Текст книги "Красная ртуть"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Глава 13

В начале декабря 1954 года, – а если угодно точнее, то 3-го декабря 1954-го года, – сухим и солнечным, как это порой бывает в Центральной Азии, зимним днем, Камилл, соскочив с подножки трамвая, шагал в свирепом расположении духа по улочке, ведущей к зданию студенческой спецкомендатуры. Он услышал оклик, и еще не обернувшись, догадался по голосу, что его догоняет Шариф Бахтышаев. На душе полегчало, когда он обменялся рукопожатием со старым другом. Сжатые губы и решительный взгляд Шарифа свидетельствовали, что и он находится в недобром настроении. Вообще-то посещение комендатуры никогда не было приятным событием в жизни ташкентских студентов, но этот унизительный для них день смягчался ожиданием встреч с товарищами из других институтов, со многими из которых только тут и виделись – студенческая жизнь весьма напряженна. Похоже было, что нынче Шариф принял некоторое решение, о котором умалчивал, пока они с Камиллом шли по ненавистной улочке. Первым заговорил Камилл.

– Я сегодня в последний раз иду на эту гнебаную регистрацию, – вымолвил он, не сбавляя шага, – пусть сажают…

Тут Шариф остановился, остановился и Камилл.

– И я иду с тем же решением, – вымолвил Шариф, несколько удивленно уставившись на друга. – И вообще я сегодня пошел, только чтобы встретиться с ребятами и склонить их к тому же. А ты, вот, как и я, мятежник, оказывается…

Говорят, что близнецы, даже разлученные сразу после рождения, проживают во многом схожую жизнь, ибо одинаково реагируют на события. Камилл и Шариф не были близнецами, но они с младенчества росли в одной коммунальной квартире. Шариф родился первого мая, Камилл же был младше его ровно на три месяца. Матери пускали их ползать по полу вместе, вместе орали они, солидаризируясь в неприятии навязываемых им порядков, и вместе учились кушать с ложечки. Потом они подросли и разошлись из одной квартиры в разные, в том же доме. Но когда Камилла прихватывало и он бежал с поляны за домом на свой горшок, то вместе с ним бежал на запасной камилловский горшок и Шариф, потому что во время долгого сидения Камилл рассказывал преинтереснейшие, выдумываемые им тут же, сказки. Так они и были вместе, пока захватившие Симферополь немцы не выселили жителей их дома, заняв его под штаб какой-то части. После этого, в годы оккупации, Камилл и Шариф, которые поселились у родственников в отдаленных районах города, встречались несколько раз на бывшей улице Кирова в открывшемся там театре марионеток, где неизменно показывали один и тот же музыкальный спектакль – выбора у детишек в ту трудную пору не было. Куклы в красивых развевающихся платьях танцевали вальс под музыку из мхатовской "Синей птицы":

 
Та-та тататата та-а та!
Та-та тататата та-а та! –
 

– и всякий раз мальчишки и девчонки с замиранием сердца смотрели и слушали знакомое до мельчайших деталей действо, страдая на нижнем этаже сознания от неизбежно приближающегося конца этого чудесного зрелища.

В ссылке, когда Камилл переселился из чинабадской глухомани в пристоличный городок, Шариф вместе со своей матерью Мерьем-апте приехали из расположенного недалеко поселка Сырдарья навестить семью Афуз-заде, до того почитавшуюся ими потерянной или даже погибшей. Сколько слез пролили женщины, сколь рады были мальчики состоявшейся встрече! Они в один и тот же год окончили школу и оба были нынче студентами второго курса.

…Когда юноши собирались уже свернуть к стоящему в глубине двора домику спецкомендатуры, навстречу им вышел из ворот улыбающийся – рот до ушей! – Кадыр из Текстильного.

– Все! – кричал он радостно. – Физдец комендатуре! Теперь мы свободные люди!

Двое мятежников подумали, что вот и третий такой же объявился. Но вслед за Кадыром вышли и другие ребята:

– Назад, назад! – смеялись они. – Все, больше нет для нас комендатуры!

Тогда Камилл и Шариф поняли, что они опоздали со своим решением бунтовать против советской власти, которая, ити ее мать, сама как бы пошла им навстречу.

Девушек поблизости не было, поэтому в воздухе стоял густой мат, хоть топор, как говорится, вешай. А чем же было провожать жандармский режим? Не благодарностью же в адрес советской власти!

– Ну, хорошо, пойдемте, надо отметить! – конструктивно высказался, наконец, кто-то.

– Нет, погодите, – сказал Шариф, – у меня есть дело до этого физдюка.

– Ага, и у меня! – Камилл вслед за Шарифом пошел к дверям комендатуры.

Комендант с погонами капитана был сегодня улыбчив.

– Поздравляю, вас, ребята! Вот, распишитесь, что уведомлены об отмене для вас административного надзора.

– Ни фуя подписывать не будем! – одновременно одними и теми же словами отреагировали парни.

– А ты помнишь, капитан, – сказал Шариф, – помнишь, как в прошлом сентябре ты мне не разрешил съездить домой за вещами, а? Я с трудом сдал приемные экзамены, меня зачислили, и мне надо было, естественно, поехать домой, я же был здесь гол как сокол. А ты мне не разрешил поехать на дачном поезде за тридцать километров? И что это ты такая сволочь, и не человек, вроде, а?

– Ну да, мы с Шарифом вместе были, – включился в разговор Камилл. – У меня при себе рубашки второй даже не было. Ты тогда грозил за нами конвой послать, если мы на вокзал пойдем.

– Но не послал же, – отвечал с безмятежной улыбкой капитан.

– Гордись! Великий ты человек, оказывается! Не арестовал нас! Или свободных автоматчиков не оказалось? – Шариф не находил слов, чтобы выразить свое презрение к офицеру.

 Слов не находил и Камилл, который смотрел в глаза суке-коменданту. Что в них, стыд, раскаяние или ненависть? Ничего в этих глазах не было. Гнида, а не человек был этот комендант.

– Пойдем отсюда, Шариф! – Камилл сплюнул под ноги офицера, то же самое сделал и его друг. Офицер молчал и улыбался.

Друзья студенты терпеливо ждали на улице.

Взяли вина, взяли еще того сего и поехали в общежитие на Шайхантауре, послав гонцов к девочкам в педагогический институт.

Почему-то неизъяснимая советская власть дала свободу студентам высших учебных заведений раньше, чем другим слоям населения. Что это было? Подкупить или задобрить нас, что ли, власть хотела? Или совесть замучила? Так освобождала бы всех, а не выборочно! Мы студенты, что, советскую власть любили больше, чем другие наши сверстники?

В самом начале января вернулся из лагерей отец Камилла – не дали досидеть оставшиеся двадцать лет.

Это была огромная радость. Студент Университета Камилл Афуз-заде любил пройтись по улицам городка рядом со своим отцом. Однажды навстречу им шел Ефим, так он, уже знающий, что его заочный враг профессор Афуз-заде вышел на свободу, чуть ли не бегом нырнул в боковую улочку. И чего это он убежал?

Впрочем, вскоре семья Афуз-заде переехала в Ташкент, где старые, еще с довоенных времен, знакомые профессора предложили ему хорошую работу.

В остальном жизнь студента-физика шла своим чередом: шесть дней после лекций штудирование учебников в библиотеке, один день субботнего загула с друзьями (впрочем, запрета на внеочередные загулы не было), в зимние каникулы лыжные сборы в горах Чимгана, в летние каникулы альпинистский лагерь на Тянь-Шане или на Памире. Было много любви, а одна даже была большая. А еще раньше студентам читали на «закрытых» собраниях "закрытый" доклад Хрущева на Двадцатом съезде – для некоторых этот доклад оказался откровением.

Общие праздники Камилл гулял, обычно, с университетскими друзьями. Со своими земляками он несколько раз в году гулял на днях рождения или на пикниках, на которые собиралось несколько десятков крымскотатарских студентов и молодых рабочих. На всех этих встречах молодых крымчан до поры до времени господствовал диктат их старших товарищей, не допускающих разговоры на политические темы.

Надо сказать, что была большая разница в поведении старших ребят, поступивших с огромными трудностями в институты до пятьдесят третьего года, когда помер Сталин, и студентами "пост-сталинского набора". Старшие были сильно запуганы, их больше унижали, чем тех, кто поступил в вузы позже. Чего стоило то обстоятельство, что до пятьдесят третьего года студентов крымских татар не допускали обучаться на военных кафедрах институтов, в то время как все остальные студенты мужского пола обязаны были обучаться воевать. И такая дискриминация происходила на виду всей студенческой общественности! Это публичное унижение наши старшие товарищи вынуждены были сносить, это ставило их в положение отверженных, отношения с другими студентами были деформированы – со всеми вытекающими из этого последствиями.

Осенью пятьдесят шестого года, Камилл был захвачен мыслью, что надо начинать всеобщую борьбу за восстановление прав крымских татар. Было унизительным для достоинства молодых людей бездействовать в ситуации, когда, несмотря на отмену ежемесячной регистрации, отмену прямого политического надзора оставалось в силе положение, что переселение крымских татар «произведено навечно, без права возвращения к прежним местам жительства». Такие же чувства переживали все друзья и знакомые Камилла. Шли активные разговоры, что не оправдываются наши ожидания на то, что после Двадцатого съезда злостное преступление властей по отношению к крымским татарам будет осуждено и отменено. Кровавое подавление советскими танками народного восстания в Венгрии подогрело боевой антисоветский дух крымскотатарской молодежи, очень нервно следившей за этими событиями.

 Кто-то должен был взять на себя инициативу и начать разговор о необходимости организованной борьбы народа за свои права, за возвращение народа на его национальную территорию.

Той же осенью во время хлопкоуборочной кампании Камилл был в совхозе "Баяут", где в сорок четвертом году на недавно распаханных целинных землях поселили крымских татар. В то лето и в последующую зиму погибло больше половины народа. Выжившие были унижены и запуганы местным начальством. С тех пор прошло двенадцать лет, комендатуры были упразднены, но в жизни несчастных крымчан мало что изменилось. Комендантский режим фактически разорвал их связь с внешним миром, что было на руку местным хозяйственным руководителям, безжалостно эксплуатирующим полностью зависящих от них татар. Камилл ходил по жалким хижинам, в которых проживали рабочие совхоза, и удивлялся увиденному. В то время во многих регионах крымские татары построили себе хорошие дома, вели зажиточное хозяйство, жили гордо и независимо. Здесь же, казалось, время остановилось: приземистые домики, иногда землянки, нищий быт, пища скудная и однообразная, люди запуганные и больные. На восклицания Камилла, что времена меняются, что уже и комендатуры отменили, что надо подниматься с колен, женщины молчали, а худые бледные мужчины говорили:

– Э-э, эндиден сон не ола биле… Теперь-то уж чего нам ждать…

И все смирились с тем, что суждено им исчезнуть, пропасть.

Сердце разрывалось у Камилла, когда он каждый вечер после работы на хлопковом поле заходил в дома крымчан. Он старался без особой напористости, которая пугала несчастных людей, говорить о том, что татары везде уже живут лучше, что надо искать родственников в других регионах, надо уходить с этих тяжелых земель. Дети, особенно подростки, слушали его с загоревшимися глазами, верили его словам – как радовало Камилла то, что дети в семьях все же были! Взрослые тоже хотели верить этому ташкентскому студенту, но душевная усталость гасила искорки, западающие в их сердца после этих разговоров. Тем не менее, после ухода Камилла они с улыбкой говорили друг другу:

– Видишь, и среди нашего народа есть студенты…

Ноябрь был на редкость дождливый. Праздники Камилл провел невесело – мучила мысль, что он молчаливый изгой, покорный раб, который доволен сытой жизнью на чужбине. И кто-то там, в высоких кабинетах говорит с удовлетворением:

 – Студент Афуз-заде ведет себя смирно, у него в достатке вина и женщин, он полностью укоренился, скотина.

Похоже, что так оно и было. А все эти разговоры, восклицания, ночные раздумья – кукиш в кармане, гнусная трусость.

Надо было вытаскивать себя из болота бездеятельной рефлексии, сомнений и колебаний.

Он продумал план создания студенческой организации, продумал ее стратегию и тактику. Надо было создать "штаб" организации, создать в каждом институте группу функционеров, обязать их выполнять конкретные задания "штаба".

С этим своим проектом он пошел в общежитие к своим ближайшим товарищам. Уговаривать никого не пришлось. Через два дня был сформирован руководящий центр рождающегося Движения, приняты Устав и Программа организации. Обязанности функционеров с радостью готовы были выполнять и выполняли все – и студенты, и студентки, и примкнувшие к ним молодые рабочие. Это свидетельствовало о том, что идея носилась в воздухе, что муки, испытываемые Камиллом, переживали в равной степени все его земляки.

При своей сравнительной не многочисленности крымскотатарские юноши и девушки были самой активной частью ташкентского студенчества. Об этом свидетельствовал, например, такой факт, что процент нашей молодежи в числе руководителей комсомольских организаций факультетов и курсов в ведущих высших учебных заведениях Ташкента был намного выше относительного количества студентов крымскотатарской национальности в городе! Если вдуматься, то такая ситуация вполне объяснима – русскоязычная и узбекоязычная молодежь находилась в более или менее стабильном режиме жизни, в то время, как крымские татары были в состоянии борьбы за существование, ощущали крайнюю униженность, но не собирались мириться со своим бесправием. Отсюда и высокая общественная активность, выплеснувшаяся в жизнь, как только после 1953 года в стране последовало некоторое смягчение режима.

Первое большое собрание студентов проходило во Дворце текстильщиков – ловкие крымчане сумели договориться с руководством! Это было первое массовое собрание, и штаб Движения постановил избегать на нем политических выступлений. Полностью исключить их не удалось, но организаторы собрания в основном говорили о повышении успехов в учебе, о необходимости проводить культурные мероприятия, говорили и о необходимости помогать друг другу «в учебе и в жизни». После этого пошли собрания по институтам, где присутствовал, как правило, один из членов «главного штаба», и тут уже разговор шел о требовании к властям вернуть народ в Крым, принимались тексты обращений в высшие инстанции страны, к видным деятелям культуры и науки.

С первых дней начала активной деятельности был создан тайный «теневой штаб», который должен был – уже нелегально! – руководить Движением в случае ареста основного руководства. Было на заседании штаба высказано предложение «засекретить» Камилла, чтобы ожидаемые репрессии не затронули его, как «главного идеолога, особо ценного для деятельности Организации». Однако сам Камилл убедил товарищей, что в органах госбезопасности на каждого из них уже заведена отдельная папка.

– Ознакомившись с которой каждый из нас узнал бы о себе очень много интересного, – добавил он, – так что попытка засекретиться будет похожа на игру в конспирацию.

И это, действительно, так и было. Но поначалу власти не поняли, что возник зародыш национально-освободительного Движения, которое станет большой головной болью для Кремля и для Старой Площади. Встречи крымскотатарской студенческой молодежи на днях рождения, выезды на пикники в дни праздников давно были под контролем органов. Нельзя сказать, что эти «неполитические» встречи не волновали чекистов, которые знали, что в начале века безобидные с виду «рабочие маевки» стали основой для революционных выступлений в России. Органы, встретившись с новой формой активности крымских татар, пытались убедить себя, что эти юноши и девушки, едва опомнившиеся от недавних лишений, от смертей и болезней, не станут предъявлять советской власти политических требований, не думали, что у «этих несчастных татарчат» хватит на это смелости – ведь как трудно было каждому из них получить разрешение на продолжение учебы, на получение высшего образования!

И ошиблись!

Я гляжу сейчас на фотографии моих друзей тех лет. Здесь они молоды и, главное, все живы. Я теперь смотрю, как и тогда в пятидесятых годах смотрел, на лица моих соратников и пытаюсь представить их дедов, прадедов, и других пра-пра… Могли ли тогда, в прошедшие времена, эти воины, виноградари или мастеровые представить себе, что их народ будет выслан с вечной своей родины? И как гордились бы они, наши предки, узнав, что их молодые потомки в свое время первые восстанут и поднимут на святую борьбу весь народ.

И хотелось бы, чтобы сегодняшние, уже вернувшиеся на родину парни и девушки чаще вспоминали своих славных прародителей, тех, от кого произошел их род, даже если имена их забыты. Ведь они существовали, наши предки, и были они гордыми и сильными, были хозяевами своей земли! «О эдждат ки мерд эди, адиль эди, юксек эди…» – так говорил Челеби Джихан («Эти предки были справедливы, доблестны, возвышенны»). Вспоминайте о славной истории своего народа, мои дорогие, в те минуты, когда в городском транспорте или на улице в окружении говорящих по-русски людей вы, потеряв свою гордость, начинаете говорить на этом чужом для вас языке со своими единоплеменниками. Между собой на чужом языке и на родной земле! Что это, желание подчиниться, пригнуться, подлизаться, понравиться тем, кто сейчас составляет большинство на вашей родине?

Это – трусость!

Пригни голову – поставят на колени.

Не отказывайтесь от языка своих предков! Отказ от родного языка – самый отвратительный вид рабства! Это открытое признание своего унижения, своего согласия с этим унижением!

 Вспоминайте чаще тех воинов и садоводов, ремесленников и землепашцев, – ваших гордых прародителей! – которые здесь, на землях Полуострова создали замечательную цивилизацию, создали мощное государство, просуществовавшее многие столетия.

Русский язык богат и красив, это язык, на котором писал Пушкин и многие другие великие писатели. На этом языке мы с удовольствием общаемся со своими русскоязычными друзьями, с которыми многие десятилетия привыкли мирно жить рядом. Вот и эта книга написана на великом русском языке, и я горд тем, что я знаю этот язык. Но родной язык всегда прекрасней языка чужого, и я сожалею, что не владею родным языком в той же степени, как и русским. Однако разговариваю я со своими соплеменниками на моем родном языке.

Друзья, непростительно заменять в быту родной язык чужим!

Можно ли представить себе, чтобы два литовца в городе Вильнюсе разговаривали между собой на русском языке?

Будем говорить с англичанами на английском, с русскими на русском, с украинцами на украинском, с крымскими татарами на крымскотатарском – это так просто и так естественно!

И будем совершенствовать свое знание родного языка, от которого нас пытались отучить те, кто выслал нас из Крыма и многие годы не позволял учить родной язык, лишив нас школ, газет и книг.

Знаете, кто такие манкурты? Это люди, которые были искалечены захватчиками и забыли свой язык и своих предков. Мы многого достигли в нашей борьбе. Не будем манкуртами!

…Власти спохватились, когда осенью пятьдесят шестого года прошли бурные политические собрания студентов и присоединившихся к ним молодых рабочих в клубе Ирригационного института, в Политехническом институте, в большом общежитии на Шайхантауре.

На собрании на Шайхантауре присутствовали также и учащиеся техникумов, обстановка была сильно накалена, агенты в штатском уже неприкрыто шныряли среди молодежи, которая сразу узнавала чужаков и определяла цель их присутствия здесь. Но чекисты не зря шастали среди молодых крымских татар, их тренированная зрительная память фиксировала всех активно выступающих или даже выкрикивающих реплики с места юношей и девушек.

Наверное после анализа результатов агентурного наблюдения сильно испортилось настроение у соответствующих специалистов – стопроцентная готовность крымскотатарской молодежи бороться за права своего народа не вызывала сомнений. Те из молодых татар, на которых органы могли положиться, не имели шансов воздействовать на ситуацию, и чекисты могли только надеяться на то, чтобы сохранить эти свои не такие уж тайные кадры для будущего – таких, отпрысков нескольких семей, можно было перечитать по пальцам!

А юноши и девушки, детьми пережившие ужас депортации, голод и болезни только теперь почувствовали себя вольными людьми. Отмена комендантского режима не освободила их души от груза унижений и обид. Советская власть и коммунистическая идеология оставались теми извергами, которые отвели им положение неполноценных граждан. Только поставив под удар свою судьбу, только перейдя от мировоззренческого противостояния к активной деятельности, молодые люди восстановили чувство собственного достоинства!

В апреле, когда руководители Движения собрались на очередное заседание в комнате номер 122 общежития Текстильного института, все обратили внимание на то, что Рустем имел очень подавленный вид.

– В чем дело, братишка? – пытался расшевелить его всегда энергичный Шариф из Ирригационного, – что ты загрустил?

– Расскажи, Рустем, – Закир подбодрил своего товарища.

– В общем, пошли мы в прошлую субботу к одному из бывших наркомов, – начал Рустем.

– Все таки пошли? – Камилл перебил товарища невеселым восклицанием.

Рустем исподлобья посмотрел на него и продолжал:

– Об этом человеке я слышал много хорошего. Кроме того, он родом из деревни моего отца. Были некоторые вопросы, на которые, как мне казалось, этот обладающий жизненным опытом человек может ответить. Он встретил нас напряженно, но пустил в свой дом. Нервозно барабаня пальцами по столу выслушал информацию о том, что студенты города проводят собрания, где ставят вопрос о необходимости требовать возвращения нашего народа на родину. Мамут вежливо так выказал желание, чтобы уважаемый нарком пришел на очередное наше собрание. Ой, что случилось! Бедняга вскочил на ноги, стал громким шепотом говорить, что это, мол, вы, молодые люди, делаете! Потом выбежал в соседнюю комнату, вернулся с денежными купюрами в руках. И все тем же громким шепотом произнес: «Вот, возьмите деньги на ваши дела, но больше ко мне не приходите! И никому не говорите, что были у меня!».

– Деньги мы, конечно, не взяли, а сразу же ушли, извинившись за беспокойство, – хмуро добавил Мамут, первокурсник-активист, живущий в соседней комнате и потому допускаемый на заседание «штаба».

– А я что вам говорил, – воскликнул Камилл. – Я говорил вам, что бесполезно?

Но, правильно оценив настроение товарищей, замолчал – неделикатно было сейчас высказывать упреки.

В комнате повисла унылая тишина.

– Да, слуги народа, – саркастически изрек, наконец, Шариф.

– Не суди их строго, – примирительно произнес Сейдамет, – они члены партии, а там у них суровая дисциплина. Чуть заметят критическое отношение к политике советской власти, так отберут партбилет и с работы выгонят. А у них семьи…

– А наши семьи? – вспылил Мамут. – Мама моя без работы, сестра только уборщицей устроиться смогла. Хорошо, что огород есть.

– Мамут, нельзя требовать от человека геройства. Геройство – это состояние души. Придет время, и эти люди тоже пожертвуют своим благополучием ради народного дела, – Камилл хотел разрядить обстановку.

– Э-э, там в тридцать седьмом году такой отбор произошел, – возразил Закир. – Эти люди, прошедшие тот отбор, ради других на жертву не пойдут! И главное в том, что они слишком хорошо знают судьбу своих предшественников, тех, чье место они заняли. Они боятся, при этом хорошо знают, чего боятся!

– Ну, это ты слишком! – возмутился Камилл. – Среди них офицеры, которые воевали в окопах, партизанские командиры!

– Те, кто под пулями ходил, те, действительно, могут идти на риск, – согласился Закир. – А те, кто в Сочи всю войну прятались…

– Ребята, не забывайте, что эти люди, как бы не выслуживались перед советской властью и НКВД в предвоенные годы, впоследствии оказались свидетелями несчастий своего народа, – перебил его до сих пор молчавший Кадыр. – Я думаю, что они плохо спят ночами, мучаясь от своей бездеятельности. Камилл прав, придет время, и, по крайней мере, некоторые из них рискнут вступить в борьбу за свой народ.

– Столько времени прошло уже, – злился Мамут. – И Сталина осудили, и Берию расстреляли. Что же молчат твои красные командиры?

– А нужны они нам? – резонно заметил Сейдамет, и все облегченно засмеялись.

– Лишь бы не мешали! А на помощь их рассчитывать не приходиться!

– И все же, – настойчиво повторил Камилл, – нельзя упрекать человека за то, что он не проявляет геройства.

– Да, – поддержал Камилла Шариф. – Это мы ничего не имеем, и нам нечего терять. А если бы у нас была бы высокооплачиваемая работа и разные привилегии, то неизвестно, как мы бы себя повели.

Услышав последние слова Шарифа Мамут выпучил от возмущения глаза, но ничего сказать не успел, потому что Кадыр со смехом повалил его на кровать:

– Все, братишка, успокойся! И, вообще, иди к себе. Нам надо работать!

В другой раз, когда ребята вновь собрались вместе, Камилл уведомил товарищей, что необходимо членам руководства Организации поехать в совхозы Ташкентской области.

– Там наши люди живут так же, как десять лет назад, – говорил Камилл. – У них нет веры в завтрашний день, домов не строят, обитают в жалких лачугах, в которые их поселили в сорок четвертом. Людей замучила бедность и рабский труд на хлопковых плантациях. Я даже не знал, что есть еще такая жизнь.

Камилл замолчал. Но тут слово взял Рустем.

– Ты, Камилл, не знаешь, как живут наши люди здесь, на ташкентских заводах. То, что ты рассказал ужасно, но для сотен крымскотатарских семей, работающих на соседнем с нашим институтом комбинате, жизнь на чистом воздухе в совхозе "Баяут" показалась бы санаторием. Представь себе, что семьи с детьми живут в клетушках, пристроенных к стенам цехов, а некоторые прямо в цехах. Шум, газы, пыль. А еще хуже им было в расположенных рядом с цехами деревянных бараках, из которых их расселяют в эти каморки. Я там был неделю назад.

Камилл был поражен:

– Не может быть! Почему же они не уходят с такой работы?

– А куда? – Кадыр недобро хмыкнул. – Ты же сам говоришь, что людей в совхозах держит нищета. То же самое и здесь. Рустем после посещения этих бараков неделю в себя не может прийти. Между прочим, мои младшие братья и сестры под Наманганом тоже живут в бараках.

– А как живут наши люди на шахтах Ангрена? – включился в разговор Аким. – Я там недавно гостил у маминого брата. Ты по себе судишь, по своей семье…

Никогда еще Камилл не испытывал такого чувства стыда перед своими товарищами. Да, он жил в городской благоустроенной квартире, а до того в приташкентском городке им сдавал двухкомнатный домик с сенями хозяин, построивший тут же для своей семьи большой пятикомнатный дом. Вокруг были сады и виноградники, добрые соседи. На той же улице несколько больших домов принадлежало крымским татарам, и дома эти были лучшими на улице.

– Да, по-видимому, я не знаю всего, – подавленно промолвил он. – Я был в садоводческом совхозе под Ташкентом, там все наши хорошо устроились. Вот мы все ездили осенью в Кибрай. Вспомните, какие там у наших татар дома.

– Ладно, ты не оправдывайся, – примирительно произнес Закир. – Мои родители тоже живут в большом и светлом доме, там в нашем поселке все татары хорошо устроились. Но не везде так. Конечно, в хлопководческие совхозы ехать надо. Ты, Камилл, возьми с собой кого-нибудь, и поезжайте. Расскажете о нашей организации, оставите им наши листовки. Это поднимет их настроение.

Этими словами Закира напряжение было снято.

– Рустем, девочки сейчас размножают текст очередного письма, – обратился Камилл к товарищу. – Давай завтра вместе пойдем в рабочие бараки.

Когда на другой день Камилл пришел в комнату общежития, где его ждал Рустем, там уже находилась второкурсница медицинского института Зульфие.

– Я не могу ее отговорить, – сказал Рустем. – Она не понимает, что зрелище это не для слабонервных, начнет плакать, а это неделикатно в отношении несчастных людей.

– Я плакать не собираюсь, смотри, сам не заплачь, – парировала Зульфие. – Я в сорок четвертом такого насмотрелась!

– Вот потому и можешь не выдержать, – заметил Рустем, но девушка перебила его:

 – Я будущий врач и нервы у меня крепкие, – она гордо вскинула голову. – Может быть, там кому-то нужна медицинская помощь, я в следующий раз приведу с собой старшекурсников.

В проходной охранник не хотел их пускать, но Рустем еще днем договорился, что к ним к обговоренному времени выйдет один из рабочих и подтвердит, что это к нему пришли родственники. Тут как раз тот самый рабочий и подошел с распростертыми объятиями:

– О, сестренка! О, Рустем! Давно не виделись!

Ну, наши ребята тоже изобразили родственное ликование, и все оказались на территории комбината. Уже за проходной они обменялись еще раз рукопожатиями и представились друг другу. Рабочего звали Амза. Это был крепко сложенный среднего роста мужчина лет тридцати пяти с заметным шрамом на щеке – эсэсовская пуля оставила след на лице партизанившего в крымских горах молодого парня.

– Не будем терять времени и сначала пойдем в бараки, – сказал Амза. Они прошли в глубь территории, и Камилл увидел черный от времени деревянный сарай.

То, что увидел Камилл внутри этого сарая, было хуже того, что он себе представил на основании рассказа товарища. Длинный барак представлял собой одни двухэтажные нары, перегородками между живущими на нарах семьями служили фанерные листы от ящиков. Нары по большей своей протяженности пустовали, во всем бараке находилось, пожалуй, человек тридцать взрослых и столько же детей. В помещении царил полумрак, затхлый запах гниющих овощей был, по-видимому, здесь привычным, большинство обитателей полулежало на ватных матрацах. У противоположной стенки стояли на ящиках ведра, жестяные тазы, какие-то банки и коробки.

– Это последний барак, тут сейчас народу мало. А была такая скученность, что на семью приходилось не больше трех метров настила, – Амза шел вдоль нар, здороваясь с обитателями барака, и за ним шагали студенты.

– Такое я видела только в сорок четвертом году, – потрясенно произнесла Зульфие, а про себя подумала: «Как еще здесь дети родятся?»

– Ну, теперь скоро всех переселят, – поспешил сказать Амза, несколько напуганный впечатлением, которое барачная атмосфера произвела на студентов. – Здесь собрание проводить не будем, Рустем тут уже побывал.

– Еще недавно все мы жили в таких условиях, – сказал Амза, когда ошеломленные гости вышли наружу. – Сейчас большинство переехали в индивидуальные застройки…