился он. – Это заявление он должен сам принести директору, он, что, не знает?

– Не знает, по-видимому, – смиренно отвечал Анатолий Аронович.

– Вот он, ваш отличник! Пусть придет со своим заявлением ко мне.

– Но я обещал сам передать вам его письменную просьбу? – спокойно настаивал Анатолий Аронович. – Неверно было бы ставить под удар мой авторитет классного руководителя. Давайте сейчас на педагогическом совете решим этот вопрос и дадим парню письмо в Министерство.

– Да, конечно, время идет! Зачем тянуть с этим вопросом! Это наш лучший ученик! – поддержали классного руководителя присутствующие педагоги, и только завуч Ким молчал, с непроницаемым как всегда лицом взирая на коллег. Виктор Петрович душой был всецело на стороне ученика Афуз-заде, но с Ефимом Яковлевичем его связывали некоторые непростые отношения, о которых догадывались немногие, и хитрый математик не хотел выступать против директорской воли.

– Хорошо, я попрошу секретаря подготовить такое письмо, – отвечал директор, желая этой фразой поставить точку в этом вопросе и перейти к другим делам.

Но Анатолий Аронович, как всем было известно, всегда доводил начатое дело до конца. Он сразу после этих слов директора открыл дверь кабинета и попросил войти секретаршу школы.

– Ефим Яковлевич велел подготовить сейчас же письмо в Министерство с просьбой разрешить Афуз-заде пересдать экзамен по Конституции СССР, – поспешно произнес он, предупреждая вмешательство Ефима. Тот хотел что-то сказать, но сказать было нечего, кроме замечания в адрес перехватившего инициативу классного руководителя:

– Анатолий Аронович, вы нарушаете регламент и мешаете нашей работе!

– Я же несу ответственность за моих учеников, – спокойно отвечал классный руководитель десятого «Б», усаживаясь на свое место поближе к дверям, после того, как все понимающая секретарша быстро вышла из кабинета.

Директор, с нескрываемым чувством досады, продолжил работу педсовета. Минут через десять секретарша через приоткрытую дверь передала отпечатанное письмо в руки Анатолия Ароновича. Во время рабочей паузы в работе коллектива учителей, Анатолий Аронович подошел к столу директора:

– Ефим Яковлевич, вот письмо. Подпишите, пожалуйста, я сам отправлю сегодня же.

Ефим недобро поглядел на своего педагога:

– Дайте мне, я потом подпишу и передам секретарю, она все сделает. Что это вы, Анатолий Аронович, право, так суетитесь с этим своим Афуз-заде?

Но Анатолий был тверд в своем намерении сейчас же покончить с этим делом.

– Ефим Яковлевич, я прошу вас сейчас же подписать письмо. Я настаиваю как классный руководитель.

Ефим понял, что его дальнейшее сопротивление вполне законному требованию куратора выпускного класса приобретает скандальный оттенок, и что теперь, даже отказав сейчас дать в руки Анатолия Ароновича требуемое письмо, он не сможет затормозить это дело. Он молча взял протянутую ему бумагу, с демонстративным безразличием подписал ее и передал классному руководителю:

– У вас, по-видимому, много свободного времени, чтобы этими пустяками самому заниматься, – и перешел с деланным спокойствием к следующему вопросу повестки дня. Анатолий же Аронович, удовлетворенно произнеся пару неразборчивых слов, сложил листок пополам и спрятал его во внутренний карман пиджака. Педагоги с деланным безучастием молча наблюдали за развернувшейся дуэлью.

На следующий день Анатолий Аронович опять велел Камиллу остаться в классе после уроков.

– Вот письмо в Министерство. Его можно отправить по почте, но лучше тебе самому отвезти его в Ташкент, – он достал отпечатанное на машинке ходатайство с подписью директора школы под фиолетовой печатью.

До Ташкента было всего двадцать пять километров – на попутной машине можно доехать до трамвайного кольца за полчаса.

– Спасибо, Анатолий Аронович, – поблагодарил Камилл своего классного руководителя, не ведая, чего стоило тому получить эту подписанную директором бумажку.

– Береги это письмо, мне его удалось добыть с трудом! – Анатолий Аронович не стал вдаваться в подробности проведенной им операции и объяснил своему ученику, как, приехав в Ташкент, добраться до Министерства просвещения.

Не знал классный руководитель, что его лучшему ученику советская власть не разрешает преодолеть расстояние между их городком и Ташкентом, что за самовольный выезд из городка этого юноши, гордости школы имени Сталина, ему грозит арест и двадцатилетняя каторга!

Камилл радостно показал вечером маме письмо в Министерство. Вместе они решили, что рисковать в этом деле не стоит и надо ехать в Ташкент с официальным разрешением коменданта на руках.

На следующий день ко времени окончания уроков в школе мама отпросилась ненадолго с работы и встретилась с Камиллом у здания, где располагалась спецкомендатура. Им повезло, что комендатура была открыта, а комендант был в своем кабинете. Сразу при входе в комендатуру мать и сын были, как всегда, ошеломлены словами «20 лет каторжных работ» – к этому ни один татарин не мог привыкнуть! Но эти слова не оскорбляли крымских татар, они их объединяли, мобилизовали…

Жить, работать, учиться среди других свободных людей, чего-то достигать, в чем-то терпеть неудачу, влюбляться или стать объектом обожания свободного человека, драться или мириться со свободными людьми, выигрывать в конкуренции или оказаться в проигрыше, – короче говоря, жить по внешним признакам почти так, как живут все вокруг тебя. И вдруг, – это всегда было «вдруг!» – раз в месяц входить в это помещение, где тебя встречает плакат, на котором аршинными буквами выведено слово «КАТОРГА», обращенное к тебе… Но это слово, должное по задумке советской власти тебя унизить, напротив, возвышало тебя в твоих глазах. «Вы, – думалось тебе, – вы, которые можете поехать куда хотите, жить там, где вам угодно, вы, сами того не ведая, узурпировали мои права! Да, за поездку в Ташкент, который находиться менее чем в трех десятках километров от школы, в которой вы учитесь вместе со мной, мне грозят двадцать лет каторги. Но эта высокая доля – быть нелюбимым этой злой и несправедливой властью! Позорно обожать и возвеличивать власть, которая уничтожила лучших граждан страны, чтобы вскормить на сухой хлебной корочке вас, рабов, разрушающих храмы! Вы любите эту власть, отобравшую у нас наше исконное, мы же ее ненавидим, а вас жалеем, как жалеют тех, кто унижен, ибо нет большего унижения, чем жить за счет отобранного у других!».